Лекарство от забвения. Том 1. Наследие Ящера

Анна Владимировна Носова, 2018

Столетия назад остров Харх и подводное государство Вига отреклись от собственного прошлого, чтобы воспоминания о нашествиях тугров не помешали им создать новые сильные общества. Сейчас цивилизации приближаются к роковому историческому рубежу, где главная роль отводится событиям стародавних времен, а их искажение грозит новой войной. Королевскому стражнику Умму предстоит преклонить колено перед верховной жрицей Йанги ради спасения своей семьи, в то время как его лучший друг Дримгур выбирает путь клятвоотступничества по иным причинам. Однако, когда опаловый трон опустеет, а столицу окружит армия угнетаемых кочевых племен, друзья уже будут по разные стороны баррикад. Долгожданный визит торговых пилигримов из Вига сулит беду: купцу Елуаму навязана роль предвестника войны между водой и сушей. Удастся ли нищенке Илари, владеющей запрещенной на Вига магией целительства, остановить его на расстоянии? Или уже поздно, и отвергнутой истории не нужно приглашение, чтобы вернуться?

Глава 8 Огненный корабль

Силуэты принца Бадирта и жрицы Йанги растворились в проеме высоких каменных арок, слившись с полумраком Святилища. Массивные створки дверей очень медленно, словно блюдя предписанную торжественность, сошлись, чтобы отделить мир сакрального от греховной сферы мирских страстей. Окайра не спешила покидать некогда горделиво поблескивающую сусальным золотом, а теперь начисто протертую хитонами брусчатку входа в храм Огненного бога.

Королеве было мучительно больно в который раз отпускать руку своего сына именно в тот момент, когда он вот-вот был готов снова стать ее. Ведь юный Бадирт — королева могла поклясться! — уже хотел опуститься перед ней на колени и в незамысловатой детской исповеди вручить ей ключ от секретных каморок своей души. Вот и сейчас в по-прежнему раскрытой ладони Окайры еще хранилось тепло сыновьей руки, но ее обостренное материнское восприятие уже улавливало малейшие движения воздуха, беззастенчиво расхищавшие это бесценное сокровище.

Ничего удивительного в том, что разгоревшееся с новой силой беспокойство королевы заставляло ее раздражаться даже на ветер — «эхо благого дыхания Огненного бога». Осталось лишь добавить щедрую порцию самобичевания за такие кощунственные мысли в котел закипающих эмоций. Как следует перемешать. Приправить щепоткой жгучей ревности к верховной жрице. И на поверхности этого кипящего варева проступят перекошенные черты королевы, от которых с отвращением отпрянет она сама.

Затуманенный взгляд Окайры, уже потерявший фигуры Бадирта и Йанги, неподвижно застыл на филигранном барельефе воссоединенных дверей-близнецов, что пару мгновений назад закрылись за ними. Эти превосходные образцы художественного литья обычно не только эстетически восхищали монархиню, но и вызывали в ней благоговейный трепет. Поднимаясь по широким ступеням к Святилищу, она, по обыкновению, еще издалека силилась разглядеть исполинское звездное тело, покоящееся на самом верху громадных дверных створок. Его выпуклое изображение, искусно покрытое красным золотом и узорами из цитриновой пудры, было симметрично впаяно в гладкий иссиня-черный мрамор храмовых дверей. В зависимости от угла падения лучей сияло оно всегда по-разному: то грозно и воинственно, то умиротворенно и безмятежно. В любом случае Окайра всегда чувствовала — нет, она знала, — что рукотворная Матерь звезд приветствует ее и показывает, что готова озарять своим священным светом духовный путь королевы.

Теперь же Окайре казалось, что светило, к которому она изо дня в день безустанно устремляла тонкие энергии своих молитв, отвернулось от своей смиренной подданной. Багряные отблески красного золота, отмечающие место встречи величественного изваяния с лучами настоящей Матери звезд, вдруг изменились. Греющие душу язычки пламени уступили место равнодушным кровавым всполохам. Как неотвратимость предзнаменования. Как заходящий с почерневшего морского горизонта зловещий вихрь смерча. Как дьявольский сухой скрежет Скарабея по небесному своду.

Соединенные половинки металлической Матери звезд на дверных створках и взметнувшиеся алебарды воинов личной армии верховной жрицы, казалось, непоправимо разделили мать и сына.

Окайру предал даже ветер. В этот раз «благое дыхание» не дотянулось до входа в храм, хотя его норовистые игры нередко разрежали клубы жреческих благовоний. Ветер замер, словно затаил обиду — так же как и Бадирт. По левому виску Окайры пробежала ледяная капля пота, а по тонкой змейке пересохших губ — мелкая нервическая дрожь. Лицо королевы потеряло одухотворенность, проступили мимические свидетельства страдания и беспомощности.

Бронзовая Матерь звезд — вещественный образ ее безусловной веры — с обжигающей жестокостью и ядовитым презрением смотрит прямо в слезящиеся глаза Окайры.

Мир заволокло серыми клочьями слепой, подрагивающей пелены, даже ярость и отчаяние притупились, обточенные ее колыханием. Эти волны заволокли кипенно-белой пеной даже металлическое кровавое мерцание Матери звезд. Они растворили в себе и овальные купола Святилища.

Окайре стало дурно, она с тихим стоном медленно сползла по шершавой храмовой колонне на нагретые плиты с полинялой от времени позолотой.

Этого не видели и не слышали королевские стражники, которым в преддверии важного разговора было строго приказано «сохранять расстояние в пятнадцать шагов и держаться за пределами внутреннего двора Святилища».

Начальник стражи замка-горы Рубб хоть накануне и отметил некую эксцентричность требования обычно скромной Окайры, но все же не нашел веских доводов для возражения. «В любом случае храмовые стены — едва ли не самое безопасное место на всем Харх, — мысленно рассудил он. — Пусть себе общаются без посторонних глаз и ушей. Все-таки Бадирт входит в интересный возраст… А Святилище — вполне подходящее место для духовно-воспитательных бесед. Своих-то солдат уж я сам как-нибудь воспитаю, а здесь мать и сын — совсем другое дело. Нужно понимать. Да и когда я отказывал нашей святой королеве, которая денно и нощно молится о грешных душах своих подданных?»

Именно поэтому четверо стражников, сопровождавших Окайру, со всей ответственностью продолжали выполнять приказ Рубба, выдерживая указанную дистанцию. Дистанцию, которой, разумеется, оказалось достаточно, чтобы сквозь их шлемы не просочился ее тихий стон. Стражники горделиво сохраняли свою помпезную стойку за воротами Святилища, любуясь живописным морским пейзажем и мечтая каждый о своем.

А вот воины в черных доспехах, отмеченных нагрудными золотыми треугольниками, воины, что грозно возвышались напротив храмовых дверей, не были королевскими стражниками. Они не относились ни к одной из многочисленных воинских частей острова Харх.

Сквозь узкие прорези забрал они прекрасно видели, что случилось с подлинной королевой, законной женой короля Каффа. Долетел до их ушей и приглушенный страдальческий вздох.

Ни один страж не пошевелился.

Бадирт пребывал в прекрасном расположении духа. Во всяком случае, с того самого момента, как, пересчитывая фигурки на цитриновой чаше во время беседы с матерью, услышал за спиной знакомый голос. В его хрипловатых вибрациях принц уловил целую симфонию значений и смыслов. Он уверенно выхватил из ее ритмического рисунка важные для себя ноты: сдержанное жрицей слово об их уединенной встрече, особое к нему, Бадирту, отношение и, конечно, почтение к его королевской особе. А самое главное — в этой музыке отчетливо слышалось обещание избавить принца от скучных и утомительных бесед с матушкой.

Определенно никакой иной голос — скажем, Убраха, строгого наставника в боевых искусствах, или Шиффи, старой няни принца, или даже звучный бас Каффа — не заключал подобной силы. Заслышав любой из них, королева уж точно не прервала бы свою родительскую проповедь.

Но на каждое правило находится свое исключение, и Йанги прекрасно справлялась с этой ролью.

