Весна и нет войны

Анна Анатольевна Андронова, 2022

Устали от ежедневной рутины? Хотите погрузиться в другую жизнь? Предлагаю Вам драму в стиле ретро, где вы совершите увлекательное путешествие во времени: сначала в 40-50-е годы прошлого века, а потом- в будущее! Вы взглянете на свою жизнь по-новому!1941 год. Вчерашняя школьница Кира, проводив на фронт жениха, остается одна в осенней осажденной Москве, мечтая о весне и конце войны. Чтобы хоть как-то скрасить окружающую действительность, она начинает писать книгу о девушке, живущей в мире, где наступила весна и нет войны. Спустя много лет, уже в пятидесятые, Кирину тетрадь найдет Аля – молодая мать и жена, считающая свой брак неудачным. А наша современница Виктория и есть та самая героиня книги, написанной Кирой в 1941-м году.

«Школа окончена, сегодня выпускной.

Как здорово, что у тети Клавы отыскалась хорошая портниха, а мама по знакомству раздобыла два метра бордового крепа и блестки. На выпускном я буду самая красивая! Рукава-фонарики, узкая талия. Поясок. Блестки. Ни у кого такого не будет! Самая красивая — я!

После выпускного отдохну пару недель на даче у Николаши на Истре.

Ха-ха, его маменька спит и видит нашу свадьбу.

Нет уж, дудки! То, что вы с моей матушкой подруги, и я с детства жила на вашей даче каждое лето, вовсе не означает, что мы жених и невеста!

Потом — экзамены в институт.

Правда, ещё не решила в какой. Мама говорит, давай на экономиста или бухгалтера. А мне хочется в театральный. Буду, как Любовь Орлова.

Нет, я танцевать не умею. Но там и научат.

И слуха нет. Николашина соседка по даче всегда говорила, что, когда я пою, ей кажется, что мучают котёнка.

Ладно, пойду на экономический.

Экзамены я, конечно, сдам.

Конечно?!

Сочинение точно напишу. Не зря же я всю зиму вместо катка корпела над книгами.

Первый бал Наташи Ростовой.

Читаю и мечтаю: я живу в старинном особнячке с колоннами вроде того, что виден из моего окна.

Живу, значит, там. И платья у меня все такие пышные, замысловатые. Много платьев.

И каждый вечер у нас балы! С настоящим оркестром, лимонадом, шампанским и танцами.

Нет, что-то я увлеклась. Назад, к экзаменам.

Сочинение я напишу. С русским у меня тоже все хорошо. А вот математика…

Лучше не думать. Или думать, что тоже сдам. Потому что мне всегда везёт.

Ну, окончу институт. Потом устроюсь на работу. Да вот хоть на тетин «Серп и молот».

Стану важной дамой, заведу себе кожаный портфель и строгий коричневый костюм, как у Татьяны Сергеевны со второго этажа. И все будут называть меня Кира Александровна!

А однажды весной…

Все почему-то любят лето или зиму. А я обожаю весну! Мне кроме весны ничего в жизни и не надо.

Бабка с первого этажа на днях разговаривала с мамой и все причитала:

— Как думаете, будет война с Германией? Только бы не было войны! Только бы не было войны!

Далась им эта война!

Только бы была весна!

Почему я так люблю весну? Не знаю. Надо подумать. Нет, сейчас думать некогда: через час выпускной. Правда, платье уже готово и идти до школы всего ничего.

Итак, весна.

Однажды весенним вечером я буду возвращаться домой с работы. Все будет как всегда.

Будут чирикать и купаться в лужах воробьи…

Прыгать через скакалку девочки у подъезда…

Мальчишки будут запускать бумажные кораблики…

С сосулек будет капать, а на деревьях уже появятся первые листочки. Совсем крохотные, бледно-зеленые…

Фу, так не бывает, чтобы и сосульки и листочки! Разве что это будет какая-то особенная весна.

Небо будет голубым, а солнце таким ярким и жарким, что на него просто невозможно будет смотреть…

В такой день все и произойдет…

Я зайду в трамвай и случайно встречусь взглядом с ним… Или что-нибудь уроню, а он поможет поднять… Или нет, мы познакомимся на танцах!

Танцы среди тающих сосулек, ха-ха?

В общем, как бы там ни было, мы обязательно встретимся и познакомимся!

Потом будет свадьба. У меня будет шикарное белое платье. С кружевным воротничком. Почему-то хочется, чтобы непременно кружевной воротничок.

И праздновать её мы будем не здесь. В этой комнатушке останется жить мама, а у нас будет своя квартира. Солнечная, большая.

Откуда она вдруг возьмётся? Я не знаю. Откуда-нибудь. Может быть, мне дадут на работе. Мне всегда везёт.

Мы будем жить там.

У нас будет целый живой уголок. У окна я поставлю аквариум с водорослями и рыбками. А рядом на полочках расставлю горшки с цветами, а над ними будут висеть клетки с птичками.

Ну и, разумеется, у нас будут дети: мальчик и девочка. Они вырастут, выучатся и однажды весной…»

За стеной что-то загрохотало.

— Толик!-взвизгнул женский голос. — Никакого с тобой сладу!

Кира вздохнула и встала с полосатого дивана с высокой спинкой, где она писала дневник. Резкий голос соседки грубо выдернул её из прекрасного далека и вернул в небольшую комнату с обоями в цветочек и скромной мебелью.

Посреди комнаты стоял круглый стол, покрытый кипенно-белой скатертью. Над столом висела лампа с зелёным абажуром, чей неяркий свет делал скромную комнатку необычайно уютной. У правой стены возвышался уже упомянутый диван с высокой спинкой; у левой стояла покрытая клетчатым пледом тахта, над которой нависали полки с книгами. На самой нижней кроме книг стоял большой квадратный будильник, рядом с которым выстроились в ряд семь фарфоровых слоников. В угол около двери кое-как был втиснут шкаф дубового дерева с чуть покосившимися дверцами. На одной из дверей висело на плечиках роскошное бордовое платье, расшитое блёстками.

Кира, худенькая, светловолосая девушка семнадцати лет, застыла перед платьем с каким-то священным трепетом. Это было её первое взрослое платье. Не какой-нибудь ситцевый сарафанчик, не белая юбка с футболкой, не школьная форма, а самое настоящее платье! Ей вдруг сделалось как-то страшно надевать его.

Девушка взглянула на часы и нерешительно протянула руку к вешалке. Медленно и осторожно, словно величайшую ценность, она сняла платье, оделась и посмотрела на свое отражение в зеркале, висевшем на внутренней стороне дверцы.

Поправив волосы, подстриженные в короткое каре, Кира довольно улыбнулась сама себе и вышла в прихожую. Почти сразу же из второй комнаты коммуналки выглянул Толик — толстощекий мальчик лет шести в длинных шортах на помочах и белой рубашке с коротким рукавом.

–Хочешь компота? — деловито спросил он. — Мама только что наварила. Вку-у-усный!

Мальчик причмокнул и облизнулся, да так аппетитно, что Кире сразу захотелось пить.

— Ну, давай.

На кухне мальчик подошел к плите и потыкал пальцем в огромную закопчённую кастрюлю.

— Что, прямо отсюда пить? — с недоумением спросила Кира.

— Ага.

Мальчик энергично кивнул головой.

Кира нерешительно взялась за крышку, чуть приподняла её…

В тот же миг раздался оглушительный хлопок, из кастрюли повалил густой черный дым, и громко, радостно захохотал Толик.

— Ах, ты, паршивец!

Худая, скуластая женщина в цветастом халатике огрела мальчика полотенцем. Толик взвизгнул и полез под стол. Женщина выудила оттуда несносного мальчишку, но он снова вырвался и убежал с радостным смехом.

Женщина с растерянным видом повернулась к Кире.

— Ты уж извини.

Она вздохнула и развела руками.

— Ты куда-то собиралась, да?

Женщина заискивающе заглянула Кире в глаза. Тут до девушки наконец дошел весь ужас произошедшего. Она разрыдалась и бросилась в ванную.

Из старого, покрытого туманными крапинками зеркала в металлической оправе на неё испуганно таращилось непонятное существо, темнокожее, с взлохмаченными волосами, нечто среднее между огородным пугалом и аборигеном с экзотических островов.

А платье… Прямо посреди расшитой блестками ткани, на самой груди, красовалось уродливое черное пятно!

— О, боже, выпускной! — хлопнула себя по лбу соседка. — Сейчас. Сейчас я что-нибудь придумаю.

Она засуетилась.

— Умывайся! Платье снимай — я сейчас застираю.

— Оно все равно не успеет высохнуть, тётя Сима! — печально сказала Кира, утирая слёзы.

— А я дам тебе своё! Почти новое. Из панбархата! Красивое!

Сима сняла со стены железный таз, налила туда воды и аккуратно погрузила платье в воду.

— Завтра будет как новенькое!

— Но мне надо сегодня!

— Будет тебе сегодня! Умывайся! — она протянула девушке кусок мыла.

Кира вымыла лицо и посмотрелась в зеркало. Слава богу, из зеркала на неё смотрело вполне себе свежее, розовощёкое личико.

— Вот видишь! — обрадовалась Сима. — Сейчас ещё причешемся.

Соседка схватила Киру за руку и потащила в свою комнату.

Комната Кириных соседей была гораздо больше и, может быть, от этого казалась неуютной. Кроме того, она была беспорядочно загромождена разномастной мебелью, коробками, корзинками, связками книг: соседи переехали полгода назад, но у них, по всей видимости, до сих пор не хватало времени, чтобы разобрать вещи.

— Глянь-ка!

Сима достала из шкафа голубое платье с рукавами-фонариками и тонкой талией.

— Глянь-ка! Примерь!

Кира надела платье, поправила плечи, посмотрела в зеркало и замерла в восхищении: платье соседки сидело на ней ещё лучше, чем её собственное.

— Жены посла! — гордо сообщила Сима, смахивая с плеча несуществующие пылинки. — У Игоря троюродный брат — посол в Швеции. Его жена растолстела после родов — вот и отдали нам.

— А теперь давай причесываться.

Сима усадила Киру на табуретку и взяла в руки большой деревянный гребень.

Пока Сима расчесывала волосы, Кира снова погрузилась в мечты. Перед глазами стояла весна: голубое, как её новое платье, небо, яркое солнце, тающие сугробы, воробьи, купающиеся в лужах. Вот она идет к трамвайной остановке, а впереди идет…

Громко хлопнула дверь комнаты, и послышался негодующий голос Симы.

— Игорь! Когда ты наконец поговоришь с Толиком?! Посмотри, что он натворил! У девочки выпускной, а платье испорчено!

Муж Симы, уставший, немолодой мужчина с тонкими чертами лица, посмотрел на девушку с таким сочувствием и виной, что той немедленно захотелось его утешить.

— Ничего страшного. Все поправимо.

Игорь посмотрел на Киру странным, долгим взглядом.

«Интересно, сколько ему лет? — подумала Кира. — Сорок? Сорок пять?»

Все люди старше тридцати казались ей стариками.

— К счастью, в таком возрасте действительно все поправимо, — задумчиво сказал он.

Кира и сосед встретились взглядами.

— Это потом ты понимаешь, что есть вещи, которые нельзя изменить, — печально закончил Игорь.

— Да ну тебя! — воскликнула его жена. — Тоску только нагоняешь! Девочке на выпускной идти!

Она обхватила Киру за плечи и снова подвела к зеркалу.

— Красавица! Ну, беги!

***

Кира вернулась домой на рассвете.

Её новенькое платье, выстиранное и выглаженное, висело на дверце шкафа. Уродливое черное пятно, как и клялась тетя Сима, исчезло, и Кира заснула со счастливой улыбкой на губах.

***

Во сне Кира шла по незнакомой городской улице. Ярко светило большое, лимонного цвета солнце. Огромная уродливая сосулька на крыше углового дома таяла, заставляя прохожих делать крюк, чтобы не попасть под тяжелые холодные капли.

Какой-то мальчонка, худенький и конопатый, присев на корточки, пытался запустить бумажный кораблик в прозрачную, глубокую лужу. Неожиданно мальчик повернулся к Кире, зашевелил губами и сказал совершенно взрослым мужским голосом:

— Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление: «Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбёжке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с Румынской и Финляндской территории».

Кира смотрела на тающую сосульку. Вот на неё упал солнечный луч — и лёд заискрился, заиграл, запереливался всеми цветами радуги.

На мгновение Кира ослепла. Она зажмурилась, а когда открыла глаза, то очутилась в школе. Вместе со всеми она сидела в актовом зале, а директриса в строгом костюме говорила, что они вступают в новую взрослую жизнь.

Сидевший чуть впереди незнакомый мальчик, её ровесник, очевидно, чей-то друг, вдруг повернулся и посмотрел на неё пронзительными синими глазами. В этот момент голос директрисы неожиданно превратился в уже знакомый мужской бас.

« Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну произведено, несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия этого договора. Нападение на нашу страну совершено, несмотря на то, что за все время действия этого договора германское правительство ни разу не могло предъявить ни одной претензии к Советскому Союзу по выполнению договора. Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германских фашистских правителей».

