Данте Алигьери

Анна Ветлугина, 2020

Фигура Данте окутана ореолом мистики, а его «Божественная комедия» беспрерывно продолжает будоражить умы. Современных писателей, кинематографистов и даже разработчиков компьютерных игр особенно вдохновляет тема ада. Это неудивительно: великий поэт упрятывал туда своих врагов, описывая подлинные обстоятельства их смерти. Описывая… а может быть, предчувствуя или даже создавая? Ведь время возникновения черновиков «Комедии» никому не известно. Зато сохранились документы судебного процесса XIV века, где обвиняемый заявил, что пользовался услугами величайшего мага Италии – магистра Алигьери. Данте имел связи с загадочным и зловещим орденом тамплиеров. А жители Вероны будто бы явственно видели на лице поэта следы адского пламени. Но это лишь одна сторона личности гения. Другая – наполнена светом неземного чувства к Беатриче – рано умершей подруге детства. Эта любовь выводит поэта из мрака преисподней, через тяготы чистилища в небесную обитель рая.

Глава первая. Драгоценные шарики

Аниме «Ад Данте» следует сюжету «Божественной комедии», а не биографии ее создателя. Но в самом произведении много биографических черт, и авторы мультфильма увлеченно рассказывают историю Данте и с помощью красочных флешбэков, и путем встреч в аду с некоторыми умершими (как было и в оригинале). Поэтому, чтобы «выпрямить» линию жизни Данте, нам придется выискивать в мультфильме биографические куски и расставлять их по порядку.

Итак, детство. Среди комментариев к игре мне запомнился крик души неизвестного пользователя: «…все нервы растерял на отце дантэ, наверное попытки с 20 только убил» (орфография сохранена. — А. В.). Отец там действительно редкостный подонок, помешанный на богатстве, он зверски избивает мать нашего героя, не забывая при этом издеваться над его желанием стать поэтом. В аниме справедливость торжествует, если это можно так назвать. Нарисованный герой вступает в поединок со своим отцом, побеждает, затем низвергает родителя в кучу золота, где тот показательно тонет.

Как же происходило на самом деле? Характер Алигьеро Алигьери (так звали отца нашего героя), видимо, впрямь имел не сахарный. Сын его недолюбливал и к тому же всю жизнь стыдился из-за занятия родителя ростовщичеством. Но в то время люди знали и ценили свое родословие намного больше, чем сейчас. Поэтому в противовес «плохому» предку Данте совершенно необходимо было найти «хорошего». И таковой, конечно же, имелся. Согласно семейному преданию, род поэта вел свою историю от знатных римлян Элизеев, основавших Флоренцию. А прапрадед нашего героя, Каччагвида был героем Крестового похода 1147–1149 годов, организованного германским королем Конрадом III. Сам король посвятил Каччагвиду в рыцари, после чего тот погиб в бою с мусульманами. Героический прапрадед и стал предком-гордостью, которого Данте противопоставлял недостойному отцу.

Интересно, что фамилию Алигьери наш герой получил по женской линии. Героический Каччагвида был женат на даме из ломбардской семьи Альдигьери да Фонтана. Имя Альдигьери переделали в Алигьери и назвали им одного из сыновей Каччагвиды, с него-то и началась официальная история рода. Его сын Беллинчоне, дед Данте, пострадал от борьбы гвельфов и гибеллинов, как позже его знаменитый внук. Но дедушке повезло больше: он смог вернуться в родной город после поражения и гибели Манфреда Сицилийского при Беневенто. Это случилось в 1266 году, когда Данте исполнился год.

Кстати, Данте — всего-навсего сокращенный вариант имени Дуранте, столь же распространенного в Италии, как у нас «Петя» или «Вася». Удивительно, что такой уважаемый человек вошел в историю под неполным именем.

