Сталь

Андрей Юрьевич Васильев, 2018

Этот роман чистый вымысел, всё, что в нем происходит, выдумано автором от начала и до конца. Однако это не фэнтези, не научная фантастика – это роман- предостережение. Он охватывает прошлое и одновременно – возможное будущее России. Прежде всего потому, что без прошлого нет будущего, и с теми, кто не помнит своего прошлого – прошлое случится опять. Читать или не читать – это ваше дело. Но помните – эта книга про вас.В книге герой ищет свои корни. Поиски приведут его к невероятным открытиям.Содержит нецензурную брань.

1

Так он ему и сказал. Так и сказал: «Не знаю, мол, не знаю, не помню, ни черта не помню. Слыхал что-то вроде, слыхал когда-то, да когда это было…» А потом лег, влепив в почернелую подушку свалявшуюся, отяжелевшую голову, повернулся к стене и затих, и засопел, как ни в чем не бывало, спокойно так, мирно засопел, всхрапывая на конце длинного вдоха.

Ничего не сказал.

А он ждал. Сидел и ждал, глядя на упрятанную в засаленную овчинную душегрейку, узкую спину старика, не отводя глаз, будто спина могла заговорить, будто ему случалось видеть, чтобы спина заговорила. «Я не уйду, — думал он, — я не уйду, я буду ждать, может быть он вспомнит, когда проснется, может быть, когда проспится, когда теплая рисовая водка, которой я поил его, испарится и отпустит его разум, он вспомнит, где и что слышал про этих людей. А если не вспомнит? Если не вспомнит, потому что нечего вспомнить, если он лжет о том, что слышал, если он все выдумал только для того, чтобы получить эту проклятую водку — что тогда? Куда идти, с кем говорить, кого расспрашивать в этой пустынной, забытой богом и людьми, стороне, что горбится редкими вымершими деревнями, в одной из которых, кажется, в последней по счету, чудом сыскался одинокий этот старик?..»

О старике говорили ему третьего дня в деревне, что стоит выше по течению большой реки, которую местные зовут теперь по-разному: кто по-русски, кто по-китайски, а кто и на странной смеси языков, в которой угадываются твердые русские звуки, принужденные жить теперь рядом с насмешливыми китайскими. Говорили, впрочем, неуверенно, поджимая губы, взмахивая руками: «Кто его знат, жив ли еще, старик-то, а и жив — так в своем ли уме?.. Спроси у него, ежели он не знат, то и никто не знат про тех, которых ты ищешь, про которых спрашивашь, стучась под окнами, тревожа добрых людей. Сходи до него сам, всего-то верст десять-двенадцать. Водки возьми, не скупися, русской-то нету, давно нету, рисовой возьми, все равно ему, тушонки возьми, хлеба, больше возьми, ступай утром пораньше, авось застанешь, авось не прогонит, авось жив еще, авось узнашь чо-нить, авось загинешь там вместе с ним…»

О последнем, понятное дело, не говорили — молчали.

«Пойду, — отвечал он, — пойду, — кивая головой, чувствуя, что знают, что не скажут, что ежели старик помер, или спятил, или запрется и говорить не станет — не у кого будет узнать». Вся надежда на водку, которая одна в целом свете способна развязать даже самые молчаливые языки.

Не помогло.

Он сидел, глядя на стариковскую спину, не думая уже ни о чем, чувствуя, как в застойном, ветхом тепле избы тает его утомленное тело, как плывут перед глазами, качаясь, старик и его спина, и прямо над седой головой с дожелта истертым прикладом, маленькое, словно игрушечное, ружье, и расчерченные бревнами, стены, увешанные стариковским скарбом, всякой снастью, всякой дрянью, как уплывают, унося с собой его заботы, желанья — вдаль, вдаль… Он мотнул головой, будто боялся заснуть, будто нельзя было ему заснуть, будто заснув, пропустит он важное, нужное.