Мальчик с синими глазами улыбнулся, и Кира почувствовала, как её губы сами собой расползаются в ослепительной улыбке.

Мальчик зашевелил губами и опять раздался страшный голос.

«Уже после совершившегося нападения германский посол в Москве Шуленбург в 5 часов 30 минут утра сделал мне, как Народному Комиссару Иностранных Дел, заявление от имени своего правительства о том, что германское правительство решило выступить с войной против Советского Союза в связи с сосредоточением частей Красной Армии у восточной германской границы.

В ответ на это мною от имени Советского правительства было заявлено, что до последней минуты германское правительство не предъявляло никаких претензий к Советскому правительству, что Германия совершила нападение на Советский Союз, несмотря на миролюбивую позицию Советского Союза, и что тем самым фашистская Германия является нападающей стороной».

Кира заметила, что стулья убраны, а на широком черном рояле поставлен патефон и лежит стопка пластинок. Синеглазый мальчик подошел к патефону, поставил пластинку и снова улыбнулся Кире.

Пластинка закрутилась, послышалось шипение, но вместо музыки над залом поплыл все тот же безжалостный голос.

«По поручению правительства Советского Союза я должен также заявить, что ни в одном пункте наши войска и наша авиация не допустили нарушения границы и поэтому сделанное сегодня утром заявление румынского радио, что якобы Советская авиация обстреляла румынские аэродромы, является сплошной ложью и провокацией. Такой же ложью и провокацией является вся сегодняшняя декларация Гитлера, пытающегося задним числом состряпать обвинительный материал насчет несоблюдения Советским Союзом Советско-германского пакта.

Теперь, когда нападение на Советский Союз уже совершилось, Советским правительством дан нашим войскам приказ — отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей родины. Эта война навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии, поработивших французов, чехов, поляков, сербов, Норвегию, Бельгию Данию, Голландию, Грецию и другие народы».

Кира кружилась в танце. Справа и слева мелькали другие пары, но она ничего не замечала, кроме сияющих синих глаз напротив.

А ведь ей казалось, что она и танцевать-то не умеет. На самом деле это так легко! На минуту Кире почудилось, что на ней не скромное платье из панбархата, а роскошное, пышное бальное платье; и играет не патефон, а настоящий оркестр, как на старинном балу.

Вот только музыка вдруг почему-то смолкла, и вместо нее все громче и громче звучал безжалостный голос.

«Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наши доблестные армия и флот и смелые соколы Советской авиации с честью выполнят долг перед родиной, перед Советским народом, и нанесут сокрушительный удар агрессору».

«Что это такое? — в смятении думала Кира. — Откуда этот ужасный голос? Почему мы танцуем без музыки? Неужели больше никто этого не замечает, только я?»

Все вокруг улыбались и кружились в танце, как ни в чем не бывало.

Вот промелькнула её соседка по парте, Вера, с горящими глазами и мечтательной улыбкой на лице. Кира тряхнула головой, чтобы избавиться от голоса, но он будто бы стал ещё громче и отчетливее.

«Не первый раз нашему народу приходится иметь дело с нападающим зазнавшимся врагом. В свое время на поход Наполеона в Россию наш народ ответил Отечественной войной и Наполеон потерпел поражение, пришел к своему краху. То же будет и с зазнавшимся Гитлером, объявившим новый поход против нашей страны. Красная Армия и весь наш народ вновь поведут победоносную Отечественную войну за родину, за честь, за свободу».

Горячее яростное солнце ударило Кире в лицо. Она зажмурилась, а когда открыла глаза, то очутилась в цветущем весеннем саду.

Девушка шла по тонкой, нежной, светло-зеленой траве; такие же тонкие и нежные листья щекотали ее щеки и руки, трепеща на ветру. Цвели вишня, черемуха, сирень. Сладко пах жасмин. Где-то в кустах распевал соловей. Казалось, она попала в сказку, и вот-вот появится принц.

И, действительно, из-за сирени вышел синеглазый мальчик и протянул ей букет и сказал:

— Правительство Советского Союза выражает твердую уверенность в том, что все население нашей страны, все рабочие, крестьяне и интеллигенция, мужчины и женщины отнесутся с должным сознанием к своим обязанностям, к своему труду. Весь наш народ должен быть сплочен и един, как никогда. Каждый из нас должен требовать от себя и от других дисциплины, организованности, самоотверженности, достойной настоящего Советского патриота, чтобы обеспечить все нужды Красной Армии, флота и авиации, чтобы обеспечить победу над врагом.

Они лежали на лугу, прямо на изумрудной шелковистой траве. Жужжали пчелы, порхали бабочки и одна из них, лимонница, даже села Кире на руку, сложив крылья.

Но над весенним лугом все также плыл знакомый голос.

«Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, ещё теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя товарища Сталина».

Кира открыла глаза.

Она лежала в своей комнате, на диване с высокой спинкой. Безжалостный голос доносился из репродуктора за окном.

«Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами…»

***

И снова во сне Кира чувствовала сладкий запах жасмина. Она опять была в том самом весеннем саду, где цвели черёмуха, сирень, вишня; где нежные зеленые листочки щекотали её руки и завораживающе пел соловей.

Огромная черная тень неожиданно закрыла небо — это на солнце наползла багряная, косматая туча. И тут же, словно, по воле какого-то злого волшебника, листья на деревьях стали желтеть, съеживаться и опадать. Сирень завяла, вишня опала, трава выцвела и засохла.

И он уходил.

Сначала он долго смотрел на неё грустными синими глазами. Потом развернулся и медленно, то и дело оборачиваясь, двинулся вдоль безлюдной и безмолвной печальной аллеи.

Он уходил, и Кира ничего не могла сделать. Вот мальчик дошел до поворота, снова обернулся и умоляюще посмотрел на неё.

«Мы больше никогда не увидимся, — с отчаянием подумала Кира. — Никогда».

Никогда!

Ужасное слово.

Неожиданно Кире послышался гул голосов и детский плач. Она завертела головой: откуда в безлюдном осеннем саду голоса? Когда Кира вновь повернулась к своему спутнику, аллея была пуста — мальчик с пронзительными синими глазами исчез.

***

— Девушка! — произнес хриплый женский голос. — Просыпайтесь!

Чья-то тяжелая рука трясла её за плечо.

Кира вздохнула и открыла глаза.

Она лежала на деревянном щите, положенном прямо на рельсы, а пожилая женщина в форме, очевидно, дежурная по станции, трясла её за плечо.

— Вставайте! Сейчас будет дано напряжение.

Вокруг просыпались и собирались другие люди, в основном женщины с детьми и старики, многие с чемоданами, узелками, детскими колясками, одеялами и подушками.

Ночью Кира спала плохо: ей мешали разговоры и плач детей. Теперь голова кружилась и немного подташнивало. Она же еще и была голодна.

Зато в метро не было слышно завывания сирен, треска зениток и воя самолетов.

Кое как приведя себя в порядок, Кира поехала в госпиталь, где уже месяц работала санитаркой.

Выйдя из метро, она в ужасе замерла: той улицы, по которой она шла вчера — неширокой, уютной, застроенной старыми, но все еще крепкими двух — трехэтажными домами, в окна первых этажей которых Кира так любила заглядывать — больше не было. Тут и там дымились развалины; раздавался женский плач и взволнованные голоса. На развалинах копошились жильцы с растерянными лицами, пытаясь отыскать хоть что-нибудь из семейного имущества.

Кира зажмурилась: не может быть, чтобы улица так изменилась. Должно быть, она спросонья вышла не на той станции.

— Миша, где Миша? — горько произнес детский голос совсем рядом.

Кира открыла глаза: рядом стоял мальчик лет пяти в легком сером пальтишке и вопросительно смотрел на неё.

— Убит! — с недетской печалью сказал мальчик и залился слезами.

— Да погоди ты! — отозвалась молодая краснощекая женщина, осторожно разбиравшая куски кирпичной кладки. — Не до твоего тут Миши. Найдётся где-нибудь! Что ему сделается!

Тут только Кира поняла, что речь, наверное, идет об игрушке, и облегченно вздохнула. Она снова обвела взглядом развалины — она ошибается, ошибается, вышла не на той станции!

Нет, не ошибается. Женщины и ребенок были ей знакомы.

Ещё вчера, идя из госпиталя к метро, она по привычке заглядывала в окна первых этажей. И в одном из них, угловом кухонном, Кира и видела этих двоих. В дровяной плите ярко горел огонь; посреди кухни, за круглым столом, покрытым цветастой скатертью, сидела краснощекая женщина и, улыбаясь, читала письмо, должно быть, с фронта. Мальчик сидел рядом и что-то рисовал на листе грубой оберточной бумаги. Рядом с ним примостился потрепанный игрушечный медведь — очевидно, тот, которого ребенок теперь никак не мог найти.

Кухонное окно располагалось низко и было таким большим, что, несмотря на тюлевые шторы и стоявшую на подоконнике развесистую герань, усыпанную мелкими розовыми цветами, Кира могла все разглядеть в мельчайших деталях.

Дочитав письмо, женщина встала из-за стола, подошла к плите и принялась что-то размешивать в большой кастрюле. Потом она сняла с полки половник, тарелку и налила суп.

При виде дымящейся тарелки у Киры потекли слюни. Ей показалось, что она даже чувствует рыбный запах.

Женщина помешала кипятившееся в большом металлическом тазу бельё, налила еще одну тарелку супа и села есть вместе с мальчиком.

***

Вот почему Кира любила заглядывать в чужие окна: она не была любопытна, но в такие моменты всегда забывала, что её-то дома ждет пустая, холодная комната и мучительные мысли о будущем.

Соседка Сима, конечно, пригласит её поужинать. Добрая душа, она всегда приглашала её ужинать с тех пор, как Кирина мама, врач-хирург, ушла на фронт, и Кира осталась одна. Но Кира откажется: ведь соседи тоже не жируют.

Потом Кира спросит Симу, нет ли писем.

Мама время от времени писала. О себе она ничего не рассказывала, только беспокоилась, тепло ли Кира одевается, как у неё с едой и все ли в порядке в квартире.

Кира напишет в ответ, что все в порядке; что с продуктами туго, но она не голодает, и конечно же поддевает под юбку теплые панталоны.

А вот от него писем не было.

Каждый раз, когда звонили в дверь, у Киры замирало сердце. Когда она слышала в прихожей голос почтальонши тети Любы, сердце, наоборот, начинало биться часто-часто, будто хотело выпрыгнуть из груди.

Письма в квартире получала только Кира. У Симиного мужа была бронь, а больше им писать было некому.

Через несколько минут раздавался стук, дверь распахивалась.

— Пляши!

Кира напряженно улыбалась, делала несколько танцевальных па, а сама была не в силах оторвать глаз от маленького белого треугольника.

Оставшись одна, она, однако, не торопилась распечатывать письмо; Кира даже старалась не смотреть на конверт, а поспешно клала его на книжную полку, под толстый серый том хрестоматии по литературе для старших классов.

И потом весь день, занимаясь домашними делами или ухаживая за ранеными в госпитале, время от времени мысленно возвращалась к заветному конверту: представляла, как откроет его — и это будет письмо от синеглазого мальчика, с которым она танцевала на выпускном вечере. Он напишет, что любит её и скоро вернется.

Но каждый раз это оказывалось письмо от мамы, которая, бог знает в который раз, интересовалась, есть ли у Киры дрова, и обещала передать с оказией посылку с продуктами…

Кира с тоской обвела глазами стертую с лица земли улицу. И сколько это все будет продолжаться?

***

В начале июля, когда они шли к школе, где формировались дивизии народного ополчения, говорили, что война закончится через пару месяцев.

— Ну, не успеем повоевать! — расстраивались мальчишки. — Ноябрьские праздники будем встречать в Берлине!

То утро выдалось на редкость солнечным и теплым. Вовсю распевали птицы; кружили над головами стрижи; на клумбе перед школой цвели тюльпаны, и мир казался таким совершенным, что, если бы Кире сказали, что война закончится на следующий день, она бы охотно поверила.

Теперь же говорили, что война закончится через полгода-год, но Кира надеялась, что все закончится уже к весне. Да, когда огромная сосулька на угловом доме начнёт таять, и тяжелые капли упадут прямехонько за воротник её пальто, как прошлой весной.

Тут Кира вспомнила, что угловой дом разбомблен ещё в августе, и никакой сосульки там больше не будет.

На девушку внезапно накатил приступ острой жалости, будто был потерян лучший друг. И скольких она ещё потеряет?

Кира едва не заплакала, но тут ей в голову пришла другая мысль.

Когда-нибудь война кончится!

Через год, через два, через пять. И все эти пыльные темно-красные кирпичные груды, куски стен с рваными клочьями обоев, покореженные листы железа с крыш, деревянные балки и остатки мебели вывезут, а вместо них появятся новые, большие, красивые дома.

Внезапно воздух вокруг Киры как будто сгустился, заколыхался, и сквозь эту пелену проступили очертания совершенно другого мира.

Кира увидела улицу, широкую, с высокими светлыми домами, с ветвистыми деревьями на обочинах.