Дуранте Алигьери пришел в этот мир в 1265 году, во времена, когда о загробной жизни думали больше, чем сейчас, и день смерти значил больше дня рождения. Поэтому точной даты появления на свет одного из крупнейших поэтов в истории человечества не сохранилось. Но примерно известно, что это была последняя декада мая. Он сам писал, что родился под знаком Близнецов. Да, в XIII веке люди тоже имели представление о таких привычных для нас знаках зодиака, а сама астрология, очевидно, появилась вместе с человечеством. Во всяком случае, в Вавилоне она точно процветала, а некоторые исследователи относят ее возникновение к периоду так называемой мустьерской эпохи, то есть около сорока, а то и ста тысяч лет назад.

Но вернемся к детству нашего героя. Каким бы «плохим» ни был его отец, он не мог избивать свою жену на глазах Данте, поскольку мальчик матери не помнил. Она умерла очень рано, а его воспитывала мачеха, мадонна Лаппа, о которой ничего плохого сказать нельзя.

Попробуем представить себе отчий дом великого поэта. Хотя зачем представлять, когда можно съездить и посмотреть? Музей Данте располагается в центре Флоренции, в старинном квартале недалеко от церкви во имя святой Маргариты Антиохийской (Санта-Маргерита-деи-Черки). Там, на улочке Санта-Маргерита будущий поэт встретил маленькую девочку, которую потом прославил в веках.

Дом семьи Алигьери имеет мрачный вид, как положено средневековым строениям, материал тоже вполне аутентичный. Вот только время его постройки относится к началу XX века. Неудивительно. Флоренция постоянно и активно перестраивалась. Это касается даже известных соборов, которые вырастали на фундаментах античных храмов и сильно менялись с течением веков. Что и говорить о частных постройках!

Дом Данте ушел в небытие, возможно, еще при жизни хозяина, ведь жилище изгнанников порой разрушали с назидательной целью. А вновь его решили отстроить из патриотических настроений. В середине XIX века Италия стала единым государством и этому государству срочно понадобилось «наше всё». Помимо масштаба творчества — бесспорного и недосягаемого — Данте имел еще один плюс: он не принадлежал безраздельно к какому-либо одному городу, за него боролись родная Флоренция, его изгнавшая, и Равенна, приютившая изгнанника.

Район Флоренции, где когда-то стоял дом семьи Алигьери, был давно застроен новыми зданиями, но к делу подключились историки и археологи. Они достаточно точно установили бывшее местонахождение родового гнезда великого классика. В 1911 году началось его воссоздание.

Сейчас в Доме-музее Данте представлено много книг, монет, керамики и других предметов XIII–XIV веков. Они не имеют прямого отношения к Данте, но создают атмосферу, помогающую представить быт семьи Алигьери. Семьи ростовщика — человека довольно зажиточного, но не уважаемого обществом. Представим тот, старый дом и мы.

* * *

— Паола, Паола, проснись! А неужели, правда, ростовщики грешнее убийц?

— Ох, и что же не спится тебе? Скоро уж колокол прозвонит, а ты все вертишься!

— Паола, это слишком важно. Как можно спать, когда не дает покоя такой вопрос?

— Как, как… А вот так, — отчаянно зевая, проворчала нянька и решительно укутала мальчика пуховым одеялом. Снова улеглась подле кровати — на пол, застеленный потертыми коврами.

— Мне бы такую кровать, как у тебя, — продолжала она бурчать себе под нос, — я б уж наспалась всласть! И перинка, и балдахин, чтоб мухи не кусали. Так он сам себе покою не дает, хуже мухи! Смотри уж, за окном сереет. Никак и впрямь колокол скоро? Или то луна, не пойму…

Женщина попыталась расположиться на жестком ковре поудобнее, но за перегородкой раздался плач младенца. Кряхтя, она поднялась и поковыляла туда — досмотреть за молодой кормилицей. Паола была старшая служанка в доме Алигьеро Алигьери, потомка легендарного рыцаря Каччагвиды, сраженного кривым сарацинским ятаганом в бою за Гроб Господень. До прошлого года она к тому же официально считалась нянькой хозяйского первенца, Дуранте. Теперь бывший воспитанник не нуждался в опеке, но Паола продолжала, по старой памяти, спать в его комнате.

Нянькины шаги стихли. Издалека послышались воркующие увещевания. Они мягко обволакивали младенческие всхлипы, те затихали, становясь реже. Наконец наступила тишина.

