Зверь

Ане Риэль, 2019

Леон – необычный мальчик. Как и все дети, любит играть на ферме, гладить пушистых зверьков и обнимать свою маму. Но все это он делает совершенно не так, как другие: крохотные ручки оставляют синяки и ломают кости. Поэтому у Леона почти нет друзей. Только Мирко – соседский юноша – видит в мальчике лучшее. Возможно, потому что любит его мать. Он почти целиком берет на себя воспитание Леона, но контролировать маленького монстра выше его сил. Одна трагическая ночь переворачивает всю жизнь. Чтобы спастись от последствий своих поступков и избежать угрозы, Мирко и Леону нужно бежать. Но разве рядом с таким ребенком может быть безопасно?

Даника

Всего один мужчина сумел зажечь сердце Даники. Красавец-врач, бывший в городе проездом, он осматривал ее, когда она еще была юна и легко поддавалась влиянию.

Она тогда упала в обморок на рынке, как оказалось, из-за сильного воспаления в женских органах, которое, видимо, необходимо было лечить медикаментами и сеансами наложения рук. Чарующие речи и мягкие кисти врача, рассказы об океанских пароходах, автомобилях и жизни больших городов заронили в Данике мечты о другой жизни, других континентах, мире бесконечных возможностей и до сей поры недостижимого богатства, где и корову, и картошку видят только в виде блюда на сверкающей белизной тарелке.

Мечты быстро разрушились, когда он без предупреждения прервал внешний осмотр и потянулся дальше, к новым гинекологическим открытиям. После этого Даника поклялась, что никогда больше не станет доверять ни врачам, ни мужчинам с такими мягкими и ухоженными руками. Тем не менее его утверждения, что она не сможет иметь детей, въелись в нее как непреложный факт, принеся в равной степени сожаление и облегчение.

В последующие годы Даника находила утешение и радость в компании ремесленников, шутов, батраков и сезонных рабочих. Среди мужчин, которые никогда даже близко не бывали рядом с белым халатом или хоть чем-то чистым. Кроме самой Даники.

Сейчас его звали Карл.

Работник приглянулся ей за мускулистое тело, глубокий голос и сексуальную ненасытность. Тем вечером, когда они познакомились в кабаке, она ощутила в нем какое-то обаяние, которого хватило бы как минимум на одну ночь. Они не тратили время на разговоры — Да-ника почти сразу спросила, поедет ли он с ней домой. Он кивнул, не без удивления во взгляде, но уверенно. Он положил свою ручищу ей на плечо, когда они шли в темноте, перебрасываясь только несвязными фразами. Она первая спросила. Она его вела. Прямо до самой спальни.

Тем не менее ей хотелось думать, что он ее преследует. Он ее покорил.

Ночью Данике казалось, что она кричала во весь голос, но она не была уверена. То был невыразимо высокий полет, путешествие в совершенно иной мир. Никто раньше не мог ее туда отправить, даже смазливый врач, в свое время сбежавший с ее невинностью.

Впрочем, она быстро обнаружила, что Карл — тот самый мужчина, разговор о котором она когда-то подслушала. На рынке компания легкомысленных девиц делилась опытом, и Даника не могла не навострить уши. Они называли его Карл Великий. В шутку. Он был явно знаменит на всю долину за свое умение покорить любую женщину. Умел произвести впечатление не только своей величиной и силой, вынуждена была признать Даника. В постели его словно ничто не сдерживало — ни мысли, ни предрассудки, — и Даника тоже сбрасывала все оковы. Она на какое-то время забывалась, отвлекалась от обязанностей на ферме, животных, даже для глухой матери в памяти Даники не было места.

Да, иногда она и правда кричала. От эйфории.

Даника решила наслаждаться, пока получается. Она отлично понимала, что Карл уедет, как только закончится работа на лесопильне, если не раньше. На таких, как он, нельзя положиться. И все равно она в первый же вечер впустила его в свою спальню. Других она заводила в хлев, или на берег реки, или еще в какой-нибудь укромный уголок. Внутрь она никого из них впускать не хотела. Но что-то в Карле внушало ей уверенность. Это сбивало ее с толку.

Она вовсе не была влюблена. Он был хорош собой и страстен, но разговаривать с ним было неинтересно. Его высказывания сводились к пустым фразам и беспомощным наблюдениям. Надолго этого бы не хватило, ей нужно было больше.

Словно чтобы подчеркнуть контраст с неумением выражать свои мысли, Карл удивительно красиво насвистывал. Этого она не могла не признать. Он свистел как птичка.

Мать Даники всегда с недоверием поглядывала на великана, каждое утро заходившего в кухню, бравшего кусок хлеба и исчезавшего за дверью, не удостоив ее большего внимания, чем быстрый кивок. Однажды утром ей показалось, что он одними губами произнес неприличное слово.