И это было не видение, не мираж, не галлюцинация! Кира видела улицу и дома в мельчайших деталях, вплоть до фикусов и герани на подоконниках. Вот ближайшее к ней окно распахнулось и оттуда выглянула молодая, такая же светловолосая, как сама Кира, девушка. Она взмахнула рукой и на асфальт посыпалось пшено, на которое тут же налетели голуби.

Вот навстречу Кире шли прохожие: женщина с ребенком, мальчик лет десяти с портфелем в одной руке и стаканчиком вафельного мороженого в другой.

Кира потерла глаза — нет, и дома, и мальчик, и женщина с ребенком никуда не делись; и голуби ворковали по-прежнему, склевывая зерна.

Пшено! Кира вспомнила, что дома у неё ничего нет, кроме хлеба и сахара. Если отогнать голубей, можно было бы набрать немного пшена и сварить на ужин кашу.

Девушка нагнулась и потянулась к голубям. Птицы тут же шумно взлетели, и теперь Кира не могла оторвать глаз от светло-желтых крупинок. Как раз хватит на тарелку каши.

Однако едва она коснулась их, как воздух снова заколыхался и сгустился; все вокруг пришло в движение; ещё минута — и пшено исчезло, а вместе с ним исчезла и широкая улица со светлыми домами.

Кира обнаружила, что сидит на корточках и тянет руку к груде битого кирпича. Девушка всхлипнула: ей так хотелось вернуться в тот мир, где она только что побывала!

Кира знала, что это не поможет, но все же зажмурилась. Когда она открыла глаза, её по-прежнему окружал мир разрушенных домов, на развалинах которых горестно копошились старики, женщины, дети.

***

Каждый раз вернувшись домой из госпиталя, Кира соблюдала один и тот же придуманный ею самой ритуал.

Первым делом она растапливала маленькую железную печурку, которую мать раздобыла перед самым уходом на фронт.

Несмотря на начало октября, было уже довольно холодно, а отопление почти всюду не действовало — вот и обогревались кто как мог: ютились на кухнях у дровяных плит или ставили в комнатах вот такие железные печки, выводя трубы к окнам.

Очень скоро в комнате становилось тепло, даже жарко, и Кира могла снять пальто и беретку.

Следующим пунктом вечернего ритуала была заварка чая. Кира грела на керосинке воду, бросала в фарфоровую кружку с тонкими стенками несколько крупинок настоящего, оставшегося ещё с довоенных времен, черного чая и заваривала их крутым кипятком. На изящное фарфоровое блюдце выкладывался кусочек сахара, а на фарфоровую тарелку — ломтик черного хлеба. Это был весь её ужин.

Дорогой фарфоровый сервиз — кружка, блюдце и тарелка — был подарен Кире отцом на день рождения, когда ей исполнилось десять лет.

На кружке был нарисован крохотный домик с двумя окошками, ставенками, черепичной крышей с трубой и ступеньками, ведущими к маленькой дверце. Точно такой же домик был нарисован на блюдце и тарелке.

Чем дольше Кира разглядывала домики, тем сильнее ей казалось, что там кто-то живет. Она была готова поклясться, что в окошках мелькают крохотные личики и будто бы слышится звук шагов.

Ей до сих пор иногда так казалось, хотя она давно уже выросла.

***

Да, папа баловал её. С каким непередаваемо счастливым выражением лица он выкладывал перед ней очередной подарок: платьице, сладости или игрушку. Если они шли гулять, не было ни одной карусели, на которой бы они не прокатились; ни одной мороженщицы или продавщицы ситро или леденцов, которую бы они обошли стороной. Если отец с дочерью заходили в магазин, можно было быть уверенным, что Кира выйдет оттуда с самой лучшей куклой. А какие книжки папа ей покупал! Большие, с цветными картинками. А иногда отец делал книжки сам: брал большой альбом для рисования, кисточку, краски и сосредоточенно рисовал, сидя за круглым столом посреди комнаты, а мягкий зеленый свет абажура падал на лицо, делая его вдохновенным, неземным.

Почти все сказки отца были про девочку Кирочку, жившую со своим папой в маленьком домике посреди сказочного сада. Этот сад, заросший большими разноцветными цветами, был похож на тот, куда попадала во время своих странствий Герда из «Снежной королевы».

С Кирочкой приключались всякие истории: то она заблудилась в дремучем лесу и едва не попала к бабе Яге; то встретила в саду волшебную фею, исполнявшую желания.

Кира и сейчас иногда доставала с антресолей эти альбомы с неумелыми отцовскими рисунками и представляла, что ей всего пять лет и отец ещё с ними.

На самом деле папа внезапно исчез, когда Кире исполнилось двенадцать. Точнее, не совсем внезапно.

За несколько месяцев до этого Кира безошибочным детским чутьем ощутила, что на семью надвигается что-то страшное. Отец вдруг стал нервным и каким-то испуганным, и все чаще и чаще Кира ловила на себе его рассеянный, невеселый, страдальческий взгляд.

Все чаще мать с отцом уединялись и о чем-то шептались, хотя раньше у них не было от дочери секретов.

В начале мая Кире неожиданно было объявлено, что она срочно уезжает в деревню к дальним родственникам. Девочка ничего не понимала: школьный год еще не закончился, да и не отправляли её никогда так далеко!

Когда в конце лета Кира вернулась, то не узнала собственной комнаты: часть вещей и мебели исчезла; оставшиеся громоздились в беспорядке; а её мама, всегда жизнерадостная, стала теперь мрачнее тучи.

Отец же и вовсе исчез.

Кире было сказано, что папа уехал в командировку. Надолго. В другой город. Далеко. Навестить нельзя.

Кира была уже взрослая и не поверила. Сначала она решила, что отец полюбил другую женщину и ушел к ней. Когда же Кира узнала случайно от соседки, что его арестовали, то даже обрадовалась, дурочка: ведь не бросил, не предал.

Потом она приставала к матери: как так, что они не навещают отца, не носят передачи. Мать сухо сказала, что это невозможно. Кира наорала на неё и несколько дней не разговаривала. Уже позже ей объяснили, что означают страшные строки приговора «десять лет без права переписки».

Впрочем, Кира не поверила и для себя раз и навсегда решила, что отец жив, и, когда она вырастет, непременно разыщет его…

***

Вода в чайнике забулькала. Кира достала из шкафа жестяную голубенькую банку; аккуратно, чтобы случайно не выронить, сжала пальцами несколько крупинок драгоценного чая и положила их в фарфоровую чашку.

Залив чашку кипятком, она, однако, не торопилась убрать жестяную банку обратно. Кира поднесла её к носу и замерла, закрыв глаза. В нос ударил сладковатый, терпкий аромат.

В этот момент в дверь громко постучали. От неожиданности Кира едва не выронила драгоценную банку, и её лоб мгновенно покрылся холодным потом. Не то чтобы она так сильно любила чай — просто эта коробочка тоже была из той жизни, где все еще были живы и счастливы. Увы, с каждым днем тот мир сжимался и исчезал, а новый наступал все решительнее. Вот и чай когда-нибудь, как ни растягивай, да кончится, и она уже не сможет, вдыхая сладкий, терпкий аромат, хоть на секунду перенестись в прошлое.

Потому–то Кира и испугалась, когда чуть не выронила жестяную банку.

Спрятав чай обратно в шкаф, Кира открыла дверь.

— Привет! — Сима устало улыбнулась. — Там моему мужу на работе мясо выдали.

— Спасибо, я не хочу есть, — заверила её Кира.

— Правда?

Сима вздохнула и опустила глаза.

— Сегодня опять на фронт ходил проситься, — всхлипнув, сообщила соседка. — Слава богу, опять не взяли.

Сима виновато посмотрела на Киру. Чувствовалось, ей страшно неудобно оттого, что все вокруг уходят на фронт, а её муж нет, и она даже не может скрыть свою радость. На самом деле от одной только мысли, что муж уйдет и она останется одна с ребенком на руках, у Симы начинали трястись колени. Может быть, именно поэтому она упорно приглашала Киру ужинать: чтобы, во-первых, как-то приглушить гнетущее чувство вины; во-вторых, чтобы доказать мужу, что он нужен и здесь — заменить Кире семью вместо матери, ушедшей на фронт.

Закрыв за соседкой дверь, Кира вернулась к столу и окинула довольным взглядом чашку с дымящимся чаем, блюдечко с сахаром и тарелку с куском черного, непонятно из чего испеченного, хлеба. Сначала она делала маленький глоток, потом клала в рот крохотный кусочек хлеба и даже не жевала, а сосала его, как конфетку, заложив за щеку и перекладывая туда-сюда языком.

***

Немного притупив чувство голода, Кира обычно брала какую-нибудь книжку. Например, толстый томик Шарлотты Бронте. Иногда в книжке находились утешительные строки:

«У многих из нас бывают периоды или период, когда жизнь кажется прожитой понапрасну, когда ждешь и надеешься, хотя надежды уже нет, но день осуществления мечты все отдаляется и надежда, наконец, увядает в душе. Такие мгновения ужасны, однако самые темные часы ночи обычно возвещают рассвет».

Кира счастливо улыбалась, переносясь в мечтах в теплый весенний вечер, где они с синеглазым мальчиком, взявшись за руки, медленно идут по улице, утопающей в аромате сирени. Но вот она перелистывала несколько страниц, и ей на глаза попадались другие строки.

«Будущее иногда предупреждает нас горестным вздохом о пока еще далекой, но неминуемой беде; так дыхание ветра, странные облака и зарницы предвещают бурю, которая усеет моря обломками кораблей; так желтоватая нездоровая дымка, затягивая западные острова ядовитыми азиатскими испарениями, заранее туманит окна английских домов дыханием английской чумы. Но чаще беда обрушивается на нас внезапно, — раскалывается утес, разверзается могила, и оттуда выходит мертвец. Вы еще не успели опомниться, а несчастье уже перед вами, как новый ужасающий Лазарь, закутанный в саван».

И внезапно, точно в подтверждение этих слов, начинали завывать сирены воздушной тревоги.

Кира поспешно одевалась, хватала заранее приготовленную сумку и мчалась к метро, ежась от громкого треска зениток, гула самолетов и барабанящей, точно град, шрапнели зенитных снарядов.

Иногда бомбили так сильно, что в метро приходилось бежать прямо после работы.

С шести часов вечера переставали ходить поезда. На путях снималось электрическое напряжение, на рельсы укладывались деревянные щиты, где на ночь устраивались люди. В первую очередь пускали женщин с детьми и стариков.

В такие ночи Кира чувствовала себя особенно несчастной. Но следующим вечером Кира возвращалась домой; ежедневный ритуал повторялся: печка, чай, блюдце с сахаром, хлеб, книга — и жизнь уже не казалась такой беспросветной.

***

Кира отколола щипчиками крохотный кусочек сахара, положила его в рот и отхлебнула еще глоток чая.

Сегодня у неё было припасено нечто лучшее, чем томик Шарлотты Бронте.

Тетрадь. Совершенно чистая, толстая тетрадь в клетку, уже ставшая дефицитом, как и все остальное.

Кира нашла её утром по соседству с разрушенным домом, где жили женщина с мальчиком.

Это здание тоже было разрушено; оба этажа сошли с фундамента, а перед входом зияла огромная воронка, около которой белела стопка книг и вот эта тетрадь.

Сама еще не зная зачем, Кира взяла её.

Теперь тетрадь лежала перед ней на столе.

И снова, как утром, Кира вдруг перенеслась на ту странную улицу, на этот раз мысленно.

Там явно не было войны: все дома целы, стекла не заклеены полосками крест-накрест, а витрины магазинов не заложены мешками с песком; нигде не стоят, ощерившись, противотанковые ежи и не возвышаются баррикады на случай, если немцы все же прорвутся в город. Да и все встреченные Кирой люди — женщина с ребенком, мальчик с мороженым — выглядели спокойными и счастливыми. И они могли себе позволить швырять пшено голубям.

Там не было войны, и там была весна. Да, листья на деревьях были не желтые, как здесь и сейчас, а нежно-зеленые, будто только что распустившиеся. И воздух пах как-то по-весеннему свежо и опьяняюще.

А девушка в окне? Какая она, должно быть, счастливица. Она живет в мире, где весна и нет войны.

«Весна и нет войны», — вслух повторила Кира.

Странное дело, не прошло еще и года с тех пор, как она сама жила в таком!

Нет, это было много столетий назад.

Кира снова мысленно вернулась к девушке. На вид ей было лет двадцать с небольшим. Она, наверное, где-нибудь учится или работает. А по вечерам ходит на свидания.

На глаза навернулись слезы.

Кира крепко зажмурилась: то ли для того, чтобы сдержать слезы; то ли в надежде, что таким образом сможет перенестись в тот заветный и недостижимый мир, где стоит весна и никто не уходит на фронт.

Через минуту Кира открыла глаза и тяжело вздохнула — нет, все было по-прежнему: горел огонь в маленькой печурке, белели крест-накрест полоски на окнах и где-то совсем рядом завывали сирены воздушной тревоги. Но вместо того, чтобы бежать в убежище, она придвинула к себе тетрадь, решительным движением обмакнула перо в чернила и написала на обложке:

ВЕСНА И НЕТ ВОЙНЫ

***

— Так! Это на помойку! На помойку! На помойку!

