Коэффициент сцепления. Сборник рассказов и новелл

Анна Бабина

С чем и с кем мы сцепляемся, чтобы не сорваться с чёртового колеса жизни и не улететь в пустоту и небытие? «Коэффициент сцепления» – это сборник рассказов и новелл о наших якорях: близких людях, родных городах, детских воспоминаниях.…В логу, завернувшись в снежное одеяло, спят дома.Леденцовый свет переливается в окнах.Маслянистыми пятнами размазываются по черноте фонари.Медленно ложится туман, как будто кто-то огромный дышит на невидимое стекло, и оно запотевает.

Коэффициент сцепления

Я, наверное, даже не заговорил бы с ней — не в моих правилах терзать попутчиков досужей болтовнёй. Вошёл в салон одним из первых, пропихнул сумку-батон подальше на пустой багажной полке и устроился возле окна — программа выполнена.

За иллюминатором гроздью огней рассыпался аэропорт. Лило, как из душа, ещё и с ветром; на лужах лежала оспенная рябь. Вот уже больше двадцати лет живу в Питере, а к дурацкому климату никак не привыкну. Так и не стал этот город моим, чужой и холодный.

Я уронил наушники, нагнулся, и, распрямляясь, заметил её — стоит в проходе и растерянно ищет взглядом стюардессу. Оказалось, что пока я глазел в окно, подъехал второй перронный автобус, и салон заполнился людьми.

Я сразу понял, в чём дело: у неё был объёмный чемоданчик, а места на багажной полке уже не хватало.

— Нужна помощь?

— О, да, спасибо! Было бы… с вашей стороны…

Я встал, ловко, как в головоломке-пятнашке, перетасовал вещи и уложил чемодан. Протянул руку за пальто, и она, подавая его, улыбнулась.

Улыбка оказалась хорошей. Такие бывают у женщин, не блещущих красотой, но знающих себе цену. Вот только глаза дышали сухим холодом, как питерский ноябрь. Я не любил дежурные улыбки. Однажды довелось увидеть японку, которая, сверкая мелкими куньими зубками, сообщила о смерти коллеги. Меня тогда, помнится, всего перетряхнуло.

Словно прочитав мои мысли, она погасила улыбку и отодвинулась, чтобы дать мне пройти. Фигура у девушки была крепкая, и деловой костюм обтягивал бричкинские объемы чуть больше, чем нужно. Конституция, тут уж ничего не попишешь.

— Хотите к окну? — предложил я. — Я много летаю, насмотрелся.

— Сейчас, думаю, быстро в облака нырнём, а в М. я даже не знаю, куда смотреть.

Мне показалось, она хотела сказать по-другому, мол, там и смотреть-то нечего, и я неожиданно обиделся за город, из которого с радостью сбежал два десятка лет назад.

— Зря вы так. Красиво будет, когда разворот над рекой сделаем. И главная площадь. И факел у нефтьоргсинтеза. И…

— Уговорили, — она с добродушным смешком шлёпнулась в кресло. — Только расскажите, куда именно смотреть. Я Петергофа-то ни разу не видела — всё время пропускаю.

Хорошенькие стюардессы, умело лавируя в узком проходе, проверяли, приковались ли мы к сиденьям, и показывали привычную пантомиму на случай экстренной ситуации. Моя соседка съёжилась в кресле, закрыла глаза.

— Боитесь?

— Да, два месяца назад садились в Оренбурге на вынужденную — птица в двигателе. Перетрусила сильно. Надо, наверное, смородины попить.

— Почему смородины?

— Да это шутка такая. Локальный мем, если хотите. Моя бабуля всё предлагает лечить смородиной — от головной боли до грыжи. Какая полоса мокрая… а мы не соскочим?

— Не соскочим. Есть такое понятие — «коэффициент сцепления». Всё рассчитано.

— Откуда вы знаете? Вы — инженер?

— Папа занимался авиастроением. В М. есть заводы и авиастроительный Завод с большой буквы. В моём классе у каждого кто-нибудь да работал там. Хотите, могу взять вас за руку? Некоторым, говорят, помогает.