— Что за грубиян! — высказала она дочери, вошедшей на кухню чуть позже. — Скорей бы ты уже нашла себе нормального мужика. Давно пора! Твоя младшая сестра никогда бы не спуталась с таким, как этот. Я уверена, что Таяна уже нашла себе хорошего мужа. Вот увидишь, в следующем письме мы о нем узнаем. А ты… ну что за верзилу ты к нам притащила? Что бы сказал твой отец?

— Ну, ну, отец умер, да и тебе недолго осталось, — успокаивающе ответила Даника, мягко целуя мать в лоб. — Ты моя глухая скандалистка.

Мать тут же успокоило внимание дочери, и вскоре она позабыла, что вообще была какая-то склока. Вместо этого она обратила злобу против всех тех, кто не пришел на похороны ее мужа. Особенно она была недовольна пастором, который будто веселился, когда вдова вложила всю свою истерзанную душу в песню над могилой любимого супруга.

В то же время вдова, очевидно, позабыла, что никогда особо не беспокоилась об умершем, что они за много лет едва обменялись парой слов, а потом вмешалась глухота, пришедшая незаметно. Она явилась естественным и удобным следствием тишины, думалось Данике. Так некоторые рептилии перенимают цвет окружающей среды.

Только обнаружив супруга без признаков жизни посреди поля, мать снова стала с ним говорить. Поток ее слов было не остановить, они хлынули наружу и заставили многих держаться от нее подальше. По крайней мере, она сама себя не слышит, думала Даника.

Постепенно мать все сильнее погружалась в собственный мрак и как злополучная муха вертелась в паутине мучительных мыслей о преходящей природе сущего и о раскаянии. Но в первую очередь она испугалась. Испугалась остаться одна, если Данике вздумается уехать с этим чужаком, от которого пахло большими животными и который казался бездушным переростком. Он настолько не был похож на ее двух сыновей, что ей казалось насмешкой уже то, что он поселился в доме, где они выросли. Она говорила сама себе, как хорошо, что мальчики этого не застали, и таким образом старалась приглушить боль от их отсутствия.

Семья уже много поколений подряд владела небольшим участком земли в юго-восточном уголке долины. Там они выращивали различные культуры и держали скот. В те годы, когда урожай подводил, они едва сводили концы с концами, продавая яйца, молоко и изделия из шерсти.

Не было сомнений, что гордостью отца был картофель, в том числе и потому, что его в этих краях обычно не выращивали. Даника выросла под рассказы отца о том, какая у них отличная картошка. Когда они ездили по городам и рынкам, а повозка была доверху нагружена золотистыми клубнями, она сидела рядом с отцом на козлах и слушала рассказы об особенном соотношении ветра и солнца в их долине, о том, как важен правильный севооборот и как лучше всего возделывать почву.

— На нашем скромном участке мы растим совершенно уникальный картофель. Запомни это, Даника. Он впитывает силу гор и соки долины и растет в земле, удобренной любовью. Любовь-то и делает его исключительным. Наша любовь к земле, — так он обычно говорил.

Разговоры про любовь всегда казались Данике небылицей, хотя она и не осмеливалась признаться в этом отцу. Для нее их картофель ничем не отличался от любого другого, который ей давали для сравнения. Она не замечала разницы ни на вид, ни на вкус.

Теперь же, когда самого его предали земле, на Дани-ку легла обязанность следить за посадками, равно как и за скотом и за вдовой, чьи измученные ревматизмом пальцы едва могли разбирать шерсть.

Больше всего ей хотелось все бросить и последовать примеру старших братьев. Уехать, сбежать. Она понятия не имела, где они, что с ними случилось. Пали ли они благородно и храбро в сражении по другую сторону гор или просто погибли из-за какой-нибудь чепухи на другом конце света. По крайней мере, они еще не вернулись домой, хотя и обещали.

Даника не знала, что один ее брат пьяным упал в пересохший колодец в Италии, когда в одиночестве прогуливался по виноградникам, а второго брата поглотили мечты о лучшей жизни в Америке. Зато она отлично была осведомлена о том, что ее угрюмая и склонная к полноте сестренка ведет беззаботную жизнь в различных заведениях вдоль берега. Вероятно, за ней присматривал какой-нибудь альфонс, вовремя помогавший ей переехать, прежде чем надзор за порядком возьмет ее предприятие в оборот. Даника с матерью периодически получали письма, в которых Таяна изо всех сил старалась скрыть источник своих скромных доходов. Много шьет, писала она. Мама гордилась этим объяснением. Обратного адреса на письме никогда не значилось. В сравнении с этим жизнь на ферме была, наверное, не так уж плоха, хотя Даника по природе была лучше приспособлена к ремеслу, чем ее более осмотрительная сестра.