Одну за другой Аля швыряла на пол старые тетрадки. Арифметика, литература, география.

ВЕСНА И НЕТ ВОЙНЫ

— На по-

Слова застыли у неё на губах. Что за странное название? Может, это школьное сочинение?

Аля с сомнением повертела в руках выцветшую тетрадь с серой кромкой пыли по краям.

Нет, не похоже. Слишком толстая. Впрочем, какая разница? Раз уж взялась разбирать антресоли, надо выкидывать все старье.

— На помойку!

Тетрадь сделала короткий полукруг и шлепнулась на пол.

Аля довольно оглядела пустую полку. Пожалуй, на сегодня хватит.

— Положи тетради на подоконник и дай мне тряпку! — скомандовала она сыну, веснушчатому мальчику лет пяти с добрым личиком и хитрющими глазами. — После обеда пойдем гулять и выкинем на помойку.

Костик послушно подхватил стопку тетрадей и водрузил её на подоконник, рядом с цветущей геранью.

На левой щеке у мальчика красовался большой фиолетовый синяк и краснело несколько ссадин.

Накануне Костя ходил с отцом гулять. Проезжавший мимо трамвай взвизгнул на повороте — муж схватил сына, плашмя рухнул на асфальт и подмял ребенка под себя. Сработал фронтовой рефлекс — мина!

Аля вздохнула и отправилась готовить обед.

На просторной кухне было пусто. У стены справа стояли три столика — у каждой семьи свой — над ними висели деревянные шкафчики.

Аля открыла крайний у окна, достала большую эмалированную кастрюлю, налила в неё воды и принялась чистить картошку.

Наверное, ей не стоило торопиться с замужеством.

Она вспомнила 1946 год и себя, восемнадцатилетнюю. Родители умерли в войну, и девочку взяла к себе родственница. Аля звала её тетей.

Тетя относилась к девочке довольно прохладно, и Але всегда хотелось иметь настоящую семью и свой собственный дом.

Она мелко нарезала картошку, положила кубики в воду и поставила кастрюлю на плиту.

Да, теперь Аля его имеет. Вот только счастлива ли она?

***

— Осторожно! Осторожно! Не помните!

Худощавая старушка суетилась вокруг грузовика, куда двое грузчиков с развеселыми лицами затаскивали мебель и огромные тюки.

Стояла середина июня. Было еще не жарко, но небо уже голубело совсем по-летнему и солнышко припекало.

У грузовичка топтались двое мальчиков-погодков в коротких коричневых шортиках, белых отутюженных рубашечках и панамках с подвернутыми полями. Один из братьев держал в руках сачок, другой — маленький аквариум с рыбками.

Очевидно, семейство переезжало на дачу.

Может быть, в июле, когда Аля будет в отпуске, они тоже снимут дачу где-нибудь в Подмосковье.

Она представила себе раннее летнее утро; крохотный домик, утопающий в зелени; прохладную гладь пруда; крынку с парным молоком и свежий деревенский хлеб на столе в чистой прохладной горнице, — и сразу стало легче на душе.

Мусорный контейнер располагался за домом и был забит до отказа. Аля положила тетрадки на краешек газона: вдруг кому-нибудь пригодятся? Хотя, кому могут пригодиться школьные тетради довоенной поры?

Уходя, Аля оглянулась. Та странная толстая тетрадь, на обложке которой было написано «Весна и нет войны», лежала сверху, и ветер уже трепал её страницы.

Аля развернулась, взяла сына за руку, и они медленно пошли к парку.

На повороте Аля обернулась еще раз. Листья тетради колыхались на ветру, будто махали, приглашая её вернуться и прося не оставлять их.

«Все-таки я слишком впечатлительная», — с сожалением подумала Аля.

Она вспомнила, как несколько лет назад выбрасывала ботинки, в которых ходила всю войну. Они были уже очень старые и изношенные; подошва на одном ботинке давно прохудилась, и носить их было совершенно невозможно даже в сухую погоду.

Аля вот так же вынесла их на помойку и поставила на край газона. И, уходя, все время оглядывалась. Ей казалось, ботинки жалуются и просят не оставлять их.

«Разве мы не служили тебе верой и правдой? — будто вопрошали они. — Вспомни только, сколько мы с тобой пережили! Помнишь, как мы бежали в бомбоубежище? А вокруг горели дома? И как мы стояли в очереди за хлебом и сахаром? Если бы не мы, ты бы замерзла! Всю войну мы спасали тебя от холода, снега, слякоти, дождя. Разве мы не заслужили покойной старости в каком-нибудь пыльном шкафу?»

Вот и сейчас ей чудилось, что тетрадь хочет что-то сказать ей.

***

В парке в этот послеобеденный час было людно: катили коляски гордые молодые мамаши, играли в футбол подростки и копались в песочнице дошколята.

При приближении Али две женщины, лет на пять старше, о чем-то разговаривавшие между собой, внезапно замолчали и с укором, смешанным с неприязнью, посмотрели на неё.

Аля была шапочно знакома с этими женщинами: у обоих мужья погибли на фронте и они воспитывали сыновей-подростков в одиночку. Наверное, именно поэтому они Алю и недолюбливали.

Костик уже отыскал своего приятеля — белобрысого, худенького Генку — и теперь они с визгом носились друг за другом.

Аля снова поймала на себе завистливый взгляд. Как, должно быть, обе женщины мечтали оказаться на её месте! Ведь с их точки зрения, она просто баловень судьбы. У неё все есть: муж, хоть и инвалид, но зато непьющий и хорошо зарабатывает; работа; своя комната, да не где-нибудь в подвале, а в просторной, светлой квартире. Просто идеальная жизнь? Чего еще желать?

Если бы они узнали, что Аля по ночам плачет в подушку, то страшно удивились бы. С жиру разве бесится?

И в самом деле, чего же ей не хватает? Почему она несчастна? Может быть, оттого что муж иногда во сне зовет другую женщину?

Они никогда не рассказывали друг другу о своем прошлом. Впрочем, у Али, вышедшей замуж восемнадцатилетней девчонкой, никакого прошлого не было.

— Мама, мама, смотри! — Костик протягивал ей пеструю бабочку.

— Давай отпустим её, хорошо?

Аля поцеловала сына в макушку и разжала маленькие пальчики.

Бабочка весело взмахнула крыльями и улетела. Сколько она еще проживет? День? Два? Умрет сегодня вечером?

Аля снова вернулась мыслями к тетрадке. Откуда она взялась на антресолях? Осталась от прежних жильцов?

На обратном пути Аля бросила взгляд на кромку газона — тетради не было!

Её взгляд упал на мальчонку лет десяти, сидевшего на корточках рядом с мусорными контейнерами. В руках мальчик держал ту самую выцветшую тетрадь и, похоже, собирался выдрать из неё лист.

Неожиданно для самой себя Аля ринулась к мальчишке и резко выхватила тетрадь из загорелых рук.

— Тетя, вы чего?! — обиделся ребенок.

Не говоря ни слова, Аля сунула тетрадь в сумку, схватила Костика за руку и направилась к подъезду.

Едва зайдя в лифт, она достала тетрадь, открыла ее и торопливо пробежала глазами первый лист, исписанный красивым, четким почерком.

***

— Снова кормишь голубей?

Вика захлопнула окно и стряхнула с ладони остатки пшена.

–Опять дворничиха будет ругаться, что голуби всего Ленина засрали.

Вика хихикнула.

Во дворе их дома, неизвестно кто, когда и зачем, установил карликовую, около метра, фигурку вождя мирового пролетариата. Ленин сроду в их дворе не бывал; и никто из его соратников тоже не был здесь замечен. Возможно, какой-то чиновник или партийный деятель решил перед кем-то выслужиться, и теперь крохотный, выкрашенный в серебристый цвет вождь, напоминавший языческого божка, стоял рядом с круглой клумбой посреди двора, периодически страдая от жирных окрестных голубей.

— Вика! Телефон звонит.

Сметая все на своем пути, девушка бросилась в прихожую.

–Алло?

Да, это был тот самый звонок, которого она ждала. Неделю назад Вика направила в редакцию одного толстого журнала свои рассказы и статьи, и теперь должен был быть вынесен вердикт.

Вскоре, с загадочной улыбкой на губах, Вика вошла на кухню. Её мать, Елена Петровна, полная женщина лет пятидесяти, в синем байковом халате, с аккуратно уложенными в пучок длинными волосами, колдовала над плитой. В ковшах, сковородках, кастрюльках что-то размешивалось, жарилось, шипело и скворчало: в гости должен был приехать двоюродный брат с женой.

— Это они? — не поворачиваясь, осведомилась Елена Петровна.

–Да!

Вика мотнула головой так, что в шее что-то хрустнуло.

Елена Петровна наконец оторвалась от кастрюлек и вопросительно посмотрела на дочь.

–Берут?

Вика зажмурилась и счастливо улыбнулась.

–Да! Да! Да!

Она вскочила, обхватила мать руками и, если бы женщина не была чрезмерно грузной, они, вероятно, пустились бы в веселый пляс.

— И даже дали материал для первой статьи! Мне надо взять интервью у одного полковника!

При этих словах наклонившаяся было над плитой Елена Петровна обернулась и внимательно посмотрела на дочь.

— А он женат?

Вика расхохоталась.

— Мама! Ну откуда я знаю! Я же не на свидание с ним иду!

Елена Петровна снова уткнулась в кастрюльки.

— А как Саша? Не звонил?

— Не звонил! — раздраженно бросила Вика и, хлопнув дверью, поспешила в комнату.

— Мне пора!

Хотя до встречи оставалось еще два с половиной часа, она оделась, взяла сумку и выскочила на улицу.

Пройдя несколько шагов, Вика остановилась.

Вокруг царствовала весна. Солнце светило ярко и празднично, не то что осенью или зимой, когда уже с утра так темно, сумрачно и пасмурно, что кажется уже наступили сумерки.

Небо было голубым, высоким и больше не цеплялось за антенны и крыши домов.

Снег, хотя и не растаял, уже стал серым, ноздреватым; тут и там виднелись проплешины черной, пахнущей сыростью и прошлогодними прелыми листьями, земли.

На детских качелях распевалась пара синиц.

С крыш текло.

Мягкий, влажный ветер слегка трепал волосы.

На девушку вдруг нахлынула волна безмятежной, пьянящей радости. Такое, обычно, бывает только в юности. Только в юности весна и жизнь кажутся бесконечными, волшебными, многообещающими. Кажется, именно этой весной произойдет что-то необыкновенное, отчего вся жизнь сразу изменится и никогда уже не будет такой скучной и безрадостной.

Тут взгляд девушки упал на афишу кинотеатра, и настроение сразу испортилось.

Саша!

***

Он позвонил накануне вечером.

— Привет, как дела? — раздался в трубке бархатный баритон.

— Нормально, — дежурно ответила Вика.

Она никогда не понимала, зачем люди задают этот вопрос. Они действительно ждут, что им подробно начнут рассказывать о невзгодах и проблемах?

— Что завтра вечером делаешь?

— Ничего.

— Может, сходим в кино?

— Да я что-то не очень хорошо себя чувствую, — соврала Вика.

Мать на кухне возмущенно загремела кастрюлями.

— Может, все-таки сходим? Я пришлю машину.

Его голос звучал так жалобно, что Вике стало стыдно.

— Не надо машину, я сама дойду.

Когда Вика положила трубку, рядом уже вилась раздраженная мать.

— Что он тебе такого сделал? — кипятилась она. — Почему ты с ним так обращаешься? Я бы на твоем месте не бросалась такими кавалерами!

— Он старый.

— Никакой не старый! Всего на десять лет старше тебя! Отец был старше меня на пятнадцать! К тому же хорошо зарабатывает. Своя квартира. Такие на дороге не валяются!

— Я же выхожу замуж не за квартиру!

Вика скрылась в комнате и захлопнула дверь у матери перед носом.

— Ты еще будешь жалеть!

Елена Петровна надавила на дверь плечом, но не тут-то было — Вика была настороже и навалилась на дверь с другой стороны.

— Ты что думаешь — сто лет будешь молодая и красивая?!Да не успеешь и глазом моргнуть, как в твою сторону и смотреть-то никто не будет! Ты будешь мечтать, чтобы хоть кто-нибудь тебе позвонил! Хоть куда-нибудь пригласил!

Во время этой эмоциональной речи Елена Петровна не переставала подталкивать плечом дверь в тщетных попытках открыть её, а Вика все также упорно отражала атаки.

— Вспомнишь еще мои слова, да поздно будет!

Елена Петровна стукнула по двери кулаком и удалилась на кухню, откуда через минуту донесся такой грохот, будто на пол упала полка с посудой.

Легко представить, что было бы, если бы Вика не согласилась встретиться.

***

Вика вздохнула и медленно пошла вдоль улицы к метро. Вечернее свидание висело над ней, словно черная туча в летний день.

Ну почему, почему все не может быть по-другому?!

Вика вспомнила, как еще в школе прогуляла сочинение, чтобы посмотреть по телевизору «Звезду пленительного счастья» — эпизод, где Полина знакомится с поручиком Иваном Анненковым. Как сладко замирало её сердце в предвкушении такого же яростного, безудержного, непреодолимого чувства.

