Ненавижу тебя любить

Анна Веммер, 2020

Мой бывший муж меня ненавидит. Никто не знает, за что, но его ненависть обжигает, выворачивает душу наизнанку. Я вступила в борьбу с чудовищем, но отступить не могу, ибо на кону самое дорогое, что есть в моей жизни. Единственное, что он еще не отнял. Содержит нецензурную брань.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Владимир

Смотрю на Катерину и думаю: может, уйти сегодня с работы пораньше, а домой прийти попозже? Отметить официальный статус холостяка в хорошей женской компании. Не то чтобы раньше я как-то ограничивал себя в свободных развлечениях, но грех не воспользоваться приятным поводом. Тем более, что Катерину я нанял совсем недавно и надоесть она еще не успела.

Кстати, эта — умнее прошлой. Обычно я держу помощника в качестве реального сотрудника, а секретутку — за красивое личико. Сидит в приемной, радует гостей внешним видом и учтивостью, варит неплохой кофе, ну и хорошо сосет. Работа оплачиваемая, но текучка большая. Стас говорит, заебываются быстро, а я думаю, работа сложная — в диапазоне кофемашины столько длинных слов.

— Солнышко, — ласково говорю, — сбегай в супермаркет и купи что-нибудь на перекус. Заехать никуда не успеем, надо в банк, а жрать хочется.

— Уже, Владимир Борисович, — улыбается блондинка. — Вот, купила для вас вишни. Вымыла и перебрала, вся спелая и сладкая.

— Еще и попробовала, — усмехаюсь я. — Ну спасибо. А я вот думаю…

Катерина хороша. Стоит возле машины, держит корзинку с крупной наливной вишней, глазищами своими хлопает и губы, щедро намазанные красной помадой, облизывает. Я вообще взял ее с собой, чтобы потом из банка ее в офис отправить, но теперь думаю — а может, лучше в отель?

— Ты вечером что делаешь? — спрашиваю я.

— Если вы о сверхурочных, то я всегда готова, Владимир Борисович.

— Тогда в банк, а потом найдем какой-нибудь отельчик. Со спа, джакузи, вишней, опять же, с шампанским. Расслабимся после трудового…

Я осекаюсь, едва взглянув на противоположную сторону дороги. Сначала мне кажется, что это глюк. Может, я не выспался? Перегрелся на этом по-странному жарящем для октября солнце? Может, мне пора в отпуск или вообще нахрен на пенсию?

Но нет. На противоположной стороне улицы, возле дверей какого-то салона, стоит бывшая. Хотя от бывшей в ней теперь одно название. К счастью, у меня достаточно выдержки, чтобы не стоять, открыв рот, тупо глядя на нее, но все же я никак не могу заставить себя сесть в машину и свалить отсюда к чертям собачьим.

Она обрезала волосы. Надрачивала на них годами, от масок-хуясок ломился шкаф в ванной, а теперь взяла и обрезала? Да еще и покрасив в вульгарный цвет, который я даже не могу описать?

А еще я никогда не видел ее в спортивном. Платья, юбки, дурацкие костюмы, несмотря на то, что ни дня в своей жизни бывшая не просидела в офисе. А сейчас стоит на тротуаре в джинсах, черной толстовке, черных же кедах и смотрит в небо, ероша рукой темно-красные волосы.

Нет, не тот цвет.

Она похожа на едва девушку, уже избавившуюся от подростковой нескладности, но еще не приобретшую настоящие женские формы. Я знаю, что скрывает свободная толстовка, я видел ее, я трахал ее, и это знание должно начисто отбить во мне интерес к женщине, которая для меня больше не существует.

Но я смотрю и смотрю, смотрю, как эта стерва улыбается, щурясь, подставляя лицо солнцу, и внутри меня поднимается ярость. Я ненавижу ее счастье, руки сжимаются в кулаки от бессильной злобы. Это даже пугает, потому что до этого момента мне казалось — плевать, что бывшая будет делать. Плевать, как и на что она будет жить. Плевать, как будет выглядеть.

Чертовы волосы. Нахрена она их обрезала?!

Смотрю ей вслед, провожаю взглядом, невольно прикованным к упругой заднице в обтягивающих штанах. Худая — я даже не заметил, как она похудела за год, что мы виделись только в суде, невысокая, без привычных каблуков.

Другая. Совершенно другая, и это обстоятельство почему-то бесит до темноты в глазах.

— Не забудьте предупредить няню.

— Что? — Я моргаю и возвращаюсь в реальность.