— Не стоит. В таких ситуациях люблю бывать одна. У меня в прошлом году подозревали… нехорошее… никому не сказала, сама поехала за маркером. Одна.

Самолёт разбегался перед прыжком в пустоту. Мелькали огни. Она повернулась ко мне и неожиданно представилась:

— Таисия.

— Красивое имя. Редкое и звучное. А меня Антоном зовут. Таисия, вы как к чёрному юмору относитесь?

— А при чём тут юмор?

— Хотел пошутить, мол, если один из нас выживет, будет знать имя другого.

— Средненькая шутка, — это прозвучало даже как-то не обидно. — Вы жили в М.?

— Я там родился.

— Надо же, — она взглянула на меня с уважением и по-детски капризно потребовала, — расскажите о нем.

Повелительный тон меня не задел. Я давно хотел поделиться с кем-нибудь тем, что помнил о городе и детстве. Иногда даже записывал что-то в блокнотах, вордовских файлах, заметках смартфона… Странным образом эти фрагменты куда-то пропадали, а воспоминания ускользали от меня в морок небытия.

— Это мой дом, — начал, — хотя я давно живу в Питере. Многообещающе, да?

— Мне кажется, вы многое можете рассказать. Мне нравятся люди, которые умеют обращаться со словами. Ой, — это самолёт, как всегда при наборе высоты, вдруг провалился в невидимую яму. — Не молчите, пожалуйста, не то я стану вспоминать ту историю с птицей и умру со страху.

— Чтобы отвлечь вас, хорошо бы, конечно, припомнить пару весёлых баек, но, как назло, ничего в голову не лезет. Всё больше ностальгия и меланхолия.

— Начните с первой любви, — она взяла нагловато-шутливый тон. — Обычно это очень занимательно.

…Я закрыл глаза. Зима, горка на лыжной базе. Оплывшее, как масло на сковородке, солнце над гребёнкой чёрных елей. От белизны ломило глаза и лоб. Мы делали санный поезд, с визгом и искристой пылью мчались по склону, с маху врезаясь в снежный бруствер. Все хохотали до колик в животе. Девчонки — особенно. Лица у них пылали, а у меня сладко перекатывалось в животе. Я, хоть и позже других, узнал секрет: зимние ватные штаны у девчонок на завязках, и, пока поезд несётся с горы (для особо наглых — прямо на старте), можно наловчиться и сунуть руку «туда», под пояс спереди. Парням нравилось, девчонки вроде были не против. Длинная и худая Оля-Макаронина, что летом переросла всех парней в классе, громко хихикала. Машка Лисицына шутливо тузила Гришу. Из-под шелковых ресниц Катьки Котовской маслились карие глаза.

На следующем спуске я смело запустил руку «под завязки» Нине Глинниковой, которая уселась передо мной. У Нины были синие глаза в пол-лица и пружинистые белые кудри. Её папа носил полковничьи погоны, поэтому жили Глинниковы не в тесной хрущевке, а в сталинском доме на улице Ленина. На потолке у них висела громадная хрустальная люстра — я видел через окно.

Ветер свистел в ушах. Моя рука стала смелее… Хрясь! Мы ещё даже не доехали до бруствера, а я уже валялся в стороне, по инерции загребая руками рыхлый снег. Это Нина дала мне пощёчину. Что-то я сделал не так.

Сейчас я вообще удивляюсь, почему тогда решил, что с ней так можно. Она была совсем другая, не из нашего мира. Инопланетяшка.

Это стоило понять, когда на День здоровья Нина притащила блины на молоке — румяные и розоватые, как живое тело. У всех остальных девчонок они получались серо-синими, потому что тесто «наводили» на воде.

О той истории с пощёчиной никто не узнал: санный поезд надёжно укрыла снежная пыль, и остальные звенья были заняты чем угодно, только не нами. Через пару дней я набрался храбрости и подошёл к Глинниковой на перемене, чтобы попросить прощения. Вопреки моим ожиданиям, Нина легко приняла извинения:

— Я ведь знала, что ты не такой, как они… Другому бы и пощёчину дать побоялась — вдруг ударит в ответ. Я не к тому, что ты мягкотелый или ещё что… просто ты — верный. Такой, как нужно.