На первом курсе института Вика встречалась с парнем. Он был высок, хорош собой, из приличной семьи. Одно время Вике даже казалось, что она в него влюблена. Но когда её приятель объявил, что вынужден по работе уехать на несколько лет в другой город, девушка неожиданно для себя обрадовалась. Хороша влюбленная!

И как это, интересно, бывает, и что чувствуешь, когда влюбляешься по-настоящему?

Спустившись в метро, Вика наконец вышла из свойственной время от времени всем молодым девушкам задумчивости и принялась размышлять о предстоящем интервью.

Господи, о чем она будет спрашивать?

И каков он, этот полковник? Наверное, старый, седой. И говорить они будут о детях, внуках, любимой собачке и прихватившем позавчера радикулите.

Вот если бы была война…

Вика тут же себя одернула: слава богу, что войны нет! Уж лучше писать о радикулите.

У кафе, где они договорились встретиться, сгребал снег дворник, у ног которого вилась рыжая бездомная собачонка. Чуть справа, на скамеечке, сидел дедок лет шестидесяти в засаленной шапке-ушанке.

Вика с сомнением посмотрела на дедка.

Ну и дурочка же — вообразить себе, что все герои её очерков будут молодыми статными красавцами!

Вика вздохнула и направилась к дедуле.

Тот неожиданно расстегнул старенькое пальтишко, извлек из внутреннего кармана бутылку водки, отхлебнул прямо из горлышка; трясущимися руками завинтил крышку и засунул бутылку обратно в карман.

Вика изумленно наблюдала за ним. Может быть, это не полковник?

Девушка осмотрелась. Нет, кроме бегущих мимо прохожих и дворника, вокруг никого не было.

После горячительного лицо дедка светилось, а нос покраснел и напоминал помидор.

Вика еще раз вздохнула и склонилась над странным полковником.

— Извините…

— Извините, — будто эхо раздался мужской голос. — Вы Вика?

Она обернулась и замерла: перед ней стоял необыкновенно высокий молодой мужчина, немного напоминавший Харрисона Форда в молодости.

— Олег это я.

***

Кира стояла у окна и смотрела, как догорает особняк во дворе.

Света не было (его вообще включали на несколько часов в сутки), и отблески горевшего в железной печурке огня зловеще плясали на стенах. Теперь, когда к ним прибавились всполохи пожара, комната и вовсе приобрела какой-то странный, неземной вид.

Во дворе суетились пожарные, но все уже было бесполезно: от уютного особнячка с колоннами, где Кира мечтала танцевать на балу, как Наташа Ростова, осталась только груда тлеющих головешек.

В доме никто не жил — там располагалось какое-то учреждение, давно эвакуированное. Никто не погиб, но по Кириным щекам все равно текли слезы, потому что перед глазами у неё проносились картины веселых балов, дамы в нарядных платьях, лихие гусары и вся её школьная беззаботная пора.

В дверь тихонько постучали, скорее, даже поскреблись. Кира поспешно смахнула слезы.

— Входите!

Это была Сима. Несмотря на отсутствие света, она сразу заметила, что Кира плакала. Наверное, по голосу.

— Да ты что? Чего вдруг? Там же никто не живет! Радоваться, дурочка, надо, что в нас не попало!

Сима деловито уселась за стол.

— Я, собственно, по делу.

Кира с испугом посмотрела на неё. Ей вдруг пришло в голову, что,пока она была на работе, пришла похоронка. Нет, конечно, не на маму. Мама работает в госпитале и не лезет на передовую, а вот мальчик…

— Что с тобой?! Ты чего побледнела? Может, воды?

В следующее мгновение Кира обнаружила, что над ней склонилось встревоженное лицо соседки.

— Нет-нет, ничего, — пролепетала она срывающимся голосом.

Тут девушке пришло в голову, что похоронка на мальчика с синими глазами вряд ли придет сюда: ведь Кира ему никто. Пока никто. Похоронку получили бы родители.

От сердца сразу отлегло, и Кира с живым вниманием уставилась на Симу.

— Тут такое дело: у моего мужа родственники в поселке под Москвой. Так вот, там у них одна женщина меняет картошку, лук на всякое шмотьё. Может, съездим? А там, глядишь, и молочком с яичками разживемся.

Кира почувствовала, как в полупустом животе, где плескался только чай, сладко заурчало. Она прикинула, что можно было бы отдать за картошку. Они с матерью и до войны жили не слишком богато, а уж теперь…

Разве что… выпускное бардовое платье с блестками? Она так ни разу его и не надела. И у неё не останется ничего праздничного. Совсем ничего. Что же она наденет, когда война кончится, синеглазый мальчик вернется и они пойдут на танцы?

— Спасибо, но мне нечего менять, — решительно ответила Кира.

Но Сима была не из тех, кто легко отступает.

— Ну и что! Мне поможешь. Я одна не дотащу. Да и веселее вдвоем. А я с тобой поделюсь.

«Ох уж эта забота обо мне, — подумала Кира. — Не так, так эдак, но все же накормит!»

Она с благодарностью посмотрела на Симу. Соседка приняла это как знак согласия и поспешно затараторила:

— Да тут совсем недалеко. Станция «Фабрика».

— А это не там, где…

— Что ты! — уверенно оборвала её Сима. — Фашистов так близко не подпустят!

И все же Кира сомневалась. Послезавтра обещали дать выходной, и она уже предвкушала, как с утра растопит печь, заварит чай, раскроет тетрадь и целый день будет писать о той девушке из будущего — мира, где все счастливы, потому что нет войны и весна. Кире вовсе не хотелось срочно менять планы, вставать спозаранку, по холоду и темноте на перекладных добираться до деревни, а потом тащиться с неподъемными мешками назад.

Кира была голодна, но мысль о том, что рассказ придется отложить на неопределенный срок, терзала её гораздо больше голода.

— Я подумаю! — обещала девушка Симе.

***

Ужинали молча. Муж хмурился, но когда Аля спросила, не хочет ли он добавки, благодарно улыбнулся и с нежностью посмотрел на неё.

Накладывая новую порцию макарон, Аля подумала, что сейчас она выглядит как на агитплакате о счастливой советской семье. Круглый стол с цветастой скатертью, розовощекий жизнерадостный мальчик болтает ножками, а красивая женщина в нарядном переднике с улыбкой подает тарелку мужу.

После ужина муж ушел курить на балкон. Пока Костик возился с соседской кошкой, Аля вышла к мужу.

Он стоял, наклонившись вперед и облокотившись о перила. Вдалеке виднелся тот самый парк, где они сегодня гуляли с Костиком. Теперь там горели фонари, хотя было еще достаточно светло, и доносилась музыка с танцплощадки.

— Завтра дадут премию.

Аля вздрогнула. Муж оставался неподвижным и, казалось, эти слова произнес не он, а какой-то стоящий рядом невидимый мужчина.

— Сошьешь себе платье.

— Спасибо.

Але хотелось подойти к мужу, расцеловать, прижаться щекой к его щеке, но ей почему-то казалось, что ему это не понравится.

Муж докурил, выбросил окурок и ушел в комнату.

Сумерки сгустились, и огни на танцплощадке замигали особенно призывно.

Аля смотрела на кружащиеся в танце пары.

Новое платье. Куда? Прийти на работу в госпиталь и надеть поверх медицинский халат? Вот если бы… Если бы можно было пойти на танцы!

Она представила, как заходит в комнату, открывает шкаф, достает оттуда нарядное шелковое платье; как, стуча каблучками, бежит через парк к танцплощадке; как в глаза ей бьет свет фонарей; как рослый молодой парень приглашает её и они кружатся в упоительном танце.

Неужели подруга была права?

— Жалеть потом будешь! — пророчествовала она, потрясая узким изящным пальчиком. — Захочется еще на танцы, да уж куда там — мужняя жена!

Аля сжала кулаки, вбежала в комнату и резко распахнула дверцы массивного шкафа орехового дерева.

На мгновение ей показалось, что платье уже на ней; вот она, цокая каблучками, бежит вниз по ступеням; вот мчится по парку; вот она на танцплощадке; яркий свет бил Але в глаза, музыка оглушала и завораживала.

В большом зеркале на стенке шкафа отразилась кровать, где, по-прежнему хмурясь, дремал муж, и раскладушка, на которой, безмятежно улыбаясь, спал Костик.

Аля вздохнула, провела рукой по красному шелковому платью, купленному на предыдущую премию, и медленно закрыла дверцу.

Через десять минут, умывшись и накрутив волосы на бигуди, она легла в кровать и раскрыла найденную днем тетрадку.

Прочитав первую страницу, Аля отложила тетрадь и задумалась. Это было всего лишь описание какой-то улицы и девушки, швырнувшей горсть пшена голубям. Может быть, дальше будет что-то поинтереснее?

Аля снова открыла тетрадь и погрузилась в чтение.

***

— Олег это я. А вы журналистка?

–Да, — просипела Вика.

Горло враз пересохло. Вика не могла оторвать глаз от своего собеседника. Нет, нельзя было сказать, что мужчина красив. У него было мужественное, волевое лицо с широкими скулами, светло-серые глаза; волосы темно-русые, коротко стриженые, чуть тронутые сединой.

— Поговорим в машине?

Еле ступая на ватных ногах, Вика подошла к «Джипу».

***

Здесь я, пожалуй, сделаю лирическое отступление.

— Как? — воскликнет придирчивый читатель. — Разве мы читаем не ту тетрадь, где в 1941 году, спасаясь от одиночества и ужасов войны, Кира писала выдуманную историю о девушке, живущей в другом, лучшем, мире? Откуда же она тогда могла знать о «Джипах»?! Разве в 1941 году были «Джипы»?!

А ведь в дальнейшем Вика будет использовать мобильный телефон, интернет и прочие блага цивилизации. Увы, без них рассказ о современной девушке выглядел бы неубедительно.

Так откуда же о них знает Кира?

Во-первых, как и многие творческие люди, она, возможно, обладала даром предвидения. И как она увидела улицу из будущего, точно так же она могла увидеть мобильный телефон и «Джип».

Во-вторых, кто вам сказал, что я дословно воспроизвожу то, что Кира написала? Я воспроизвожу лишь канву, сюжет, историю, домысливая остальное и приспосабливая к сегодняшнему дню.

***

Сначала они молчали. Вика судорожно пыталась припомнить заготовленный заранее список вопросов, но вместо этого в голову лезли совсем другие мысли.

Ну зачем, зачем она нацепила эту старую куртку с жирным пятном на рукаве? Ведь висит же в шкафу новая!

Да и волосы уже отросли — пора стричься.

А еще сегодня надо зайти в парфюмерный магазин и купить новую тушь. Самую дорогую, с эффектом накладных ресниц. Конечно, врут они все, никаких накладных ресниц не будет, и все же…

Тут Вика заметила, что Олег пристально смотрит на неё.

Вика, надо сказать, была довольно красива: длинные блестящие светлые волосы удачно сочетались с фарфоровой кожей и голубыми глазами; добавьте к этому породистое узкое лицо, пухлые губы, изящный греческий носик; да и фигура не подкачала: девушка была стройной, но все же не совсем худышкой без бедер и груди.

В общем, ей было не привыкать к восхищенным взглядам, но в этот раз, пожалуй впервые в жизни, у Вики на душе вдруг стало радостно и спокойно, как бывает, когда наконец возвращается дорогой вам человек или сбываются давние, казавшиеся несбыточными, мечты.

В тот же миг у Вики появилось странное чувство, будто они с Олегом должны многое сказать друг другу.

И еще ей казалось, что и сидящий напротив мужчина думает и чувствует так же, как она.

Почти одновременно у них шевельнулись губы, но тут у Вики в сумке настойчиво зазвонил мобильник.

Губы сомкнулись, слова так и не были сказаны, а на душе вновь стало пасмурно и серо, будто выглянувшее на минуту солнце опять скрылось за тучами.

Звонил Саша.

— Может, встретимся пораньше и зайдем перед кино в кафе?

Вика метнула беспокойный взгляд на Олега: ну, конечно, он все слышал; громкий бархатный Сашин баритон, наверное, слышен аж на другом конце улицы.

Олег действительно помрачнел и отвел глаза в сторону.

— Я не пойду в кино! — со злостью буркнула Вика.

— Почему? — изумились на другом конце провода. — Мы же договорились.

— У меня поднялась температура. Я себя плохо чувствую.

Вика снова бросила взгляд на Олега. По его губам пробежала еле заметная усмешка.

«Он понял, что у меня есть парень, а сейчас еще подумает, что я врушка!» — с отчаянием подумала она.

Все, казалось, непоправимо испорчено.

— Больше мне не звони! — прокричала Вика в трубку и со злостью бросила телефон обратно в сумку.

Олег внимательно, изучающе посмотрел на неё.

«А теперь решит, что я ещё и истеричка в придачу!» — с ужасом поняла Вика.

Впрочем, какое ей дело? Она ведь не на свидание пришла. Она возьмет интервью, и, самое большее через час, они расстанутся. И никогда больше не увидятся. Статью на утверждение она пришлет по электронной почте, а сам журнал Олег заберет в редакции.