— Няню, — напоминает секретутка, — вашей дочери. Вам стоит предупредить ее, что вы не приедете ночевать, чтобы Мария Владимировна не осталась одна.

— Не приеду ночевать… ты о чем?

Девица смотрит на меня так, словно я ляпнул какую-то глупость, но сказать об этом неловко — я все-таки ее шеф.

— Спа… джакузи… вишня.

— Ах, вишня, — перед глазами снова волосы бывшей и теперь я знаю, как этот цвет называется, — знаешь, не сегодня.

— А…

— Съешь ее сама.

Подталкиваю Катерину к машине и быстро сажусь за руль. Мне хочется убраться отсюда поскорее. От яркого солнца. От осенней улочки.

— Так вы вишню-то будете? Просили же перекусить… — Катерина обиженно дует губы.

Нагнувшись к ней, я выхватываю корзинку и выбрасываю ее в окно, а затем, круто развернувшись, проезжаю прямо по спелым и сочным ягодам, оставляя на асфальте безобразные потеки.

— В следующий раз, когда я прикажу найти перекус, раздобудь сэндвич и кофе. Я мужик, а не козел, травой не питаюсь, ясно?

Обиженная женщина — к беде, но только если она твоя жена. А если это обычная секретарша, обделенная всем, кроме внешности, то к тишине. Катерина дуется, а я никак не могу взять себя в руки. Хладнокровность — одно из качеств, которое я получил от отца, вдруг резко отказала. Я всегда гордился тем, что могу на амбарный замок запереть все эмоции и методично переть к цели.

Год за годом я выстраивал бизнес, стиснув зубы терпел выверты налоговиков, банков, контрагентов, научился манипулировать людьми, предугадывать их поступки. А еще планировал развод. Без эмоций, без нервов, я шел к этому дню и должен быть счастлив.

Высаживаю Катерину возле офиса, снабдив всеми документами, а потом несусь обратно в центр. Няня сегодня до одиннадцати, дочь не будет скучать, а у меня есть время пройтись и проветрить голову. Почему-то всегда, когда хреново, я брожу по центру. Здесь нет остоепиздивших высоток, от одного вида которых сводит скулы. Здесь крошечные улочки, извилистые, причудливые.

Нет, я не проникаюсь всей этой историей, архитектурой, духом времени. Я просто ненавижу стекло и бетон, а теперь еще и цвет спелой вишни. Невольно, стоя в толпе на переходе, я высматриваю среди людей яркие волосы. Иногда мне кажется, что вижу их боковым зрением, но когда оборачиваюсь, улица уже пуста.

Хочется нажраться и отключиться, да обещал сегодня Машке с ней поиграть. Она не забудет и уж точно не простит, если откажусь.

Хочется как-то заглушить мысли в голове, но единственное, что приходит в голову — боль.

Поэтому я иду по знакомому маршруту, надеясь, что Граф свободен и сегодня на работе. К счастью, двери его салона открыты, а внутри нет ни одного посетителя.

— Вовка? — Граф поднимает голову от папки с эскизами. — Ты какими судьбами?

— Набей что-нибудь, а, — устало сажусь в кресло и закрываю глаза.

— Ну нихрена себе предъявы. Я тебе с порога могу только морду набить. Что тебе в башку ударило?

— Как ты еще не разорился с таким подходом к клиентам? — усмехаюсь я. — Каждому в морду предлагаешь, или только постоянным?

— Тату-мастер, Никольский, это тебе не аквагример в парке. Татухи с наскока не делаются. Чего тебя принесло? Сам же сказал, что больше ни-ни, а то партнеры пугаются.

Меньше всего на свете мне хочется рассказывать, что привело меня сюда. Мне вообще не хочется думать, мне хочется заглушить чем-то внутренний зуд, забыть о наваждении, вдруг появившемся на противоположной стороне улицы. Ненавижу это отвратительное чувство. Понятия не имею, как оно называется, но уже его ненавижу. Я возненавидел бы все, что заставило думать о бывшей.

— Я в разводе. Праздную.

— У-у-у, — Граф откладывает папку с эскизами, — поня-я-ятно. Что бить будешь? «Не забуду тещу родную»? «За пиво и футбол стреляю в упор»? А хочешь, купола ЗАГСа на спине набьем?

— Вот что ты забыл здесь? Пиздуй в ящик, дебил, там камеди клаб без тебя уже третий год про жопы шутит.

— Мама дорогая, какие мы нервные. Давай сюда свою лапу, набью тебе таблицы Брадиса, в память о славном студенчестве.