— Что?..

Он пробудился на мгновение от звука собственного голоса, и вновь пожалел, что забрался сюда, в этот лес, в эту глушь.

Он ненавидел минуты сожалений, горьких, пустых — что толку горевать, что толку сожалеть, жалеть себя, времени, потраченных сил, а паче — иллюзий, надежд, что проку?!. Разве может, пожелай он, вдруг подняться и унестись, и оказаться у себя в Подмосковье, в прозрачной тишине исхоженного редкого леса, в новом неведении, которое рано или поздно вновь выгонит его из дома? Он собирался черт знает сколько лет, все собирался, обещая, все грезил, все откладывал, опасаясь разного, а более — беспокойства, отговариваясь большими или меньшими нуждами, отталкивая подступавшее решение, отталкивать не желая, желая знать — только и всего. Он хотел знать — откуда он, из каких? Кто он, его отец, и больше — его народ, кто он есть, или скорее — кто он был?

Да.

Был.

Потому что почти исчез, растворился в пространстве, в переменчивом времени, в изменившейся, некогда великой стране, которая, пережив череду, увы, предсказуемых потрясений, последнее из которых сказалось роковым, сжалась наконец до размеров княжества Московского, вместе с неохватными, отложившимися территориями утратив и собственное имя — Россия. И только русский язык, с купеческой широтою, совершив множество приобретений во множестве пришлых языков, носители которых жидкими волнами то и дело накатывали на небогатое княжество, сделавшись от этого только шире, звуча в сознании и вовне, силой своей и бездной поражал его, называя имя его семьи, его корня, его народа.

Сталь.

Так звучало оно.

Так звенело. Стальльль…

Что это за имя? Откуда оно — он хотел знать.

Лет десять тому, когда стал занимать его этот вопрос, еще был жив отец. Но и отец не знал. А, может быть, знал, да не сказал. Сколько раз казалось ему, что отец собрался и скажет, но отец шевелил сухими губами, щурясь, длинно смотрел на него, и не говорил. Он боялся — это сын понял позже, много позже, когда не стало уже отца, когда, в поисках собственных корней, в день своего тридцати трех летия, будто по обещанию, заглянул он, за неимением семейного, в архив государственный, в прохладном, гулком фойе которого, заполнил карточку, отпечатанную на узком листе зернистого картона, а заполнив, получил доступ к немногочисленным газетным статьям и несекретным документам. Он провел в архиве весь день, и следующий, и еще, но так и не нашел там ничего, кроме скучных дат и невыносимо скучных констатаций событий давних, которые, сплетясь в беспрерывную длинную цепь, однажды привели к катастрофе.

Отец боялся.

Чего?

Чего он, Сталь, органическая часть этого странного, если верить архивам — исконного народа со странным именем Сталь, боялся, живя в бывшей России — теперь некого было спросить. Комар запел, запел над ухом, задребезжал высоко, плавно выводя изгибы голодного своего полета, смолк. Он почувствовал укол микроскопического инструмента, проникновение, равнодушие. Будет чесаться, будет, будет, потом перестанет, потом прилетит другой комар, третий, четвертый. Сколько еще ждать, когда проснется старик, когда скажет, соизволит, вспомнит, забудет — знает, не знает? И на черта ему все это нужно? Зачем?

Он пытался думать — думать не получалось, не получалась даже ругань, не рождалась, глаза закрылись сами собой, его качнуло, он мотнул головой, приподнялся, не разгибая ног, шагнул к узкому угловому, заваленному чем попало, топчану, сгреб барахло, свалил на пол, вытянулся.

Будь, что будет.

— Ты чо?..

Он открыл глаза — старик склонился над ним, щурясь глядел в самый лоб, будто целился.

— Я? Прилег на полчасика…

— Прилег? — старик улыбнулся черным ртом, крякнул.

— Прости.

— Полсуток, как прилег, — хохотнув, взвизгнул старик.

