И сгинет все в огне

Андрей Шварц, 2021

В детстве Алка стала свидетельницей жестокого убийства своих родителей руками Волшебников, после чего ее похитила подпольная группа повстанцев. Спустя годы Алка решает отомстить: она поступает в самую элитную школу магии в Республике – Академию Блэкуотер, место, где происхождение и статус решают всё. Место, где Алка свершит правосудие над убийцами. Чтобы выжить, ей придется лгать, жульничать, убивать и использовать все уловки из своего шпионского арсенала. И впервые в жизни независимой Алке предстоит завести друзей, которые помогут устроить переворот в Академии Блэкуотер. Удастся ли ей победить в коварной и запутанной игре, оставшись в живых? Мрачное фэнтези в декорациях темной академии, где сплетаются любовь, месть, обманы, интриги, магия огня и борьба за справедливость. «Злобно, проникновенно, кроваво. Андрей Шварц точно знает, что делает». – Э.К. Джонстон, автор бестселлера New York Times «Сказки тысячи ночей»

Глава 2

Прошлое

В семь лет был последний хороший день в моей жизни.

Я живу с семьей в Лароке, небольшом прибрежном городке на западном побережье Республики. Здесь пахнет рыбой, и в магазинах нет сливы, но мне нравится Ларок, по крайней мере, больше, чем последние несколько мест, где мы жили. Он лучше, чем Нью-Сейлем с его темными страшными трущобами, и Уошберн с его угрюмыми шахтерами и запахом серы. В Лароке у нас хорошая квартира на первом этаже на окраине города, достаточно близко расположенная к океану, чтобы чувствовать запах соли в воздухе, когда стоишь у окна. Она маленькая, но уютная, и у меня есть полка, полная резных животных. А сплю я на маленькой кроватке в ногах кровати родителей. Это лучший дом, который у меня когда-либо был.

Даже в семь лет я знаю, что есть вещи, в которых мне не следует сомневаться. По всем стенам развешаны защитные чары, паутина красных нитей, украшенная разноцветными кристаллами. Работа отца, на которой он пропадает днями, работа чрезвычайной важности, о которой мне никто не рассказывает. Тяжелый деревянный сундук под кроватью, тот самый, со сдвигающимся замком, на который больно смотреть. А на моем предплечье метка, точно такая же, как у отца, метка, которую я должна вечно скрывать во что бы то ни стало.

В тот день, в тот последний хороший день я просыпаюсь чуть позже восхода солнца от запаха завтрака. Мама все еще спит, свернувшись калачиком на боку в постели, а младшая сестра Сера спит рядом с ней, храпя с широко открытым ртом. Но отец уже встал, стоит на кухне и раскладывает все мои любимые блюда на нашем маленьком круглом столике: деревянную миску с оливками, жестяную кружку молока и, что лучше всего, несколько булочек из пекарни ниже по улице, покрытых сахарной глазурью и начиненных яблоками. Я бегу за стол еще в ночной рубашке, и отец смеется при виде того, как я целиком запихиваю булочку в рот.

— Твои любимые, да, обезьянка? — говорит он, хватая кофейную чашку. Он уроженец южной Маровии, с бледной кожей, растрепанными рыжими волосами и небольшой россыпью веснушек на заостренном носу. Невысокого роста, как и я, на добрые полголовы ниже большинства мужчин, и носящий изящные золотые очки, которые мгновенно выдают в нем ученого. — Я всегда любил с черникой.

— Яблочные лучшие, и все это знают, — отвечаю я, кроша повсюду кусочками булочки. Отец лишь улыбается и качает головой, поворачиваясь обратно к чайнику, стоящему на плите. Он ставит чашку и берет свои локусы, тонкие палочки из зеленого дерева с выгравированными прядями плюща, палочки, с которыми я хочу поиграть больше всего на свете. Я не вижу, как он вырезает глиф, потому что еще не умею соскальзывать в Пустоту, но вижу, как его руки неуловимо быстро порхают, а затем чайник свистит от мгновенного нагревания.

— Тебе обязательно идти сегодня? — спрашиваю я, заранее зная ответ. На нем костюм, тот, что с маленькой бабочкой и цепочкой от часов. Он надевает его только на работу.