«Как все удачно сложилось, — не переставал ликовать про себя Бадирт. — Р-раз — и все! Один ее кивок — и я свободен как ветер. Таким я и хочу быть: знай себе носись по Харх, смотри, кто как живет и кто чем занимается… Заглядывай в окна к разным привлекательным особам во время их вечерней ванны, например. Кто знает, может жрица однажды и превратит меня в свирепый такой, страшный ураган! Ну хотя бы на денек… — Щеки принца порозовели от приятных мыслей. — Но только тогда я бы первым делом заглянул к ней самой. Просто узнать, нет ли где на ее теле еще одной треугольной татуировки. Ну, такой же, как на лбу. Вот бы и мне такую же! Хотя как бы я проник в ее обиталище, если оно находится в храмовом подземелье? Под землей же нет ветра, так ведь не бывает. Или все-таки есть? Хе-хе-хе! — Развеселившийся вдали от матери Бадирт чуть не рассмеялся в голос. — А вот возьму сейчас и задам вопрос об этом Йанги! А что… Почему бы и нет? Готов поспорить, она ни за что не догадается, зачем я спрашиваю!»

Безмерно довольный своим остроумием и изобретательностью, а главное, запрятанным в кулаке скрытым смыслом, юный принц поднял к высокорослой жрице свое хитро улыбающееся лицо:

— Сиятельная, тебе же известно обо всем на Сфере?

За спиной принца, словно вместо ответа, с приглушенным стуком затворились двери, ведущие в Святилище. С этого момента дневной свет проникал только через крошечные круглые окошки, высеченные в многочисленных куполах храма. Его недостаток с лихвой восполняли широкие черные свечи: своими зажженными фитилями они вырисовывали сложный узор светотени. От легкого сквозняка, успевшего просочиться внутрь еще до закрытия дверей, сотни огоньков плавно подергивались. Будто подчиняясь чьей-то воле, они танцевали на своих восковых подмостках. Разыгравшееся воображение принца мгновенно сообщило ему романтическую фантазию о пламенеющем золотом корабле, который мерно покачивается на волнах ночи, унося их с Йанги очень далеко из Святилища. Туда, где Огненный бог вдыхает звездную пыль и космическую вечность, а выдыхает ветер. Тот самый, о котором и грезил Бадирт.

— Сфероустройство ведомо мне ровно в той мере, которую мудро отсчитал мне Огненный бог, — ответствовала жрица, бесстрастно вглядываясь вглубь свечного хоровода. — Для каждого эта мера своя. А значит, я, как и любой хархи, знаю о Сфере все…

— Так я и думал! — восторженно перебил жрицу принц. — Именно так! Тогда позволь мне спросить…

–…и ничего, — закончила Йанги свой хитросплетенный софизм — излюбленное средство общения с верующими.

Эти слова могли смутить, да что там — напрочь сбить с толку простолюдинов. Ровным счетом ничего не поняв из пространного высказывания, они тем не менее с проворностью пчел растащили бы его пыльцу по Подгорью. А заезжие торговцы, представители иноземных гильдий и кочевые племена врахайи²⁸ потрудились бы осуществить перекрестное опыление всей необъятной территории Харх новой мудростью.

Но так уж вышло, что Бадирт не был простолюдином, а к витиеватым изречениям он силами Йанги и Окайры был привычен с детских лет. К тому же, как ему казалось, со временем он научился отличать нейтральные высказывания воспитательно-религиозного толка от попыток манипулировать им.

«Ну уж нет, милая Йан, ты не будешь обращаться со мной как с ребенком, — заговорил в Бадирте детский протест. — Хватит с меня матушки!» Он поднял на жрицу взгляд своих сощуренных лимонно-зеленых глаз — отчетливый признак зарождающейся обиды — и заявил:

— Это ответ не для подлинного принца огненной земли, моя духовная матерь.

Бадирт тщился подкрепить впечатление, произведенное на Йанги, стараясь извлечь самые низкие ноты из диапазона своего ломающегося голоса. Управлять им, особенно в минуты волнения, принцу было не легче, чем взнуздать непокорного жеребца из диких восточных степей Харх. Он чувствовал это и от бессилия раздражался еще сильнее.

Йанги, храня поразительное — на грани безразличия — хладнокровие, лишь чуть заметно улыбнулась. Одними изящными губами, изгибом напоминающими натянутый лук.

Бадирт уже пожалел о том, что позволил себе вольность, которая, безусловно, сошла бы ему с рук в замке-горе, но здесь, в Святилище, была более чем неуместна. Запертый в ловушке собственной дерзости, принц при всем при том понимал: он должен завершить неудачно начатую мысль.

— Я хотел сказать, — почти кротко молвил он, — что мне бы искренне хотелось озарить свой беспокойный разум хоть слабым отблеском пламени истины, что ты щедро несешь всем нам, Сиятельная. — Буквально физически ощутив на языке убедительную мощь этой лести, Бадирт остался доволен.

Даже строптивый тембр голоса на время стал с ним заодно: столь любимые принцем низкие ноты возобладали над ненавистными писклявыми обертонами. Все это придало юному оратору уверенности в себе, и он поспешил окончательно реабилитироваться:

— Меня, как будущего правителя огненной земли, с недавнего времени стали занимать универсальные вопросы сфероустройства, а непросвещенные обитатели замка-горы не в силах удовлетворить даже самые простые из них. — Одна хитрая мысль по цепочке передавала эстафету другой так быстро, что принц даже не был уверен, успевает ли за ними. — Поэтому, стоя здесь, я скромно взываю к простейшим истинам и законам природы, знаниями о которых благословил тебя Огненный бог. Могу я рассчитывать на их мельчайшую крупицу, о Сиятельная? — Для усиления эффекта Бадирт придал взгляду столько смирения, сколько в его глазах никогда не находила родная мать.

Как ни крути, а семилетний опыт участия в заседаниях совета и других официальных мероприятиях, куда регулярно брал сына дальновидный Кафф, не прошел даром. Получилось-таки выйти из щекотливого положения! И, надо сказать, потребовалось для этого не так уж много: покорность, восхищение, чуть-чуть лести… Не без удовольствия Бадирт открыл для себя, что в некоторых аспектах верховная жрица немногим отличается от обычных женщин-хархи. Вон как его словесная уловка переменила ее лицо! Принц хорошо знал эту улыбку — за ней крылись одобрение и благодушие. Именно то, чего он хотел.

«Кто знает, Йан, — мечтательно взглянул Бадирт на свою «духовную матерь», — может, однажды я тоже научусь управлять другими. Или даже тобой…»

Свечей в храмовом мраке будто бы прибавилось, и вокруг Йанги и Бадирта заполыхал круг развевающихся огненных парусов. Парусов корабля, который уносил их все дальше от обыденности и предрешенности островной жизни, заключенной в вечную мантру звездных циклов. Мимо с невероятной скоростью проносились созвездия. Они казались принцу мириадами пузырьков с доисторическими насекомыми, закованными в янтарный саркофаг размером с небо.

Жрица медленным движением взяла длинную лучину с полочки из черного оникса, высеченной в широком ободке гигантского алтаря с плавучими свечами — старшего брата того, что встречал посетителей в колоннаде у входа. Затем еще медленнее коснулась этой лучиной макушки Бадирта, слегка поиграв его редкими черно-рыжими прядями. В ответ на прикосновение принц почувствовал легкое дуновение нагретого звездными лучами ветра.

Ветра? Ах, о нем же Бадирт и хотел расспросить Сиятельную в самом начале их немногословной, но столь многозначительной беседы. Так что же именно он желал узнать о свойствах этого природного явления? Может быть, умеет ли ветер говорить? Или, скажем, понимает ли Йанги его воздушную каллиграфию? Приносит ли он ей вести из других земель — оттуда, где огонь вовсе не божественная стихия для всеобщего поклонения, а мир живет по совершенно иным законам?

