Поезд Ноя

Андрей Щупов

В сборник вошли семь произведений, написанных в разное время. Реалии, мистика, фантастические элементы — автор в полной мере использует весь инструментарий литератора. Главной же темой можно назвать проблему одиночества и дефицита любви. Планета обречена, если нет взаимопонимания. Мир зыбок, а природа хрупка, и если при этом еще и не любить друг друга, то однажды можно потерять всё.

Террорист

Гранату они стали делать сразу после рыбалки…

Точнее, если бы рыбалка приключилась, то и гранаты бы не было. Но славная затея провалилась, едва по лесной вертлявой дороге они вышли к озеру.

— Вижу! — возликовал внук Юрка. — Воду вижу! Настоящую!

Он даже запрыгал на месте — все равно как воробей-желторотик, еще не понимающий, насколько полет удобнее прыжков. Дед Степан тоже различил серебристый проблеск меж сосен, но кроме воды дед рассмотрел и другое: дорогу, по которой в последний раз он хаживал лет семь-восемь назад, перегораживал полосатый, похожий на жезл гаишника шлагбаум. Вправо и влево от него в заросли убегал сетчатый забор, а на столбике глянцево красовалась табличка с текстом — мелконьким и оттого пугающе непонятным.

— Зачем это, дед? — пятилетний Юрка с уважением огладил полосатую преграду ладонью. — Крепкая палченция! Для чего она, деда?

— Наверное, чтобы на машинах сюда не ездили. Природа все-таки.

— И забор для того же?

— Ага… — показывая пример, дед Степан закряхтел, пролезая под шлагбаумом. Внук легко проскользнул следом, но уже в следующую секунду их остановил сердитый оклик:

— Куда-а?! Ну-ка, застыли оба!

Дед с внуком замерли. Только сейчас они разглядели упрятанный в кустах ребристый салатного цвета контейнер. В таких по железной дороге обычно везут товары из далекого далека. Из этого самого контейнера, словно пес Барбоска из конуры, и выбрался здоровенный детина с измятым лицом и в таком же измятом камуфляже.

— Разбежались, умники! Границу нарушать вздумали… — охранник неспешно и вперевалку двинулся к нарушителям.

— Мы ж это… На рыбалку! — изумился дед. Голос его однако предательски дрогнул, и оттого дед занервничал еще больше: — Всегда здесь рыбачили. Сколько себя помню.

— Все, отрыбачили, халявщики, — детина приблизился вплотную, снулыми глазками скользнул по нахохленной фигурке парнишки. Юрик еще больше поджался. Рыжая щетина охранника делала его похожим на пирата из кинофильма, а отрешенный взгляд запросто мог напугать мальчонку и постарше. Поэтому Юрка стоял неподвижно, почти не дыша, и удочку держал перед собой точно ружье.

— Так ведь мы без костров, тихонечко. Только на бережку, — попытался разъяснить ситуацию дед Степан.

— На бережку да Дунюшку… — детина в камуфляже то ли раскашлялся, то ли рассмеялся, дохнув чем-то прогорклым, противно знакомым, заставив Юрку поморщиться.

— Мы — просто посидеть хотели. Опять же мальчонке озеро показать, природу…

Детина, казалось, не услышал деда. Сплюнув далеко в сторону вязкой желтой слюной, он нудно и на одной ноте протянул:

— Короче, разжевываю для тупых: озеро уже пару лет в частном владении. Рыбоферма у нас. Частная. Что-то не ясно?

— Так ведь раньше все здесь ловили! Карасиков, карпа…

— А теперь запрещено. Сказано: озеро куплено в единоличное владение. И все прилегающие берега теперь закрыты для кренделей вроде вас.

— Как это в единоличное? — изумление деда было таково, что даже испуг прошел. — Озеро — оно же это… Общее. Это ведь как лес, как воздух!

— Ты ваньку не валяй. Эсэсэсэра давно нет. Частная территория, значит, частная. А вы нарушили. Стало быть, протокол и штраф.

— Да какой штраф! Какая такая частная! — заволновался дед Степан. — Это же Щучье озеро, полгорода сюда, считай, бегало. И я пацаном купался — здесь и плавать когда-то научился.

— Значит, отплавался, жук-плавунец, — голос у охранника звучал все так же скучно. Казалось, детина еще толком не проснулся.

— Вот, значит, как! Выходит, уже реки с озерами начали воровать! — дед ощутил закипающую обиду. — Отъели, понимаешь, хари… Ни горюшка не знали, ни войн с голодухой, ни работы настоящей, а туда же… Хапальщики!

Не произнося ни звука, детина сильными пальцами взял деда за сухонькое плечо, без усилий развернул. Он словно рассматривал деда со всех сторон — как пойманную муху.

— Ты чего? — дед Степан попробовал освободиться, но не сумел. — Чего хватаешь?

— Ничего, — все с той же равнодушной ленцой охранник отвесил старику мощного пендаля. Если бы не шлагбаум, старик наверняка растянулся бы на дороге.

— Короче, так, шустрые. Чтобы я больше вас здесь не видел, уяснили? И ты, малый, вали. Оглох, что ли?

Чтобы перебраться на вольную дорогу, им пришлось вновь пригнуться под полосатым брусом. Получилось обидно — словно поклонились напоследок хозяину и баю. Дед чувствовал, как гудит согнутая спина, как стремительно разгораются лоб и щеки. Сердце скачками металось из левой грудины в правую, обморочно ухало глубоко вниз.

— А бить-то за что? — он строптиво развернулся. — Прав таких не имеешь!

— Это разве — бить? Это так — легкая вздрючка для памятливости, — охранник криво улыбнулся, и эта его улыбка окончательно взбесила деда.

— Ничего! Недолго тебя губенки-то кривить! — он тряхнул удочками. — Ох, недолго! И жалобу куда надо напишем, и меры примем!

— Это всегда пожалуйста. Пиши, шелудивый, сколько хочешь.

— Ну, вспомянешь нас еще! — деда затрясло. — И сковорода тебе будет с пеклом, и прочие радости! Заречешься тогда улыбаться!

Нужные слова на ум не шли, в волнении дед никак не мог изобрести оскорбления повесомее.