— Обязательно. Долг зовет. — Он заканчивает варить кофе, затем подходит и садится на корточки рядом. — Но я обещаю, что буду дома к ужину. — Он наклоняется, чтобы поцеловать меня в лоб. — Веди себя хорошо. Повеселись.

Я невольно усмехаюсь:

— Я не могу сделать и то и другое.

Это наша маленькая шутка, и я понятия не имею, когда она появилась, просто мы говорим ее всякий раз, когда расстаемся.

— Пока, обезьянка, — говорит он и уходит с доброй и теплой улыбкой.

Мама просыпается через полчаса, спросонья протирая глаза. Она Изачи, одна из Рассеянных людей, с загорелой кожей, вьющимися черными волосами и глазами глубокого темно-карего цвета. Она идет босиком, потому что всегда так ходит, и пьет чашку кофе, которую оставил ей отец, так, как будто это нектар Богов. Она пытается двигаться тихо, но Сера все равно просыпается, резко выпрямляется в постели и мгновенно устремляет глаза на меня.

— Булочки? — спрашивает она. — Ты оставила мне булочку?

— Нет, — вру я в шутку, но, вместо того чтобы рассмеяться, она опускает голову, убитая горем. — Ну, то есть да! Конечно! Я пошутила! — Я бросаюсь к ней, протягивая последнюю.

— Несмешная шутка, — ворчит она, даже когда откусывает кусочек. Сере только исполнилось шесть, и если я похожа на маму, то она вся в отца. У нее его бледная кожа и веснушки, огромные голубые глаза и ученый нрав. Но что действительно бросается в глаза — это ее волосы. Они ярко-красные, как закат, и каскадом ниспадают по спине до самой талии прекрасными локонами, похожими на волны в океане. Каждый незнакомец, которого мы встречаем, говорит об этом, и я бы солгала, если бы сказала, что не завидую.

Но у меня есть кое-что, чего у нее нет. Метка на левом запястье, татуировка, светящаяся ярко-красным и золотым. Запястья Серы такие же чистые, как у мамы. Я лишь единожды спрашивала, почему у меня она есть, а у нее нет. В тот момент лицо отца помрачнело.

— Потому что ей повезло, — ответил он.

— Полагаю, мне ты не оставила булочку? — спрашивает мама, и моя виноватая гримаса в сахарной глазури — единственный ответ, который ей нужен.

Мы втроем одеваемся и отправляемся по делам. Мы идем на рыночную площадь, заполненную десятками стендов, залитую шумом кричащих продавцов. Запасаемся хлебом, фруктами и соленым мясом. Мама покупает для Серы книгу со стихами и маленькую деревянную лошадку для меня.

— Его зовут Боуншенкс, и я люблю его! — кричу я, к всеобщему изумлению и великому веселью мамы. Затем мы идем в библиотеку, небольшое здание с дюжиной книжек с картинками. Сера спокойно сидит и читает их, пока я бешено ношусь по проходам. Мы обедаем в районе Изачи, любимое мамино блюдо из говядины со специями, которое слегка обжигает язык, и проводим по меньшей мере полчаса, наблюдая, как жонглер бросает мячи, посохи и ножи. Это особенно впечатляет, потому что он обычный Смиренный, никакой магии.

Поскольку мы вели себя хорошо, наш день заканчивается прогулкой по пляжу — моей самой любимой части Ларока. Я скачу по песку с Боуншенксом, гоняюсь за Серой в грохочущих волнах, зарываюсь по пояс и притворяюсь болотным гоблином. Мама просто сидит рядом, глядя в бесконечную синеву.

Такой я ее всегда буду помнить. Отдыхающей у кромки воды на хрупком сером песке, с легкой улыбкой на лице, в то время как я делаю колесо вокруг нее. Ее глаза полны доброты и любви, а в глубине — невыносимая ноющая печаль. Это она, навсегда.

Наш обратный путь ведет мимо доков, и это ошибка. Доки всегда неприятны, забиты сердитыми ворчащими матросами и воняют рыбой, но сегодня они особенно многолюдны. В порт зашел огромный корабль, гигантский галеон с большими развевающимися парусами и бронзовой русалкой на носу, поэтому в доках еще больше народу, чем обычно. Их так много, что я крепко держусь за мамину руку, пока мы пробираемся. Но это еще не все. Что-то витает в воздухе, что-то не так, ощущение злобы и напряжения, запах разложения и пламени. Все хмурятся, потеют, озираются. Метка на моей руке начинает гореть, и я крепко сжимаю рукав.