На душе вдруг стало пусто и горько.

— Так на чем это я… что я хотела… — растерянно пробормотала девушка.

— Вы хотели взять у меня интервью, — улыбаясь, подсказал Олег. — Мне так показалось, по крайней мере.

Вика невольно улыбнулась. Дурные мысли ушли, голова заработала ясно и четко. Она достала из сумочки диктофон.

— Начнем!

***

— Раненых привезли!

Кира вскочила с кушетки в перевязочной, где она сидела, опять предаваясь мечтам, и выскочила в коридор.

Санитары уже тащили носилки. Некоторые раненые были в сознании, другие метались в беспамятстве и стонали.

— Огонь! Огонь! — командовал срывающимся юношеским баском перевязанный с ног до головы молодой лейтенант.

Кира поймала себя на том, что внимательно вглядывается в лица раненых.

Ерунда! Так бывает только в книгах, чтобы медсестра вдруг увидела среди прибывших в госпиталь солдат своего жениха.

Девушка вздохнула и развернулась, чтобы идти в перевязочную.

— Пить!

Кира вздрогнула и остановилась.

— Пить!

Она повертела головой — похоже, голос доносился из соседней палаты. Кира заглянула туда и обвела взглядом ряд железных кроватей. Все раненые были без сознания или спали, только лежавший на крайней койке пожилой усатый мужчина с интересом уставился на неё.

Кира прошлась вдоль кроватей.

— Пить!

Лицо раненого было обмотано бинтами, но светлый ежик волос на макушке показался ей знакомым.

Девушка бросилась в сестринскую, налила воды из графина вернулась в палату.

— Пейте!

От звука её голоса раненый вздрогнул, как от удара грома.

— Кира? — неуверенно проговорил он.

Кира вдруг стало жарко, будто наступило лето. Перед глазами встало теплое, солнечное утро. Громко зачирикали воробьи, зацвели на клумбе пышные красные розы. К желтому четырехэтажному зданию школы стекались вереницы молодых людей и девушек с серьезными лицами и вещмешками, где вместе с обязательными кружкой, ложкой и сменой белья лежали тетради с формулами (война-то скоро закончится — надо будет поступать в институт), книжки стихов, нотные сборники.

На глаза сами собой навернулись слезы.

— Володя!

Несколько минут они сидели на постели, неловко обнявшись.

Неожиданно сзади раздалось легкое покашливание. Кира обернулась: на пороге палаты стояла старшая медсестра, высокая громогласная женщина лет пятидесяти с темными усиками над верхней губой.

Пора было идти в перевязочную.

— Как освободишься, можешь передохнуть, — устало разрешила медсестра.

Впрочем, тут же спохватилась:

— Но только на полчасика!

А уже в коридоре сочувственно спросила:

— Жених что ли?

Кира покачала головой.

— Нет. Его друг. Но, может быть, он что-нибудь знает…

Кира запнулась. Ей вдруг пришло в голову, что Володя знает вовсе не то, что она хотела бы услышать.

В перевязочной на кушетке ее уже ждал раненый — пожилой мужчина из новопоступивших, от гниющей раны которого исходило такое зловоние, что девушка едва не грохнулась в обморок, что, впрочем, не помешало ей достать из шкафа со стеклянными дверцами вату, бинты и приняться за дело.

Обычно, когда человек чем-нибудь занят, время бежит быстро. В этот раз, однако, время тянулось невыносимо медленно, как бывает, когда ждешь чего-нибудь важного.

Когда же бесконечный поток раненых прервется?

Девушка то и дело бросала беспокойный взгляд на висевшие на стене напротив старинные часы с кукушкой. Сначала ей казалось, что они идут слишком медленно; потом, что часы и вовсе сломались.

Наконец последний раненый был перевязан, наступило время перерыва. Кира присела на холодную клеенчатую кушетку. Будто специально дожидавшаяся окончания перевязки тусклая лампочка под потолком мигнула и погасла, оставив Киру в кромешной мгле.

Девушка зажгла свечу и вернулась на кушетку. Она замерла, пристально глядя на маленький огонек и пытаясь собраться с мыслями перед разговором.

Внезапно пламя свечи заплясало. Дверь перевязочной открылась и на пороге возникла мужская фигура.

***

— Еще кусочек яичницы?

Муж кивнул.

— И мне! И мне! — запищал Костик.

Аля разделила яичницу на две половинки и разложила по тарелкам.

Отлично, завтрак закончен. Теперь надо помыть сковородку.

Она снова поймала себя на мысли, что видит картинку с рекламного плаката «Счастливая советская семья за завтраком».

Чистая кружевная скатерть, новый столовый сервиз, краснощекий бутуз, серьезный, солидный глава семейства и хлопотунья-мать в нарядном фартуке — не картинка, а просто заглядение!

Аля ожесточенно терла сковородку. Чего же ей все-таки не хватает? Чего?

— Ну, я пошел.

На пороге кухни стоял муж.

Аля выключила воду и вытерла руки о фартук.

В прихожей муж неловко чмокнул её в щеку и, слегка прихрамывая, начал спускаться вниз по лестнице.

«Даже и не поцеловал толком», — с грустью подумала Аля.

Дверь квартиры напротив распахнулась и оттуда, что-то шепча друг другу и хихикая, вышла молодая парочка. Они поцеловались, потом, заметив Алю, отскочили друг от друга, спустились пролетом ниже; до Али донесся взрыв хохота.

На смену грусти пришло раздражение. Наверное, она все-таки зря вышла замуж за мужчину старше себя, фронтовика. Что-то он, очевидно, пережил и увидел на фронте такое, отчего жизнь его больше не радовала.

Может быть, он любил другую женщину. Может быть, он любит её по сей день.

Аля вздохнула и пошла к сыну — одеваться. Костик брыкался, смеялся, и вскоре мрачные мысли на некоторое время покинули её.

Потом они шли по залитой солнцем улице.

Одно из окон на первом этаже было распахнуто, и молодая женщина в цветастом платье мыла стекла. У соседнего дома опять грузили чью-то мебель, перебираясь на дачу; мимо, весело щебеча, пробежала стайка девочек в легких платьицах.

Все вокруг были радостны, счастливы и довольны жизнью.

Аля передала Костика воспитательнице; постояла немного у низкого заборчика, наблюдая, как мальчик залез на качели и принялся лихо раскачиваться; потом развернулась и заторопилась на работу.

Время поджимало. Аля перебежала дорогу прямо под носом белой «Победы»; вихрем пронеслась через парк, распугивая голубей и мамаш с колясками; и, запыхавшись, вбежала в старинное, с большими белыми колоннами здание больницы, где работала медсестрой.

В сестринской, на первый взгляд, было пусто. Аля небрежно бросила сумку на стол, задрала юбку и принялась подтягивать сползший чулок.

Внезапно позади неё кто-то громко кашлянул. Аля вздрогнула и обернулась. За шкафом, куда медсестры вешали верхнюю одежду, стоял смуглый молодой мужчина с зачесанными назад темными волосами.

— Извините пожалуйста, — сконфуженно произнес он, — я новый хирург.

Девушка дернула юбку вниз с такой силой, что она чуть не порвалась. Мужчина посмотрел на Алю странным, долгим взглядом, от которого у неё по коже побежали мурашки.

— Не подскажете, где найти постовую медсестру?

***

Так прекрасна даль морская,

И влечёт она, сверкая,

Сердце нежа и лаская,

Словно взор твой дорогой…

Вика сидела за письменным столом в своей комнате и пыталась сосредоточиться. К утру статья должна была быть готова.

Было уже далеко за полночь. В доме напротив светилось единственное окно-на шестом этаже и хаотично метались два силуэта, мужской и женский. Женщина трагически заламывала руки, мужчина то удалялся от неё, то приближался, и все это напоминало театр теней, где разыгрывали какую-то античную трагедию.

Влажный весенний ветер колыхал светлые шторы сквозь незакрытую форточку.

В комнате царил полумрак, горела лишь настольная лампа.

Вике казалось, что так будет легче сосредоточиться.

И ещё она включила музыку: «Вернись в Сорренто». Эта песня всегда навевала на неё вдохновение.

Вика ещё раз перелистала чистые страницы блокнота; ещё раз прослушала запись на диктофоне.

Сначала беседа не клеилась.

— Давайте я вам лучше про своего товарища расскажу! — предложил Олег. — А обо мне писать совершенно нечего. Родился, крестился, учился.

Вика растерялась; мелькнула даже паническая мысль, что ничего не получится. Но в последний момент вспомнила наскоро просмотренный перед интервью послужной список и нашлась:

— Расскажите про Первомайское…

Слышишь, в рощах апельсинных

Сладких трелей соловьиных

Ярко ночь благоухает,

Звезды светятся вокруг…

Несмотря на то, что в песне пелось о ночи и звездах, Вике почему-то виделось совсем другое. Перед ней простиралось море, но не ночное, тёмное, посеребренное Луной, а нежно-голубое, тёплое, полуденное. К морю спускались сады: пышно зеленели пальмы, платаны, оливковые, фисташковые, цитрусовые деревца; тут и там виднелись аккуратно подстриженные самшит, тис, кипарисы. Яркими разноцветными пятнами выделялись цветы: магнолии, рододендроны, азалии, гладиолусы, клематисы и много других, названий которых Вика не знала. Змеились выложенные керамической плиткой дорожки: одна из них вела к летней деревянной беседке, другая — к каменному гроту с фонтаном, третья — к полуразрушенной стенке из ракушечника и руинам античных колонн.

Среди деревьев белел небольшой дом с плоской крышей, открытой террасой и высокими, больше похожими на балконные двери, окнами.

Мысленно Вика перенеслась внутрь. Теперь она находилась в просторной светлой комнате с шероховатыми выкрашенными белой краской стенами и полом, выложенным коричневой керамической плиткой. У одной стены стоял диван со светлой обивкой, рядом — прозрачный стол на кованных изогнутых ножках. На столике, в узорчатой вазе, цвели гладиолусы, красные, белые, жёлтые, белые с розовой каймой по краям. На плетеном сундучке из ротанга лежала раскрытая книга. Через огромное распахнутое окно был виден сад, и море, и кружившая над волнами одинокая чайка. На разных полочках над диваном были разложены ракушки, маленькие, совсем простенькие, и большие, витые, с бороздками и изрезанными краями. Тут и там среди ракушек возвышались глиняные вазочки и статуэтки каких-то античных не то божков, не то философов. На хрупкой дриаде в развевающемся платье сидела, шевеля усиками, большая лимонная бабочка.

Нежная музыка точно обволакивала комнату и сквозь распахнутое окно через террасу и сад текла к морю.

Так прекрасна даль морская,

И влечёт она, сверкая,

Сердце нежа и лаская,

Словно взор твой дорогой…

***

Володя опустился на кушетку рядом с Кирой и замер, тяжело дыша. Несколько минут они молчали.

«Господи, как начать, с чего начать?» — лихорадочно вертелось в голове у девушки.

Когда она уже почти пришла в отчаяние, в темноте послышался хриплый надтреснутый голос.

— Нам выдали патроны…

Кира вздрогнула. Фигура рядом оставалась неподвижной, и, казалось, голос вдруг возник сам по себе, пришел из глубины темной комнаты.

— Нам выдали патроны. Связку гранат и три бутылки с зажигательной смесью. Мы залегли в поле рядом с шоссе. Лейтенант сказал: «Не наедайтесь плотно перед боем»…

Кира вдруг заметила, что в комнате будто бы стало светлее.

Еще миг — стены растворились и вокруг теперь простиралось бескрайнее поле…

***

Пожухлая осенняя трава сухо шуршала под ногами; холодный, порывистый ветер трепал волосы.

Лейтенант оказался невысоким плотным мужчиной лет сорока с уже начавшим намечаться брюшком, ничего героического.

— Не наедайтесь плотно перед боем, — он страдальчески поморщился, окидывая взглядом разновозрастную и разношерстную группку людей, кое-как расположившуюся в невысоком наскоро вырытом окопе. — Если ранят в живот, не выживете.

Ничего героического.

Кира пыталась разглядеть лица ополченцев. Она сразу узнала Володю, но вот остальные лица превращались в размытые серые пятна, стоило ей бросить на них взгляд.

Будто это уже были не люди.

Лейтенант внимательно посмотрел на уныло поникшие фигуры, откашлялся и запел неожиданно чистым и красивым голосом.

Мы — красная кавалерия,

И про нас

Былинники речистые

Ведут рассказ —

О том, как в ночи ясные,

О том, как в дни ненастные

Мы гордо и смело в бой идём!

Унылые лица ополченцев как будто прояснились и посветлели.

Веди, Будённый, нас смелее в бой!

Пусть гром гремит,

Пускай пожар кругом, пожар кругом.

Подхвативший песню Володя улыбнулся и повернулся к своим товарищам, будто приглашая их присоединяться. Следующие строчки уже пели хором.

Мы беззаветные герои все,

И вся-то наша жизнь есть борьба.

Будённый — наш братишка,

С нами весь народ.

Приказ — голов не вешать

И глядеть вперёд!