Стоп. Откуда у него, Бадирта, вообще эти мысли? Никто ведь не посвящал принца в подобные еретические откровения. Островное разнотравье сказаний, легенд и перевранных поколениями пророчеств, рожденное необузданной фантазией жителей Харх, все же не оставляло свободы для подобного вольнодумия. Кто же тогда вдохновитель столь смелых рассуждений? Старая няня принца — Шиффи? Вряд ли. Ее сказки были вообще отрывками из Семи наставлений, переложенными на басенный лад, дабы легче усвоил их неокрепший разум маленького Бадирта. Быть может, старшая сестра Рувва? Отнюдь нет. Сюжеты древних мифов, которые в далеком детстве принца она оживляла по вечерам, лежали в той же морально-религиозной колее.

По всему выходит, что образы иных миров сами зародились под монархическим опаловым венцом. Совершенно очевидно, что они — не результат воспитания матушки, няни, жрицы и множества других наставников будущего наследника огненного трона Харх. Это плод его, только лишь его собственных мыслей, снов и диалогов с самим собой во время уединенных прогулок в королевском саду камней и вдоль морского берега, на достаточном расстоянии от бдительных воинов Рубба.

Может, пришло время поделиться ими с Йанги? В любом случае принцу не приходится выбирать доверенное лицо. Его секрет узнает Йан или не узнает никто. Решено! Это будет их маленькая тайна — драгоценная жемчужина, бережно извлеченная из подсознания принца и нашедшая свой новый дом здесь, в Святилище. Она будет вечно жить за надежно сомкнутыми створками из черного мрамора, и охранять ее будут суровые молчаливые стражники.

Как ту, другую тайну… из далекого прошлого, лишенного воспоминаний.

«Лучше не придумаешь! — возликовал про себя Бадирт. — Определенно, стоило выждать время и проявить должное терпение, чтобы найти самое лучшее убежище для моего секрета на всем Харх! Вернее, — подумав, поправил себя он, — их будет целых два: своды Святилища и сама верховная жрица. Стены храма вберут в себя мою тайну, и она будет жить в их камне, покуда угодно Огненному богу. Ну а став частью души его подлинной посланницы, образы из моих потаенных мыслей обретут заслуженное бессмертие. Всесильная Йанги поделится этим даром с моей тайной, я уверен!»

Шабаш растущих на глазах свечных огней, извивающихся в разнузданной пляске и пожирающих своими языками сакральный полумрак Святилища, будто бы подталкивал принца к признанию. Храм плотно окутало дурманное мускусное соцветие. На его ложе слились в одно целое шафран, бальзамический дым ладана, дразнящий флердоранжевый нектар и животная землистая амбра, чтобы бережно запеленать Бадирта слоями сложного аромата. Они бесшумно расползались по его сознанию, чтобы раздобыть — а если не получится, то выкрасть — таящийся в его недрах секрет. Чтобы незаметно вложить этот вожделенный кристалл в откровенную речь принца перед верховной жрицей, дабы он наконец раскрыл ей свои видения.

Йанги, не отрываясь, смотрела. Не на Бадирта, а внутрь него. Словно она свободно и беспрепятственно плыла по течению его внутреннего мира, плыла без карты и компаса, ориентируясь вслепую и на ощупь находя нужные ей излучины.

Бадирт явственно почувствовал, что говорить ничего не нужно. Это будет глупо и неестественно. Это все испортит. Нельзя снова показать себя незрелым мальчишкой, умилительным в своей восторженности и детской наивности. Нужно учиться выдержанности. Той, что позволит больше не краснеть перед Йанги, не выдавать эмоций окружающим.

Тем более зачем говорить, если она и так все знает.

«Все…» — повторил мысленно принц.

–…и ничего, — закончила Йанги. Не иначе как выхватила начало фразы прямо из-под его опалового венца, мерцающего теплыми оранжевыми переливами на темных волосах Бадирта. — Вижу, ты прекрасно усвоил истину, которая для иных так и остается недоступной, покуда на Пепелище они не откроют дверь в вечность, — благосклонно молвила жрица.

Загадочно-отрешенная улыбка озарила бледное лицо Йанги. Ее высокие скулы еще рельефней обозначились над узкими впадинами щек. Лик верховной жрицы дышал торжеством.

В иллюминирующих чертогах Огненного бога вновь воцарилась божественная гармония. Идеальная симметрия звезд, вписанных в сложный рисунок многоугольников на потолке, была в нужной пропорции разбавлена отражениями свечных огоньков, которые, если посмотреть снизу, тоже напоминали щедрую звездную россыпь. Их хаотический танец, более не возбуждаемый игривыми движениями ветра, стих, оставив в храмовом пространстве лишь бледную тень былого буйства.

Воображаемый Бадиртом корабль причалил к спокойной гавани неги и поистине космической безмятежности. Он благоразумно оставил за бортом излишнюю суету — крест, который обречены всю жизнь влачить непосвященные, проклятые богами за глухоту к высоким духовным материям. Лишь гордость причастности к благословенной когорте избранных едва заметно покачивала этот корабль. Веки принца начали тяжелеть, а мысли накрыло пряными волокнами густого тумана благовоний. Все другое, оставшееся где-то там, далеко за мраморными стенами, обесценилось и потеряло свои краски. Там попросту ничего нет. Весь мир, вся его суть, истина и соль сейчас перед ним.

Так приятно раствориться… и остаться в них навсегда…

Вдруг какая-то внешняя сила грубо выдернула Бадирта из необъятной таинственной бездны. Поток свежего морского воздуха и проворные дорожки дневного света вновь проникли в Святилище.

Почему сейчас? Что им нужно?

Эти непрошеные гости бесцеремонно заявились прямиком из разомкнутых створок высоких входных дверей. Некоторые свечи мгновенно потухли, значительно усилив дымную ноту ароматического многообразия. Прямолинейные звездные лучи выбеливали сложную игру теней, сводя на нет попытки принца удержать образы волн и огненных кораблей.

Одно лишь великолепие Йанги оставалось неоспоримой константой посреди этого внезапного варварского вторжения.

Слепящая глаза продолговатая дорожка света легла меж открывшихся черных мраморных дверей и по-хозяйски рассекла Святилище пополам, мгновенно дотянувшись до ног Бадирта и Йанги. Принц зажмурил глаза, не выдержав резкого светового контраста, рассеявшего сумеречные странствия его разума. Жрица не изменила позы и выражения лица. Когда Бадирт разомкнул веки, то отчетливо увидел пять фигур, неторопливо движущихся по световой дорожке — к ним с Йанги.

Принцу не потребовалось много времени, чтобы узнать в фигурах горбуна Эббиха — он гордо возглавлял процессию, — а также двух молодых представителей королевской стражи. Замыкала шествие четверка воинов из Снопа искр — личной армии Йанги.

Эббих пружинил по каменной плитке, волоча полы черной подпоясанной рясы: та явно была ему не по размеру. Каждое движение приближенного верховной жрицы удивительным образом сочетало гордость и смирение. Нешуточная схватка противоречивых чувств читалась в мимике горбуна, калейдоскопными картинками отражая весь диапазон переживаний. Причем по мере приближения к Йанги вращение трубки калейдоскопа стремительно ускорялось. Хищно прищуренные глазки мгновенно гасли, смиренно прикрытые веками; попытки держаться лихо подбоченясь уступали место нарочито уродливой сутулости; триумфальная полуулыбка сползала с пересохших болотно-табачных губ — и на лице проступала маска обреченной покорности. Бесконечная игра лицевых мышц переходила в откровенно отталкивающие кривляние.

Бадирт по привычке, которую так и не смог побороть, невольно отпрянул в сторону, силясь справиться с отвращением и следами детского страха перед придворным «юродивым». Нет, безусловно, подлинный наследник огненного опалового венца не боится блаженного хромого карлика. Просто тот слишком резко появился на пороге Святилища. Просто в неподходящий момент. Ведь обычно в замке-горе он за сотню шагов дребезжит своими золотыми бубенцами, словно предостерегая о возможной встрече. Что ж поделать, если это шутовское облачение неуместно для священных узорчатых сводов, куда Эббих некстати приволокся в час уединения принца с Сиятельной. «Все дело в звоне, — упрямо твердил себе Бадирт. — Сегодня не было слышно звона. Я не успел подготовиться. Или убежать».

