Веник Самураев

Андрей Швед, 2020

Веня Самураев – обыкновенный парень. Он увлекается буддизмом, борется с чайлдфри-сектой, ездит на вечеринки и влюбляется. Но мир меняется, когда Веня решает написать книгу. Развернуть трамвай, накормить сфинкса макаронами и победить ведьму-шурынду – только часть того, что предстоит сделать, чтобы закончить начатое произведение. Содержит нецензурную брань.

Как хорошо,

когда, раздобыв у друзей

редкую книгу,

можешь потрепанный том

на первой странице открыть

Татибана Акэми

…и он с грустью подумал, что Россия, в сущности, тоже страна восходящего солнца — хотя бы потому, что оно над ней так ни разу по-настоящему и не взошло до конца

Виктор Пелевин

Глава первая

Глава первая

На днях я позвонил Наде и сказал, что не знаю, о чем писать.

— Привет, Веня! — послышался до мурашек знакомый голос в трубке. — Не знаю даже, как тебе помочь… Ну напиши обо мне, — Надя засмеялась от собственной неожиданной мысли.

С ее слов и началась эта история. История про меня, Надю и всех остальных. Правда, тогда я даже не улыбнулся. Наверное, потому что еще не знал, что это начало. «Напиши обо мне, — досадливо передразнил я ее у себя в голове. — Тоже мне совет! Это ведь так просто!»

— О, спасибо, Ваше Мудрейшество! Но я серьезно спрашиваю вообще-то! — сказал я хмуро, но она не обратила внимания на мой тон и только еще больше рассмеялась.

Написать книгу я собирался давно. Первый раз еще лет в одиннадцать, а может и раньше, в первом классе, когда на хоре все учили песню «Книжки добрые любить и воспитанными быть». Вторую половину фразы можно поставить под сомнение, но книги я любил, это правда. Вот только о том, что любить больше — читать или писать, — в песне ни слова. А я так и не решил.

В первом классе я попробовал написать свой первый роман: посадил бабушку на диван, встал посередине комнаты, заложив руки за спину, и стал методично надиктовывать одно предложение за другим. Писать самому у меня получалось плохо. Рука быстро уставала, буквы получались корявые. Тогда же пришла в голову идея делать большие интервалы между словами, так создавалась иллюзия, что я написал много. Мы с бабушкой закончили через пятнадцать минут. И я остался доволен результатом.

— Как учеба? — спросила Надя. И я снова включился в разговор.

— Да нормально, ты-то как?

— Вся в делах… Надо бы обязательно встретиться с тобой. Но времени нет… — жаловалась она.

После школы мы с ней поступили в разные вузы. Она училась на археолога, а я на философа. Соответственно, и роман, который я писал, был философским. Да и причины, по которым писал, — тоже философские. Не чтобы разбогатеть и прославиться. Писалось как-то само.

Общались мы с Надей редко, и я не мог объяснить, почему решил позвонить именно сейчас. Однако порой случайные события приводят к таким последствиям, о которых даже не подозреваешь. Может, позвонил, потому что она была тем человеком, который помнил меня еще ребенком, с моими наивными амбициями и желаниями. И мне была нужна ее вера в меня. Мы оба выросли. И тот маленький Веня, который сидел с Надей за одной партой, исчез. Но кем я стал, пока что так и не понял, вот и пришел к ней за ответом.

Может, как раз поэтому мне и хотелось написать книгу. Казалось, что жизнь пройдет, и я не успею что-то оставить после себя. Да. Вот так просто. А пока я не знал, кем буду и что со мной происходит.