— Стоит — улыба-ается! — деда словно заклинило. — Точно осчастливил кого. Пакостит людям — еще и улыбается…

Кадык на его тощей шее сновал вверх-вниз, точно кабинка лилипутского лифта. Почему-то именно этот мечущийся кадык более всего перепугал Юрика. Лифты — они ведь даже в большом человеческом мире застревают и падают, а дед был старенький, и волноваться ему категорически воспрещалось. Да и всем стареньким лучше не кричать и не волноваться — это Юрка из рекламы узнал. И в газетах, которые покупала мама, так вроде писали…

— Не надо, деда! — отчаянно закричал он. — Пошли домой! Домой, деда!

— Ничего… Я вам тут устрою еще! — не успокаивался дед Степан, и стянутые резинкой бамбуковые части удилищ в его руке угрожающе позвякивали.

— Достал, стариканыч, — охранник шагнул в их сторону. — Хочешь настоящей добавки?

— Деда! — Юрка буксиром потянул дедушку за руку. — Пошли отсюда скорей. Домой пошли!

— Погоди, Юрок…

— Не надо мне никакого озера! И рыбы их дурацкой… Пошли, деда!

Он так крепко тянул за руку, что дед Степан подчинился. А может, попросту сдался. И то сказать — отволновался за минувшую минуту. Сердце уже не барабанило с болезненным пристуком — угомонилось. И все равно что-то недоброе продолжало с ним твориться, дед это чувствовал. Словно окутывало исхудавшего молотобойца новыми и новыми цепями, прятало в бронированный кокон. И больно было, и тошно. Однако ругаться он перестал, умолк. И головой сник, словно провинившийся двоечник. Покачиваясь, побрел, ведомый заботливым внуком.

Пока возвращались, говорил в основном Юрка:

— Ты же видел, какой он здоровый! И рыжий, небритый — на фашиста похож.

— Рыжий — стало быть, фашист? — вяло откликался дед.

— Так в кино же показывали! Я сто раз видел, правда-правда! А у этого еще пистолет сбоку. Вот тута, — Юрка похлопал себя по ребрам.

— Пистолет?

— Ага, в кобуре такой. Коричневой…

— Я и не заметил.

— А я заметил! Настоящий… Он и выстрелить в нас мог. Проще простого.

— Мог, наверное.

— Ну, да! А еще он не один там был. Охранник этот. С одним-то мы бы справились. Только там дружки его прятались.

— Дружки?

— Ага, храпел там кто-то — в домике этом. И голоса я слышал, — Юрик страшно выпучил глаза. — Человек шесть или семь.

— Шутишь? В такой коробке — семь человек?

— Они же прятались! Специально! А у нас и оружия никакого. Помнишь, я хотел взять саблю, а ты сказал: не надо.

— Саблей, да еще детской, от таких не отмашешься.

— А чем отмашешься?

— Не знаю… Гранатой, к примеру. Противотанковой, — дед Степан покосился на подпрыгивающего рядом внучка. — Сам-то сильно напугался?

— Ага. Ну, то есть, сначала да, а потом нет. Наверное, не очень…

Дед понимал, что нужно размораживать настывший в груди ком, но отчего-то получалось неважно. Не умел он быстро переиначиваться. И в юные годы шишки на лбу набивал, и теперь не научился сворачивать. Хорошо, хоть Юрок воспринимал случившееся как приключение. Правда, хорошо ли это было? Правильно ли? Тоже ведь задачка безответная. Разве что лет через десять будет ясно. Когда уже самого деда не станет…

— Получается, они все озеро захватили?

— Получается, что так.

— А в милицию мы пойдем? Озеро ведь не их, оно — общее. Ты сам говорил!

— Тут, паря, ходи, не ходи… — дед Степан ухватил Юрку за плечико, прыснул к обочине. Мимо на скорости промчалась кавалькада иномарок. Черненое серебро, горделивые зверьки на капотах, презрительное шуршание шин. От поднятой пыли Юрка громко чихнул.

— Что делают, а! — дед кашляя, отряхнул себя и Юрку. — Сбить же могли. Очень даже просто. Вон как летели.

— Это потому что светофора нет, правда, деда?

— Правда, — сипло отозвался дед и отвернулся. У него вдруг защипало в глазах, и стало безумно жаль внучка. За собственное унижение, за добрую попытку наказать и найти всему логичное объяснение. Малыш еще не подозревал, что наказание с логикой частенько живут порознь. Да и самому Юрке жить придется в новом закоростевшем мире — с чужими лесами-озерами, с задымленным и освинцованным воздухом, с мутагенными продуктами и грошовыми пенсиями. Еще и эти — по дорогам носятся. Дожили, называется.

А ведь как готовились к рыбалке, сколько всего обсудили! Еще накануне накопали в палисаднике червей, весь день провозились со снастями. Леску обновили, крючков с грузилами навязали. Дед Степан научил внука хитрым узлам, показал, как правильно подбирать грузила, как регулировать поплавки. Рассказал о повадках рыб, о том, кто и как клюет. А теперь вот, не сделав ни единого заброса, даже не ополоснув лиц водой, они возвращались обратно.

Уже на выходе из леса, отошли в сторону от дороги, и дед решительно вытряхнул в траву банку с червями.

— Правильно! — одобрил внук. — Пусть хоть они живут. А то мог бы и тот толстяк отобрать. Он бы их утопил, правда, деда?

Дед Степан молча погладил Юрку по голове.

— А гранату? Гранату мы когда будем делать?

— Какую гранату?

— Ну, против этих. В будке которые…

Пожевав губами, дед тряхнул головой.

— Да прямо сегодня и начнем.

***

Дед Степан Юрке нравился. Понятно, он и родителей любил, но с дедом все выходило как-то уютнее и проще. Во-первых, у родителей любимой отговоркой было слово: «некогда», а во-вторых, о чем их не спроси, все они объясняли либо туманно-недоступно, либо вовсе ускользали от темы, выбрасывая дымовую завесу. Совсем как осьминоги на телеэкране. Ответы следовали расплывчатые и неясные — вроде того, что «подрастешь, сам все узнаешь», или: «пока тебе рано, в свое время поймешь». Это «свое время» Юрка даже успел тихонько возненавидеть. Действительно, какое же оно свое, если нужно ждать и расти? И зачем подрастать, если знать хочется уже сейчас? Вот дед Степан это отлично понимал и потому никогда не прятался за непонятными словечками — отвечал доходчиво и сразу. И не убегал из комнаты, даже когда Юрка спрашивал о самом запретном. То есть тут даже наблюдалась забавная закономерность: чем необычнее задавались вопросы, тем проще выходили ответы. К примеру, Юрка спрашивал:

— А бутылки, которые на земле валяются, — их можно бить? Они же ничьи.