Мы продвигаемся вперед, на площадь у края причала, и я вижу, из-за чего весь этот переполох. Статуя Явелло, Бога Коммерции, возвышается над нами, глядя вниз на внутренний двор своими восемью блестящими глазами. Под ним на грязном булыжнике стоят трое мужчин, привязанные к столбам для порки, их руки скованы толстыми металлическими зажимами. Их подтянутые мускулистые спины обнажены. Смиренные моряки. Вокруг них и другие мужчины, мужчины, не выглядящие счастливыми. Городские стражники в кожаных доспехах сдерживают толпу с дубинками в руках, отталкивая любого, кто подходит слишком близко к краю площади. Перед ними на возвышении стоит грузный пожилой Волшебник в плохо сидящем черном костюме и дергает себя за воротник покрытой кольцами рукой. Но все взгляды устремлены на Инфорсера, молча стоящего за связанными мужчинами. Она одета в обтягивающую черную мантию, ее лицо скрыто за пустой серебряной маской, и в каждой руке по самому зловещему на вид локусу, которые я когда-либо видела. Скрюченные костяные палочки с зазубренными наконечниками и маленькими вырезанными черепами на рукоятях.

Мама крепко сжимает меня одной рукой, а Серу — другой.

— Нам не стоит здесь быть, — говорит она, отстраняясь, но идти некуда. Позади нас толпа, а впереди площадь. Так что все, что нам остается, это стоять и смотреть.

— Как заместитель председателя торговой компании Ларока, я нахожу этих людей виновными в лени, трусости и дезертирстве! — Ревет Волшебник на возвышении. Его голос груб и флегматичен. Пот струится по его заросшему щетиной лицу, хотя на улице прохладно. — Их мятежные действия в море не только потопили захваченное судно, но и стоили мне груза почти на четыре тысячи вальмарков! Четыре тысячи! За такую сумму я вполне мог бы приговорить вас всех к смерти!

Двое матросов стоят твердо, но третий, самый младший, начинает рыдать.

— Прошу вас, сэр, смилуйтесь, — умоляет он. — Это не наша вина! Мы должны были покинуть корабль, иначе нам пришлось бы пойти ко дну вместе с ним во время шторма! Прошу!

— Смилуйтесь. — Волшебник пережевывает это слово, как горькую траву. — Да, я полагаю, что каплю милосердия вам могу предоставить. И вы будете служить гораздо лучшим примером. — Он машет рукой Инфорсеру. — Дай им плеть.

Инфорсер поднимает два локуса, скрестив руки на груди, в то время как мужчины стискивают зубы.

— Закройте глаза, — шепчет мама. Сера слушает, а я нет. Я не могу. Я наблюдаю, как Инфорсер напрягает руки и делает вдох, а затем чувствую это, впервые в жизни, зов Пустоты, чувство, как будто меня тянет к этой женщине, к ее локусам. Как будто что-то в теле вытягивается через кожу, вырывается из меня, из реальности, куда-то еще. Мой желудок сжимается, все плывет перед глазами, и моя рука вспыхивает ужасной жгучей болью, как будто в ней тысячи игл, и они начинают прорываться.

Я издаю короткий крик, а мама крепко закрывает мое лицо рукой. Я не вижу всего, что происходит дальше сквозь щели между ее пальцами, но мне видно достаточно. Я вижу, как воздух потрескивает и колеблется позади мужчин, вижу, как завитки туманного зеленого света вырываются из концов этих костяных локусов, вижу, как спины мужчин разрываются, когда их поражают сотни невидимых крючковатых шипов. Я чувствую запах крови, слышу крики и чувствую этот пульсирующий болезненный скачок магии внутри меня, пытающийся вырваться на свободу, разрывающий меня изнутри, как ураган, и мое тело едва ли может сдержать это.

Позже, когда мы, взявшись за руки, идем обратно в квартиру, ко мне возвращается дар речи.

— Почему? — спрашиваю я маму. — Почему Волшебники сделали это с теми людьми?