А мне на самом деле плевать. Хоть Брадис, хоть закон Ньютона, хоть слово «Хуй» в масштабе с пояснительной картинкой. Лишь бы отключиться, сосредоточиться на физическом и вместо вишни чтобы перед глазами стоял идиотский постер с графической абстракцией, а приглушенный свет и хорошая музыка погрузили в некоторое подобие транса, где из реального — только шум машинки и болезненное прикосновение иглы к коже.

У меня есть несколько часов, чтобы прийти в себя, прежде чем вернусь к дочери.

— Вот поэтому я и не женюсь, — говорит Граф, — сначала женятся, потом разведутся, а потом приходят и отказываются платить мне за анестезию. Мазохисты херовы. Если хотел себя помучить — нахуй развелся, дебил?

Я молчу, лежа все время, пока он рисует эскиз и наконец Граф не выдерживает:

— Вовка, ты точно в порядке?

— В полном, — не открывая глаз, отвечаю я. — Коли.

Ксюша

Я готова.

Меня трясет от страха, но дольше тянуть нет смысла. Деньги раскиданы по кошелькам и припрятаны, документы готовы, вещи на первое время собраны, билеты куплены. Остается только дождаться конца полдника в саду и забрать Машу. Нужно выглядеть бодрой, веселой и невозмутимой, а еще объяснить пять месяцев отсутствия.

Я должна настраивать себя на образ счастливой и безмятежной жены олигарха, а вместо этого реву, сидя за туалетным столиком. Мне жалко и себя, и бедную Машку, которая ничем не заслужила войны собственных родителей.

А еще мне жалко бывшего мужа, и я гоню от себя это чувство, убеждаю себя, что Машу он не любит. Она для него — элемент статуса. Ребенок, дочь, наследница. Ах, какая чудесная девочка, умна не по годам! Ах, какой самоотверженный отец, разве можно не заключить с ним контракт?

Мужчина, сгорающий от ненависти к женщине, не может любить ее ребенка. Или может? Я не знаю, и это убивает. Вся моя надежда в том, что Никольский забьет. Побесится, залижет раны на самолюбии и выдохнет с облегчением, поняв, что больше не надо изображать заботливого папочку. Если к Маше у него нет никаких отцовских чувств, все так и будет. А если есть… об этом думать не хочется.

Мне кажется, я все продумала. Выбрала небольшой городок в шести часах пути. Хотела рвануть дальше, но рассудила, что по билетам на поезд найти нас будет просто, поэтому остановилась на автобусе. Сняла номер в отеле на несколько дней, чтобы денек отдохнуть и рвануть дальше, оказаться в нескольких сутках пути от дома и, наконец, снять квартиру.

Мне хватит денег свекра на жизнь и какую-нибудь частную развивайку, которая никуда не передает данные о ребенке. На первое время деньги есть, а потом… потом придется, конечно, рискнуть. Устроить Машку в сад, выйти на работу и надеяться, что к тому времени бывший уже забудет и обо мне и о дочери.

План прост, как две копейки: пока сидим, затаившись, закончить курсы маникюра, а потом работать вчерную, на дому. Государственные предприятия для меня закрыты, частный бизнес я с ребенком не потяну (а точнее не с ребенком, а с куриным мозгом). Остается только работа на себя. У меня есть ноутбук и несколько месяцев, чтобы научиться зарабатывать. Если я хочу остаться с ребенком, то придется приложить все усилия.

Вытираю глаза и начинаю краситься. Я — молодая и успешная жена богатого человека. Я счастлива в браке. Я влюблена в своего мужа. Я с удовольствием бы собственными руками задушила эту скотину, но на несколько минут я должна стать той влюбленной Ксюшечкой, которую во мне еще видел свекр.

А потом хоть трава не расти.

На такси я подъезжаю к парку. Оставляю в машине рюкзак с вещами и прошу подождать полчаса, обещая щедрые чаевые.

— Мы с дочкой уезжаем к родителям в деревню, сейчас заберу ее из сада и поедем на вокзал, чтобы успеть до темноты.

Я знаю, что рискую. Таксист может сообщить о сумке в салоне диспетчеру и сюда приедет куча саперов, таксист может решить, что в рюкзаке ценные вещи и рвануть с места. Хотя этого я не так уж боюсь, все документы и деньги у меня в сумке для ноута, которую, конечно, беру с собой.

Нечеловеческим усилием заставляю себя успокоиться. Я должна быть хладнокровной. Веселой. Беззаботной. Уверенной в себе.