— Конечно, можно, — откликался дед. — Только зачем? Сам же потом шлепнешься и порежешься об осколки.

— А мух убивать — хорошо или плохо?

— Конечно, плохо. Не будут летать да жужжать — и нам скучно, и лягушкам есть нечего.

— Но они же глупые!

— Зато мы умные!

— А почему люди зверей в клетках держат?

— Потому что мы не только умные, но и опасные. Нельзя зверяткам меж нас просто так гулять. Либо подстрелим, либо машиной задавим.

— А чем ночь хуже дня?

— Тем, что чернее, и тревожнее.

— А чем лучше?

— Да снами, конечно. И тем, что короче. Заметил, наверное? День-то у нас долгий, еще и дожить, дотянуть до вечера надо, а на ночь лег — и тут же проснулся.

— Мы что, одну секунду всего спим?

— Кто одну, а кто и все три — особенно, если видит сны.

— А если сны грустные?

— Значит, день будет веселый. И наоборот.

— Деда, а, правда, что человек произошел от обезьяны?

— Конечно, правда. Есть такие, что и от крокодилов произошли, и от бегемотов с ехиднами. Ты вот, скорее всего, от кенгуру произошел. Или от кузнечика.

— Потому что прыгаю? — Юрка счастливо смеялся. — Да… Это я люблю. А скажи, деда, солнце на землю может упасть?

— Да проще пареной репы. Особенно если кто похулиганит с рогаткой. Или мяч футбольный не в то место залепит…

Так примерно они и разговаривали. О жизни, о смерти, о происхождении видов. Все решалось сразу и на месте — без рассусоливаний и откладывания в долгий ящик. Кстати, и про «ящик этот долгий» дед тоже внуку давно все толково разъяснил. Вроде как у каждого человека такой имеется — в карманах, в рюкзаке, в багажнике. У кого-то — со спичечный коробок, а у кого-то размером с целый дом. Вот и складывают туда люди нужное и ненужное по-разному — вопросы, дела, неприятные обязанности. Иногда по чуть-чуть — щепоточками, а иногда и целыми тюками. Сам дед Степан, по его словам, этот ящик вовсе выкинул за ненадобностью. Потому и гранату они взялись делать сразу, как вернулись домой.

Конечно, граната — не рогатка, вещь значительно более сложная, однако и не компьютер с плазменным телевизором. Сперва скрутили банковской резинкой с десяток старых фломастеров и карандашей, для надежности укрепили их пластилином. В набалдашник встроили пару угловатых булыжников, крепко замотали чулком. В щели и неровности насовали обломков от старой расчески. «Это целлулоид, — пояснил дед. — Полыхнет, что твой напалм». После замазывали, придавали нужную форму и укрепляли все тем же пластилином. По краям красиво насовали спичек.

— Видал? С такой штукенцией никуда не страшно пойти. — Дед тряхнул гранатой. — Так что никого не бойся, Юрок. Никого и ничего. А будешь бояться, мужиком не вырастешь.

— А просто мальчиком — вырасти нельзя?

— Эх, милок… Мальчиком уже не получится. Они ведь все в детстве остаются. А во взрослую жизнь пускают только мужчин.

— По росту, что ли?

— В том-то и дело, что по паспорту.

— Это плохо, — огорчился Юрка.

— И не говори! Плохо, конечно, а что делать? Для того и скатали гранату.

— А как она работает?

— Граната-то? — дед Степан потер лоб. — Да так и работает: встречаешь злодеев, делаешь два честных предупреждения, а после размахиваешься и кидаешь.

— А дальше?

— Дальше она падает, шоркает спичками по земле и возгорается.

— Сама? — ахнул Юрик.

— Конечно, сама. Автоматика же… Сперва чулок вспыхивает, потом пластилин с целлулоидом, и добегает, значит, вся эта карусель до стержней карандашных. Слыхал про графитовые бомбы? Вот и у нас стержни из графита. Ахнет так, что мало не покажется.

— Здорово! — восторгался Юрка.

— Еще бы не здорово, — дед грустно вздыхал. — А пока пойди, спрячь под койку. Может, завтра еще что-нибудь прикрутим.

***

Вечером дед Степан отправился в ближайший гастроном. Конечно, и названия такого уже не было, но многие продолжали по привычке именовать нынешний супермаркет гастрономом. Вот и он называл. Какой там, к лешему, супермаркет! Площади-то ни метр не увеличились, и даже часть прежних прилавков сохранилась, а туда же — супер да еще маркет! И какая разница, где покупает человек пиво с вином? Главный момент — почему покупает? А этот вопрос с давних пор также не изменился ни на йоту. Как пили люди, так и продолжали пить по-прежнему, и новый экономический строй в процентном соотношении порождал трезвенников ничуть не больше.

В общем, повод у него имелся. Очень уж прижало после того охальника в лесу — прямо как заноза ледяная вошла меж ребер. Ну, и решил выпить — попробовать растопить болезненный холод. Очень уж остро и как-то без пауз заныло сердце, да и улыбаться зверски устал. А как не улыбаться — при Юрке-то? То есть, сам внучок вроде и не спрашивал уже ни о чем, может, даже забыл про минувшую напасть, но сам дед помнил все преотлично. До последней стервозной мелочи. Хотя именно эти мелочи стоило поскорее забыть. Потому что распухала от них грудь сильнее и сильнее, и заноза лепилась к занозе, вырастая в недобрый муравейник. Верно, от таких вот мыслей стариков и скрючивает прежде времени. Носы, спины, глаза — все в землю заворачивает — вниз, стало быть. Молодость-то — вся насквозь курноса — глаза, руки и прочие органы — все вверх да в высоту, как ракетные установки, а у стариков иной коленкор. И плуг с сохой здесь совершенно ни при чем. Да, верно, и забыли уже, что такое — пахать и сеять. Не соха, а обида людей сгибает — тяжелая неподъемная обида. И тут уж надо либо уметь по-девичьи крепко забывать, либо вздымать ношу над собой да метать ее в волны куда подале — как какой-нибудь Стенька Разин…

С купленным пивом дед зашел под навес к столикам. Угадал пару знакомых старичков, к ним и подсел. Те тоже прихлебывали пиво, привычно ворчали о вечном:

— Хотел давеча окрошку сделать, кваса нет, — забыли поставить. Ну, взял в магазине, а он сладкий! Главное — написано: «Окрошечный», а он сладкий! Это как понимать?