Дальше — хуже.

Продолжая улыбаться, Йанги простерла свои длинные тонкие руки навстречу хромающему к ней убожеству. Она сделала шаг ему навстречу. Бадирт остался за ее изящной спиной — созерцать, как бордовая туника послушно повторяет царственные движения, как пепел ее прямых волос своим холодным цветом усмиряет яркость ткани и обрамляет фигуру жрицы потоками чистых горных ручьев. Все это великолепие теперь было устремлено к парадоксально безобразному во всех своих проявлениях созданию.

Жрица, не удостоив выстроившихся за карликом воинов даже беглым взглядом, наклонилась к нему и непринужденно погладила кончиками пальцев завороженного Эббиха по лысой, изъеденной коростами голове. С каждым ее движением, полным щедрой благосклонности, разыгравшаяся мимика горбуна постепенно утихала. Картинки калейдоскопа сглаживались, теряя остроту контрастов и сливаясь в единое выражение смирения и покоя. И в то же время каждое прикосновение длинных пальцев Йанги к шершавой татуированной голове горбуна неизменно отдавалось тупыми гулкими ударами в самой глубине сердца Бадирта. Эти поглаживания неприятно скребли его чувство собственности, стирая всю прелесть, всю исключительность особой связи принца с верховной жрицей. Ведь одно дело — делить ее с обезличенной массой восхищенных почитателей на проповедях и праздниках, и совсем другое — с презренным уродливым прислужником. Странно, что его вообще не поразила молния и не разразил гром за нахальное злоупотребление благосклонностью Сиятельной. Он должен, обязан был со всем доступным его низкой натуре смирением застенчиво увернуться от великодушного жеста ее руки, дабы не осквернить жрицу прикосновением к себе — олицетворению всех смертных грехов. Но нет, уродец, судя по всему, возомнил себя достойным этих рук. Достойным этой щедрости.

Достойным ее.

Что ж, ни заблуждение, ни помутнение рассудка не станут ему верными союзниками, когда придет время платить по счетам. А оно придет. Остается лишь наблюдать, как на этой ярмарке терпимости горбун нагребает себе духовных сокровищ не по карману.

Распрямляясь во весь свой рост, Йанги обратилась к карлику:

— Эббих, благодарю за своевременное служение во благо священного пламени и его смиренной паствы в лице всех нас.

Тот в ответ лишь быстро закивал, вернее, затряс головой, опоясанной серебряным обручем из мелких треугольников. Обруч сполз ему на глаза, но одурманенный Эббих не спешил его поправлять.

Йанги невозмутимо продолжила:

— Мы с молодым принцем ожидали тебя здесь, равно как и защитников королевского покоя.

Бесстрастный взгляд жрицы скользнул по глазевшим на нее юношам в доспехах с эмблемой замка-горы. Это были разоруженные при входе Умм и Дримгур. Затаившие дыхание и мысленно приготовившиеся к худшему. У первого в голенище туго зашнурованного сапога были предусмотрительно спрятаны короткие кожаные ножны — разумеется, не пустые. Второй накануне тоже подумывал о подобных мерах потенциальной самозащиты, но в итоге так и не решился на них: а что, если прегрешение раскроется?

Йанги знала об этом. Знала еще до того, как перед Уммом открылись храмовые двери и он явил ей свой лик, полный недоверчивого напряжения и страха перед будущим.

Однако вместо того, чтобы обрушить гнев на головы стражников, Йанги с гостеприимством доброй хозяйки простерла к ним руки и проникновенно изрекла:

— Не бойтесь, доблестные защитники нашего подлинного короля и его благоденствующей семьи. Огненный бог, как вы знаете, столь же грозен, сколь и справедлив. Если корни ваших проступков не достигли отравленной почвы пятигрешия — многоглавого змея, которого молитвами Матери звезд сразил в смертельной схватке Огненный бог, — то расплата не будет ни кровавой, ни мучительной.

Дримгур вздохнул с облегчением. Как выяснилось, рановато.

— Но если кто-то из вас переступил хоть слово из Семи наставлений — в деяниях ваших или силой лукавого умысла, — голос Йанги пронзил храмовую тишину всеми оттенками грозового раската, — священное пламя отплатит вам тем же.

Умм дал этому раскату пройти через себя. Он готов был поклясться, что почувствовал, как жреческий голос рассекает его грудную клетку, будто нож масло. Детство и отрочество пронеслись перед ним обрывками снов и воспоминаний. Главный грех Умма — отступничество от судьбы, родных и корней — вдруг отделился от него и воспарил грозным черным призраком.

Он все понял: она знает, бежать некуда, а уповать на помощь небес — глупо и бессмысленно.

Глава 9 Благословение отчаянием

Сердце Илари ускоряло ритм по мере приближения девушки к ядру государства Вига — Университету Нуа. Кора наук и мантия искусств облекали это ядро столь тесно, что порой у подводных обитателей рождался резонный вопрос: а выдержат ли эту ношу стены древних башен? Не рухнут ли они однажды под тяжестью знаний, открытий, архивов и манускриптов? Однако — то ли назло сомневающимся, то ли восславляя своих именитых архитекторов — уже много светооборотов Университет незыблемо господствовал на старом месте. Это самое высокое в столице здание — выше даже Обители хранителя — заносчиво вздымало свои семь разноцветных башен над прочими городскими строениями, словно стремясь пронзить ими «небесный свод» водорослей круах. Видимая из любой точки города и его окрестностей, академическая твердыня казалась выдутой из толстого матового стекла. Причем, учитывая ее размеры, не слишком уж надуманным выглядело предположение, что сделано это было в гигантской тигельной печи силами какого-то мифического великана.

Так все и виделось Илари. И было отчасти правдой.

Эпоха дерзкого реформатора Золиатта, ознаменованная масштабными архитектурными реконструкциями, которые резвыми протоками разбежались из истока в Нуа по территории Вига, оставила значительный след и на образе Университета. Его старое здание, возведенное в I световехе из гладких камней семпау²⁹ и еще не успевшее потерять внешнего достоинства, снесли, чтобы освободить место для смелой зодческой задумки нового архитектурного поколения. К тому времени алхимическая кафедра факультета тонких материй только-только принесла на алтарь наук Вига очередной дар — жидкое стекло. Мастера зодческого ремесла поспешили дополнить открытие целым букетом вариантов применения нового свойства старого материала. Светокруги напряженной совместной работы лучших представителей обоих факультетов, изолировавших себя на этот срок от внешнего мира неприступными стенами Лабораториума, принесли грандиозный результат.

На него с глубинным трепетом и взирала Илари, осторожно ступая по широким перламутровым плитам — по дороге, что сообщала между собой строгую симметрию зданий Ученого круга.

«Все эти серо-розовые змеи будто бы тоже жаждут знаний, как и я, — мимолетно проскочила в голове шестнадцатилетней мечтательницы совершенно типичная для ее воображения аллегория. — Вот они и ползут все в одном направлении — к Университету. Глупые, вас же могут выпотрошить и отправить на эксперименты в Лабораториум…» Илари слегка улыбнулась собственной шутке, силясь остудить ею закипающие в глубине горла переживания. Да, не страхи, а всего лишь вполне понятные переживания. Будущий мастер лекарского дела может переживать за исход своей практики, но бояться он не должен. Не имеет права.

Словно некий священный манускрипт, Илари прижимала потертые мембранные переплеты пособий по элементарному врачеванию к своей груди, едва обозначившейся под длинным свободным платьем из плотного черного шелка. Это было единственное светское платье ее матери, сохранившееся с прежних времен. Илари платья не полагались. Да и в самом деле, разве эти изящные предметы женского гардероба пришлись бы кстати ей — неугодной высшему обществу обитательнице Зачерновичья? Ведь даже этот приют для безнадежных вига, разменявших свое имя и призвание на звон опустевших сосудов с эо, так и не стал для них с матерью надежным убежищем… С тех пор как не стало отца.