Ведь с нами Ворошилов,

Первый красный офицер,

Сумеем кровь пролить за эсэсэр!

Кира жадно вслушивалась в нестройный хор, пытаясь уловить тот самый, единственный, дорогой ей голос.

Все напрасно.

Неожиданно песня была прервана донесшимся со стороны шоссе грохотом моторов. Так что, если первое слово «сумеем» было пропето громко и красиво, то «кровь пролить» прозвучало уже глуше, а « за эсэсэр» было и вовсе пропето одним единственным срывающимся голосом.

Прямо на ополченцев полз Panzerkampfwagen — грязно-серый монстр с плоской башней, из которой торчала пушка с тонким жерлом и мерзко скрипящими гусеницами. На боку танка чернел ровный крест.

Следом полз еще с десяток таких же.

Трое ополченцев, сжимая бутылки с зажигательной смесью, бросились наперерез танкам. Бежавший впереди молодой паренек взмахнул рукой. Передний танк загорелся, но ополченец этого уже не увидел: его скосила автоматная очередь.

Неожиданно набежали тучи, потемнело.

— Вперед! — кричал чей-то зычный голос.

— Обходят, товарищ лейтенант!-отзывались откуда-то справа.

На звук голосов тут же строчил пулемет. Сверху падали комья мокрой земли, и грохотало так, будто рушится небо.

Неожиданно прямо перед Кирой возникла узкая пушка танка, точно осиное жало нацелившаяся на девушку. Раздался выстрел.

Что чувствуешь, когда в тебя стреляют?

Кира даже не поняла, что выстрел достиг цели. Ей показалось, что ее всего лишь ударили огромной палкой по животу. Сразу стало тяжело, накатила тошнота; что-то липкое и горячее потекло по сложенным на животе пальцам.

Кира поднесла руки к глазам.

Кровь!

На ее белом медицинском халате расплывалось уродливое красное пятно, напоминавшее очертаниями чудовище из сказки.

— Потом мы отступали….

***

Голос Володи вернул девушку в перевязочную.

Поле и танк исчезли, живот не болел, руки были сухие.

Кира вскочила и метнулась к колеблющемуся желтому огню свечи.

О, чудо, руки оказались чистыми! Она взглянула на халат: пятно, ей показалось, все еще было там, однако, съеживаясь и сжимаясь на глазах, пока не стало совсем крохотным, так что теперь Кира уже и не могла сказать наверняка, что это след от раны, а не те несколько капель крови, попавшие на халат во время перевязки.

— Закурить есть?

— Ты куришь? — изумилась Кира.

— Курю!

— У меня нет. Но я могу сбегать спросить, — спохватилась Кира. — Хотя, здесь и курить нельзя.

— Черт!

Володя вскочил с кушетки, едва не наткнулся на шкаф со стеклянными дверцами и замер наконец у окна.

— И когда только кончится эта бесконечная ночь!

Они снова замолчали.

«Надо спросить, надо спросить», — твердила себе Кира.

Ей не хватало мужества. Вдруг ответом будет «он погиб»?

Кира вздохнула.

Нет уж, пусть будет живым. Хотя бы еще пять минут. Хотя бы в ее мире.

— Все время моросил холодный дождь. Мы шли по лесу… Потом услышали гул…

И снова стены комнаты исчезли, и Кира почувствовала, как лицо мгновенно стало влажным от измороси…

***

Вокруг было темно. На затянутом грозовыми тучами небе не видно было ни одной звезды.

Вокруг колыхались ветви деревьев: похоже, они шли по лесу.

Где-то совсем рядом фыркали лошади и стучали колеса повозок.

Неожиданно послышался гул, далекий, тревожный, прерывистый.

Колонна замерла в нерешительности.

— Немцы прорвались… прорвались… прорвались на Москву, — шелестели десятки голосов.

Лес начал редеть, и Кира увидела гигантские всполохи — весь горизонт горел…

***

— Больше я ничего не помню. Мы наткнулись на танковую колонну. Немцы включили фары и расстреливали нас в упор.

Володя отвернулся от окна.

— За что?!

Его голос дрогнул. В следующее мгновение он бросился к Кире; неловко, по-детски, обхватил ее руками и громко, в голос, зарыдал.

Очевидно, он больше не мог сдерживаться.

— Почему мы?! Почему?! Ты подумай, сколько поколений жило счастливо, мирно! Заканчивали школу, учились, работали! Ходили на свидания! Женились! Рожали детей! Почему это отняли у нас?!

Он бессильно сжимал и разжимал кулаки.

— Господи, ну почему я не родился раньше?! Я бы все отдал, чтобы родиться раньше! За три… за два… даже за один год! Я после школы в институт собирался…

— Ну что ты! Окончишь ты свой институт! — в ее голосе появилось что-то нежное, материнское. — Ну, чего ты? Война скоро закончится. И все еще будет…

Володя перестал плакать и отстранился.

— Война закончится… Все будет… Только нас не будет!

Он печально посмотрел на Киру.

— Помнишь Лелю Орлову? Ну, когда мы пришли на сборный пункт, выяснилось, что ей, как и тебе, нет восемнадцати?

Из темного угла комнаты выплыли солнечный летний день и худенькая кареглазая девочка с короткой мальчишеской стрижкой.

— Вызвали матерей. Твоя сказала, что не отпускает. И мы все ее презирали, а ты плакала. А Лелина мать тоже заплакала, но, когда капитан спросил, не возражает ли она, ответила «не возражаю».

У Киры перехватило дыхание — девушка поняла, что сейчас последует нечто ужасное. Она отлично помнила и Лелю, и ее мать, полную, пожилую женщину, опиравшуюся на палку.

И опять пауза, длинная, тревожная, а потом хриплый голос, совершенно нечеловеческий, даже не произнес, а прокаркал:

— Ее убили в первом же бою. Пулей в голову. Она только успела сказать: «Я очень хочу жить». И… умерла…

Кира кусала губы. Она уже давно поняла, что мир — вовсе не нечто заманчивое, многообещающее и замечательное, как ей представлялось когда-то. Но Леля….

К такому Кира была не готова.

Она вспомнила как в мае, после уроков, они гуляли по парку вдоль пруда.

Цвела сирень, сидели, обнявшись, влюбленные парочки на скамейках, а эта самая Леля бросилась к воде и принялась брызгать на купавшегося у берега мальчишку из параллельного.

Они оба смеялись и поглядывали друг на друга чуть влюбленно и вот….

— Постой! — спохватился Володя, глядя на приунывшую Киру. — Ты, должно быть, о своем подумала?

***

К вечеру погода испортилась, небо потемнело и пошел дождь, перешедший в ливень.

Аля, у которой выдалась свободная минутка, стояла у окна в небольшом светлом холле у запасной лестницы. Это был тихий, уединенный уголок, где никогда не было ни души, зато всегда было тихо и безупречно чисто. Мраморные белые полы блестели; массивные перила с лепниной казались произведениями искусства, достойными музея, а на большом квадратном подоконнике было очень удобно сидеть, задумчиво глядя в окно.

Окна холла выходили в сад. Собственно, это был даже не сад, а так, парочка яблонь, берез и лип, окружавших довоенный полуразрушенный фонтан из грязно-белого гипса, в самом центре которого уныло сгорбилась такая же грязно — белая мосластая девица с веслом.

С другой стороны к саду примыкал четырехэтажный жилой дом. Особенно хорошо просматривалась небольшая комната на третьем этаже. За плотными красными портьерами обитала сухонькая старушенция со сморщенным, как печеное яблоко, личиком.

В солнечные дни она обычно располагалась на балконе, в старинном кресле-качалке, с книгой в руках. Рядом, на изящной узкой тумбочке, грелся на солнце фикус. С другой стороны кресла, на перилах балкона, вальяжно развалившись, дремал рыжий кот с длинным пушистым хвостом.

Аля обожала наблюдать за этой троицей: старушкой, котом и фикусом. Иногда, после тяжелого, хлопотливого дня, она даже им завидовала: вот бы покачаться в кресле с книгой в руках.

«Или полежать на балконных перилах», — с улыбкой добавляла Аля, глядя на кота.

В два часа дня старуха обычно обедала. Если портьеры были раздвинуты, Але был виден большой круглый стол, покрытый красивой кружевной скатертью. На него, несмотря на то, что старушка обедала одна, выставлялся целый сервиз, очевидно, парадный: позолоченная супница с крышкой, мелкая тарелка, глубокая тарелка, салатница, блюдце — все с позолоченным орнаментом по краям.

Аля хорошо разглядела этот сервиз, потому что после обеда старушка выносила его сушиться на балкон.

Потом старушка обычно дремала, потом ужинала. После ужина она накидывала легкий светлый плащ, брала старый парусиновый зонт и отправлялась на прогулку.

Раз или два в месяц Аля заставала старушку в строгом темном платье с безупречным кружевным воротничком. Это платье, воротничок, наверченные на голове букли и прихорашивание перед зеркалом означали, что старушка покидает своих домочадцев на целый вечер.

Куда именно она направлялась — в гости или в театр, Аля не знала. Это не особенно ее интересовало. Самое интересное начиналось после ее ухода.

Как вы помните, у старушки жил рыжий кот. Пока хозяйка была дома, кот обычно дремал, удобно устроившись на подоконнике или перилах балкона, так как спать на кровати или столе ему категорически запрещалось. В это время кот делался до того неподвижен и безучастен, что его можно было принять за плюшевую игрушку.

Старуха, очевидно, считала своего кота самым послушным и воспитанным домашним питомцем на свете. Знала бы она, что он вытворял без нее!

Едва старуха выходила из дома, как дремавший на балконных перилах кот приоткрывал один ярко-зеленый разбойничий глаз. Ободранный нос чуть приподнимался, втягивая воздух, после чего на свет божий являлся второй глаз, тоже ярко-зеленый и разбойничий.

Далее следовала «утренняя гимнастика»: потягивание, выгибание спины колесом с одновременным выбросом вперед облезлых лап.

Потянувшись, кот свешивался с балкона так, что казалось, на него не действуют законы земного тяготения, и смотрел вслед своей хозяйке, пока она не скрывалась за поворотом.

Удовлетворенно кивнув (так, по крайней мере, казалось Але), кот спрыгивал с перил и принимался с важным видом расхаживать по комнате.

Потом негодная животина вскакивала на покрытый чистой скатертью стол. Если бы старушка это увидела, её бы хватил апоплексический удар.

Кот знал, что ходить по столу запрещено, и оттого ходил медленно, стараясь вдавить в скатерть все свои четыре облезлые лапы и, по возможности, еще и поелозить ими — это, по-видимому, доставляло ему особенное удовольствие.

Все стоявшие на столе тарелки, чашки, кастрюли подвергались тщательной инспекции; не было ни одной, куда бы не сунулась усатая морда. При этом кое-что облизывалось, кое-что надкусывалось, кое-что съедалось, а кое-что оттаскивалось под кровать, где у кота, очевидно, был устроен тайник.

Старуха, как ни странно, ничего не замечала, поскольку была подслеповата и не отличалась хорошей памятью.

Наевшись, кот совершал головокружительный прыжок со стола на кровать, прямиком на белоснежную подушку, где ему, разумеется, тоже было строго-настрого запрещено появляться.

Минут через двадцать начиналась третья часть представления. Наглый котище выходил на балкон, снова потягивался, взбирался на перила, откуда лихо перескакивал на росшую вплотную к дому березу.

Спустившись по стволу вниз, он некоторое время выжидал и, наконец, со всего маху прыгал прямо на спину приглянувшегося ему прохожего!

В прошлый раз таким «счастливцем» стал старый горбатый дед; в позапрошлый — две школьницы лет тринадцати.

Школьницы громко фыркнули и расхохотались; дед, напротив, долго махал клюкой и орал, что есть мочи.

Кот же мигом взлетал обратно на дерево и оттуда любовался произведенным эффектом, как казалось Але, насмешливо скаля зубы.

Когда суматоха укладывалась, кот снова спускался вниз, на этот раз уже никому на спину не прыгая, и чинно-благородно отправлялся по своим делам. Иногда он возвращался почти сразу; иногда отсутствовал довольно долго, но к приходу хозяйки кот неизменно оказывался дома, дремлющим на перилах балкона.

Казалось бы, что здесь интересного или особенного — наблюдать за старушкой и нехитрыми кошачьими проделками?

Но Але нравилось быть причастной к некоему тайному мирку, о котором не знает ни одна живая душа.

Правда сейчас из-за дождя балкон был наглухо закрыт, и ни старушки, ни кота не было видно. Але лишь оставалось смотреть на ставшее внезапно свинцовым небо, косые струи, хлещущие по отяжелевшим от воды листьям деревьев, и вздувающиеся один за другим гигантские пузыри на поверхности глубоких темных луж.

День прошел как-то суматошно и бестолково: капельницы, уколы, таблетки. Все, как всегда. Хотя…

Але вспомнился новый врач…

***

— Черт возьми, откуда здесь арык?! Его нет на карте!

С неба сыпал не то дождь, не то снег. Ночевали в открытом поле. Костры жечь не разрешали. Правда потом подогнали небольшой автобус, где по очереди грелись.