— Так сахара туда сыпанули.

— Понятно, что сахара, но спрашивается — на кой ляд? Это ведь не компот, не ликер какой. А они и закуску хреновую сахарят!

— Сейчас все кругом сладкое. Это они жизнь нам подслащивают, — соседушка едко хихикнул.

— Хорошенькое дело! А если у меня диабет? Если я не могу есть сладкое? Я что — за продукты без сахара еще и приплачивать должен?

— А ты как думал! И приплотишь, куда деваться-то.

— Сейчас и лекарства сладкими делают, — придвинулся ближе дед Степан. — Сиропы там разные, таблеточки. А мой Юрчик их, к примеру, не может пить. Не любит он сладкое, понимаешь! И что делать? Других-то лекарств для маленьких уже нет. Еще и пасты зубные для них с сахаром. Так он плюется, мою втихаря берет.

— Во-во, даже дети кривятся, а нас, старых, вовсе в расчет не берут. Главное — весь хлеб перепортили, нормального ржаного уже и не найдешь. Про колбасу я не говорю — химия сплошная! Недавно простую морковку брал — в пакетике ярком таком, домой принес — горькая! Нет, ну, правда! Варить пробовали — а она все одно, горькая. Потом уж взял очки, прочел на упаковке — так ее, слышь-ко, из самого Израиля сюда привезли!

— Ох, ты, едрен батон!

— Вот тебе и батон! Уже моркву из-за границы тягаем. Совсем, значит, обезножили.

— Свою землю надо иметь, тогда и выращивай что хочешь.

— Так была землица — под ЛЭПом. Но как начали автостраду строить — отняли. Дорога для них важнее овощей. А я, может, репку, люблю. И квас тот же на редьке настаиваю.

— Редьку можно на рынке поспрошать.

— Так я там и покупаю, но зимой-то ее нет! А есть только зеленая да китайская.

— Сейчас все кругом китайское. И рынки все скоро повыведут, центров торговых настроят.

— Их уже кругом, как грибов поганок.

— Это точно…

— А у нас вот внучка народилась — горластая, спасу нет. Живем-то в одной клетушке, значит, терпи. А кроватки нормальной тоже нет. То есть хватает, конечно, всяких, но дорогущие! И главное — не покачаешь. Я своим толковал: не надо, мол, этого пластика! Сделайте нормальную люльку. Как в старину. Всей работы — на полчаса, зато качнул пару раз — и успокоится. Нет, говорят, люлька — несовременно. Кроватку им подавай. Итальянскую. Живем, значит, в хрущебе маломестной, а кроватки у нас итальянские!

— И что?

— Ничего, купили. Мучимся теперь — с итальянской-то. Голосит же, живот там пучит или еще что. На руках приходится укачивать. Вместо люльки.

— То-то ты гулять стал чаще! Из семьи, выходит, линяешь, дезертир?

— И ты бы линял. Потерпи-ка такой плач круглые сутки. Без того ночью не сплю — тоже укачиваю. Жалко ведь…

Дед Степан с отвращением глотал теплое пиво, время от времени вставлял свое кислое словцо, после чего косился на сидящих по соседству девчонок. Те тоже цедили пиво и громко смеялись, обсуждая новости с экранчиков сотовых телефонов. Говорить особо не говорили, а вот хохотали звонко. Морщась, дед Степан и сам не понимал — то ли злится он, то ли нет. Пупы у девок были, конечно, задорные, но очень уж открытые. Прямо напоказ. И смех этот лошадиный. Но ведь радовались чему-то! И невдомек им было, что жизнь-то по всем меркам становится хуже. Хотя… Для них она и не хуже была, наверное. Поскольку сравнивать-то не с чем. Они ж, молодые, вроде как с нуля жить начинают — вот и кажется им, что все здорово. Это лет через сорок, когда растолстеют да сгорбятся, перестанут гоготать. Поймут, что смех и грех всегда где-то рядышком, а пока голопупые да веселые, то и ведать ничего не ведают. И надо ли ведать в таком возрасте — тоже вопрос не решенный… Может, и пусть себе резвятся? Пока юные да глупые, пока в силах. Зачем наперед-то знать, что дегтя по судьбинушке размазано больше, чем меда?

Дед Степан подумал, что немного завидует пигалицам и почему-то даже порадовался этому своему пониманию. Завидовал-то, можно сказать, по-хорошему — зла не желая, и даже напротив — желая голопупым нормального бабьего счастья…

— Больницы — они, конечно, и в прежнее время были аховые, — продолжал брюзжать соседушка справа, — но ведь взял талончик и стой. А теперь сперва запишись, потом талон на этом их компьютере пробей, да еще три очереди займи.

— Почему три-то?

— Одна по времени, другая без талончиков, третья — за деньги.

— А-а…

— Чего а-то! Все же с норовом, — не уступают. И ссорятся, скандалят… Давеча подрались двое, сам видел.

— Прямо в больнице?

— Ну да… Главное: обоим за семьдесят, оба красные, ровно лососи, а туда же — кулачонками машут. Думал, там их кондратий и хватит.

— Не хватил?

— Да нет, бабки разняли. Такой хороводище развели — стыдобина!

— А сами врачи что?

— Что врачи? Им так интереснее даже. Каждый день как на фронте.

— Ну так! И деньги, наверное, живее несут.

— Кто-то несет, а кто-то и везет. Я одного видел — вовсе на танке приехал…

— Чего?!

— Ну, на джипе — гробина такой у них широченный. Хаммер, что ли, называется… Вот, значит, приехал и сразу без очереди в регистратуру. На него шикнули, так он матом всех — спокойно так, без злобы — и к окошечку.