Мама бросает на меня быстрый взгляд, и даже в свои семь лет я понимаю, что она действительно не хочет это обсуждать.

— Потому что законы Республики позволяют Волшебникам наказывать Смиренных так, как они считают нужным, — говорит она, стиснув зубы, тщательно подбирая каждое слово. В выражении ее лица, в ее глазах пляшет гнев, и он пугает меня.

— Но почему? — спрашивает Сера. — Почему они это делают?

— Потому что они обладают властью, — отвечает мама. — Потому что они контролируют правительство, торговые компании, школы и законы. Потому что в их крови заложена способность формировать мир, вызывать пламя и лед, приносить жизнь и смерть. Потому что они сильные, а мы слабые.

— Но… — спрашиваю я, прекрасно зная, что не должна. — Я же Волшеб… — и я так и не успеваю закончить вопрос, потому что она сжимает мою руку так сильно, что мне становится больно.

Отец ждал нас дома, и я подбегаю к нему, чтобы обнять так сильно, что он едва не падает. Пока мама на минутку уходит в себя, любуясь закатом с внутреннего дворика, отец садится со мной и Серой на кухне, чтобы заняться уроками. При мерцающем желтом свете свечи мы читаем историю о маленькой овечке, у которой не было друзей, и делаем несколько страниц арифметики. Сера занимается старательно, не пропуская ни одного упражнения, в то время как я дико ерзаю на месте и смотрю в окно. Но даже я включаю внимание позже, когда мы прижимаемся к отцу, пока он читает нам главу из «Саги о Нафлейне», этой тяжелой книги с загнутыми уголками со всеми историями о принцах, ведьмах и созданиях глубин. Мне нравится слушать его чтение, такое терпеливое и спокойное, мне нравится, как он обнимает нас, прижимая к груди, и как он озвучивает глупыми голосами всех персонажей.

На ужин у нас простое тушеное мясо с хлебом и луком. Мы сидим у огня и говорим о прошедшем дне. Родители терпеливо кивают, пока я разглагольствую о том, что Боуншенкс — волшебный конь, который может летать сквозь время. Затем они укладывают нас, гасят свет и наклоняются, чтобы поцеловать меня в лоб, пока я засыпаю.

— Я люблю вас, девочки, — говорит отец. — Больше, чем вы можете себе представить.

Всю оставшуюся жизнь мне хотелось, чтобы в тот день я подольше не ложилась спать. Жаль, что у меня не было еще одного дня, еще одного часа, еще одной минуты. Еще одной истории от отца. Еще одного объятия от мамы. Даже если бы мы подрались, даже если бы им пришлось пригрозить, что на следующий день угощений не будет, даже если бы все закончилось тем, что я плакала бы и топала ножками.

Я проведу остаток своей жизни, желая отдать все, что угодно, чтобы просто провести с ними больше времени.

Но вместо этого я засыпаю и просыпаюсь только потому, что все кристаллы в нашей квартире звенят.

Я вскакиваю с постели. Середина ночи, но квартира ярко освещена, потому что все обереги отключаются, эти перекрещенные паутины дрожат и трепещут, кристаллы вспыхивают красным, зеленым и синим. Я все еще сонная, но знаю достаточно, чтобы испугаться, да так, чтобы броситься на кухню, где находятся родители, которые уже встали. Сера стоит прямо за мной, плача от страха.

— Что происходит? — кричу я, перекрывая шум. — Что случилось?

— Они нашли нас, — огрызается в ответ мама. Я не знаю, кто такие они, но понимаю, что это нехорошо. Отец взмахивает локусом в воздухе, и все кристаллы замолкают. Его лицо бледное, бледнее, чем обычно, а по лбу струится пот.

— Как, черт возьми, они нас нашли?

— Я не знаю, — говорит отец. Он берет один из кристаллов в руку, крепко его сжимает, и выражение его лица становится еще более серьезным. — Их четверо. Они уже близко. И он с ними.

— О, Боги, — шепчет мама, и мне страшнее, чем когда-либо в жизни. — Нам нужно бежать. Сейчас же.

— Бежать некуда, — отвечает отец, не в силах посмотреть ей в глаза. — Они следят за нами. Если мы сдвинемся с места, они нанесут удар. — Он делает долгий, глубокий вдох. — Мы у них в руках, Кейлин.