Мальчик пошарил под периной. Осторожно, стараясь не скрипнуть кроватью, встал и подошел к узкому высокому окну, затянутому импанатой — густо наскипидаренным полотном. Ткань промасливали, чтобы сделать прозрачнее, — якобы так лучше проходил свет.

Ничего не лучше. Даже полная луна, стоящая прямо перед окном, давала какую-то невразумительную серость. При этом освещении пять коралловых шариков казались зловеще черными. Может, все же стоит сказать о них отцу?

Его размышления прервали приближающиеся шаги Паолы. Одним прыжком ребенок преодолел расстояние от окна до кровати, но нянька успела заметить непорядок.

— Опять не спишь! Вот патер-то узнает! — грозно начала она, но сразу смягчилась: — Ты бы поспал, Данте, а то гляди, в школе болваном выйдешь, учитель побьет.

При воспоминаниях о школе мальчик сердито засопел:

— Паола, мне уже восемь лет. Изволь называть меня полным именем.

— Успеешь еще поназываться. — Нянька снова безуспешно пыталась укутать его одеялом. — Да и не похож ты пока на свое имечко. Дуранте! Это же значит — твердый, терпеливый. А ты плачешь всякий божий день.

«Гадкие слезы! — думал он, зарываясь лицом в подушку. — Пожалуй, я не смогу объяснить отцу про четки, разрыдаюсь. Тайно подложить ему в комнату? Ну уж нет! Грешник должен понести наказание!»

Коралловые шарики отягощали кулак, будто горсть булыжников. Внезапно тяжесть вышла из руки и разлилась по всему телу. Маленький Данте провалился в сон. Проснулся он уже от колокола, созывающего всех жителей Флоренции на утреннюю молитву.

* * *

Резкий холодный звон разбивал на мелкие осколки полусонные грезы. Дрожа от утреннего холода, мальчик сбежал по крутой лестнице на первый этаж. Все давно встали. Мачеха, мадонна Лаппа, торопливо надевала зеленое драповое манто. Паола завязывала капор на голове сестрички Гаэтаны. Попутно придирчиво оглядывала младенца Франческо, спящего на руках кормилицы. Минута — и все семейство, за исключением главы, выскочило на узкую улочку, по которой бежали ручейки грязной воды, и помчалось вместе с другими флорентийцами, дабы не опоздать на мессу.

«Опять он пропускает службу!» — со злостью думал мальчик, глядя под ноги, чтобы не ступить в навоз. Соседи Алигьери держали корову, которая частенько бродила по улице, просовывая морду в чужие дворы в поисках травы. В целом она приносила меньший урон, чем стадо свиней с противоположного конца квартала. Те пытались сожрать все, до чего дотягивались. От свинского произвола страдали уличные художники, размешивающие яичные желтки для изготовления красок, и нотариусы, составляющие важные документы на скамьях под навесами. Однажды наглый боров ухитрился сжевать уже готовое завещание. Поднялся ужасный скандал, после которого список наследников значительно укоротился.

…Вместе с толпой маленький Дуранте втиснулся в кафедральный собор Святой Репараты, уже давно признанный слишком тесным для постоянно увеличивающегося населения Флоренции и доживающий свои последние годы. Мальчик забился в боковой неф, где стояла статуя святой, земной путь которой окончился в 12 лет. По преданию, за исповедание христианства девушку бросили в печь, но она вышла оттуда невредимой. Тогда Репарате отрубили голову, и безгрешная душа в виде белого голубя взмыла к облакам.

Коралловые шарики тянули карман. Но еще больше угнетало воспоминание об ужасной сцене, после которой они появились.

Два дня назад Дуранте, возвращаясь из школы, еще с улицы услышал гневный голос отца и внутренне сжался. Тяжелую руку предка его бока знали очень хорошо. Правда, ничего плохого сегодня не происходило. Даже магистр ни разу не замахнулся на него палкой. Но патер в пылу гнева мог припомнить кувшин сладкого миндального молока, выпитый без разрешения на прошлой неделе. А детская находилась под самой крышей, путь туда лежал мимо отцовского кабинета.