— Как?

— Так! Добудиться не могу. Ты пришел в пятницу утром?

— Ну?

— Баранки гну!

— А теперь?

— А теперь суббота к концу, эвон… — старик залился.

— Устал.

— Знамо, устал.

— Устал я.

— Тебя как звать-то?

— Николаем.

— Николай, стало быть.

Ему показалось, что старик не поверил, услыхав его имя.

— Чудотворец будто?

— Сталь, — спешно прибавил он, — Николай Сталь.

Старик не изменился в лице, не переменил позы, а так и стоял, согнувшись, глядя ему в лицо.

— И документ есть?.. — с удовольствием ударив на «у», старик сощурился.

— Есть.

— Покаж.

Старик ловко пролистал паспорт, заглянув, куда надо было заглянуть, повертел в руках, вернул неохотно.

— Христов возраст…

— Что?..

— Голодный? — в эту минуту со странным опозданием почуял Николай набежавший липкий запах горячего тушеного мяса.

— Не знаю. Рано еще.

— Это смотря какая рана, а то и собака не залижет, — все еще вглядываясь, между прочим произнес старик, — ну, как знашь. Я голодный, ись буду. Ты, ежели хочешь, бери ложку, садись. Тебе ишо идти.

— Куда?

— К людям тебе надо.

— Куда?

— Домой, домой.

— Зачем?

— Домой!

Старик повернулся, шагнул к длинному, давно не скобленному столу, сел, так сидел минуту или две, наконец поднял руку, важно перекрестился, потянул стоявшую на краю плошку, из черной, одноухой кастрюли бухнул в нее чего-то густого, пахучего, придвинул.

— Домо-ой, — протянув, повторил, будто боялся забыть, — домой, домой. И то сказать, пора.

— Не пойду.

— Пойдешь.

* * *

— Гонишь, значит?

— Гоню. Некогда мне тут!.. — старик отхлебнул из ложки, охнул, отхлебнул еще.

— Занят?

— Занят. Да.

— Чем бы?

— Не твое дело!

— С боку на бок перекатываешься?

— Докладывать мне ишо?! — старик облизнулся, сверкнул глазами.

— Не пойду, — через паузу, спокойно и твердо произнес Николай, подсел к столу, взял со стола березовую ложку, повертел, отер рукой, рукавом, зачерпнул дымящееся варево, бухнул в миску, вдохнул.

— На хер оно тебе?! — захрипел старик.

— Надо, — не поднимая глаз, буркнул Николай.

— На-адо — старик скривил рот, выдохнул с паром, — зачем надо-то?!

— Надо. Знать хочу.

— Ну и дурак, — старик заерзал на скамье, почесал бороду, снова поерзал, — не знать-то лучше, лучше не знать!

— Почему?

— Что ты? — старик выставил заросшее шерстью ухо.

— Почему лучше?

— Потому! Не знаю я, ничо не знаю про Сталей этих, были ли, не были, все это басни, выдумки, болтовня, наговоры!

— Ой ли?

— Знамо! Городят, городят люди-то, от скуки плетут небыль всякую! — уже кричал старик, не замечая крика, — и я с пьяных глаз нагородил, наговорил тебе, а ты и уши развесил!

— Да ты помнишь, что ты сказал?

— Чо бы ни сказал! Соврал! Соврал я!!!

— Ничего ты не сказал.

Старик выдохнул, опустил глаза, узкие плечи, припал к миске, будто и не было никакого разговора, будто остался один.

— И не скажу.

— Ну, черт с тобой, — Николай зачерпнул еще, старик поднял было голову, глотая горячее, силясь возразить, не поспевая, — а я не уйду!.. — Николай сердился и, думая, и желая сдержаться, не сдерживался, испытывая странную сладость, как пули, выплевывая слова: — Ты не поможешь — других найду, другие помогут, другим заплачу, кому деньги нужны, тем заплачу, а ты сиди тут один, подыхай, лежи тут один без жратвы, без денег, а зима придет — сдохнешь зимой, окалеешь, ни запасов у тебя, ни сил, ничего, сети все гнилые, рваные, два патрона на всю жизнь, два, два только — вон они на окне валяются, в стволе-то у тебя мыши завелись!..