Родители обмениваются тяжелым взглядом, таким взглядом, который означает целый бессловесный разговор. Взгляд, которым ты принимаешь решение, которое даже не можешь произнести. Затем мама кивает, бросаясь вперед, чтобы прибрать в комнате, в то время как отец присаживается на корточки рядом со мной и Серой.

— Послушайте, девочки, — говорит он, выдавливая из себя улыбку. — У нас небольшие неприятности, но все будет хорошо. Сюда приедут очень серьезные люди, и они хотят поговорить со мной и вашей мамой. Главное, чтобы они не знали, что вы здесь, хорошо?

— Нет! — плачу я. — Мне очень страшно, папочка…

— Я знаю, обезьянка, — говорит он, сжимая мои плечи; его глаза блестят за стеклами очков. — И мне очень жаль. Простите, что мы втянули вас в эту историю. Простите за мир, в который мы вас привели. Простите за все. Но прямо сейчас, если мы сохраним спокойствие, все будет хорошо.

Он наклоняется и зацепляет пальцами щель в половицах, приподнимая ее, открывая крошечное подполье под ней.

— Вы двое должны спрятаться там, хорошо? Сидите и не издавайте ни единого звука. Я просто скажу этим людям то, что они хотят услышать, а потом они уйдут, и мы вас достанем.

— Но… но… — заикается Сера, — я не понимаю.

— Я знаю, — отвечает он и обнимает нас так крепко, что почти незаметно, как он дрожит. — Когда-нибудь вы все поймете. Обещаю. — Он отходит, прочищает горло. — Теперь послушайте. Я думаю, все получится. Но если вдруг нет… если все пойдет плохо… если кристаллы начнут звенеть… Мне нужно, чтобы вы двое выползли обратно через этот маленький туннель и побежали так быстро, как только сможете. — Он достает сложенный листок бумаги и засовывает его в карман моих брюк. — Здесь написан адрес. Доберитесь туда. Попросите позвать Шепот и скажите, что вас послал Петир Челрази. Они поймут.

Мама смотрит в окно.

— Я вижу, как они приближаются. Нам нужно подготовиться. Сейчас же.

Отец смахивает со щеки слезу и берет себя в руки.

— Что бы ни случилось, девочки… Как бы все ни обернулось… Мне нужно, чтобы вы знали, что мы с мамой любим вас больше всего на свете. Что все это стоило того, все это стоило того времени, что мы провели вместе. Вы — самое лучшее, что когда-либо с нами случалось. — Он проводит рукой по моим волосам и наклоняется, чтобы поцеловать в последний раз. — Алка… тебе предстоит нелегкий путь. Сражайся за тех, кто в этом нуждается. Веди себя хорошо, моя обезьянка. Веди себя хорошо. И Сера, моя маленькая Сера… — Слезы текут по его щекам, так много, что остановить их уже невозможно. — Присматривай за сестрой. Будь сильной и храброй. Будь доброй. — Он наклоняется, мягко направляя нас в подполье. — А теперь прячьтесь.

Внизу пыльно, темно и, скорее всего, полно пауков, но я не говорю ни слова, потому что, хотя я ничего не понимаю, я чувствую, что все очень серьезно. Сера вползает первой, скользит к задней стенке, а я иду за ней. Я лежу на спине в этом темном маленьком туннеле, в котором едва хватает места для семилетнего тела, а отец наклоняется, чтобы поставить доску назад. Мне все еще что-то видно, кое-как, сквозь щели между досками, но этого достаточно, чтобы видеть кухню и маму с отцом. Он крепко обнимает ее, а она прижимается к нему. Они просто стоят, обнимаясь и глубоко дыша.

Раздается стук в дверь, чья-то рука стучит по дереву.

— Петир Челрази! Открывай! — кричит голос.

— Входите, — говорит отец. Его голос меняется. Он становится ниже, более взрослым и серьезным, менее искренним.