Мальчик осторожно переступил порог родного дома и застыл, прислушиваясь к перебранке на втором этаже.

— Сначала умоляете помочь! Валяетесь у меня в ногах, прося денег! Заставляете меня рисковать последним куском хлеба, а потом смеете угрожать адскими муками! — Отец задыхался от гнева. — Вы сами достойны худших из них!

— Я обратился к тебе, как к потомку славного рыцаря, а ты ломишь проценты хуже еврея! — Неизвестный собеседник был разъярен ничуть не меньше. — Где я тебе возьму столько денег? Верну то, что ты мне дал, а лихвой будет эта славная реликвия. Ее кораллы помнят руку святого Франциска!

— На Меркато-Веккьо таких реликвий пруд пруди!

— Ну уж не скажи, — голос незнакомца стал вкрадчивым, — есть многие, которые…

Он перешел на шепот, и Дуранте перестал разбирать слова. Некоторое время слышался лишь глухой бубнеж, дававший некоторую надежду на примирение, но вдруг раздался возмущенный крик отца:

— Так у тебя нет и этого? Сатанинское отродье! Зубы мне пришел заговаривать? Я засажу тебя в тюрьму!

Дверь кабинета распахнулась. Мальчик стремительно юркнул под лестницу, слыша над головой топот и тяжелое дыхание отцовского должника:

— Побойся Бога, Алигьеро. Да и не только его. Сам знаешь, как все любят ростовщиков.

Отцовский голос прозвучал неестественно, будто он декламировал стихи:

— Я всего лишь помог тебе. А ты не выполнил уговора. Так и быть, я засчитаю эту твою дешевку залогом. Но если через неделю не вернешь всего обещанного — лучше тебе не жить.

Поперхнувшись, незнакомец пробормотал ругательство. Потом мрачно произнес:

— Я передумал отдавать тебе эту святыню. Верни ее. И подумай о своих детях. Как бы не остаться им сиротами.

— Да кто ты такой, чтобы угрожать порядочному человеку! — вспылил Алигьери-старший. — Отдавай живо четки и проваливай. И без денег…

Его перебил поток проклятий, потом лестница задрожала от жестокой борьбы, происходящей на ней. На голову Данте посыпались коралловые шарики. Потом по ступеням вниз пронесся рослый черноволосый бородач и, хлопнув дверью, выскочил на улицу.

Наверху отцовские шаги зашаркали, приближаясь. Мальчик съежился в своем убежище. Если патер заметит его, то наверняка накажет за подслушивание, как однажды уже было. Хотя о каком подслушивании можно говорить, если они кричали на весь дом?

Шаги замерли на краю лестницы, потом начали удаляться и затихли в кабинете.

Красные коралловые шарики лежали на каменном полу под лестницей. Четыре маленьких и один побольше. Приятные на ощупь, они напоминали планеты, о которых говорил учитель в школе. Следовало отдать их отцу, но Данте боялся напоминать о себе в связи с такой неприятной историей. Оставлять их лежать под лестницей тоже нельзя — маленькая Гаэтана обязательно найдет и может проглотить. Если только улучить момент, когда отцовский кабинет будет открыт, и подложить их тайно. Пока он сунул шарики себе в карман.

А на следующее утро в церкви проповедник говорил о грехе ростовщичества, который бывает хуже убийства. Дуранте совсем потерял покой. То он решал вовсе не возвращать кораллы — может, тогда отец, пострадав от их отсутствия, немного искупит грех. То боялся за себя — не станет ли он в этом случае вором? Но больше всего страшили слова дюжего бородача, угрожавшего оставить детей Алигьеро сиротами. Дуранте не любил отца, тот не скупился на тычки и бранные слова, но все же чувствовалось: сын ему небезразличен. А мачеха — мадонна Лаппа — та едва замечала мальчика. Своей матери Данте не помнил. Она умерла, когда ему исполнилось два года. Единственным человеком, с которым он привык разговаривать обо всем, была Паола.