— Взорвать бы такого! Вместе с машиной.

— Взорвем, — неожиданно для себя пообещал Степан. — У меня и граната припасена. С начинкой графитовой.

На него поглядели странно, даже примолкли на минуту. Можно было и пошутить вдогон, смягчить сказанное, но он не стал.

— Мда… Кое-кого и впрямь взорвать не мешало бы, — мутно протянул ближайший старик.

— Только лучше-то от того не станет! Сколько они друг дружку-то месят — и толку?

— Да уж, у нас оно завсегда так…

Поболтали еще немного. О хворях, о ценах на лекарства, о том, какие из них злее, какие хлипче. Дружно ругнули скупщиков металлолома. Накануне в газетах писали про малыша, что шел по улице и провалился в колодец. Люк, значит, кто-то стянул, а внизу варево, чистый кипяток, — так и сгинул малютка.

— И кто законы такие придумал, чтобы люки в лом сдавать?

— Понятно, кто, — рассказчик кивнул на потолок. — Им по тротуарам не ходить, и детки, небось, все за границами…

«Взрывать, — мысленно вынес приговор дед Степан, — к чертям собачьим!» И тут же вспомнил, что еще совсем недавно подобные посиделки вызывали у него ухмылку. Он ведь и впрямь считал себя прогрессивным дедом — очень уж хорошо помнил, как хаяли молодежь в его юные годы. Смех было слушать! Так и просилось на язык язвительное — про песочек с маразмом. Но вот кукукнули годочки, и тоже превратился в старого мухомора. И понимал ведь: самое распоследнее дело — бурчать да ворчать, но такое уж времечко народилось — заскорузлое да сердитое, что поневоле вспоминалась радуга прошлого. А ведь, в самом деле, разное было! Не только чернота голимая. И на курорты ездили, и в Закарпатье какое-нибудь, и к далекому Байкалу. За пять лет можно было скопить на билет к любому морю — хоть Балтийскому, хоть даже Аральскому с Японским! А теперь и Аральского, по слухам, не стало. Высохло с горя. Все равно как лужа какая. Да и Каспий с Черным вроде как за рубеж отъехали — в компании с Балтикой. А если еще и озера начали скупать да проволокой огораживать — совсем будет тошнехонько. Один выход — купаться и загорать на Северном Ледовитом. Закаляться и подстилать вместо полотенец шубы…

Сплюнув в сердцах, дед Степан испуганно перекрестился.

***

Вечер сгустился внезапно. Наверное, в соответствии с его настроением. Выйдя на улицу, дед ругнулся про себя, и небо ответно раскашлялось. Прыснув из-за туч, молния по-кошачьи царапнула землю. И еще раз, и еще. Дождя все не было, а гром продолжал рокотать. Словно некто сердитый ломал и ломал о колено черный небесный эбонит. А может, все это сверкало и потрескивало у него в голове. Негоже после семидесяти столько пить.

Впрочем, если считать обычными российскими мерками, не так уж много дед Степан и выпил, но ум все равно повело. Сказывалась непривычка. И вроде было до дому рукой подать, а все одно забрел не туда. Давно известно: торная дорога не для выпивох. Вздорный этот народец сплошь и рядом выгребает на тропки горные, рисковые да вертлявые. Вот и его занесло куда-то не туда. Только и запомнил сверкающее стекло да бесконечные прилавки с режущей глаза пестротой — бисер, сияющие пуговки, пряжки. Тут же лоснились меха, шпалерами тянулись куртки, рубахи и прочая телесная маскировка. Наверное, это был торговый центр, и дед Степан, конечно, не удержался, затеял с продавщицами спор. Начал наскакивать все с теми же бородатыми вопросами:

— Одеколона нет? А почему? — он тряс головой и тыкал пальцем. — Раньше был, теперь нет. А лосьон? Тоже пропал?

— Дедуль, успокойтесь. У нас специальное распоряжение. Смена ассортимента.

— Чего смена?

— Ассортимента. Слышали такое слово?

— Ну…

— Вот. Очень уж часто употребляет ваш брат одеколон не по назначению.

— А если кто по назначению? Тем как быть?

— Для них есть тоники…

Дед Степан требовал тоники и смотрел на цену. Меньше, чем за сотню, пузырьки не попадались, и очередной заговор трещал по швам, рассыпался на глазах. Отечественные лосьоны уничтожили, чтобы на рынок выпорхнула западная дорогостоящая отрава.

— Вот, значит, что удумали! Хитрецы подковерные! Менаджоперы хреновы!

— Проспись, дед! Сейчас охрану вызовем.

— Знаю… Вызвали уже одного. На озеро родимое. А я, может, с пяти лет на нем рыбалил! Плавать учился…

— Какое озеро, о чем ты, дед?

— О чем надо, про то и толкую… — дед Степан лез в карман, как бы вспоминая, куда засунул нужное. — Ничего. Зайду домой и вернусь. Только штучку одну прихвачу.

— Какую штучку?

— Да гранату. Слыхали, небось, про Ф-1? Лимоночка расейская! С тех самых времен и осталась. На всех хватит. Еще и с прицепом! Всю вашу охрану вместе с лосьонами на воздух подниму…

— Совсем спятил, дед!

— Вот там и посмотрим, кто спятил, а кто не очень. Ничего! Найдется и на ваши холки уздечка…

Его задержали на выходе. Крепкие ребята в униформе торгового центра. Они же и передали старика с рук на руки подъехавшему наряду патрульно-постовой службы.

— Бузил, что ли?

— Да черт бы с этим… Гранатой угрожал. Вроде как дома припрятал. Обещал вернуться и взорвать тут все.

— Вот придурок. Может, горбатого лепил?

— Так кто ж его знает. Взрывают же. То тут, то там.

— Ладно, проверим…

Препроводив незадачливого террориста в желтобокий «луноход», патруль двинул прямиком к нему домой. Дед и адреса не стал скрывать, перестал бояться. Усевшись на холодную, обитую жестью скамейку, продолжал духариться, кричал расположившемуся напротив круглолицему сержанту с черным коротышкой-автоматом:

— Кому прислуживаете? Мы же про вас фильмы смотрим, душой болеем, а вы вона как. Полицаями стали, да? Может, еще в фашистов вас скоро переименуют?

