Город: крайние известия. Новейшая история Глуповского края

Андрей Титов

Новейшая история града Глупова. «Столица смиренного здравомыслия» меняла множество названий, чередовала градоначальников, персеков и губернаторов, один за другим рушились социальные устои, но главное оставалось неизменным. «Вертикаль власти, где снизу кукиш, а сверху фига – вот непоколебимый стержень жизни, дарованный глуповцам издревле. Мы властям дулю с маком, они нам – шиш с маслом. Покуда мы так и будем друг перед другом дурковать, дотоле и цвесть нашим топям, благоухать трясинам».

Как не иссушились болота

Прежний лидер дня не представлял без лихорадочных подвижек и инициатив. Ему физически было необходимо заставать кого-то врасплох, перекрашивать горком, распахивать стадионы, реорганизовывать или упразднять (без разницы) Рабкрин, Совнархоз или ГлавПУР. Ну, или в крайнем случае, передвигать мебель на даче. В те дни, когда он был занят мебелью, народ радовался, отдыхал.

До того истомил персек Забубенный своей бурной непоседливостью, что после его бесславной отставки предпочли атомоступинцы себе начальником человека иной крайности. На состоявшейся вскоре краевой партийной конференции все выдвиженцы Забубенного заклеймили своего благодетеля за непростительность ошибок в кадровой политике. Стали оглядываться вокруг: а заменить-то кем? Где тот Аника-воин, что возглавит сплочённые ряды идущих вразнобой? На кого положиться можно, что намеченный курс будет продолжен, а все начинания свёрнуты? Кто тот радетель, что приложит все усилия, чтобы ничего не сделать? Ответом стало сиплое сопение человека, дремавшего в первых рядах президиума. Это и был герой нашего дальнейшего повествования.

Евгения Паригорьевича Банных незадолго до этого возвысили из завхозов Коррекционной школы №13 до начальника Главвахтёрнадзора. Эта служба была придумана во время одной из стремительных вылазок персека Забубенного в народ. По ту пору вознамерился он проверить все школьные столовые. В меню все блюда по разнарядке: кукурузный кисель на завтрак, маисовая каша в обед, группе продлённого дня кукурузный кисель с маисовой кашей — питательно, без изысков, полезно. Смотрит персек, а повара подают вместо этого гречу с минтаем, компот из сухофруктов. Собрался было гневаться, но многоопытный завхоз Евгений Банных вмиг успокоил:

— Это, видно, мои работники своровать позабыли. Впредь не допустим.

Персек не стал утруждать себя пониманием сути ответа, но ему пришлось к душе, с какой непрошибаемой уверенностью это было сказано, как весомо, как обстоятельно. В этот же день он поручил создать службу, которая бы надзирала за вахтёрами, надзирающими за порядком. Особенно в плане соблюдения сбалансированного питания на единственно верной кукурузной основе. Поскольку на эту службу он возлагал особые надежды, то и поручить её мог лишь человеку хорошо известному ему по шапочному знакомству.

Евгений Паригорьевич говорил редко, но смачно, что придавало словам значимости, а ему солидности. На первом заседании Главвахтёрнадзора он, основательно прокашлявшись, обратился к подчинённым со следующими словами:

— Уважаемые товарищи! В то напряжённое время, когда империалистическая пропаганда пытается клеветать на имеющиеся у нас недостатки и перегибы, мы должны быть уверены в одном: недоставать может только там, где что-то имеется. Наверно, наши закрома и могут прохудиться, но только из-за своего обилия и избытка. Товарищи! Мы должны свято чтить и вовеки помнить непреложную глуповскую истину: если есть, что воровать, значит, не всё ещё пропало… На этом прения считаю законченными

Он помолчал, отвёл глаза от заготовленного текста, сладко зевнул и склонил голову на грудь. Почти полтора часа напуганные вахтёры города обдумывали сказанное, ждали последующих напутствий и выволочек, пока, наконец, не догадались, что Евгений Паригорьевич попросту уснул. Ни раздающиеся звонки телефонного аппарата, ни шумное отодвигание стульев, ни радостная игра в пинг-понг, которую затеяли осмелевшие подчинённые на начальственных столах, не смогли его разбудить. Вот на такого незыблемого человека и пал выбор в ходе отчётно-перевыборной партийной конференции.

…Когда руководитель Главвахтёрнадзора нечаянно пробудился и ему подсунули на подпись постановление об его единогласном избрании персеком, он после трёх минут тягостного сипения внушительно изрёк:

— Вопрос должен отлежаться.