Конечно, сейчас я подходил к написанию романа со всей серьезностью. (Здесь уместно сказать, что еще я периодически привираю.) Начать произведение собирался каким-нибудь невнятным диалогом, который имел бы ключевое значение в дальнейшем. Этот диалог буквально забрасывал бы читателя в перипетию событий. И вот чуть ли не с середины предложения (а строка уже бежит дальше) читатель включается в разговор, тут же появляется сразу несколько персонажей, причем у главного героя смешная, «говорящая» фамилия, дающая в сочетании с именем несуразный каламбур. И вот несколько слов о главном герое уже сказаны: его лермонтовское детство, проведенное с бабушкой, школьные друзья, первые воспоминания… И сейчас приятели, конечно, мало видятся, ведь «жизнь раскидала их», им никак не встретиться… Но сюжет уже убежал вперед, и героям предстоит «сложный путь», завязанный на преодолении себя и поиске места в мире…И все это на фоне фантастики, восточной философии, смешанной с русским постмодерном, и литературоведческим анализом… Ну и так далее…

Я шучу, конечно.

Меня зовут Веня Самураев. Хотя «зовут» — глагол неуместный. В последнее время я мало с кем общаюсь, и меня никто никак не зовет. Я обычный парень, родители которого много работают, а жизнь идет по предписанному пути: детский сад, школа, университет. Если рассмотреть этот путь более детально, скажем, в формате одного дня, то это дорога до учебы, занятия, возвращение домой, выход в магазин за продуктами. И ничего-ничего необычного. Жизнь проходит в умеренно крупном городе, в квартире, окна которой выходят на проспект. А в других окнах — тысячи похожих на мою жизней.

Я развернулся на стуле и осмотрел советский шкаф, где сбилась в кучу моя домашняя библиотека. Книги выстроились не в алфавитном порядке, и даже не в историческом, а как-то от прочитанных к непрочитанным. Вторых было больше. Вообще, думаю, о человеке можно судить по тому, какие книги он читает. Как назло, в этот момент на глаза попался увесистый том «Идиота». Я рассерженно отвернулся. Надя до сих пор продолжала говорить в трубке: что-то про Ярика и других бывших одноклассников.

В голову пришла мысль, что «бывших» одноклассников не бывает. Люди в университете — уже однокурсники, и это совсем другое. Но я так подумал, руководствуясь не сухой логикой. Просто Ярик…

О, бедный Ярик, я знал его гораздо, гораздо больше других. Он походил на героя средневековой трагедии: его удел, как и мой, — метаться в поисках себя. Такие персонажи, как мы, погибают не от меча, а от того, что им нет места в этом мире. Сначала мы были в одном детском саду. Собирали палочки на земле, и осенью, когда изо рта шел пар, представляли, что курим сигареты. Это мое первое воспоминание. Он был на полгода старше, и поэтому в нашей дружбе я невольно становился ведомым, а он — ведущим. И куда он нас только не заводил… Пока весь класс читал Пушкина, Ярик передавал мне под партой «Норму» Сорокина. На математике он, как Лобачевский, пытался соединить параллельные прямые (на что потребовалась не одна тетрадь), на музыке он был и королем, и шутом одновременно, а на ИЗО Ярик разрывал бумагу, объясняя, что это арт-перформанс. А однажды, узнав про Дюшана, хотел отколупать в туалете писсуар. Я вовремя отговорил его. Тысячу раз наказываемый, он снова и снова оборачивался на меня из угла, в который его ставила учительница, и весело подмигивал. Или, выходя из кабинета завуча, улыбался мне широким ртом. Он будто сам себя истязал и наказывал. В нем жило необъяснимое, по-детски наивное, необузданное отчаяние. Или он жил этим отчаянием, бережно взращивая его, как цветок. В наших с ним отношениях он был Фродо, а я — плетущийся позади Сем. Пятая черепашка-ниндзя, которая осталась в канализации есть пиццу.

С Надей мы попрощались, пообещав друг другу, как всегда, встретиться в ближайшее время. Я подумал, что неплохо было бы написать и Ярику, позвать его гулять. Но сделать это не успел. На кухне закипел чайник, и я пошел его выключать.