— Чего мелешь, старик!

— Это не я мелю, вы мелете. Такая мучица будет, всех пронесет.

— Лучше скажи, где там у тебя граната? — круглолицый смотрел строго.

— Какая граната, сынок?

— Да грозил которой?

— Это ты что-то напутал, — дед нервно хохотнул. — Моя грозилка давно уж на пенсии. И дома ничего кроме пушки армейской нетути.

— Какой еще пушки?

— Да именной. И в чехольчике «ППШ» за шкафом. До лучших времен.

— Ага, еще пулемет и зенитное орудие…

— Зачем мне орудие, хватит и ППШ. Хорошая машинка! Я с такими по лесам бегал. Ты-то, небось, и не видел ППШ настоящий.

— А мне и без надобности, у нас другое оружие, — круглолицый огладил ладонью свой коротенький автоматик.

— Разве ж можно их сравнивать! Там — механизм, техника боевая, а это фитюли.

— Вот и поглядим на твою технику…

Домчались быстро. Перед тем, как вывести «буяна» из машины, на деда Степана нацепили новенькие сияющие наручники. И впрямь браслеты. Степан тут же взметнул их над головой. Точно позировал перед неведомыми фотографами.

— Уже и народа своего боитесь! Даром, что полицаи.

— Ты придержал бы язык, дедуль.

— Наручники-то зачем?

— Затем, что на всякий пожарный. Мало ли что у тебя там на хазе…

«На хазе» появление скованного дедули вызвало настоящий переполох. Внук Юрка все порывался ухватить деда за руку, но круглолицый милиционер стоял на страже, никого близко не подпускал. Родители же — Юркин папа с мамой Валентиной — попеременно охали и возмущались.

— Да вы с ума сошли! Какой терроризм! Он мухи сроду не обидит.

— А с ППШ кто по лесам бегал?

— Так это давно. В армии еще, наверное.

— Воевал, что ли?

— Да нет, он ведь моложе… — Юркин папа смутился, словно его уличили в самозванстве родителя. — Причем тут война-то? Тех, кто воевал, сейчас всего горстка осталась.

— А они, заметь, и тех готовы вязать! — воинственно встрял в разговор дед. — Это ведь уже не милиция, вконец все ополицаились! Только и могут, что стариков с детьми по лесам гонять.

— Каким лесам, чего ты, бать? — Юркин папа совсем растерялся.

— Да тем самым, что общественными когда-то были.

— Не понимаю… Ерунду какую-то несет.

— Конечно, ерунду, — поддакнула Валентина. — С пьяных же глаз.

— Может, и с пьяных, только не ерунду! — прозорливо улыбнулся сержант. — Гранатой-то кто угрожал? Он — и на полном серьезе. Есть и заявление от сотрудников ЧОПа. Продавцы все подтверждают. Вроде как говорил: «Вернусь и разнесу все к такой-то матери».

— Да какие угрозы, о чем вы? Ясно же, человек просто выпил! — горячился Юркин папа. — А пьяный и не такое сболтнет.

— Не все пьяные гранатами угрожают, — круглолицый сержант погрозил пальцем. — Так что если у вас, в самом деле, припрятана взрывчатка…

— Да вы что! Какая взрывчатка? — отец в смятении оглянулся на семью. — Юрка, что вы там еще учудили?!

Должно быть, на лице сына что-то все-таки отразилось. Ну, не умел малолетний Юрка врать да притворяться. То есть умел, но плохо получалось. Во всяком случае, отец это сразу разглядел. И тотчас взял железными пальцами за плечо.

— Юрий!

— Чего?

— Смотри мне в глаза. Действительно, что-то нашли с дедом?

— И вовсе даже не нашли! — пискнул мальчик.

— Говори мне правду!

— Я и говорю!

— Тогда в чем дело?

— Ну, гранату сделали. Из спичек, — лицо у Юрки пылало. — Но ведь не нашли же…

— Уже теплее, — хохотнул сержант. — Показывай, где она у вас?

— Деда! — Юрик умоляюще взглянул на дедушку. Становиться предателем жутко не хотелось.

— Неси, неси, пусть позабавятся, — дед Степан, очень похожий в эту минуту на пойманного фашистами партизана, дерзко усмехнулся.

Однако настоящее веселье началось, когда вдвоем с сержантом Юрик принес в гостиную гранату.

— Что это? — отец растерянно моргал.

— Она самая, — дед Степан победно взирал на присутствующих. — Термоядерная, с начинкой! Специально для буржуев придуманная.

— Из пластилина, что ли? — сержант недоуменно крутил в руках самоделку. — Тряпки какие-то… Носки, что ли?

— Там еще карандашики внутри, — обиженно сказал Юрик. — Чтобы как в графитовых бомбах. И спички.

— Мда… Серьезная вещь… — блюстители правопорядка переглянулись. — Особенно если с размаху да по макушке.

— Или по витрине.

— Кого наказать хотел, дед?

— Да всех разом! Казнокрадов и душепродавцев.

— Чего, чего?

— Того! Родину ведь продаете. За грошики! Реки-озера — они ж всю жизнь народу принадлежали. Мало вам нефти с газом? Золотишка мало? Еще и воду решили к рукам прибрать!

— Какую воду? О чем ты, дед?

— Ишь, глазки-то какие невинные! Будто не знают… Ничего! Времечко на исходе, дождетесь вскорости. Народ — он ведь до поры до времени смирный. Хоть и не с печки смотрит, а все видит. Как недра воруете, как в школах детей мутите, как заводики к рукам прибираете. Рейдеры хреновы! — лицо деда непривычно сияло, даже осанка разительно переменилась. Домашние смотрели на него во все глаза.

— Ничего-о… — продолжал тянуть дед. С губ его слетала слюна. — Дозреем однажды, все вам припомнится. Ни в какие европы сбежать не успеете! Безо всяких гранат пойдем крушить да ломать! Редьки нет в магазинах — дожили!..

— Что делать-то с ним? — круглолицый взглянул на коллегу. — Может, в вытрезвитель подбросить? Чтоб охолонулся? Или к нам на ночку?

— Не надо, ребят, погодите, — отец потянул сержанта за рукав. — Давайте договоримся, что ли.

