Неделимое. Pro-любовь…

Андрей Швайкин

Действие книги происходит в городе, поделённом Чертой по 104-й долготе. Лишь невероятные события помогают героям её преодолеть, обретая неделимую любовь и веру.

6

— Приветик, Мася! — хозяйка, она же барменша, официантка и отчасти повариха, искренне радовалась девочке: эта бессрочная, доверительная любовь возникла спонтанно, и не от умиления друг другом, а на почве недолюбленности в собственных жизнях.

— Оя охросая! — Машенька бросилась в объятия и бесцеремонно уткнулась в соблазнительное декольте нарядной «бабушки».

Что бы там ни творилось вокруг, Софья неизменно выглядела бодрой, ухоженной, обаятельной, немного ошалелой Золушкой после полуночи. Этакой узнаваемой, прямо из детства: глянешь и сразу поймёшь — она. Как и сегодня: мокрые кучеряшки, воздушное платье-солнышко — жёлтое с широким чёрным поясом, белоснежный фартук, опаловый блеск на ногтях в тон изменчивым, чуть белёсым медовым глазам, круглым и забавно косящим, почти без косметики, как обожаю. Иные модницы маскируют красоту под боевой раскраской сексуальности, а некоторые усердствуют настолько, что и самый дорогой макияж выглядит посмертным гримом путаны. Вроде как чувствуют себя непорочными, защищёнными: тут — они, тут — не они. Поэтому я восхищаюсь мудрейшим изобретением косметологии — мицеллярной водой: она смывает впитанные тухлые лики, оставляя первородными доброту и нежность — уровень бога. Владей! Совершенствуй! По крайней мере, до выхода в свет… О да, мы дружили с Соней, если об этом, а до постели, увы, не дошло: внешность, знаете ли, коварна, особенно у одиноких блондинок в розовых кедах.

— Опять скандалят? — Соня усадила девочку на колени, тут же появились расчёска и цветные резинки.

— Снова, — пожал я плечами, пытаясь выказать полное безразличие. — У тебя что?

— Ни ёпадём! — поделилась Машенька.

— Не упали, — поправил крестницу.

— Это она о будущем, — засмеялась Соня.

— Кто знает будущее?

— Дети знают. Всегда знают. Что будет завтра, Масяня?

— Ёдём гуять! Матеем! Хер-рачить цыи-гань-сину! — как на духу выпалила.

— Вот видишь. Подетально.

— Фу, Маша! — пьяный папашин лексикон, и это ещё корректно.

— С Егором собрались цыган херачить?

— Соня! Она же всё повторяет… блин…

— Блин! — чётко поддакнула Маша.

— Кстати, о блинах. Валя! Ва-аль!? Сделай Масяне со сгущёнкой! А тебе?

— Как обычно.

— И триста с капустой! Всё?

— Пожалуй, — бонус постоянному клиенту по дружбе и чаевые сверху — то на то и выходило, дежурные три штуки — всегда в кармане. — Так как?

— А что со вчерашнего дня изменилось, Матвей? Ты постарел? Я похорошела? Всё обычно. Живём и дохнем.

— М-да, не кувалдой, но изящно в лоб.

Помолчали. Паузу заполнила болтовня малышки, которая успела до блинчиков оценить сосредоточенных мужчин в дальнем углу («седитые», «сглупые») в одинаковых похоронных костюмах и в одинаковых рельефных головах, зализанных, как чупа-чупс. Явно с того берега, к тому же минималисты: литр и три стакана. Обсудила надоедливых цыганят, то и дело мельтешивших в окне чумазыми колобками («шмешные», «выедки»), и непогоду, наседавшую над Ангарой безысходной матовой серостью («лужа подёт», «гром зарвётся»). А я и не помню уже ни лихих гроз с оглушительными разрядами (будто взрывается подстанция рядом), ни бушующих ливней, обращающих улицы в бурлящие реки, ни животворящего золотистого неба, изодранного стихией. Всё где-то вчера. Всё вчера. А то, что Машенька называет грозой — не так давно обретённый довесок Сибири: питерская морось, повсеместная московская хлябь и ленивые тамтамы азиатской осени. Подгуляло лето на стороне, закисло. А ведь август ещё в разгаре.