На улице собирались сумерки теплого осеннего вечера. Утренний дождь оставил после себя разливы серебряных луж, по которым неслись машины. Я взял кружку кофе и вышел на балкон, тут бабушка хранила пустые банки из-под засолов и картонные пакеты рассады, а папа — зимние шины и велосипедную раму. Места мало, но я устроился у окна. Над кипятком поднимался сладкий пар.

Кофе разбудил аппетит — а может, мне так казалось, и я, готовый на любую отговорку, лишь бы не работать, прислушивался к внутреннему голосу, которого не было. Рядом с метро находился фаст-фуд, куда я и собирался пойти.

Я вернулся в комнату и осмотрел ее придирчивым взглядом. На столе стоял засыхающий бонсай. «Надо бы полить его, — мелькнула в голове мысль, — а то совсем умрет». На книгах уже упомянутой домашней библиотеки лежал слой нежной, как пух, пыли. Рядом с книгами за стеклом стояли шахматы. Доска была разложена, фигуры расставлены. Черная и белая шеренги пешек застыли напротив друг друга. Деревянные профили воинов, резные кони, готовые в любую минуту вступить в бой, суровые слоны — все занимали свое изначальное положение.

Эта была метафора, которую я показывал всем, кто приходил ко мне домой. Пока ни одна фигура не походила, никто не будет знать, что это будет за партия. Никто не совершит ошибки, не сделает хода, и перед игроками открывается бесконечное множество возможностей в начале игры, а каждое последующее движение неминуемо ведет к поражению одного и победе другого. Каждый новый ход приближает конец игры. Начало партии — самая далекая от конца часть. И пока шахматное поле стоит в первозданном виде, фигуры не знают, кто будет руководить ими в следующий раз, кто сядет за игру — Гарри Каспаров или новичок, не знающий, как ест пешка. И пока фигуры находятся в начальном положении, игроками могут оказаться кто угодно.

Я стал рыться в куче вещей, сваленной на полу, в поисках штанов. Все это время был в одних трусах. Странно начинать рассказывать свою историю, не надев хотя бы подштанники, а еще говорят, что первое впечатление самое важное. Но я брал пример с Ярика, а ему наплевать на свой внешний вид и мнение окружающих.

Приведя себя в порядок, я погасил свет в комнате и хотел выключить компьютер, но заметил незакрытый файл со своим автобиографическим рассказом «Мечты сбиваются». Может, из-за него я не мог приступить ни к чему новому. Это страх написать хуже, чем было до этого. Как будто я равняюсь на самого себя, и у меня не выходит.

«Напиши обо мне!» — гениально, Надя! Я с силой захлопнул ноутбук. Жалко, что из листка бумаги на мониторе нельзя сложить оригами. Надя в школе учила меня делать журавлика. Но ноутбук складывается только пополам, и от этого еще и выключается, а если попытаться сложить монитор по-другому, компьютерный мастер, к которому отправится такая «поделка», скорее всего, будет не в восторге от импровизированного кружка «Неумелые ручки».

Ветер гнался за желтыми обрывками листьев. В окнах бетонных фасадов отражалось заходящее солнце.

В кафе сидели несколько человек. Я уже пошел было к свободному столику, но тут меня окликнули.

— Эй, Веник!

Я оглянулся.

— Веник, мети сюда! — старая шутка.

Наконец я заметил Виту.

Вита была чудовищем. Девушка сидела за столом у стены, на подносе перед ней стоял овощной салат. Она насмешливо глядела в мою сторону, изящно отогнув на правой руке средний пальчик с красным, хищным маникюром. Я ответил ей тем же жестом.

Наша дружба строилась на обоюдной ненависти. Решив, что поесть я все равно уже не смогу — меня стошнит, — я смело ринулся грудью на эту (во всех смыслах) амбразуру и подсел к ней.

Вита в свое время основала фемо-буддистскую чайлдфри-секту «Долой Мама». Они совершали чудовищные обряды и жертвоприношения. Это они стояли за спиной террористических организаций ближнего востока, были виновны в геноциде белых медведей и глобальном потеплении.