— Ага, как с гаишниками! — хмыкнул дед. — Те уж давно со всеми договариваются.

— Борзеешь, дед! — круглолицый сержант качнул головой. — Не твои бы годы…

— А что тебе мои годы! — взорвался дед Степан. — Ты мне и без того тычешь, как мальцу. И по сусалам бы врезал. Вижу ведь, как кулачонки чешутся. Жалеешь, небось, что свидетелей полон дом.

— Папа, зачем вы так?

— В самом деле, бать, что ты как с цепи-то сорвался?.. А вы не слушайте его. Ну, выпил лишнего, — так завтра же стыдно станет… Подождите! Куда вы?

Но сержант уже тянул деда за собой. Решение он, видимо, принял.

— Постойте! — отец Юрика шагнул следом.

— Все! — отрезал на ходу блюститель порядка. Обернувшись, коротко пояснил: — К себе пока отвезем. Оформлять не будем. А завтра заберете своего террориста.

— Да вы что? Какой террорист? Просто с катушек человек съехал.

— Вот и вправим мозги на свое законное место. Покукует ночку у нас, глядишь, остепенится.

— Может, все-таки как-то иначе решим?

Сержант хмуро покачал головой. Бросив взор на зареванного Юрку, поспешно отвернулся и вывел деда из квартиры.

***

В «обезьяннике» деду не спалось. Какой там сон! И тесно, и грязно. Кроме того, без конца охала и постанывала парочка малолетних наркоманов. Мальцов откровенно ломало, и окружающих они в упор не видели. А еще источал ароматы укутанный в луковичные лохмотья бомж, и молодой упившийся урка пытался время от времени криком вызвать дежурного, которому обещал все вырвать, отгрызть и отрезать. В редких паузах урка «строил» сокамерников, нудновато учил уму-разуму. Обезьянник при этом он презрительно именовал кичманом, без конца демонстрировал татуировки и шрамы на теле, с гордостью поминал тюремные «кондеи» и правильные зоны, где мазу держат правильные пацаны…

— Спрячь буркалы, сохатый! Выцарапаю, — он растопыривал пятерню перед лицом деда и выражением глаз сразу становился похожим на того охранника у озера. — Запомни, я тут лорд. Всех оказачу! И вы мне не хевра, чтобы торбу портить…

Дед глотал слюну и опускал взор. К такому обороту он был не готов.

Да и не походила ночь в отделении на нормальную ночь. И свет горел, и машины постоянно приезжали-уезжали, что-то докладывал и выспрашивал по телефону дежурный. А вскоре к ним посадили еще одного гостя — вконец перепуганного человечка, близоруко щурящегося, с оцарапанным лицом и несвязной речью. Моментально углядев в нем подходящую жертву, неуемный блатарь начал показывать на человечке зоновские приемы, поочередно хлопал то по ушам, то особым хватом пережимал горло, отчего несчастный закатывал глаза и надсадно хрипел. Тогда-то Степан и не выдержал. Словно что-то сломалось в нем. Дед и сам себе поразиться не успел. А проще говоря — психанул. Бросившись на мучителя, повалил на пол и начал топтать. Ноги-то они завсегда сильнее рук. А главное — сработал порыв, здоровый урка оказался не таким уж и здоровым. Хотя, возможно, не знавший зоновских приемов дед попал раз-другой куда следует. Рухнувшего и басом верещащего урку он продолжал месить чем ни попадя. И сам вроде получал, но боли уже не чувствовал. Драку остановил помощник дежурного — тот самый круглолицый сержант.

— Совсем сдурел? — схватив в охапку, он выволок деда из обезьянника, ногой захлопнул дверь. К прутьям тотчас приклеилась разбитая в кровь физиономия урки. На деда обрушился поток угроз.

— Последние часы живешь! На куски порву, по земле размотаю…

— Уймись, урод! — круглолицый шарахнул по прутьям дубинкой, видно, попал по пальцам. Зашипев от боли, крикун на время притих. Деду же вернули личные вещи, вывели на щербатое крылечко.

— Все, террорист хренов, вали. От греха подальше. Сам видишь, какая публика у нас кукует, — сержант устало сплюнул. — Ты вон одной ночи не выдержал, а мы годами терпим. Еще нас же везде и поливают, с дерьмом смешивают, полицаями называют.

Дед Степан стоял, чуть покачиваясь. В голове царила обморочная пустота.

— Ну? Чего встал-то? Иди, отсыпайся, — милиционер легонько подтолкнул старика в спину. — И не шали больше. К другим попадешь, хуже будет. Чикаться не станут.

Дед Степан сухо сглотнул. Хотел ответить, но горло пересохло, да и слов не было. Ныли кулаки, болело тело.

— Домой-то доберешься? Тут вроде близко.

Дед кивнул.

— Тогда счастливо! И никаких больше гранат, слышишь? Сейчас власти на террор круто дышат. Последнего здоровья лишат под горячую руку.

Дед снова кивнул и шатко двинулся по улице…

План созрел по дороге. Как-то само сложилось в голове, выстроилось нехитрой мозаикой. Да и что другое могло родиться после минувших дурных суток?

Умудрившись никого не разбудить, он проник в квартиру. На цыпочках, точно вор, пробрался на кухню, глотнул напоследок водички из чайника. Стало чуть легче. И сразу вспомнилось, что веревка лежит где-то здесь же на полке. Значит, и шариться среди ночи не понадобится. Можно, конечно, и по венам ножичком, только ведь загадит все. Валентине потом мыть-убирать. Зачем? С веревкой, конечно, не слишком красиво, зато чисто.

Пальцы путались, найденная веревка никак не желала скручиваться в аккуратную петлю. Жизнь и здесь артачилась, строптиво перечила деду. И маячила перед глазами чья-то небритая харя — не то урки недавнего, не то охранника с озера. Горький стыд вновь накрывал волной. Дед Степан даже губу прикусывал до крови. Как же, зараза, горько-то! Стоило коптить небо семь десятков лет, чтобы с тобой обошлись как со шпаной подзаборной, как с шелупонью распоследней! И ладно бы только на озере, — кругом ведь так. И очереди эти больничные, и рост цен, и давки в пенсионных фондах, в СОБЕСах… Не-ет, трястись и цепляться за такую жизнь было просто смешно. Дураков нет, хватит!