Что она имела в виду? Каким нужно быть? Я и сейчас, спустя годы, не знал.

В конце третьей четверти полковника Глинникова перевели куда-то на юг, в Ростов или Таганрог. Нина обещала прислать адрес, но я так ничего и не получил.

… — Вы не спите? — Таисия коснулась моего плеча. — Замолчали резко, а ведь обещали рассказать что-нибудь забавное…

— Сейчас, — я смутился, — соображаю, что будет вам интересно. Вы по делам летите?

— В командировку. Судиться. Я юрист.

— Большой университет заканчивали?

— Да.

— Я тоже в Ждановском на юрфаке три курса отучился. Отчислился из-за Дрейшева. Был такой — гроза административного права. Не застали?

— Нет, только предания доходили. И какую стезю выбрали?

В ее словах мне почудилась насмешка.

— Бизнес, — сухо сказал я.

— Достойно.

У неё были странные интонации: я никак не мог понять, смеётся она или говорит серьёзно.

— А вы не боитесь летать?

— Нет, — ответил я и покривил душой.

Аэрофобом в традиционном понимании я не был. Страх охватывал меня внезапно, без привязки к времени и обстановке.

Например, по дороге в аэропорт мне попался совершенно невозможный таксист. Сверкая раскосыми глазами в радостном исступлении, он летел по кольцевой, перестраивался из ряда в ряд, одним только чудом избегая столкновения с гигантскими фурами. Вокруг их колёс вихрилась водяная пыль. Мне стало страшно, как не бывало очень давно. Окружающий мир проступил чётче, словно высохло запотевшее стекло, и сделался прекраснее прежнего. За границами чертового колеса, которое мчало меня и безумца-водителя, чернел лес, сияли равнодушным ртутным светом муравейники новых районов, уходя верхушками в облака, подмигивали сигнальными огнями трубы ТЭЦ. Стучали дворники, золотые реки сбегали по стеклу, и я чувствовал, как крепко врос в эту суетную, но оттого не менее прекрасную повседневность.

Я мог потребовать от него рулить аккуратнее, но, будучи мальчиком из города М., по рождению был лишён права бояться. Я должен был, не моргнув глазом, сигать через траншею, ощетинившуюся арматурой, нырять в незнакомом месте, рискуя пробить бестолковую башку, и лететь с обрыва на велосипеде, беззвучно моля неизвестного бога о том, чтобы не сломать себе шею. И я терпел, хотя кровь пульсировала у горла. Терпел и таращился в лобовое стекло, пока глаза не заслезились.

…Я тонул в безбрежном горячечном бреду. Люстра-тарелка, как НЛО, парила надо мной, раскручиваясь вокруг своей оси. За окном в мутной синеве ночи бродил кто-то косматый и страшный, зыркал темными провалами глазниц в окна второго этажа, скалился в недоброй улыбке. Мамы не было рядом. Она, я слышал, убежала к таксофону на углу, чтобы вызвать мне «скорую» — ртутный столбик вопреки горьким белым кругляшам полз к отметке «40». Со мной осталась бабушка. Она застыла в пустом переднем углу, только дощатый пол скрипел под распухшими коленями. Единственная в нашем доме икона на потемневшей доске лежала, завёрнутая в вощеную бумагу, на дне бельевого ящика. «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный…» — бормотала она, и безглазый за окном отступал в темноту.

Сердясь, мама называла бабушку чалдонкой, и я долго считал, что чалдон — обидное слово, что-то вроде болвана. Бабушка по-особому, козырьком, повязывала платок, и молилась по воскресеньям в кладбищенской часовне. Другие старушки из нашего двора ходили в церковь на Слюдянке, и одна лишь моя — в староверческую на кладбище, поэтому ей и с ними было не по пути. Мама бабушкину религиозность не жаловала, она верила в советскую власть и достижения науки.