…Звуки григорианских песнопений величественным пологом накрыли суетную толпу, собравшуюся в храме.

«Все же надо рассказать о шариках Паоле, — думал мальчик, — жаль, я еще не могу исповедоваться. А может, наоборот, хорошо. Как говорить о таком священнику? Бедные взрослые…»

После окончания мессы, благостные и неторопливые, все двигались домой. Вдруг послышались отчаянные крики. Из переулка выбежало несколько человек. В одном из них Дуранте, к своему ужасу, узнал чернобородого отцовского должника. Он несся прямо на мальчика, сверкая выпученными глазами, белки которых покраснели. Огромная ручища сжимала обнаженную шпагу. Сейчас проткнет и — конец…

Данте съежился и закрыл глаза.

— Чего напугался? — Рука Паолы тормошила ласково, но энергично. — Ему не до тебя, его самого ловят. Смотри!

Огромная фигура, подпрыгивая, скрылась в узкую щель между домами. Следом полезли стражники и любопытные обыватели. Через площадь медленно проехал гонфалоньер со знаменем — красные ключи на желтом фоне. Это значило, что в городе произошло крупное происшествие: вооруженная стычка между кварталами или еще хуже — попытка мятежа.

Весь день Данте провел беспокойно. Ночью ему приснился сон: бородач захватил власть во всей Флоренции и распорядился повесить каждого, у кого нет кораллового шарика. Пришли проверять. Мальчик протянул на ладони свои, но прибежала Гаэтана и схватила шарики. Маленькие съела, а большой отдала младенцу Франческо. «Ха-ха-ха! — загрохотал бородач. — У мальчишки нет кораллов. Повесьте его, но перед этим хорошенько подвергните пыткам, ибо он совершил кражу священной реликвии!»

Наутро у Данте обнаружился сильный жар и его оставили в постели. Паола побежала на Меркато-Веккьо за свежим молоком. Вернулась она с последними новостями: бородач пойман, это не кто иной, как пополанин^[12] Буаноконте Строцци. Он стоял во главе заговора, который готовился гибеллинами, изгнанными из Флоренции.

— Что с ним теперь сделают? — спросил Данте, дрожа то ли от лихорадки, то ли от страха.

— Язык вырвут, не иначе, — охотно объяснила Паола, обтирая край кружки самым чистым из углов своего фартука. — И то верно. С таким грешным языком ему уж точно не попасть в Царство Божие.

Мальчик, ежась, отхлебнул теплого молока:

— Он может и без языка сделать что-нибудь ужасное.

— Э-э нет! — Паола торжественно подняла палец. — Господь не станет помогать гибеллинам, уж поверь мне. Они ведь идут против Его воли, когда помогают императору против папы. А Ему сверху все хорошо видно!

На следующий рыночный день, ровно в полдень, в конце квартала послышался оглушительный собачий лай. Псы яростно облаивали какую-то процессию. По мере приближения к дому Алигьери становились слышны людские голоса и даже вопли. Дуранте, уже почти выздоровевший, спустился на улицу.

Он сразу узнал отцовского должника, хотя тот сильно изменился. Буаноконте Строцци шел, сильно хромая, один глаз заплыл, лицо почернело от огромных синяков. Его вели, поддерживая, четыре стражника. Одновременно защищали от посягательств сопровождающих зевак. Те так и норовили то толкнуть преступника, то плюнуть на него. Одна весьма дородная дама, улучив момент, ткнула несчастного кухонным ножом. Все остальные отреагировали одобрительным ревом.

Данте содрогнулся от отвращения и хотел вернуться к себе под крышу, но его ноги сами двинулись вслед ужасной процессии. Шествие долго двигалось по улицам. Прошло мимо Меркато-Веккьо — городского рынка, после которого толпа заметно увеличилась. Мимо церкви Святой Маргариты, проводившей преступника звоном колоколов. Наконец впереди показались серые городские стены и виселицы, на которых болтались тела казненных, полусъеденные птицами. От некоторых почти ничего не осталось. Рядом на стенах виднелись искусно нарисованные фигуры людей — заочно осужденные, находящиеся в бегах.