Он уже управился с узлами, когда на кухню заглянул внучок Юрка — худенький, в трусиках и маечке, в пупырье от ночного холода.

— Дедушка, ты что здесь делаешь?

Юрка, кажется, и забыл, что деда забирали в милицию. Или не сообразил спросонья. Стоял в своей сбившейся маечке и хлопал глазенками.

— А ты? Ты-то чего здесь? — дед Степан испуганно спрятал веревку под стол. — Чего не спишь, спрашиваю?

— Страшно. Там шорохи, тени… Я проснулся, а тебя нет.

— Так вот он я.

— У тебя рубаха порвана… — заметил Юрка и без перехода добавил: — А еще я на горшок хочу.

— Хмм… К мамке-то чего не пошел?

— Я толкал, она не встает, спит.

Дед Степан понимающе кивнул. Это верно, Валентина спала крепко.

— Деда, я с тобой лучше. И сказку потом, ладно?

— Ну, так… — не вынимая рук из под стола, дед Степан неловко смял веревку в ком. Так комом и забросил на антресоли.

— Чего это? — вяло поинтересовался внук.

— Да так… — он повел внука в туалет. Ноги шаркали по половицам, в груди что-то плавилось и бурлило. Впереди шагал человечек — два шажка на один его старческий. Ни шорохов, ни теней Юрка уже не боялся, бесконечно доверяя ему, семидесятилетнему старику. Да и кто еще защитит от ночных страхов?

Глядя на семенящего внука, дед Степан растер ноющую грудину. Там, под ребрами, беззвучно рушилось и шипело — верно, оттаивало намерзшее и ледяное. Теплый Гольфстрим омывал берега предсердий, что-то там неукротимо плавил. И снова возвращался смысл, появлялось то, ради чего стоило тратить себя. Как спички и мыло, как древнее, стираемое в искры кресало.

Зайдя в туалет, Юрка обернулся.

— Ты чего такой, деда?

— Какой?

— Ну… Дрожишь весь.

Он посмотрел на свои руки. В самом деле, пальцы заметно подрагивали.

— Ерунда, Юрок. Форточка открытая, замерз чуток.

— Ты больше не уедешь?

— Да нет, куда я от тебя уеду.

— Это хорошо… Ты рядом постой.

— Конечно, постою, — дед погладил внука по голове.

— Ничего, Юрок, все переможется. Не на таких напали.

— Напали?

— Напали, Юрок. Давно уже на нас на всех… — дед Степан подумал, что говорит не о том. Нельзя было с внуком о таких вещах. Без того уж сегодня напроказил…

— Я в том смысле, Юрок, что нас ведь двое, верно?

— Двое, — согласился внук.

— А двое — это уже сила. Значит, справимся с любой бедой.

— Ну да, — согласился Юрка и уселся на горшок. — А еще я расту каждый день. Мама сегодня к стенке меня ставила.

— К стенке?

— Ага, сто три сантиметра намерила.

— Сто три?! — притворно ахнул дед. — Да ты шутишь!

— Не-е, правда! А ты, дед, сколько?

— Я… Тоже, наверное, сколько-то есть. Сто шестьдесят или семьдесят. Уже и не помню.

— Но если вместе — это же много?

— Если сложить — это ого-го сколько! Вместе мы — выше любого взрослого будем.

— И сильнее?

— И сильнее, и умнее! — дед улыбнулся. — Так что жить будем, Юрка! Жить и чаи гонять!

— А веревка у тебя зачем была?

Все-таки заметил, оголец! Зоркий, однако, народец.

— Так это… Для кораблей.

— Как это?

Присев на корточки, дед Степан обнял внука. Какое-то время застыл прижимаясь колючим лицом к нежной щеке Юрика.

— Ты про корабли хотел рассказать, — напомнил внук.

— Вот я и говорю: это для кораблей веревка, — дед откашлялся. — Чтобы, значит, к берегу швартоваться. Чтобы не унесло в ночь. И не болтаться потом по волнам, не блуждать в одиночку…

Он начал привычно бурчать, кряхтеть и рассказывать. Про стапели и причалы, про снасти и клюзы, про боцманов, камбузы и прочий пестро-необъятный мир, который только на кораблях с самолетами и можно окольцевать.

Внук слушал, привычно пощипывая кожу на лице Степана. Он это сызмальства любил. Потому что в лад с историями деда преображалось лицо рассказчика. То нос становился горбатым, как у какого-нибудь испанского пирата, то глаза растягивались китайскими щелочками, то морщилось, как у жухлого Кощея. А еще тот же нос можно было приплюснуть — совсем по-африкански или по-злодейски свернуть набок. Чем не фокусы-покусы? Лучше любого пластилина! А еще ведь оставались уши, брови, волосы — все мягкое, услужливое, такое податливое…

Дед Степан продолжал тихонько бормотать. Историй в нем скопилось даже не вагон с тележкой, — много больше. Половину или треть он и забыл бы с легкостью. Только вот не получалось. Потому и рассказывал. Изливал на благодарного слушателя.

О заброшенной на антресоли веревке дед больше не вспоминал.

Ну, да… Так бы все, верно, и вышло. Согласно назревшему плану. Но до дома дед не дошел. Сбился с ритма. В парке присел на скамью, тоскливо послушал, как бьет бутылки о забор далекий невидимый гуляка. Сердце предательски дрожало. Жаль было внучка. Всех жаль. И того, что так все глупо устроилось на этом свете. И быстро, и трудно. Ни вздохнуть, ни прилечь толком не успел. Гнался, как каторжный. Куда? Зачем? Все ждал светлого будущего, какого-то капитального передыха, уютного перекура. И так, почитай, у всех. Двадцать веков бессмысленной суеты. И даже вроде поболе…

Дед хотелось попросить прощения. Не у кого-то конкретно, а сразу у всех. У Судьбы. Но не успел. Сердце вконец устало. От дрожи, от затянувшихся тревог. Зато лицо в последнюю минуту разгладилось, он это ясно почувствовал. Даже успел удивиться. Словно помолодел напоследок. И странно было, что умирает на воле, под небом, а не в душной больничной палате. Хоть за это спасибо, Господи! Хоть за это…

Он прикрыл глаза и протяжно вздохнул. В последний раз.