— Своих-то давно видел?

— Сына неделю назад, мама позавчера приходила.

— А…

— Давно.

— Не очень-то ты разговорчивый трезвый. Точно бездомный.

— Грустно, Соня. А дом, это когда в воспоминаниях горечи нет… Бездомный, да.

— Так займись чем-нибудь наконец. Кредиты когда-то закончатся.

— Нечем. И скучно.

— Вот, счастливый человек. И какая польза от ничего? — (Опять двадцать пять!)

— Соня, я нянчу чужого ребёнка, приношу тебе регулярный доход, ты кормишь, поишь и делаешь сны людей волшебными. Я — полезен.

— Злишься.

— Констатирую.

— Кого можно было споить и снюхать — все на той стороне. Чего мне стыдиться?

— Ну уж нет! Стыдятся совестливые, а у тебя, моя дорогая, — расчёт. Но я без претензий. Самогон отличный! И капуста — шик! — как раз принесли.

— Матвей!

И без того круглые глаза Софьи округлились ещё больше, точно нацелились на кого-то за моей спиной: так она выражала гнев, становясь при этом чертовски желанной. Изюминка — лёгкое косоглазие — делала её похожей на беззащитную и доверчивую Рибу МакКлейн в исполнении Эмили Уотсон⁵. Однако не так проста была наша «бабушка» Соня, владевшая, по сути, полулегальным алко — и наркопритоном.

— Осуждаешь? — послышались стальные нотки, знакомые каждому пропойце в нашем околотке.

— Осиздаись! — попробовала Машенька грозно сымитировать подружку и бухнула вилкой о стол.

— Нет, нет, девчонки, сдаюсь! Кому-то же надо занимать нишу, — не понимаю, отчего просочилась язвительная ирония. — Даже цыгане теперь наркотиками не торгуют и детей не воруют.

— И незачем. Эти промышляют душами, — отмахнулась Софья — отходила она также легко.

— Выедки! — вставила веское слово и Маша с набитым ртом.

— Кушай, кушай, моя хорошая. Не обращай внимания.

— Ну? За новый мировой порядок? — я поднял первую гранёную соточку с горкой (терпеть не могу графины), подцепил стожок капусты с клюковкой и поскорее выпил.

— И кому нужен такой порядок? Любой порядок? — вздохнула Соня. — Ни кулаков, ни правды.

— Так кулаками давно не защищаются, Софья, и не защищают: ни добро, ни зло, ни себя. Да и ни к чему оно. Когда в перспективе нет идеи — это свобода, порядок, как есть: всегда можно ответить нажатием кнопки. Плюнул на людей — достиг нирваны… Уф! — от первой всегда бросает в жар. — Из чего ты это делаешь, Соня?

— Злой ты, Мотя. Сегодня — особенно злой! Приходи вечером, поговорим.

— Машеньку уложу — приду… Погуляем пока.

— Опять к цыганам?

— Попробую. Может, скинут немного.

— Попробуй, — Соня брезгливо поморщилась. — Я против тварей бессильна.

И невозмутимо вернулась за барную стойку готовить кофе. Я же допил одну за другой оставшиеся соточки, не без удовольствия захрумкал капустой, вытер липкую мордашку Машеньки, успевшей «зарклепить» косички сгущёнкой до откисания в тазике, извинился-таки на всякий случай и был награждён очаровательной улыбкой Золушки. Мы вышли под небо, обсеянное золотыми чешуйками, подобревшее, вселяющее надежду и не торопясь побрели к цыганам. Бояться нечего: ни погода, ни люди их не заботили. Напротив, они оставались приветливы и дружелюбны. Но непоколебимы, да. Ещё никто и никогда не пришёл к компромиссу с кочевниками.