Ваумар Эну был талантливым живописцем, достойным выходцем с факультета художественного мастерства. И хоть для юной Илари всегда оставалось загадкой, почему отца не влекла академическая стезя со всеми ее наградами и привилегиями, тем не менее ему удалось за свою недолгую для вига жизнь оставить достойный след в творческой среде Нуа. Из-под его кисти выходили столь реалистичные образы фантастических пейзажей, созданий и событий, что иные консервативные ценители искусства даже присылали жалобы, пышущие искренним возмущением, напрямую в Университет. Точнее, в его сиреневую башню, под сводами которой мастера-«художественники» издревле обрабатывали и ограняли алмазные самородки талантов, прибывавшие каждый светооборот со всех концов Вига. Содержание жалоб сводилось к одному: «Образцы академической живописи, являемые уважаемой столичной публике выпускником вашей университетской мастерской Ваумаром Эну, представляют собой противоестественный симбиоз разгоряченной фантазии и прислуживающей ей руки с кистью. Даже с учетом нашей открытости новейшим течениям в изобразительном искусстве и полной непредвзятости их восприятия, все же мы находим содержание полотен указанного лица оскорбляющим классическое мировидение вига и противоречащим теории об эо. Взываем к вашему чувству прекрасного, которым всегда управляли поражающая достоверность и восхитительный реализм, и уповаем, что оно само подскажет руководству факультета уместные меры защиты столичных ценителей искусства от подобных издержек традиционного художественного образования».

Эти жалобы приводили на порог родного дома Илари (тогда он еще находился в кольце спиралей престижного Ученого круга) хмурых университетских мастеров. Обычно они, не здороваясь ни с ней, ни с матерью, сразу поднимались к отцу и закрывались в его мастерской под самой крышей. Илари не знала, да и в силу возраста не очень-то интересовалась, о чем он вел с ними многочасовые беседы. Однако их отзвуков из-за покрытой коралловой крошкой двери было достаточно, чтобы распознать в беседах ожесточенную схватку непримиримых спорщиков. Тон отца в таких случаях всегда оставался спокойным — по крайней мере, вначале. Лишь иногда, когда басовитые порывы увещеваний, переходящие в угрозы, начинали отзываться дребезжанием фигурных оконных стекол, отец твердо парировал им. Да, она боялась. Всегда боялась, что однажды эти угрюмые старцы в тяжелых бархатных мантиях все же заберут с собой отца. Пятилетняя малышка не могла сформулировать, куда и за что, но при этом постоянно ощущала нависшую над домом опасность. И все же, дрожа от страха под одеялом, она поддавалась приливам необъяснимого восторга, когда отец своим умиротворяющим тембром унимал разгулявшийся по дому ураганный шквал. И они — хмурые старцы из ее детских воспоминаний — всегда уходили.

«Снова ушли ни с чем!» — торжествовало искреннее детское сердце.

«Слава искусникам и нашим покровителям, что мы все еще жители Виртуозного круга», — облегченно выдыхала шепотом мать.

Отец же обычно не выражал видимых эмоций, закрывая двери за посланниками мира академического искусства. Не говоря ни слова, он стремительно возвращался к себе под крышу. Там его ждали разноцветные мембранные холсты, колбы с растворителями и целая коллекция инструментов для каллиграфии, которым не терпелось оживить легенды, затаившиеся в глубинах Вигари. И те, что на словоохотливых языках купеческих пилигримов приплывали к ним с огненного Харх.

Илари все с той же опаской, воровато озираясь по сторонам, продолжала свой путь по некогда родным ей улицам Виртуозного круга. Серо-розовые гладкие плиты с безразличием холодного камня вели девушку по дороге детских воспоминаний.

Прошло больше десяти светооборотов с тех пор, как они с матерью, не помня себя от отчаяния, словно в каком-то бреду, покинули тихую обитель ее детства — пятый дом седьмого пояса. Покинули вдвоем, окропив слезами свежую могилу на загородном кладбище для работников Черновика. К несчастью, среди противников отца было слишком много влиятельных государственных лиц. Они с присущей им педантичностью позаботились о том, чтобы Ваумар не оскорбил почивших деятелей искусств Вига своим недостойным соседством. Они добились запрета захоронения «изменника» Ваумара на почетном городском кладбище Нуа. Второй фронт работы поборников классического искусства развернулся вокруг дома скоропостижно ушедшего художника. И так как борьба велась, по сути, против вдовы и ребенка, триумфальная победа, разумеется, не заставила себя ждать. Поверженная сторона, даже не успев толком собрать вещи, до которых пока не дотянулись руки художественной инквизиции, отступила за черту города — на самую окраину Чернового круга. Иного пристанища Наида и Илари себе позволить не могли. Особенно после того, как их дом в ночь после похорон с ног на голову перевернули служащие Обители. Они сновали по комнатам, словно выдрессированные ищейки, пока мать прижимала девочку к себе, оберегая от холодного подвального течения…

Оттуда-то и начался отсчет черных страниц жизни Илари.

Десять светооборотов, долгих, как эпоха под гнетом царствующего самодура, они с матерью оставались изгнанницами Виртуозного круга. Скоропостижная кончина отца, развязавшая руки его врагам, вместе со скорбной печатью утраты оставила на осиротевших Наиде и Илари пожизненное клеймо отверженных. Непреодолимый барьер пролег между вдовой с ребенком на руках и их родным домом, к которому они привыкли и который любили всем сердцем.

«А ведь мы были готовы работать, чтобы вернуть себе место здесь. Работать целыми светокругами, не помня себя, забыв про сон и отдых…» — вспоминала девушка первые годы без отца, прокладывая себе путь вглубь кварталов, состоящих из высоких изящных домов.

Знакомые места, будто бы вырвавшиеся из ее ностальгических снов, вместе с расколдованной гордостью пробудили и стаи беспокойных мыслей. Это они не давали малышке Илари, обессиленной тяжелым рабочим днем в Черновике, провалиться в живительную негу сна. Они устрашающим клубком из горечи, непонимания и острого чувства несправедливости путались в ее головке, прильнувшей к грубой мешковине покрывала. Мысли, которыми не с кем было поделиться… Илари старалась не донимать лишними вопросами мать, спавшую рядом с ней на одной лежанке в тесной каменной лачуге, приткнувшейся к опушке бурого ленточного леса за самым Черновиком.

Зачерновичье. Их новый дом. Дом, к которому волей-неволей пришлось привыкнуть за эти светообороты обездоленных скитаний по равнодушным узорам бесконечных спиралей Нуа. Сменить респектабельное жилье на соседство с работягами Черновика, кичащимися друг перед другом неприглядным веером нажитых годами вредных привычек. Архитектурную изысканность — на беспорядок убогих домишек, словно чьим-то порывистым пьяным движением рассыпанных по пригороду. Избыток прозрачных кристаллов кислородных пузырьков — на докучливые клочья охристой тины, которые брезгливо стряхивал с себя обступающий Зачерновичье лес. И самое главное — безупречная лазурная чистота подводной атмосферы Ученого круга сменилась мглистостью мутных вод, ревностно оберегаемой чадящим горнилом Черновика.

К новому дому Илари и Наида привыкли. Но не полюбили его.

И хоть в этом чувстве неприятия мать и дочь без лишних слов ощущали единство, все же между ними с течением времени пролегла незримая граница. Что помогло прочертить ее? Разница в возрасте? По-разному наполненные сосуды эо? Это, к сожалению — а быть может, и к счастью, — Илари было неведомо. Тем не менее незнание причины не отменяло сути: мать отдалилась.

Наида, сломленная необъятным горем и не сумевшая ничем заменить исчезнувшую опору, оказалась внизу — под шершавым росчерком этой границы. Там, где прозябают в беспощадных потоках поперечного течения те, кто своими руками оборвал веревочные лестницы, сброшенные сверху милосердной надеждой. Именно это малодушное преступление позволила себе мать Илари. От ее надежды на будущее осталась крошечная тень, послушно подставляющая свою согбенную спину под злорадную плеть бессилия. На этой спине уже не осталось живого места, а Наида, окончательно укоренившись в среде Зачерновичья, приняла этот поворот их судьбы с обреченностью прокаженного.