— Проверил?

— Смотрел.

— Ну?..

— Чем жить-то будешь?

— Нечем.

— Черт с тобой!

— Я-а… — старик вытянул тонкую шею, глянул округлившимися детскими глазами, глотнул.

— А я уйду, завтра уйду, к другим уйду! А ты тут, как знаешь! Как знаешь! Не хочешь — как хочешь!

— Я-а… — серые стариковские брови влезли на лоб.

— Говорили мне, говорили, — сердито продолжал Николай, — глупый, мол, старик, вздорный, дурак-человек, совесть пропил, мозги пропил!

— Кто?!

— Говорили!

— Кто говорил-то?

— Люди говорили.

— Люди… — старик отложил ложку, выпрямился, — разве это люди?

— Люди! — выкрикнул Николай.

— Вот Сталь были люди.

Еще сутки ушли на уговоры, раздумья, которым вдруг придавался старик, замирая на пол-слове, на пол-вдохе, обдумывая какую-то мучительную, проклятую думу, которая, будто гладкая тяжесть, снова и снова срывалась с руки, не позволяя себя поднять, стремясь к неподвижности, не даваясь.

За первыми мелькнули вторые сутки, третьи. Николай ждал, понимая однако, что будет ему поворотить оглобли, что, сидя здесь, он лишь тратит время, которого у него нет, самую ту неделю, которую не без труда выпросил он у хозяина араба, плюсом к китайским выходным. Старик, меж тем, все больше лежал в избе, скрестив руки, вытянувшись, как покойник.

Молчал.

«Напрасно я, напрасно все это, — думал Николай, стоя на высоком речном берегу, глядя на военные китайские катера, бежавшие по реке с беспокойным стуком, — зря, — думал он, временами забредая в лес, не решаясь углубиться, высмеивая в себе странную, детскую трусость, — ну лес, — говорил он себе, — лес как лес, только разве темен, густ больно, а в остальном тот же. Деревья, кусты, лес, подлесок, бывает, что завален павшими деревьями — не перелезешь, бывает чист, бывает и полянка выберется, и солнце, а ягод, ягод!»

Последний разговор со стариком был короток. Сказал Николай, что назавтра уйдет окончательно, просто сказал, без нажима, без крика, потому что собрался.

— В последний раз по ягоды схожу недалеко, а ты подумай, дед, подумай, — проговорил он без всякого выражения, так, на всякий случай, и, постояв, услышал тишину.

Ничего не ответил тот.

Ничего.

Черника ковром стелилась от самого крыльца, выставляя сизые, набухшие ягоды, выхваляясь. Сгибаясь, подхватывая кисло-сладкие плоды, Николай шел, вспоминая густую тишину дома, лежащего старика. Глупое свое положение, и речи свои глупые, и стратегию, и тактику, тьфу! Деньги стал предлагать, сразу стал предлагать, поил и предлагал, с этого начал, дурак, с глупого начал, торопился, скорей хотел, спешка, вечная, проклятая спешка, а надо было выслушать, по душам поговорить, намолчался, небось, намыкался, один, один в лесу, один-одинешенек, а ему все некогда, все некогда — теперь будет время, теперь будет! И помечтать, и подумать, и погоревать! Не солоно хлебавши придется, уйти придется ни с чем, в другой раз когда еще, когда еще добраться до Байкала, до лесов этих, в которые ведут следы народа по имени Сталь? Разве хватит ему в другой раз денег, сил, решимости лететь сюда опять, плыть, ехать, идти, ползти, разве сможет он в другой раз, разве поднимется?! И теперь бы не поднялся, да друзья его, Соня и Джон, затеяли внезапную эту поездку в Китай, что простирался теперь до Карского и Баренцева морей, застелив шелковым своим одеялом пустынные Урал и Сибирь. Они уговаривали — он согласился, согласился поехать развлечься, как в последние годы ездили из княжества все, кто желал бессмысленных и шумных, дешевых китайских развлечений.