Ругательства и оскорбления, сопровождающие преступника на протяжении всего пути через город, разом стихли. Мрачная картина заставила всех вспомнить о собственных грехах. Окруженный стражниками опальный гибеллин медленно шел к виселице, недавно сколоченной из свежеоструганных досок. Отныне каждый шаг его имел особое значение, поскольку из этих последних шагов состояла теперь вся его оставшаяся жизнь.

— И ты, постреленок, уже здесь! — Паола схватила мальчика за плечо, стремясь удержать, словно одно небольшое движение в направлении виселицы могло стать для него роковым. От няньки кисло пахло винным перегаром. Данте прижался к ее толстому животу, продолжая неотрывно наблюдать за происходящим.

— Сейчас на него наденут белую рубашку, — зашептала Паола, — и поминай как звали! Здесь во Флоренции не дают драться с палачом. А вот в одном городке, где я работала девчонкой, был такой обычай. Ежели повалишь палача на землю — тебя сразу оправдают. Этот бы точно повалил, такой дюжий… Хотя это если только Бог поможет, а Он не помогает гибеллинам. Во Франции, говорят, девушкам позволяется брать осужденных в мужья. Если кто возьмет, тогда не вешают. Жаль, я давно не девушка. О! Смотри, какие у него сильные плечи! А какие красивые ноги! Зачем он не родился гвельфом?

Переодевание закончилось. Судья огласил приговор. За участие в заговоре и подстрекательство к мятежу пополанин Буаноконте Строцци приговаривался к смерти через повешение. Несчастный, встав на колени, принял последнее причастие. Затем последовало исполнение приговора.

Казалось, время замедлилось. Так тягуче тянулись последние минуты, пока преступник поднимался по ступенькам и ему вдевали голову в петлю. Даже когда у него из-под ног выбили лестницу — казалось, она падает плавно, будто перышко. И тут петля затянулась и все изменилось. Будто стрелка башенных часов вдруг пустилась вскачь. За мгновение Данте успел увидеть мелькание тысячи выражений на лице повешенного, затем их сменила судорога смерти. Послышались страшные хрипы. Мальчик, не в силах смотреть, зарылся лицом в нянькину рубаху.

По дороге домой Дуранте долго молчал. Потом спросил Паолу:

— Алигьери ведь не гибеллины?

— Еще чего выдумал! Конечно, вы — гвельфы. А то бы я не работала в вашем доме.

— А откуда они взялись?

— Кто? Гвельфы или гибеллины?

— И те и эти.

— Ты разве не знаешь? Это пошло с тех времен, когда мессир Буондельмонте обещал жениться на дочери другого мессира — Одериго Джантруфетти. А жена мессира Донати, коварная мадонна Альдруда, уже задумала выдать за него свою дочь. И вот она увидела Буондельмонте в окно на улице, вышла нарядная на балкон своего дворца и говорит: «Зайди, у меня что-то есть для тебя». Он зашел, а она привела к нему дочку и говорит: «Это тебе. Бери ее в жены, не правда ли, она красива, как королева?» Тот смутился, он не мог нарушить обещания, данного Джантруфетти. Но Альдруда сказала: «Можешь. Я заплачу им пеню». И он согласился. Девушка была удивительно хороша. А мессир Одериго почувствовал себя смертельно оскорбленным, ведь его дочерью пренебрегли. Он пожаловался друзьям из знатного рода Уберти, и они вместе порешили убить вероломного изменника прямо во время свадьбы. Так брачный пир потонул в крови и началась вендетта между Буондельмонте и Уберти. А они имели огромную силу, и от их войны весь город раскололся на две части.

— Эти коварные Донати, конечно, были гибеллины? — спросил мальчик.

Служанка отмахнулась:

— Кто сейчас уже это помнит? Полвека прошло с тех пор.

«Странно все это, — думал Данте, — если они поссорились из-за невесты, при чем тут император и папа? А отец… получается, он помогал врагу… да нет, почему же помогал, он просто искал для себя выгоды. Или все же хотел помочь? И эти шарики? Части святыни, украденные неблагодарным сыном, или никчемные безделушки?