Она подрабатывала в алхимических мастерских Черновика, изготовляющих лекарские эликсиры и снадобья, используя остатки знаний и умений, полученных когда-то — не в прошлой ли жизни? — в стенах Университета, куда определил ее покойный муж. Но чаще она пропадала. На несколько светокругов исчезала, растворившись в глубине леса бурых водорослей, разверзнувшего свои недра прямо за их низкой лачугой. Ох, напрасно, бывало что до глубокой ночи, ждала ее Илари!.. Возвращалась мать обычно в ранние утренние часы, предвосхищая игру первых лучей в хороводе отмерших обрывков лесной тины. Всегда будто бы постаревшая. И это было не из тех возвращений отчаявшихся женщин, вынужденных переступить моральные принципы «во благо ни в чем не виновных детей». О нет, Наида возвращалась не из таких мест. Хотя бы потому, что не выкладывала на кое-как сколоченный из белесых коряг стол никакого материального или хотя бы съестного вознаграждения. И, в отличие от этих самых «отчаявшихся благодетельниц», никоим образом не пыталась выторговать у дочери хоть толику понимания и прощения. Не заигрывала с незрелым сознанием своего чада, стараясь развеять сгустившийся сумрак вокруг своего образа. Не бросалась восполнять пробелы, неизменно возникавшие в домашнем хозяйстве в ее отсутствие.

Она просто приходила. Просто ложилась на свою половину лежанки лицом к стене. Илари смирилась. И совсем перестала задавать вопросы.

«Идти! — одними дрожащими от волнения губами приказывала себе девушка. — Неуклонно двигаться вперед. Назло прошлому. Прямо по коже этих дорожек-змей, что вьются под ногами, плюясь в лицо воспоминаниями. Не дать… ни в коем случае не дать им сбить себя! Решение принято». На миг лицо Илари примерило непривычную маску дерзкого своеволия. Ее большие глаза — два нежно-голубых топаза — блеснули лезвием остро заточенного ножа. Неведомо откуда взявшимся хладным, неуютным светом. Бледные продолговатые пальцы с сине-зелеными прожилками вен рефлексивно стиснули драгоценные переплеты, скользнув по их гладкой защитной поверхности и от этого чуть не выронив их. Прямо в пасть «змеям», переливающимся под эфимирным светом.

К льдистым искоркам в глазах добавился едва ощутимый призрак гордости. За отца, которого повзрослевшая Илари уже едва помнила, за мятежную силу его таланта, за унаследованную от него смелость. За подлинность истории, которую несли в себе его полотна. Во всяком случае, Илари их подлинность считала неоспоримой. Девушке пришелся по вкусу этот призрак собственного достоинства, так кстати пробудившийся в обстановке полузабытого прошлого.

Встречные вига не узнавали повзрослевшую Илари. «Может, оно и к лучшему, — продолжала она успокаивать себя. — Пусть будет так. Пусть себе степенно проплывают мимо и не пытаются разглядеть в моем лице черты Ваумара Эну. Кто знает, может, среди именно вот этой группы, беседующей о новых направлениях искусства, затерялись потомки врагов отца? Ведь если в нашей цивилизации осталось хоть сколько-нибудь справедливости, сами они должны были тоже кануть в небытие! Участь этих стервятников должна быть предрешена с того самого момента, как они ворвались в наш осиротевший дом. Да хоть бы даже не они сами, а те вышколенные ищейки из Обители, вооруженные их приказом!»

Илари метнула гневный взгляд в сторону небольшого собрания, стихийно образовавшегося у одного из домов ее родного круга. «Ничего здесь не изменилось, — констатировала девушка. — Что ж, следовало это предвидеть». Оживленная группка в буквальном смысле светилась: это жемчужное благородство гладкой кожи, изящные, незнакомые с тяжелой работой руки, покрытые серебристой фамильной вязью… Угодливо подсвеченная эфимирами, она подчеркивала врожденный аристократизм своих обладателей. Издалека ее хитросплетения до того сливались с их почти белой кожей, что какой-нибудь простофиля из Южного водораздолья (да хоть бы и из ее центра — Яфтунии!) мог запросто вообразить себе какую-нибудь небывальщину, чтобы щеголять ею у себя на родине.

«А ручки этих высокородных ученых господ, доложу я вам, эфимиров свет в себя с утра пораньше вбирают, чтобы потом он целый день их подсвечивал, — докладывал бы у себя дома такой заезжий наблюдатель. — Серебряная вязь — это вам не наши синюшные отметины, по которым иной раз не поймешь — то ли это история рода, то ли вены от работы вздулись. Только чтоб на теле-то своем такую красоту носить, так это надо было, чтоб аж еще прапрапрадеды твои с высокородными токмо шашни крутили! Чтоб ни единого разочка с такой деревенщиной, как мы, и рядом замечены не были. Вот тогда, глядишь, и мы б с тобой ходили лучерукими. Сияли бы — смех да и только! — на всю нашу Яфтунию!» В конце своей вдохновенной речи рассказчик бы, как водится, горестно вздыхал: «Ну а теперь что, брат, попишешь… Остается нам пенять лишь на неразборчивых пращуров, чтоб им в ноллах³⁰ перевернуться! Понаставили нам этих сизых гадюк, словно синяков на всем теле. Тьфу ты!»

Илари, разумеется, не верила этим басням ни на грош. Может, она и росла большую часть своей сознательной жизни подобно сорной траве, ютившейся жалостливыми островками крапивы-сонницы³¹ по дорожным обочинам, однако ее здравомыслия это нисколько не умаляло. Да, она не украсила — пока! — свой лоб горделивым венцом университетского образования; да, на ее худеньких пальцах еще нет чернильных знаков ученых отличий… Зато в ней есть кое-что другое: природное любопытство и пытливость ума — хорошие помощники по части снятия ржавчины невежества. Во всяком случае, неприкрытую чушь насчет способности фамильной вязи вбирать в себя «эфимиров свет» эти качества пресекали на корню.

Девушка исподволь бросила короткий взгляд на свои собственные руки и непроизвольно потянула вниз широкие черные рукава старомодного платья. Дело было не в пальцах, загрубевших раньше времени от тяжелой работы (этими пальцами она соскабливала с алхимических столов Черновика едкие следы пролитых эликсиров и полуядов). И дело было не в бугорках мозолей, унизывавших розоватыми бусами узкие, еще детские ладони Илари.

Любой мало-мальски зрелый вига, не будучи корифеем естественных наук или ясновидящим, мог бы прочесть по этим рукам подлинную историю рода Илари.

Вот с худого предплечья спускаются тончайшие ветви густо-фиолетовой лозы — наследный дар от матери. Они по-змеиному извиваются, переплетаясь страстными морскими узлами в своем сложном статическом танце. Эти «синяки», как их прозвали в народе, беспощадно клеймят своих хозяев неистребимой печатью плебейства. В них с летописной точностью занесены все порочные связи даже самых дальних пращуров с простолюдинами, исторгнутыми невежественной гнилой утробой водораздолья. Притом уникальная архитектоника, строение этой вязи — на весь Вига нет ни одного повтора — нисколько не исправляет ситуацию. Все дело в цвете. Истинный аристократ Вига имеет нежно-серебристый кожный рисунок; полная же его противоположность — темно-синий цвет, словно вобравший в себя тьму глухоманной непросвещенности. Узорчатые следы этой тьмы разбегались мрачным вихрем аж до самых острых локтей Илари, хоть нынче они и были предусмотрительно прикрыты длинными рукавами платья. Однако где-то чуть ниже локтевого сгиба этому темно-лиловому вихрю начинали вторить робкие пепельные штрихи, встраиваясь тонкими ручейками в темные водовороты безродной вязи. Спускаясь вдоль веточек-вен прямиком к запястьям девушки, змеиные клубки верхней части рисунка мало-помалу распутывались, обретали признаки симметрии и гармонии. Как же идет этой благородной упорядоченности мерцающий молочным светом серебристый оттенок, почти победивший в ожесточенной схватке с ядовитыми чернильно-фиолетовыми ужами! Это изысканное лилейное сияние напоминало Илари отца, руки которого всегда отражали сонную игру подводных лучей!