Прохожу через турникет, неспешно и с улыбкой иду по усыпанной золотой листвой аллейке к зданию садика. Улыбаюсь администратору:

— Здравствуйте, Риточка. Как у вас дела?

— Ой… — хлопает она глазами. — Ксения Валентиновна… а вы… я думала, Машеньку заберет Елизавета Максимовна.

— Елизавету я отпустила пораньше. Только прилетела из командировки, решила забрать Машуньку и сводить в парк, пока деньки еще стоят.

— О… вы были в командировке? А мы думали, куда пропали…

— Ну да, дела семейные. У меня отец погиб, пришлось разбираться с его делами. Так, куча всяких бумажек, разборок с родственниками и все такое.

— Извините, пожалуйста, Ксения Валентиновна, мы не знали! Владимир Борисович ничего не говорил…

— Ну муж вообще не любит распространяться о личном. Учитывая, как журналисты любят подробности личной жизни богатых мужчин. Надеюсь, вы не станете выносить наш разговор в массы?

— Ну что вы, Ксения Валентиновна, я все понимаю! Очень вам сочувствую, еще и слухи…

— Какие слухи?

— Ну… говорят, вы с Владимиром Борисовичем разводитесь.

В чем несомненно положительное качество бывшего — так это в умении скрывать себя от журналистов и общественности. Развод прошел тихо, без привлечения СМИ и блогеров. За это, пожалуй, стоит сказать ему спасибо.

— Ну… у кого проблем не бывает. — Я вздыхаю. — Но у нас все нормально. Риточка, вы Машку позовите собираться, ладно? А то я голодная, жуть! Не могу есть в самолете, меня постоянно укачивает.

— Да-да, конечно!

Она хватается за телефон.

Я взяла время с запасом. Няня обычно приходит за Машкой в пять, а сейчас без десяти четыре. В том, что ребенка забирают раньше, нет ничего страшного. Спасибо, господи, за беспечность Никольского. Ему и в голову не пришло, что я заявлюсь в сад, поэтому рассказывать всем о том, что оставил жену без ребенка, он не стал.

Сижу в холле, листая новостную ленту в смартфоне, а сердце бьется, как сумасшедшее! Кажется, вот-вот выпрыгнет из груди, но едва я думаю о том, что сейчас увижу дочь, то ногтями впиваюсь в ладонь. Только бы Машка ничего не испортила… ничего не ляпнула лишнего!

— Мамочка-а-а!

Моя девочка, увидев меня, несется, по дороге теряя тапок, обнимает меня за шею крепко-крепко, и чего мне стоит сдерживаться и не рыдать в голос, знают только звезды! Я обнимаю свою малышку, теперь я могу посмотреть на нее вблизи, увидеть, как она выросла, как похорошела, вдохнуть ее запах детских духов из детского набора косметики.

— Мамочка, ты приехала! Папа сказал, ты была в джунглях!

Я заставляю себя рассмеяться, хотя меня буквально душит злость на Никольского. Но нужно играть роль. А потом, когда окажемся в безопасности, за много километров отсюда, и Машунька уснет, я смогу вволю поплакать.

— Маш, в Сочи не джунгли, а пальмы. Запомнила? Пальмы, мы их видели, когда ездили, тебе четыре годика было. Большие такие… красивые!

— А ты привезла мне подарок?

— Конечно. Только дома оставила. Давай одеваться, пойдем погуляем по парку, покормим уточек… ну и маму покормим, а то меня-то полдником не кормят.

Пока мы одеваемся, в холл выходит воспитательница. Сердце делает кульбит и уходит в пятки. А если ее предупредили, что мы в разводе?

— Ксения Валентиновна… на минуточку, — говорит она, поджав губы.

Приходится передать Машу Рите и отойти с воспитательницей к окну.

— Очень хочу с вами серьезно поговорить о Владимире Борисовиче.

— А что такое?

Мне кажется, я едва дышу, но улыбка на лице словно приклеенная.

— Он совсем перестал уделять внимание Машеньке. Привозит ее няня. Забирает няня. Все разговоры — о няне. С няней играли, с няней гуляли, няня сказала. Ксения Валентиновна, в семье все в порядке? Может, стоит показать девочку психологу? У нас отличный специалист.

— О… да, спасибо, мы воспользуемся вашим предложением. Видите ли, год назад погиб мой отец, ее дедушка. Это ранило Машу. Потом мне пришлось улететь в Сочи и разбираться с наследством, ну а Володя, конечно, работает за троих. Няня нас очень выручила, но сейчас я решила все вопросы и вернулась. От услуг Елизаветы мы, конечно, не откажемся, но время с Машенькой буду проводить я. Спасибо вам за заботу.