По крайней мере, так считал я. Бороться со злом всегда приятнее, если зло немного приукрашено. Так мой собственный образ приобретал более героический вид. А мне, как любому человеку, хотелось выглядеть лучше, чем я есть на самом деле. Конечно, все это про нее я выдумал, но я также уверен, что нашим общим друзьям она рассказывает про меня гадости еще хуже.

Вот сияет огромная желтая «М» — символ этой эпохи. Речь даже не о потреблении, просто вся культура, которой мы мыслим, — это уже заранее продуманные и теперь навязанные образы. И это такое же притворство, как наши с Витой отношения. При таком подходе разница между Шекспиром и чизбургером не так уж велика.

Итак, я сел напротив Виты.

— Привет, шурында, — бросил я, принимая вальяжную позу. Битва началась. — Только не говори, что ты еще и в вегетарианство ударилась… головой, — сказал я, с нарочно прилепив лишнее слово к концу фразы, чтобы та обрела двойной смысл.

Да, говорил я грубо. Наше общение началось с безобидных шуток друг над другом, но по инерции переросло в настоящую войну. Стоило мне сказать что-то резкое, как мне тут же становилось стыдно, однако остановиться я уже не мог. Думаю, она чувствовала нечто подобное. И такое общение навязывалось нам все сильнее с каждой встречей. Мы ничего не могли поделать.

— Нет, что ты! — возразила она. — Я же ем детей, по твоим словам, как я могу быть вегетарианкой.

Она демонстративно наколола лист салата на вилку и отправила в ротик.

— А ты чего тут делаешь? — спросила она, прожевав.

Я не мог сказать, что мой дом находится в десяти минутах отсюда, это означало бы, что я сдал все позиции. Лучше всего было соврать что-нибудь. Так я и сделал:

— Иди ты в жопу! Не твое дело!

Что ж, врать у меня не особо получается.

— Идиот, не очень-то мне и интересно.

Я вспомнил книгу, стоящую дома на полке, и за «идиота» стало обидно вдвойне. Как будто на стороне Виты стоял Достоевский.

— Вот и поговорили.

Так, перебрасываясь фразами, мы посидели полчаса, пока она не доела салат.

— Ну, мне пора, — она резко встала из-за стола.

— Как уже? — растерялся я.

— Ага.

— Может, тебя проводить? — предложил я.

— Не стоит, — Вита сделала вид, что ей приятно мое предложение, и послала наигранный воздушный поцелуй.

Она взяла сумку и вышла на улицу, а я долго провожал ее взглядом через панорамное стекло. За время, что мы сидели в кафе, на улице стемнело. Сентябрь медленно убивал лето. Первый месяц осени — последняя попытка лета сохранить прошлое тепло. Попытка бессмысленная и мертвая. Было неуютно возвращаться домой одному, но делать было нечего.

Я снова сидел в темной комнате перед включенным ноутбуком. Будто никуда не выходил. Будто не было этой неожиданной и такой быстрой встречи… Но ведь была! И что-то изменилось после этого разговора. Чуть-чуть, но изменилось. В лучшую или худшую сторону — я не знал. Да и кто вообще предложил все мерить понятиями «хорошо» и «плохо», «добро» и «зло». Я, Вита, Надя, Ярик — мы просто по инерции проживали свои жизни так, как у нас это получалось.

Свет от монитора падал на лицо. Подумав несколько минут, я начал печатать. Пальцы сами забегали по клавиатуре. Мне пришла идея сделать Виту главной злодейкой всего будущего произведения, но я начал совсем с другого, с самого начала. И главное было то, что теперь я знал, о чем писать.

Из-под черного мигающего курсора появлялась прерывистая полоска текста. И я уже не делал большие интервалы между словами.

На днях я позвонил Наде и сказал, что не знаю, о чем писать.

— Привет, Веня! — послышался голос в трубке. — Не знаю даже, как тебе помочь. Ну напиши обо мне…