О да! Ваумар Эну был воистину чистокровным лучеруким вига! Такими же, согласно священной традиции, переходящей из поколения в поколение, должны были стать и его дети. Что за ослепляющая сила любви заставила его разорвать древнюю цепь идеальной аристократической фамильной вязи своего поцелованного талантом рода? Как посмел он столь изощренно надругаться над ней, соединив свою жизнь и судьбу с неизвестно откуда явившейся в Нуа девкой, акцент которой выдавал восточноводное происхождение? Нельзя сказать, что причиной всему было покоряющее совершенство черт ее лица или пленительные изгибы фигуры: экзотический облик юной Наиды не мог предъявить ни того ни другого. Единственным неоспоримым ее достоинством был неукротимый водопад иссиня-черных вьющихся волос, ниспадающий своенравными волнами до самой поясницы. Куда бы ни пошла молодая Наида, эти волны развевались за ней, следуя прихотливым порывам глубинных течений. Словно траурная фата. Именно так и поговаривали свободные от суеверий родственники влюбленного Ваумара, в конечном счете все как один отрекшиеся от «гнилого звена» своей высокородной цепи.

Сбылось нечаянное пророчество. И роскошные волосы — тайная гордость Наиды — окутали ее мрачной вдовьей вуалью. И рыдали безутешные пращуры Ваумара, когда в день похорон воочию узрели претворение в жизнь своей искусной ворожбы. Сквозь дымку слез черная фата спутанных волос невестки казалась им жестоким беззвездным небом, легшим всей тяжестью свода на ее поникшие плечи. Да только никто не обнял Наиду, чтобы облегчить этот непомерный груз и унять липкий страх за будущее — не за свое, за будущее маленькой, ничего толком не понимающей Илари…

Здесь, увы, тем более не следовало надеяться на внезапную милость лучеруких сородичей. Да, определенно смерть оступившегося на жизненном пути сына размягчила, а затем и вовсе расплавила серебряный панцирь их сердец. Она искупила порчу горделиво сияющей цепи поколений Эну. Ваумар — сын, брат, внук — был посмертно принят в лоно своей семьи: стихли громкие осуждения, порицания, укоры. И даже новоприобретенный обычай обмениваться тяжкими вздохами при упоминании его имени постепенно сошел на нет. Избирательная память родственников оставила в своих потертых складках только достойные черты и качества рано ушедшего представителя рода. Никто не смел даже косвенно, даже в свете настроений в обществе, выступать с опровержением его таланта как бесценного наследия пращуров. Что касается области применения этого таланта — непостижимые сюжеты картин Ваумара, — эта тема отныне стала закрытой. Зачем ворошить пыльные темные свитки прошлого? У кого их нет? Что принесут едкие клубы этой пыли, кроме горького привкуса на губах и землисто-прелых миазмов разрытой могилы? Тем паче что причина художественных фантазий кроется не в помутившемся разуме «сына-брата-внука». Нет, разумеется, все были не его идеи.

Семье лучше знать. Семье виднее. Она в едином скорбящем порыве направила указательные персты на «восточноводное отродье» — Наиду.

«Она, она — кость, застрявшая в нашем горле», — шипели со всех сторон проницательные родственники.

«Вот где затаились корни дурновкусия моего любимого впечатлительного Ваумара — у нее под юбкой!» — чуть ли не со злорадной прозорливостью выплескивала мать свою боль.

Бабушка и дедушка несколько мягче, но в той же смысловой тональности вторили безутешным детям: «Бедный мальчик! Дать увести не только себя, но и свой талант в такие сумрачные дебри! Одно к одному!»

«Как есть, все одно к одному!» — спешно вершился рефреном семейный суд.

«Кость в горле» взяла на себя больше, чем могло показаться на первый взгляд. На ее плечи (словно мало было рухнувшего на них небесного свода) лег свинцовый панцирь вымышленной вины. Семья, та, что «лучше знает», поспешно водрузила его на не смевшую перечить им Наиду. Молодая вдова даже не подозревала, какое божественное облегчение испытали родственники, в одночасье избавившись от душевного груза.

Она приняла всю его тяжесть безропотно. Не то чтобы с достоинством — у нее не осталось моральных сил на подобные аристократические излишества; не сказать, что с покаянием, — она его не испытывала. Только лишь с отпечатком осознанной, а потому глубокой обреченности, залегшей в первых морщинах и трагически искривленных синеватых губах. Вот и все свидетельства внутренних ощущений, что явила вдова благородным родственникам своего мужа, безвозвратно ушедшего по неверной дорожке воображения.

Илари, словно живой упрек всему роду Эну, то самое его «гнилое звено», попросту предпочли не замечать. То есть, по сути, ничего не изменилось с самого ее рождения. Вся соль рационализма подводной цивилизации Вига с зеркальной точностью отразилась в отношении семейства Ваумара к его единственному чаду. «Не вижу тебя — следовательно, ты не существуешь», — эта мантра служила им верой и правдой все те пять светооборотов, что Илари «не существовала» под сводами круах.

И до поры до времени этот прием успешно работал.

По счастью, пятилетнее существо, согласно задумке мудрой природы, еще не обладало достаточной смышленостью, чтобы осознать, кем приходится ей скорбящая толпа с посеребренными кожными рисунками, что окружила траурный нолл (спящего?) отца. Она, природа, восполнила недостаток семейного тепла, части которого малышка была лишена, и своими руками укрыла ее от страшной правды.

Так что новоявленные сородичи иронией судьбы оказались для Илари столь же незнакомыми безликими созданиями, каковой являлась для них она сама. Тогда ей все это было неважно. Ее заботило всего несколько вещей: почему обычно жизнерадостная мать вдруг стала такой мрачной и неразговорчивой, почему отец улегся спать в огромную двустворчатую раковину и, самое главное, когда же ее наконец покормят? Ведь она не ела со вчерашнего дня. Мать зачем-то заперлась в комнате отца и не пригласила ее к ужину. «Вот отец проснется, и я сразу пожалуюсь ему!» — с затаенной обидой утешала себя Илари.

Как же могла она тогда знать, что пожаловаться уже некому. Да и безрадостное будущее, недобро выглядывающее из-за черной каймы погребального нолла, еще не могло попасть в фокус зрения девочки. Оно довольствовалось Наидой.

Илари, которую теперь некому стало защищать, хоть она этого еще не осознавала, стала сама себе защитницей. И это положило начало ее новым привычкам. Привычкам новой, сильной Илари. Которые, если она будет им верна, непременно станут ей надежными доспехами.

Они ей очень пригодятся.

Никто из встречной толпы не перехватил прямой взгляд девушки. Эти знатные вига были сосредоточены на чем-то своем. Можно было заметить, что многие из них, как Илари, сжимали в руках тяжелые фолианты, скупо посверкивавшие старым золотом сквозь прозрачные защитные мембраны, похожие на плоских медуз. Некоторые лучерукие деловито поправляли связки объемистых свитков, норовивших выскользнуть из подмышек. Кто-то со значительным видом поглядывал на миниатюрный часовик из филигранного стекла с заключенным в него орнаментом из едва видимых белоснежных нитей. Когда эта диковинная колба встречалась с подводными «братьями» звездных лучей, то причудливое кружево ее стекла смотрелось особенно изысканно на фоне того цвета, который правил бал на Вига в данное время суток.

Илари замедлила шаг, непроизвольно попав под чары явственно осязаемой ауры благородства и утонченности, столь непривычной для нее — зачерновичьего отщепенца. И это при том, что на моральную подготовку ушло два светооборота, в течение которых девушка с завидным упорством методично взращивала в себе зерна уверенности и достоинства.