Дверь распахивается, и в квартиру входят четыре человека. Трое из них — Инфорсеры, облаченные в доспехи, лица которых скрыты за пустыми серебряными масками. Я узнаю в одной из них женщину из доков, обладательницу костяных локусов, а двое других — мужчины, один низкий и худощавый, а другой высокий и крепкий. Инфорсеры ступают на кухню, сотрясая половицы и пуская пыль мне в лицо, и на одно ужасное мгновение мне кажется, что я вот-вот чихну. Но я сдерживаюсь, слава Богам, даже когда родители отходят назад, а Инфорсеры встают по краям комнаты.

Третий человек явно главный. Он Волшебник, и, возможно, наиболее впечатляющий из всех, кого я когда-либо видела. На нем аккуратно подогнанный халат с плюшевой меховой отделкой, в свете свечей переливающейся черным и золотым. Его бледные пальцы украшают кольца с гигантскими драгоценными камнями, а на шее болтается ожерелье с золотой луной. Он Маровианец и выглядит примерно ровесником моего отца, с каштановой бородой, которая заостряется книзу, а вьющиеся темные волосы спускаются по спине в аккуратную косу. Он входит с улыбкой на лице, хотя его серые глаза сверкают угрозой.

— Петир, — говорит он. — Сколько лет!

— Так и есть, старый друг. — Отец выдвигает стул. — Чему я обязан такой честью?

— Полагаю, ты отлично знаешь, почему я здесь, — говорит Волшебник, кивая в сторону Инфорсеров. — Передай свои локусы. Сейчас же.

Отец смотрит на мать и кивает. Она тянется к шкафчику и протягивает отцовские палочки из зеленого дерева. Женщина-Инфорсер выхватывает их у нее из рук и засовывает в набедренную сумку. Я по-прежнему не знаю, что происходит, не знаю, почему они здесь, но я надеюсь, что они не заберут локусы навсегда.

— Разумная предосторожность. Уверен, ты понимаешь, — говорит Волшебник.

— Конечно, — отвечает отец. — Могу я предложить вам чего-нибудь выпить? Может, чаю или вина?

— В данный момент нет. — Волшебник садится за стол напротив отца, сплетая свои длинные узкие пальцы. — Кажется, я не вижу здесь одного члена вашей семьи. Девочка семи лет?

Я? Он ищет меня? Почему? Я-то здесь при чем? И почему он не спрашивает о Сере? Но у меня нет времени даже подумать об этом, потому что отец немедленно лжет.

— Ее здесь нет. Мы отправили ее погостить к подруге, далеко отсюда.

— Правда? — говорит Волшебник. Черты его лица резкие, угловатые, как будто вырезанные из плиты холодного камня, а его голос источает презрение. — Значит, если я прикажу Инфорсерам обыскать дом, они ее не найдут?

— Боюсь, что нет, — говорит отец, затем наклоняется вперед и почти шепчет: — Послушай. Моя жена не имеет к этому никакого отношения. Тебе нужен я. Так почему бы мне не уйти сейчас с твоими Инфорсерами, и, если ты просто отпустишь Кейлин, я все тебе расскажу.

— Все, — повторяет Волшебник. — О чем конкретно?

— О Ревенантах, — говорит отец, и все Инфорсеры замирают. — Об их планах. Об их лидерах. Обо всем.

Впервые холодный фасад Волшебника, кажется, ломается.

— Значит, это правда. Ты действительно стал бунтовщиком.

— Боюсь, что так.

— Черт возьми, Петир, — рычит Волшебник. — Я надеялся, что это было просто личное. Что ты сбежал от своих обязанностей, чтобы быть с семьей. Что ты просто струсил. Но нет. Ты продал нас всех кучке Смиренных террористов. После всего, через что мы прошли вместе, всего, что мы построили, ты предал все, за что выступает Республика!

Когда в разговор вступает мой отец, его голос холоден, как лед.

— Все, через что мы прошли, — ложь. Все, что мы построили, — мерзость. Единственное, за что выступает Республика, — несправедливость и угнетение.

Ноздри Волшебника раздуваются, между бровями прорезаются глубокие морщины, и кажется, что он собирается нанести удар… Но затем его выражение лица резко меняется, и губы кривятся в жестокой улыбке.

— О, Петир, — говорит он, — ты почти одурачил меня. Но, похоже, ты что-то упустил.

Все вслед за ним глядят на пол, всего в нескольких дюймах от места, где я прячусь. Я вижу это одновременно с остальными, и мой желудок сжимается. Это Боуншенкс, мой деревянный конь. Мы забыли его спрятать.