Тем самым возвестилась суть и настроение новой эпохи. Евгений Банных настолько претерпел от прежних властей, что и теперь, встав во главе Атомоступинска и окрестных земель, правил с той осторожностью, чтоб не угодить под гнев краевого начальства. На подкорке памяти засело и прописалось испоконная наша истина, что за всякое действие, одобренное по одному закону, всегда можно подвергнуться суровой каре согласно другому подзаконному акту. И никто ему не мог доказать того, что он вправе дурить и лихоимствовать, не озираясь.

— Я то, может, и согласен, но что подумают свыше, — и показывал при этом на свой орденоносный портрет, висевший на стене.

Сам себя стерёгся и тем был любезен истерзанному начальственной любовью народонаселению, которое, несмотря на смену имён города, оставалось всё так же смирными и сирыми глуповцами.

Впрочем, нельзя сказать, что время это было пустопорожним. Очень многое происходило: и воду в ступе толкли, и резину тянули, и погоду ждали на побережье так, что море уставало. Планёрки сменялись совещаниями, оперативки переходили в пленумы, всякий простой заканчивался рапортом. Перед тем, как ничего не сделать, всегда шло бурное обсуждение, выдвигались встречные предложения и даже острой критики не чурались. Кто кричал, что надо дороги чинить, кто настаивал, что прежде необходимо дураков вылечить, потом вносилось компромиссное предложение: «давайте выбьем фонари, а дальше видно будет». Евгений Паригорьевич терпеливо всё выслушивал, иногда при этом пробуждался, а в конце подводил итог дискуссии:

— Много дельных мыслей, товарищи! Работа проделана большая. Теперь главное не мельтешить. Считаю, что вопрос должен отлежаться.

На каждом совещании велась стенограмма, все материалы протоколировались, визировались, подшивались к делу, оформлялись в виде брошюр и кратких отчётов, столь востребованных расплодившимися в то время пунктами сбора макулатуры. И вопросы отлёживались кипами, стопами, стеллажами, покрывались плесенью шибче элитных сыров. Перед очередным пленумом или конференцией они всегда выносились на свет божий, чтобы было точное понимание того, что же такого «не было принято» в прошлый раз. В этот раз надо «не принять» нечто кардинально иное, чтоб Москва не заподозрила рутину и ничегонеделание. И стоял дым коромыслом, а пыль столбом. Административные работники, не жалеючи себя, заходились в соплях и кашле, лишь бы угодить Евгению Паригорьевичу и отыскать новые вопросы, которые бы можно было отложить.

Однако, наследием от прежнего персека Забубенного висело одно безотлагательное дело. За него приходилось постоянно ответ держать и на звонки из центра отвечать. После того, как очередная группа московских геологов утонула в болотах, пытаясь освоить несметные кладовые наших земель, пришла из столицы команда — осушить все окрестные болота ради продолжения изыскательских работ, а также с целью орошения наших полей, не балованных урожаем. Забубенный, не робея, запросил на это небывалые для нашего края деньги, разработал семилетний план, расписал пошагово, как наши топи станут уверенным фундаментом, и каким образом болотные глубины выйдут на новые высоты. План был одобрен, подписан по множеству министерств и ведомств — не отвертишься. Тем паче, что вместе со средствами пришла инструкция о том, каким образом их можно использовать. Пунктом первым значилось «проведение научно-исследовательских работ с целью последующей ирригации территорий».

— Ну что, товарищи?! Если вопрос нельзя отложить, значит, его надо детально проработать, — предложил осторожный Банных. — Считаю, что для начала надо поставить его во главу угла. Начнём с главного: что такое ирригация?

И опять понеслось: одни предлагают дороги строить, другие дураков казнить, решили миром — создать для начала научно-исследовательский институт интеллектуальной инженерии и интенсивной ирригации (НИИ ИИиИИ). Выстроили монументально суровое здание, прозванное в народе за свои архитектурные достоинства «шпалой». Стали комплектовать штат сотрудников. Любой человек, имевший отношение к теме болот (или в более широком смысле к воде во всех её проявлениях), мог сделать в это время неплохую научную карьеру. Тот, кто организовывал сбор клюквы, становился во главе кафедры топонимики и болотной флоры. Начальнику очистных сооружений предлагали защитить кандидатскую на тему водосбора или водоотведения, на его усмотрение. Единственный философ, что не смог от нас сбежать после освобождения из исправительного-трудового лагеря, возглавил идеологический отдел, рассматривающий мировое осушение как один из этапов построения общества нового типа. Поскольку никто особо не понимал, что такое ирригация и чем предстоит заниматься, то поле для работ открывалось широчайшее.