Той страшной ночью бабушка отмолила меня у своего чалдонского бога. Когда квартира наполнилась шагами и разговорами — пришли мама и врач с сестрой, я уже плавал в поту, а бабушка сидела в кресле у моего изголовья. Её губы всё ещё беззвучно шевелились. «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный…» Это была единственная молитва, которую я выучил.

Паря в пугающей невесомости над мокрой кольцевой дорогой, я вспомнил заветные слова и повторил про себя.

— Вы к родителям? — белизна на щеках Таисии сменилась пастельным румянцем.

— Да.

Она достала из сумочки зеркальце и принялась придирчиво осматривать лицо.

— Представляете, — пожаловалась она, — тушь отняли на досмотре. Говорят, ужесточили правила из-за Олимпиады.

— У меня чуть конфеты не забрали. Решил положить в ручную кладь, чтобы не помялись. Родителям везу. Они всегда любили ленинградские. Петербургские, в смысле. Фабрики Крупской.

Она провела по щекам пуховкой — или как это у женщин называется? — и по-детски надула губки. Я скосил глаза и подумал о том, что она чем-то напоминает жену. Мою бывшую жену. Мы, возможно, всё ещё любили друг друга, я и о себе не мог бы сказать точно, не то что о ней…

Иногда лицо жены, обычное, в общем-то, русское лицо, всплывало передо мной посреди мысленного потока, и я физически ощущал болезненный укол. Не в сердце, а где-то в районе печени. Странное дело.

…Мама стояла возле трюмо и разглядывала отражение в мутном стекле. Я украдкой наблюдал за ней из-за плюшевой занавески, отделявшей комнату от прихожей. Мама терпеть не могла, если кто-то, даже папа, смотрел за тем, как она красится — считала это слишком интимным.

Мама достала из расшитой бисером косметички карандаш, высунув кончик языка, послюнила его, и осторожно поднесла к брови. В ту минуту у неё было удивительное выражение лица, совершенно не материнское. Что-то дикое, первобытное отражалось в русалочьих глазах.

Звонок в дверь прервал эту загадочную ворожбу. Папа вернулся из булочной. Мама поспешно спрятала карандаш в карман халатика.

Я хорошо помню этот день. Праздновали папин юбилей, и к обеду стали собираться друзья. Первыми, как обычно, пришли Субботины — Андрей Вениаминович, которого все звали Витаминычем, с женой гренадерского роста, тучной, зычной, вечно хохочущей в тридцать два кафельных зуба. Витаминыч был очкастым и тихим, как сельский учитель, пока дело не доходило до третьей рюмки, которая совершенно его преображала: он неумело и похабно шутил, щекотал жену и вспоминал армейские байки.

Вторыми, всегда минута в минуту, появлялись Рагозины. Дядя Витя Рагозин — огромный, косоглазый — хватал меня в медвежьи объятия, обдавая запахом табака и тройного одеколона. Его жена (имени уже не припомню) молодая и смугленькая, вечно как бы смущённая, с виноватой улыбкой совала маме коробку конфет или кастрюлю с мелкими домашними пирожками. Она, как я узнал потом, была бесплодна и очень стыдилась этого. Рагозин, кажется, действительно её любил — сейчас уже не спросишь.

Корнеевы по обыкновению опаздывали. Я терпеть их не мог и втайне надеялся, что они поссорятся и не придут совсем. Но они приходили всегда, даже если ругались вдрызг. Лёнька, по-другому его никогда и не называли, был лодырь и дуропляс, маменькин сынок с пузом и лысиной. Я никогда не понимал, что у них с моим отцом, человеком порядочным и образованным, может быть общего. Его жена Зина, некогда красивая, но донельзя заезженная деревенская баба, говорила много и торопливо, будто оправдываясь, и я быстро от неё уставал. Их сын Вовка, уменьшенная копия Лёньки, без конца капризничал, и я никогда не дружил с ним, хоть и был всего на два года старше.

Конец ознакомительного фрагмента.