Пока начальство совещалось, бандиты успели окопаться.

Олег не чувствовал ни ног, ни рук от холода. В который уже раз его воспаленные глаза скользили по селу, по центральной улице с мечетью.

Наконец приказ наступать. Они шли все по тому же стылому полю, когда впереди вдруг показались камыши. Воды в арыке было по грудь.

— Лестницы!

Алюминиевые пожарные лестницы шатались и прогибались — промокли все.

Снова залегли. Олег положил автомат на землю, и он тут же вмерз в грязь. Мокрая одежда тоже замерзла — теперь она хрустела при каждом движении.

— На штурм!

***

Кира замерла. Все внутри сжалось, кровь запульсировала, забилась в висках. Сейчас она узнает правду о мальчике с синими глазами. Погиб, наверное, погиб.

Володя ободряюще потрепал ее по плечу.

— Он вышел из окружения. Я его последний раз на «Фабрике» видел.

— На какой «Фабрике»?!

— Станция так называется. Пункт там сборный был для окруженцев. Потом его куда-то отправили рыть окопы. А потом…

Володя запнулся.

— Я его не видел, но, думаю, он жив, — поспешно закончил он.

***

— Воздух!

Неожиданно появился и начал усиливаться тяжёлый, звенящий гул.

— Воздух!

Над полем, где, вжавшись в стылую грязь, лежала Кира, пронеслись самолёты с крестами на крыльях.

Кира приподняла голову. Со стороны налет походил на гигантскую, фантастическую карусель.

Чуть дальше, в сторонке, виднелся посёлок городского типа и какая-то фабрика — их-то и атаковали фашистские самолёты. По очереди каждый из них «клевал» носом, затем выравнивался и возвращался в строй. Отдельные взрывы сливались в непрерывный гул. Земля вздрагивала; волнами перекатывался воздух.

Внезапно среди самолётов появилось нечто, похожее на белые круглые шарики — это заработали зенитки. Увы, самолёты остались целы и невредимы и, отбомбившись, пролетели над эшелоном на запад.

Кира наконец поднялась с земли.

–Куда! Рано! — дернул ее за ногу лежавший рядом усатый капитан.

Снова послышался высокий напряженный звук авиационного мотора. На бреющем полёте прямо над Кирой несся ещё один истребитель с крестами.

— Ложись! — кричали ей справа и слева, но девушка застыла, будто урчание мотора загипнотизировало ее.

Самолёт летел очень низко; вот мелькнула кабина, хмурое лицо летчика в шлеме. К счастью, стрелять он не стал: очевидно, торопился догнать своих.

Паровоз дал гудок. Люди поднимались с земли, отряхивались. Только Кира по-прежнему стояла неподвижно.

Кряхтя и чертыхаясь, встала и Сима.

— Ничего-ничего, — утешала она Киру, попутно пытаясь сдвинуть девушку с места. — Приедем, обогреемся, обсушимся.

В теплушке было почти так же холодно, как и снаружи. Через четыре высоко расположенных стальных окошка в вагон лился холодный воздух, смешанный с паровозной гарью. Освещение предусмотрено не было, и потому в вагоне царил полумрак. Печка едва теплилась.

Кира с Симой еле отыскали своё место, с облегчением плюхнулись на деревянную скамью, и поезд покатил дальше.

— Эх, жаль, в туалет не успели! — рявкнула на весь вагон Сима.

Кира покраснела.

«Удобств» тоже не было, и потому на остановках из теплушек вываливалась взъерошенная масса людей с выпученными глазами и, никого не стесняясь, присаживалась тут же, у железнодорожной насыпи.

Проплыла за окошком платформа, на которой стояли танки, зачехленные пушки и цистерны с надписями «Огнеопасно», «С горок не толкать!»

Потом показались свежие воронки, трупы людей, лошадей, плачущие женщины. Тут же застыли разбитые повозки с домашним скарбом; лежали на земле, будто вывернутые каким-то великаном, телеграфные столбы.

Сима что-то говорила о молоке и яйцах, которыми можно разжиться в деревне, а Кира все хотела ей сказать, что едет на станцию «Фабрика» вовсе не за молоком и яйцами, но колеса поезда так усыпляюще стучали, что Кира закрыла глаза и перенеслась далеко — далеко…

***

И в сестринской, и на посту, и в ординаторской весь день только и было разговоров, что о новом хирурге. Ничего особенного не делая, он мгновенно очаровал все женскую половину отделения.

Впрочем, «половину» — слишком громко сказано. Собственно, мужчин на этаже было всего трое и самому молодому из них, Петру Сергеевичу, было уже сильно за пятьдесят.

Аля улыбнулась, вспомнив, как ее напарница, неопрятная сорокалетняя толстуха, и думать забывшая о мужчинах лет сто назад, неожиданно устроила целый скандал, утверждая, что кто-то бессовестно спер её висевший в общем шкафу новый белый халат.

И она была не одинока: все женщины отделения, от санитарок до заведующей — строгой степенной Ангелины Павловны — вдруг принялись чистить перышки. На свет божий были извлечены старые пудреницы с изображениями изящных женских головок на крышках; помады всех цветов и оттенков, от кроваво-красного до нежно-розового, почти бесцветного; броши, заколки; на ножках мгновенно появились изящные туфельки на каблуках вместо разношенных тапочек. Теперь зашедшему в ординаторскую или сестринскую могло почудиться, что он попал в парикмахерскую или салон красоты.

А уж что началось, когда выяснилось, что новый врач не женат! Суматоха удвоилась, удесятерилась и, наконец, достигла апогея. Больные были забыты. Тщетно пролившая сладкий липкий компот старуха из десятой палаты носилась по этажу в поисках санитарок; она могла бы пролить все остальные тридцать порций и добавить к ним картофельное пюре с супом — никто бы и не обратил внимания.

Аля усмехнулась. И почему врачи пользуются таким успехом у женщин? Особенно врачи-хирурги. Наверное, оттого, что возможность распоряжаться человеческой жизнью делает их сродни всемогущим богам.

На балкон дома напротив вышла старушка, зябко кутавшаяся в клетчатый плед. Вокруг её ног умильно крутился кот.

Старушка недовольно посмотрела на затянутое темными тучами небо и взяла в руки фикус, намереваясь, очевидно, отнести домочадца в теплую комнату. Ей мешал кот, подобострастно заглядывавший в глаза и тершийся о ноги, едва не обвивая их длинным, пушистым хвостом.

— Ну и нахал! — неожиданно раздался мужской голос.

Аля вздрогнула и оглянулась: кто это еще посмел вторгнуться в её секретное царство?

Позади, улыбаясь, стоял тот самый новый хирург.

***

Не оставь меня,

Тебя я умоляю.

Вернись в Сорренто,

Любовь моя…

Вика снова и снова прослушивала запись интервью.

Как наяву девушка видела центральную улицу села с мечетью, саманные стены домов, плетни из виноградной лозы и машину ГАЗ с установленным на ней ДШК — крупнокалиберным пулеметом.

В звуки очередей вплеталась музыка, игравшая в комнате.

Видишь, море как живое

Серебрится под луною…

Олег прорезал в плетне лаз и Cобровцы бросились к дому, откуда велся огонь.

Льнет к ногам твоим волною,

Словно хочет удержать…

Олег бросил гранату.

После взрыва они вышибли дверь и очутились в задымленных комнатах. В одной из них на полу сидел окровавленный чернявый мужчина, поднявший руки над головой.

— Я заложник!

— Ага! — скептически буркнул Олег.

И сады листвой зелёной

Тянутся к тебе влюбленно…

Надо было двигаться к окраине села, откуда велся минометный огонь.

Внезапно сзади, совсем рядом, раздался взрыв, и Олег почувствовал, как летит вперед. Уши будто заложило ватой, голова загудела. Выстрелы как будто стихли. Неужели бой кончился? Но почему тогда он видит яркие вспышки, и все куда-то бегут?

Манит все тебя остаться

Каждый взгляд и каждый звук…

Слух постепенно возвращался, и Олег стал уже различать выстрелы и крики. Вместе со всеми он машинально куда-то бежал; потом, когда застрочил ДШК, плюхнулся на замороженный навоз на чьем-то скотном дворе.

Но ты едешь, забывая,

Смыслом жизни окрыляя…

ДШК за несколько минут сравнял забор рядом с землей…

Потом было отступление, стоны раненых, густая завеса дымовых шашек.

— Ничего, могло быть и хуже, — утешал кто-то кого-то. — Сейчас передохнем и наподдадим как следует!

Неужели никогда я

Не увижу тебя вновь?

Только теперь Олег почувствовал, что воротник рубашки сзади как будто мокрый и липкий. Он провел рукой по затылку. Так и есть — рука наткнулась на холодный стальной осколок, торчавший прямо из кости.

Не оставь меня,

Тебя я умоляю

Вернись в Сорренто,

Любовь моя!

***

Видишь, море как живое

Серебрится под Луною.

Льнет к ногам твоим волною,

Словно хочет удержать.

Кира стояла на мраморной открытой террасе. Ярко светило солнце; уступами спускался от террасы к морю цветущий сад. Пышно зеленели платаны, пальмы, оливы, фисташки, мандариновые деревья; яркими пятнами выделялись цветочные клумбы с гладиолусами, азалиями, клематисами и другими причудливыми растениями, названий которых Кира не знала.

За террасой возвышался небольшой белый домик с плоской крышей.

И сады листовой зелёной

Тянутся к тебе влюбленно.

Молят все тебя остаться

Каждый взгляд и каждый звук.

На террасе Кира была не одна.

Здесь стояли плетеные коричневые столы, стулья, кресла; тут же, кто сидя, кто стоя, расположились несколько мужчин, женщин и мальчик лет пяти, одетый в матросский костюмчик.

Кира, как и две другие женщины, была одета в светлое длинное развевающееся платье, вроде тех, что носили барышни в начале века, а теперь только актрисы в спектаклях про ту жизнь.

Кира тщетно пыталась понять, кто эти женщины. Она не могла избавиться от ощущения, что, хотя она никогда их и не видела, все же между всеми ними существует какая-то невидимая связь.

Одной из женщин было лет двадцать пять. Из-под широкополой соломенной шляпы выглядывали аккуратно собранные в пучок вьющиеся каштановые волосы. Личико, правда, выглядело несколько простецки: широкие скулы, нос картошкой; но выразительные карие глаза и красиво очерченные пухлые губки компенсировали этот недостаток.

Судя по тому, как льнул к девушке мальчик в матроске, это была его мать.

Вторая девушка была чуть моложе и гораздо красивее. У нее тоже были длинные вьющиеся волосы, только светлые, прямые; изящное узкое породистое лицо великолепно сочеталось с фарфоровой кожей и греческим носиком.

Эта девушка показалась Кире знакомой. Где она ее видела? Ах, да, это та девушка, которая кормила голубей.

Мужчин было трое. Один из них, стройный и улыбчивый, сидел в плетеном кресле, слегка покачивая ногой. Другой, с мужественным волевым лицом и широкими скулами, облокотился о мраморные перила и неподвижно смотрел куда-то вдаль.

Третий мужчина стоял чуть впереди, спиной к Кире, и при одном взгляде на него у девушки кровь прилила к щекам и часто забилось-застучало сердце: до того он был похож на мальчика с синими глазами из параллельного!

Все мужчины тоже были одеты в светлое: кто в просторную рубашку с брюками, кто в костюм.

Кира оглянулась — куда же, однако, ее занесло?

Море, похоже на Средиземное. Впрочем, она никогда там не была. Это вполне могли быть и Сочи. Или Ялта.

Кира посмотрела на море и спускающийся к воде уступами сад. И тут ее словно током ударило: это не Сочи, и не Ялта, и не Средиземное море. Это вообще не земной мир. Разве бывает на земле такое безоблачное голубое небо? Хоть где-нибудь да проплывет тучка. И солнце никогда не светит так ярко и ликующе. И море не бывает таким изумительным волшебно-лазурным, а листва по-весеннему изумрудно-зеленой. И этот античный дом и мраморная терраса… они… они…

Наверное, она попала в чью-то мечту, сон. Быть может, девушки с фарфоровой кожей?

Впрочем, она и сама хотела бы жить в таком домике. Когда закончится война. С синеглазым мальчиком, на которого так похож…

Кира умоляюще взглянула на стоявшего к ней спиной молодого человека, но тот не шелохнулся.

Неожиданно террасу тряхнуло — и волшебный мир вокруг распался. Кира снова очутилась в теплушке, еле ползущей вдоль разбомбленных сел.

***

И опять у Али по коже побежали мурашки, как утром в сестринской.

— Ну и нахал! Я имею в виду кота, — улыбнулся новый хирург. — Хотя вы, наверное, хотели сказать то же самое про меня. Смотрите, какие у него хитрющие глаза!

У него самого глаза сделались хитрющими. Аля невольно улыбнулась.

— Кстати, я так и не представился утром. Вы были…гм…заняты. Андрей.

Он протянул ей руку.

— Алевтина Петровна, — неожиданно для себя самой брякнула она.

— Хм… Вот так вот — Алевтина Петровна?

В его глазах заплясали озорные искорки.

Конец ознакомительного фрагмента.