Руководствуясь исключительно своим непониманием, начали новоявленные ирригаторы дела воротить и свершения устраивать. Пионеры в экспедиции ходят «по следам болотных огоньков». Молодёжь на комсомольскую стройку зазвали — вбивать столбы под линии электропередач. Сразу было ясно, что эти провода вести некуда, но ценность научного эксперимента никто не отменял. Руководство НИИ ИИиИИ пристрастилось устраивать постоянные симпозиумы, особенно после того, как узнало, что в Древней Греции так пьянки назывались. Сам академик Чарус выходил на субботники болотную жижу месить. Пресса Атомоступинска запестрила передовицами: «Твёрдая поступь болотных тропинок», «Горизонты осушенных будней», «Ирригация в каждом вздохе». Местный поэт Симеон Натужный сочинил поэму «Трясины ждут ударный труд».

И лишь где-то в полуподвальных закутках НИИ ИИиИИ был отдел, который брал пробы болотных вод, проводил её химический анализ и рапортовал о невозможности осушения болот. Все прочие отделы, бюро и кафедры были заняты идеологическими обоснованиями, нормативными требованиями и прочим научно-техническим самоудовлетворением.

ПерипЕтии в жизни общества уступили место перепИтиям. Время устаканилось. Поскольку ожидание грядущих перспектив мало кого пьянило, приходилось догоняться купленным в магазине — по поллитра забытья на брата. Примешь на грудь, и снова бессмысленный труд созидательным кажется.

И всё бы ничего, но не может наш брат-глуповец просто так ни хрена не делать: бить баклуши, считать ворон и плевать в потолок себе в удовольствие. Ему надо «ни хрена не делать» со смыслом! Так чтоб было всему этому вселенское оправдание…

Если ум наших сограждан не занят насущными мыслями о выживании, то вторгается в него смятение и воздыхание. И повода-то для них особого не надо: «на горе стоит ольха, а под горою вишня», и душа от этого рвётся, мается. Сами разъяснить не могут: пересади деревья, что изменится? — а чуют, что есть в этом какая-то чудовищная несправедливость и душевная дисгармония. А тут ещё, как назло, в подкрепление этих мыслей прислали из Москвы опального академика Водьина. Он там, видать, кому-то дорогу перешёл, его на наши непролазные тропки сослали, а он и тут свой путь искать принялся. Вместо того чтобы впрячься и со всеми, дружным коллективом попытаться ирригацию домучить, стал разбираться, а для чего она нужна. На первом же собрании трудового коллектива встал и выступил:

— Товарищи, мы делаем одно большое, общее, на хрен никому не нужное дело.

И понёс что-то про экосистему, гидрологические особенности и запасы торфа. Истосковавшиеся по «супротивности» младшие научные сотрудники духом взбодрились. Перешёптываются, кумекают: « а ведь правильно мужик говорит, нам бы только дороги построить да дураков перевешать». А Водьин, продолжает тыкать пальцем в потолок из-под нажитого тяжким опытом горба, и всё доказывает:

— Это всё, товарищи, от глубочайшего незнания своих сил и возможностей. Для устранения оного предлагаю вернуться к вопросу об учреждении в вашем крае Академии.

Такая буза развелась после этого в научном сообществе, что ни одним симпозиумом не угомонишь. Дошли слухи до Евгения Паригорьевича Банных. Тот предложил ради угомона Водьина, постараться нагрузить его культурно-массовой работой. А она им, оказывается, и без того велась. Всякий, кто в городе был умом тревожен, начал кучковаться вокруг заезжего академика. На кухнях только и разговоры, что о «мировой ирригации смыслов». Курилки как рассадники крамолы. На всяком углу обсуждают и понять не могут, как раньше без «академиев» жили. Наконец, выдался долгий перерыв между первенством НИИ ИИиИИ по настольному теннису и очередным походом за клюквой — не работой же в это время заниматься! — собрались в Красном уголке смутьяны, посовещались и решили учредить Глуповское общество надежды (сокращённо: ГОН), чтобы общими силами ратовать за учреждение Академии. Собравшихся было сорок человек, наутро в компетентные органы поступило 39 донесений о происшедшем. Дело принимало серьёзный оборот.

Конец ознакомительного фрагмента.