— Ну что ж, — улыбается женщина, — я рада, что вы вернулись, Ксения Валентиновна. Машенька по вам скучала. У меня даже сложилось впечатление, что она не знает, куда вы отправились.

— Ну… мы решили не травмировать ее, напоминая о смерти дедушки, поэтому сказали ей, что мама едет по работе в командировку. Ну а пальмы у нас равны джунглям… и вот.

Мы смеемся, как две приятельницы смеются над проказами маленьких детей. Маша тем временем уже готова.

— Скажи «до свидания» Рите и Людмиле Михайловне, — говорю я.

Машка радостно трясет плюшевым динозавром. Я крепко держу ее за руку, пока мы идем от садика к воротам, и, едва сворачиваем и пропадаем из поля видимости, я прислоняюсь к ближайшему дереву.

— Сейчас, Машунь, минуточку постоим, у мамы ножки устали.

— Мы пойдем кормить уточек?

Боже… я чувствую себя самой последней сволочью на свете. Опускаюсь на коленки рядом с дочерью и говорю:

— Солнышко, ты хочешь жить с мамой?

Машка кивает. Но это же не честно! Не честно вот так ею манипулировать!

«А отбирать у меня ребенка честно? Трахаться со своими секретаршами в доме, где спит ребенок, честно? Лишать ее материнской любви тоже честно?».

— Я тут решила отправиться в путешествие. В другой город. Хочешь поехать со мной? Там много интересного. Будем путешествовать вместе?

— Да-а-а! — радостно кричит моя девочка и прыгает на месте. — А папа?

— А мы будем отправлять папе фотографии, а когда он наработается, то тоже к нам приедет. Сойдет?

— Сойдет!

— Тогда поехали. Как же я по тебе соскучилась, как же ты выросла-то, Машка!

Таксист, к счастью, на месте.

— На автовокзал, пожалуйста, — прошу.

И всю дорогу обнимаю Машку, целую ее в светленькую макушку, прижимаю к себе вместе с динозавром и дышу, глубоко и размеренно, чтобы не раскиснуть совсем.

Вот мы и на вокзале. Сидим в автобусе, жуем вкусные свежие булки с маком, запивая их ананасовым соком, и чувствуем себя счастливыми. Маша радуется приключению, тому, что мама рядом, теплой осени и вкусному угощению. Я до сих пор не верю, что у меня почти получилось. Руки трясутся, а глаза невольно высматривают в толпе знакомый силуэт. Лишь когда автобус трогается с места и, лихо объезжая вечерние пробки, выруливает на трассу, я окончательно расслабляюсь. Остаток пути мы с Машкой смотрим мультики на ноутбуке и болтаем обо всякой ерунде.

Чем больше времени я провожу с дочерью, тем сильнее ненавижу бывшего мужа. Каждый миг разлуки с Машкой — утраченные драгоценные мгновения. Ему они не нужны, а я храню в памяти каждое. Как она сказала первое слово, как сделала первый шаг, как ползала и облизывала все вокруг, как кусала меня за нос в каждый удобный момент, как дергала деда за усы и как обнимала собаку Никольских, заснув случайно в ее вольере. Сколько таких моментов я пропустила?

Вместе с этими воспоминаниями приходят и другие, от которых я бы рада отмахнуться, да не выходит. Как Вова брал захлебывающуюся плачем Машу и та мгновенно затихала. Как он играл с ней в прятки в саду и громко делал вид, будто совсем не замечает торчащую из-под лавочки беседки ногу. Как он подхватил от нее ангину, и я двое суток не спала, вслушиваясь в их дыхания, боясь, что начнутся осложнения. Как я смеялась, когда Машка разрисовала отрубившегося прямо на полу в детской Володю, а потом половину ночи отмывала его мицеляркой, потому что утром должны были состояться переговоры.

И дальше… как мы танцевали на свадьбе, и он удерживал меня каждый раз, когда я от волнения путалась в подоле платья. Как после свадьбы всю ночь летели на Мальдивы, и я спала у него на коленках, уткнувшись носом в холодную пряжку ремня. Как прикладывала его руку к животу, где шевелилась Машунька. Как протянула ему крохотный сморщенный комочек, на который Вова смотрел, как на инопланетянина, а когда дочь, почувствовав папу, открыла глазки, осторожно ей улыбнулся.

Что с нами стало?