Волшебник поднимается с места, методично шагая к лошади, ко мне.

— Если вашей дочери здесь нет… тогда что это? — говорит он, а мама с отцом обмениваются обеспокоенными взглядами, потому что стоит ему наклониться, чтобы поднять лошадь, как он посмотрит сквозь половицы и увидит меня. Я не знаю, что это будет значить, но уверена, что будет очень, очень плохо, и задаюсь вопросом, не должна ли я начать ползти, но не могу заставить свое тело двигаться. А позади меня Сера начинает плакать, и мое сердце колотится, и вот Волшебник прямо надо мной тянется вниз….

Но он так и не добирается до лошади, потому что мама хватает со столешницы нож и вонзает ему в поясницу.

В воздухе ощущается пульсация, гнетущий, мучительный рывок магии, и впервые в жизни я полностью соскальзываю в Пустоту. Комната, дом, город, все исчезает, погружая меня в этот серый, пепельный мир. Там, в затянувшейся оглушительной тишине, время движется ползком, и я вижу, как все начинают действовать. Инфорсеры поднимают локусы. Волшебник, раненый и воющий, достает свои. Мама отпрянула назад, потянувшись за новым ножом. А отец откидывается на спинку стула, поднимая руки, и два спрятанных локуса, два маленьких зазубренных лезвия, выскальзывают из его рукавов.

Воздух потрескивает и гудит, раскаты силы проносятся по комнате, загадочные геометричные решетки танцуют и сверкают. Мир замирает, дрожит и трясется. Глифы сражаются с контрглифами. Вспышки света прорезают тьму. Я чувствую запах земли и вкус крови, чувствую, как внутри меня нарастает ужас, вырываясь наружу во время последнего боя моих родителей.

Все закончилось меньше чем за секунду.

Я возвращаюсь в Реальность, дрожу, потею, задыхаюсь под половицами. Кухня надо мной превратилась в развалины. Стол перевернут, потолок обгорел, в стене пробита гигантская дыра. Обугленные листы бумаги, остатки любимых книг отца, порхают в воздухе, а слой сверкающего льда покрывает пол.

Двое Инфорсеров, женщина и крепкий мужчина, мертвы, их почерневшие тела тлеют в дальнем конце комнаты. Третий, низкий мужчина, выглядит не лучше: он лежит на улице, провалившись через дыру, и стонет от пронзившего грудь копья. Их лидер, Волшебник, еще жив. Но он лежит, склонившись, спиной ко мне, кашляя, задыхаясь и воя от боли.

А мои родители…

Мама уже мертва. Она лежит, прислонившись к дальней стенке, опустив голову, а на месте ее груди зияет дыра. Маленькая струйка крови стекает по ее губам, а руки бесполезно дергаются по бокам. Отец лежит рядом с ней, еще живой, но умирающий. У него нет правой руки, она оторвана, а лицо покрыто ледяной паутиной, как будто замороженное изнутри. Он рвано дышит, каждый следующий вдох короче предыдущего.

У меня щиплет глаза. Сердце бьется так сильно, что, кажется, вот-вот выскочит из груди. Мне хочется кричать, рыдать, выть, сражаться, но тело не слушается, поэтому я просто остаюсь там, задыхаясь под полом, парализованная, пойманная в ловушку. Этого не может быть. Не может. Не может, не может, не может.

Волшебник, тот, по чьей вине все это случилось, встает первым, хромая в сторону отца. Он опрокидывает его на спину и опускается на колени, надавливая коленом ему на грудь. Волосы Волшебника растрепаны, опалены, а правая половина лица — покрытое шрамами пузырящееся месиво. Его глаз полностью выжжен, а мамин нож по-прежнему торчит из его поясницы. Но, несмотря на все это, он все еще каким-то образом идет, как будто по его венам течет чистейшая ненависть.

— Ты мелкий ублюдок, — шипит он, сплевывая кровь отцу в лицо. — Ты и правда думал, что сможешь так поступить со мной? Со мной? — Он рывком поднимает отца за воротник, их лица оказываются всего в нескольких дюймах друг от друга. — Послушай сюда, Петир, и слушай внимательно. Я найду твою дочь. Выслежу ее. И я позабочусь о том, чтобы она умерла самой медленной, самой мучительной смертью, которую ты только можешь представить. Я заставлю ее страдать, Петир. Очень сильно страдать.