В редкие минуты отдыха, во время работы и даже сквозь сон она день за днем твердила себе, что может — нет, обязана! — отвоевать у злой судьбы свое будущее! Сплошь серо-черные картинки детских воспоминаний, отравленные горечью тоски по отцу и прежней жизни, уже никак не выскоблишь из архивов памяти — с этим Илари смирилась давно. Но это была единственная уступка, на которую она пошла.

«Будущее. У меня впереди есть будущее!» — настойчиво твердила она. Делиться этими мыслями с отрешенной матерью было бесполезно, поэтому всякий раз девочка обращалась к самой себе: «Оно где-то там, впереди. Оно еще не случилось! Вот прошлое случилось, но его уже нет, оно — лишь клочки отмерших водорослей! Кому оно теперь нужно?..» Всякий раз эти фразы разгорались в ее юном эо все более уверенным светом. «А будущее, — убеждала себя Илари, — это мой дар. Моя прекрасная манящая загадка. Моя возможность исполнить мечту, подняться по течению знаний и разума над затхлостью Зачерновичья. Стать мастером, нет, искусником лекарского дела! Доказать, что милосердие сильнее жестокости. Стать той, кем так и не стала мать, не поддаться искушениям, забравшим у меня отца. Да, Илари, это будущее, за которое стоит побороться!»

Те, кому нечего терять, как ни странно, в решающей схватке обнаруживают в себе неожиданное преимущество, зачастую определяющее исход поединка. Благословение и одновременно проклятие отчаянностью. Дар отверженных, изгнанных, до неузнаваемости искалеченных судьбой. Тех, кого не брали в расчет. Тех, у кого отняли все, и в особенности прерогативу выбора: продолжать драться или сложить оружие; идти проторенной дорогой или обходными путями; решиться сейчас или взять паузу; потратить монету или приберечь ее до лучших времен. Выбор, надо отдать должное, — тоже своего рода благословение, возможность хоть на йоту ощутить на себе величественное дыхание богов. Но он развращает. Заискивающе подмигивает в сторону отступления в момент опасности или даже временного затруднения, как бы напоминая: тебе есть что терять. И когда все зашло в тупик и сама возможность будущего висит на волоске, перевес будет в пользу благословленных отчаянностью. Когда ее слепая ярость наудачу наносит смертельный удар прямо в сердце противника, каждого отверженного и изгнанного озаряет понимание: это именно благословение.

Илари совершенно нечего было терять, и да, она готова к великолепию коренных обитателей престижнейшего круга. Но, как известно, одно дело — быть готовым в своем привычном, хоть и набившем оскомину окружении, и совсем другое — попав в эпицентр отнятой родины и столкнувшись лицом к лицу с ее обитателями. Из круга которых она была грубо вышвырнута.

Нельзя отрицать, что часть ростков, проклюнувшихся из тех самых зерен самовнушения, была иссушена резким контрастом внешнего вида лучеруких с самой Илари. И нельзя не заметить, что выглядела она на их фоне по большей мере младшей служанкой. Это случилось. И чуть было не начало предательски закипать обыкновенной обидой в худенькой груди девушки. Обидой, грозившей развенчать все ее моральные усилия.

Знатная толпа и не подозревала о буре эмоций, которую вызвала в завороженной Илари. Степенно эта компания прошагала мимо нее, обдав легкой волной течения. Оно колыхнуло густые светлые волосы Илари, заставив их плавно взметнуться за спиной, чтобы затем послушно лечь на темный шелк платья. К встречному течению примешались поднятые с плит жемчужные крупинки и обрывки путевой беседы:

— Маллиа, почему ты так долго собиралась? Разве ты не помнишь, что даже научное звание твоего отца не позволит тебе безнаказанно опаздывать на экзамен?!

— Я никак не могла отыскать эту хархскую булавку с рубинами, чтобы подколоть мантию, как учила меня Саэ.

— Тебе бы стоило поменьше крутиться перед зеркалом в день поступления и тщательнее повторять уроки, которые давали тебе твои наставники.

— Снова будешь ставить мне в пример Онибба? Усыновили бы уже его, если он вам так нравится!

— Кажется, забыли свиток с текстом для декламации!

— Где, искусники их побери, твои алхимические формулы?

— Ай! Булавка уколола меня в плечо! Так и знала, что не надо ее брать!

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

28

Врахайи (от др.-хархского: «вруа» — дети, «хайа» — вольный) — древние кочевые племена огненного острова. Эти выходцы из южных земель Харх в ходе своей кочевой жизни тесно ассимилировались с населением самых различных регионов острова, в результате чего частично утратили культурно-этническую идентичность. В настоящее время врахайи — фактически плавильный котел, удерживающий в себе гремучую смесь южных, северных, восточных и «срединно-горных» кровей, дополненную таким букетом разномастного фольклора, обрядов, верований и традиций, что один ее глоток сбивает с ног неподготовленного дегустатора. «Вольные дети» так непохожи между собой, что на первый взгляд не кажутся единой народностью: в одном и том же племени могут с легкостью уживаться врахайи с внешностью как коренных северян Харх, так и златолицых поселенцев восточных земель острова. Единственный общий признак, по которому можно безошибочно определить, что перед вами огненный кочевник, — его врожденная темно-карминная отметина в виде туго закрученного рога. Она может быть любой по размеру, интенсивности цвета и даже месту расположения на теле, однако, если в роду числится хотя бы один врахайи, отметина вечно будет передаваться другим поколениям. Мы склонны полагать, что форма этой естественной татуировки напрямую связана с особым отношением дугорогов к островным кочевникам. На сегодня рассматриваемая народность — единственная, которой удалось подчинить себе этих своенравных высокогорных бизонов, не исключая период созвездия Дугорога, когда те выходят из-под контроля (Е. Эдиммэу. Этнографические заметки об острове Харх. Секция университетской библиотеки «Основы сфероустройства» для созреванцев на Вига).

29

Семпау — плоские камни серо-серебристого цвета, напоминающие крупные плиты неправильной формы. Появились вследствие длительного процесса разрушения древних горных пород, некогда образовывавших семь высоких узких скал (Семипалье), возвышавшихся единым комплексом прямо из моря Вигари. Используются в зодчестве и алхимии, ценятся за высокое, буквально магнитное сцепление друг с другом, благодаря которому не нуждаются в специальных скрепляющих растворах. На сегодня большинство скал Семипалья разрушено: три — естественным путем, а две — силами камнедробительных молотов и рабочих Черновика с целью добычи этого уникального строительного материала. Судьба оставшихся двух обитаемых скал — Безымянной и Седой карлицы — пока неизвестна (О. Нуомэ. Геология Вигари: под водой и над ней. Том 2. Библиотека архитектурного факультета Университета Вига).

30

Нолл — гигантская двустворчатая раковина овальной формы с волнообразной окантовкой краев. Иссиня-черный цвет этой окантовки и поистине огромные — до двух метров — размеры предопределили практическое назначение этих обитателей южного Водораздолья Вига. Очищенные от моллюсков и должным образом подготовленные, ноллы становятся последним пристанищем для усопших вига. Перед церемонией захоронения на кладбище, соответствующем их эо, тела почивших помещают в такие раковины и плотно закрывают их створки (Т. Уаллум. Общий словарь Вига. Личная библиотека хранителя Вига).

31

Сонная крапива (простонародное: крапива-сонница) — подводное травянистое растение темно-зеленого цвета с длинными узкими листьями, покрытыми черными пупырчатыми наростами. Содержащееся в них тягучее вещество служит механизмом защиты сонницы от агрессивного воздействия представителей экосистемы, в которой она обитает. Малейшее соприкосновение с созревшими листьями вызывает мгновенное лопание черных пупырышек и выброс из них так называемого сонного отвара. При попадании на кожу или чешую любого жителя Вига вызывает чувство непреодолимой сонливости, в некоторых случаях заканчивающееся потерей сознания на несколько светошагов. В дистиллированном виде, при соблюдении известной дозировки, применяется в лекарском деле для снятия непереносимой, резкой боли. Растет повсеместно на всей территории Вига, относится к сорным травам (К. Уллуф. Мир флоры Вига. Том 1. Библиотека факультета естественных наук Университета Вига).