Голова грозила лопнуть от обилия тяжких мыслей.

— Паола, — начал мальчик, — ты должна выслушать меня, как если бы ты была священником.

— Что за ересь ты несешь, — недовольно проворчала та, — к тому же слушать мне сейчас некогда: пора варить похлебку.

— Но, Паола…

— Потом, потом…

Короткие южные сумерки уже готовились выйти из тени оливковых рощ, когда старшая служанка, наконец, нашла время.

— Немедленно иди к отцу, — велела она, дослушав.

Дуранте потупился.

— Думаешь, выдерет розгами? — подмигнула Паола. — Ничего не бойся. Это, наоборот, хорошо. Если у тебя есть грех — отцовское наказание его смоет. Лучше ведь один раз пострадать, чем потом вечно мучиться в аду.

На дрожащих от страха ногах мальчик поднялся из кухни в кабинет отца. Патер находился в превосходном расположении духа. Он сидел за своим любимым резным столиком, потягивая вино из кружки и рассказывая соседу Гвидо о Божественном Промысле.

Вообще-то провинившимся детям следовало подходить к отцу без свидетелей, но присутствие постороннего давало надежду на снисхождение. Данте притаился за дверью, собираясь с силами.

— Если будут наступать на меня злодеи, противники и враги мои, чтобы пожрать плоть мою, то они сами преткнутся и падут, — гудел голос Алигьери-старшего, — видишь, все сказано в Писании. Совпадений не бывает.

— Я говорю не о совпадениях, — возразил сосед, — те случаются, когда не ждешь. Но казнь Строцци трудно назвать неожиданной.

Алигьеро усмехнулся:

— На то и рука Господня, чтобы вести путями закономерности тех, кто достоин этого.

Последние слова явно задели гостя.

— С каких это пор лихоимцы стали особенно достойны? — пробормотал он немного невнятно.

Хозяин, однако, и не думал смутиться:

— Вовсе не достойны. Ибо сказано в Писании: «…не сообщаться с тем, кто, называясь братом, остается блудником или лихоимцем… с таким даже и не есть вместе»^[13]. Угощайся, кстати. Этот цыпленок особенно хорош с кардамоном.

Дуранте, вновь погрузившийся в тяжелые мысли, забыл, что он прячется, и громко шаркнул башмаком.

— Кто там?! — крикнул отец.

Прятаться дальше стало бессмысленно. Мальчик вошел и решительно протянул на ладони пять коралловых шариков:

— Вот. Я нашел их под лестницей.

Жесткая рука патера схватила его за подбородок:

— Когда нашел? Сейчас?

Сын, преодолев искушение кивнуть, тихо ответил:

— Несколько дней назад. Я их спрятал. Вдруг сестрица проглотит. Или подметут.

— Почему не принес мне сразу?

— В тот день вы были заняты. А потом я уже боялся.

— Чего боялся?

— Ну… они ведь дорогие, наверное. Вдруг вы бы подумали, что я украл.

— А теперь больше не боишься? — хохотнул отец.

— Боюсь, — ответил Данте, — но адские муки страшнее.

— Молодец! — Алигьеро, отпустив подбородок, взъерошил сыну волосы и гордо сказал: — Вот какой у меня первенец!

Отпил еще вина и велел мальчику:

— Забирай их себе. Особой ценности они не представляют, а тебя нужно наградить за твою честность.

Так коралловые шарики остались у Данте. В летние праздничные дни он часами играл с ними в крохотном садике между домами. Там росло два деревца — лимонное и апельсиновое. Под одним из них мальчик вырыл небольшую ямку и с помощью конуса из куска грубой кожи придал ей форму перевернутой пирамиды. Глинистая почва не позволяла его творению осыпаться. На стенках Данте разместил на разных расстояниях четыре мелких шарика, а в сужающуюся воронку положил большой. Это была Земля, а вокруг нее ходили планеты. На закате, когда город затихал, мальчик садился на корточки и долго неотрывно смотрел в темную ямку. Ему казалось, будто он владеет целым миром, подобно Богу…

* * *

…Мы можем нарисовать портрет Алигьеро Алигьери лишь приблизительно. Но все же контакта с сыном ему явно не хватало, иначе бы наш герой был добрее к своему родителю. В то же время он поместил ростовщиков в своем аду в один круг с содомитами и богохульниками не из-за обиды на отца, а по другой причине. Церковь в те времена называла ростовщичество противоестественной деятельностью — «сontra natura», то есть «против природы», противоестественной, как и однополую любовь и оскорбление Творца. Существа, «пренебрегшие самой природой», вот за кого почитались в христианском мире XIII века люди, дающие деньги в рост.