Так или иначе, и от земледелия, и от проституции было далеко до той странствующей жизни, о которой в глубине души всегда мечтала Даника. По крайней мере, с тех пор, как в детстве встретила на ярмарке мрачную, но жгучую певицу.

— Подожди здесь, а я пойду переговорю со знакомым, — попросил отец. Она охотно кивнула и уселась прямо перед фургоном, чтобы лучше было видно представление.

Певица была одета в огненно-красное платье, у нее были длинные распущенные волосы, черные как уголь. Вокруг сидели трое таких же темноволосых музыкантов с блестящими лбами и в расстегнутых рубашках. Они уселись на маленькие табуреты, держа инструменты на коленях, и играли, закрывая глаза и отмеряя такт левой ногой. Нет, они не отмеряли такт, они стучали потрепанными подошвами по доскам так, что мелодию окружал раскатистый грохот. Фургон ожил и запульсировал.

Женщина была боса, с золотисто-коричневыми пальцами ног. Она танцевала и пела. Стройное тело сворачивалось и расправлялось, непослушные волосы обвивали ее языками пламени. В ней чувствовались сила и дикость, которые прежде всего жили в голосе. Сама женщина была щуплая, но голос у нее был мощный. Как первородный крик. В нем были ярость, радость, возмущение и счастье одновременно.

Даника не понимала, что она в тот день видела и чувствовала, но больше она никогда не встречала ничего, что настолько бы ее захватило. Отец не понимал, отчего она расплакалась, когда он пришел. Им ведь надо было вовремя вернуться на ферму доить коров.

— Ты же любишь доить, малышка Даника.

Он раньше ни разу не видел, чтобы его дочь плакала.

С того дня Даника мечтала заниматься тем же, что и та женщина из фургона: странствовать и выступать, хотя отлично понимала, что этому не дано осуществиться. Она даже умела петь. Даже умела петь чисто. Но ото всех это скрывала. Братья стали бы над ней смеяться. Свободная жизнь была мечтой, за которой она не решалась последовать. Она была и дерзкой, и порывистой, но вместе с тем безумно боялась оставить знакомую обстановку. И еще боялась подвести. Даже в те моменты, когда она ненавидела мать пуще чумы, она не переставала ее любить. И даже проклиная на чем свет стоит этот жалкий клочок земли, она знала, что любит именно эту землю, это место как саму себя. Да и картофель тоже.

Встретив Карла, она не могла не завидовать его беззаботному, лишенному всякой ответственности отношению к миру. Он мог взять и уехать, когда захочет, а Даника испытывала странное стремление удержать его. Правда была еще в том, что ей доставляло удовольствие быть объектом его дикого мужского желания. Она привыкла сама управлять своими любовниками, но Карл ей не подчинялся. Природа. С ним она вынуждена была отдать себя во власть кого-то большего, более сильного, чем ее собственная воля.

Она не хотела связывать себя. Он просто должен был находиться рядом, во всей своей мужественности, и это было странно. И еще она очень хотела, чтобы он помогал ей на ферме. Соседский Мирко оказался удивительно эффективным и надежным работником. Парень не чурался никакой тяжелой работы, и его было не выпроводить домой. Но если за дело брался Карл, он работал за троих. Это впечатляло. И по-своему возбуждало.

Однажды Карл по обыкновению пошел за ней следом через двор на кухню, чтобы поужинать, и ей подумалось, что она бы с удовольствием побыла одна, без него. Она устала после долгого рабочего дня, хотелось побыть одной, может, полежать в кровати. Иногда его становилось слишком много, и она даже начинала жалеть, что в свое время пригласила его внутрь и разрешила вот так остаться. Теперь уже поздно что-либо менять. Она не могла попросить его переехать в хлев, да и гамак будет маловат. Она бы с удовольствием держала его вместе со скотом и призывала по необходимости. Она стыдилась подобных мыслей, но они к ней приходили. Ненадолго.

Не в меньшей степени странным стало, она вынуждена была это признать, слышать в доме чей-то еще голос, кроме голоса матери, хотя и голос приятный. Но главное, что теперь ей было с кем поговорить. Он мог ее выслушать.

И хотя Карл едва умел читать и не обладал большими познаниями, чтобы расширять ее горизонт, он все равно рассказывал ей новое, поскольку бывал в местах, где она никогда не бывала. В нем жила вся долина и все окрестные горы. В нем жила природа. Животные. Она иногда замечала, как он останавливался понюхать цветок или послушать птичью песенку, и всегда при этом улыбался птице, как хорошей знакомой, словно встретил друга.

Ее удивляло, что мягкость не была ему чужда.