У меня леденеет кровь, а дыхание замирает в горле. Я никогда в жизни не была так напугана. Но отец просто улыбается жесткой, надтреснутой улыбкой, которая отнимает у него последние оставшиеся граммы силы.

— Нет, ты этого не сделаешь, — говорит он Волшебнику. — Потому что ты уже мертв.

Затем он бросает взгляд на меня сверху вниз, чуть краем глаза, а я смотрю на него, по-настоящему, в последний раз. На своего отца, моего героя, мой мир.

— Беги, — произносит он губами.

И вот он появляется над ним, вспыхивая, как тлеющий уголек, пробуждающийся к жизни. Глиф, вырезанный на нашем потолке, достаточно большой, чтобы покрыть всю его поверхность, не замеченный никем до сих пор. Это сложно описать словами, полдюжины пересекающихся кругов, соединенных, как звенья цепи, змея, поедающая собственный хвост. Глиф исчезает… а затем вновь светится ярче и жарче, чем солнце.

Чистый инстинкт берет верх. Я все еще не понимаю, что произошло, едва начинаю осознавать это, но мое тело знает, что нужно следовать приказу отца. Я хватаю Серу за руку и тяну вперед. Мы вдвоем забираемся под половицы, как пара мышей, пробираясь через узкий грязный туннель, и я слышу, как колокола звонят все громче и громче, слышу, как Волшебник кричит в ужасе, слышу, как стены вибрируют и жужжат от шума собирающейся магии. Мы с Серой выскакиваем через небольшое отверстие под стеной дома на темную, тесную улицу, и вот я бегу, таща за собой Серу, у меня болит в боку, глаза горят, все мое тело движимо не чем иным, как отчаянной потребностью убраться подальше от этого дома.

Я не вижу, как он взрывается. Мне этого и не нужно. Я слышу оглушительный взрыв, громче самого громкого раската грома, чувствую, как обжигающая волна жара проходит сквозь меня, чувствую, как земля содрогается под ногами. На одно мгновение ночь становится светлой, как день, когда столб клубящегося, воющего пламени высотой в пятнадцать этажей взмывает в небо. Стекло разбивается вдребезги. Кирпичи трещат. Город воет голосами сотен людей, вопящих от страха.

Я не останавливаюсь. Я не могу. Я должна продолжать двигаться, хотя мои ножки уже пылают, хотя я босая и почти уверена, что наступила на какое-то стекло, хотя я понятия не имею, куда направляюсь. Я должна продолжать бежать, потому что, если остановлюсь хотя бы на секунду, то, что только что произошло, окажется реальностью, а этого не может быть. Этого не может быть. Так что я бегу дальше, по переулкам и улицам, мимо шумных таверн и ночных базаров. Семилетняя девочка в крови, в опаленной одежде и с дикими глазами. Семилетняя девочка, внезапно ставшая ответственной за свою сестру. Семилетняя девочка, мир которой только что перевернулся.

Мы выбегаем из города. Улицы заканчиваются, и мы попадаем на пляж. Тот самый пляж, на котором мы сидели всего несколько часов назад. Я бегу к краю берега и падаю на мокрый песок, уставившись на это бескрайнее пространство холодной, неведомой тьмы. Сера сидит рядом со мной и, застыв, молчит. Она не говорит, не плачет, не двигается. Как потушенная свеча.

А я — огонь, бушующий жарче солнца. Я выплескиваю эмоции наружу, издавая воющий яростный крик, полный злости, отчаяния, потерянности и страха одновременно. Крик, который длится до тех пор, пока не пропадает голос и не разрывается горло. Это крик ярости и отчаяния, крик, который убил бы всех в этом городе, если бы мог, крик, который я никогда не забуду.

В тот день я тоже умираю вместе со своими родителями. Девочки, которой я была, той, что играла с маленькой лошадкой, чувствовала себя в безопасности и под защитой, думала, что худшее, что может случиться, — это что отец задержится на работе, ее больше нет, она сгорела вместе с тем домом.

Все, что от меня осталось, — крик.