Что касается няньки Паолы, то никаких сведений о таковой нет, но в зажиточных аристократических семьях дети сразу же после рождения отдавались кормилице, и потом до семи лет родители не особенно интересовались ими. Поэтому маленькие аристократы часто мелькали где-нибудь возле прислуги.

Конечно, какая-то нянька у Данте была, и с очень большой долей вероятности она имела с воспитанником более доверительные отношения, чем законная родительница, в данном случае — мачеха. Интересно, что в семьях с родной матерью расклад оставался примерно таким же, если еще не хуже. Дело в том, что к детям в средневековой Европе относились совсем не так, как сейчас. Детства в современном понимании не сушествовало. В бедных семьях ребенка как можно раньше заставляли работать, ведь содержать лишний рот было накладно. Но и при богатых родителях беззаботности малышам не доставалось.

Они ценились как наследники, но вопрос их количества тяготил любую семью. С одной стороны, отсутствовала контрацепция, с другой — была высока детская смертность. Никакой возможности планирования деторождения не существовало, а многодетность, как и бездетность, отражалась тогда на жизненном укладе намного болезненнее, чем в наши дни. Не иметь наследников равносильно проклятию, о чайлдфри в те времена никто и не слыхивал. В то же время слишком большое количество детей еще хуже — предстоит дележ имения, обязательно найдутся смертельно обиженные. Отсюда и происходило некоторое обезличивание ребенка: Бог дал, Бог взял, лучше ни к кому не привязываться слишком сильно.

Был и еще один, весьма неожиданный для современного человека, момент в восприятии детей. Взрослые стеснялись и опасались хаотичной «звериной» детской природы. Считалось, что «неокультуренное» поведение детей искажает и унижает образ Божий, присутствующий в каждом человеке. Казалось бы, парадоксальная ситуация — ведь именно в Евангелии сказано: «Будьте как дети»^[14]. Но средневековые педагоги так не считали, сводя основные аспекты воспитания к «улучшению» детской природы. Родительская строгость считалась формой служения Господу, а детское непослушание объяснялось тем, что в дитя вселился бес и его нужно выбить, даже если при этом ребенок получит травму. Есть документальные свидетельства антигуманного отношения к детям, например, автобиографическая книга «Счет жизни» младшего современника Петрарки, Джованни Конверсини да Равенны^[15]. Вспоминая годы учения, автор рисует ужасающую картину педагогики позднего Средневековья: «Молчу о том, как учитель бил и пинал малыша. Когда однажды тот не сумел рассказать стих псалма, Филиппино высек его так, что потекла кровь, и между тем как мальчик отчаянно вопил, он его со связанными ногами, голого подвесил до уровня воды в колодце… Хотя приближался праздник блаженного Мартина, он [Филиппино] упорно не желал отменить наказание вплоть до окончания завтрака». В итоге мальчик был извлечен из колодца полуживым от ран и холода, «бледным перед лицом близкой смерти».

Так выглядел родительский и учительский долг во времена нашего героя. К счастью, нянькам за их незначительностью ничего подобного не предписывалось, поэтому именно они, а не родители, могли не то чтобы баловать детей, но хоть с какой-то теплотой общаться с ними.

Примечания

12

Пополаны (от ит. popolo — народ) — так в Центральной и Северной Италии называли ремесленников и торговцев.

13

1 Кор. 5:9–11.

14

Мф. 18:3.

15

Джованни Конверсини да Равенна (1343–1408) — один из первых гуманистических педагогов.