Подумал: заодно.

Только подумал.

Про Байкал вычитал он в архиве, в пожелтелых, пробитых точками казенных пишущих машин, бумагах — там было сказано, что народ этот — Сталь, сжимаясь и мигрируя, по некогда неохватной территории бывшей России, в последний раз был замечен за Байкалом, с тех пор следы его терялись, упоминания более не встречались, и о судьбе народа оставалось только гадать. «Какого черта?! Почему здесь?! Зачем, за каким дьяволом забрались они в эту глушь, в эти леса, в эти горы, кого или чего боялись они, с кем или с чем боролись, сражались — с китайцами? Об этом не было в архивных бумагах ни слова, ни намека. Было бы, ежели б сражались, было б непременно!.. Так почему не убереглись, не спаслись даже здесь, в тишине, в безлюдье, в лесу, и что, черт возьми случилось?! Эпидемия, мор, истреблены, бежали, боялись?..

Отец боялся.

Чего?!

Вопросы кружились, превращаясь в беспрерывную, ровную полосу, он шел по лесу, не разбирая дороги, механически переставляя ноги, мимодумно огибая препятствия, позабыв о своих страхах, позабыв про ягоды, снова и снова задаваясь вопросами, отыскивая ответы, признак ответов, их запах, тень. Вдруг впереди, за соснами, чуть выше, левее, мелькнуло что-то, затаилось, опять. Он встал, вгляделся — маленькие, в три четверти его роста, люди, четверо или пятеро, замерев, смотрели на него. «Дети? Откуда? Здесь?..» Он шагнул, дети шарахнулись, он прибавил шагу, остановился, попятился, спустился, понизу, обогнув каменистую горку, вышел с другой стороны — все одного роста взрослые мужчины, которых видел он ясно, шестеро взрослых, одетых в истлевшее, рваное, черное, низкорослых мужчин, замерев на мгновение, рассыпались, оставив его одного.

— Стойте! — крикнул он в пустоту, — стойте!..

Лес откликнулся эхом.

Затих.

«Кто это, кто здесь?» Николай зашагал назад, страх обнял его, толкнул. «Господи! — он уже бежал в сторону стариковской избы, машинально повторяя, — кто это, кто они, кто-о?! — оглядываясь, думая одновременно: сколько же во мне страху, откуда, откуда столько, зачем?!»

Изба не появлялась, лес, всюду лес, кажется знакомым, но не знаком, одинаков, всюду одинаков, будь он проклят, этот лес, будь он проклят!!!

Николай остановился, огляделся, на лбу, на руках, голове выступила испарина, он ощутил собственный запах, на который из глубины леса тянулись теперь сонмы комаров. Он сломал ветку орешника, взмахнул раз, другой, комары качнулись на короткой воздушной волне, еще, взвыли тысячи крыльев.

Атака.

Он задергался, шлепая себя со всех сторон, размазывая кровь, пытаясь думать. «Я шел, шел снизу вверх, меж холмами, или горами, нет, нет, это не горы, не горы, больно низки, холмы, даже и не холмы, а так, холмики, горки, заросшие лесом, с выступающими то тут, то там, мшистыми валунами. А обратно, как обратно-то, как бежал, так же ли, как шел, или по-другому, как придется, как-нибудь? Как, как?!» Он все оглядывался, взмахивая веткой, понимая, что заблудился, что не выйдет, что через час — другой станет смеркаться, лес почернеет, зевнет и проглотит его, как проглотил он народ по имени Сталь.