Матрос на мачте

Андрей Тавров

Матрос на Мачте – Предлагаем вашему вниманию книгу под названием "Матрос на мачте". Автор – Андрей Тавров – поэт, прозаик, журналист, редактор поэтической серии издательского проекта "Русский Гулливер", а также главный редактор журнала "Гвидеон".

Очами, полными лазурного огня…

Человек на земле оставался неподвижным все утро. Он лежал без движений в темноте под звездами. Он не переменил положения, когда выпал утренний иней. И даже тогда, когда, начиная с востока, звезды стали медленно меркнуть и заваливаться в пожар рассвета, он не шевельнулся. Он лежал на боку, подложив под голову руки, недалеко от валявшегося на земле зеленого веера и не двигался. Лишь у приоткрытых губ с сухой старческой морщинкой на верхней, скрытой усами, появлялись и исчезали бесшумные облачка пара. Вокруг, сколько хватало взгляда, разбегались волны и холмы песка. В розовых низких лучах они стали терять свой неверный звездный отблеск, выцветая и словно неуловимо подрагивая. Все больше они становились серо-белесыми и словно вымазанными малиновым желе. Было тихо в пустыне, и ни один звук не долетал сюда. И каждое малое движение было теперь подобно грохоту и любой шепот — обвалу водопада. Поэтому все остальное мог бы рассказать только хор, в котором герой умножился и усилился, пребывая по-прежнему спящим и даже на первый взгляд бездыханным. И именно хор поведал о том, что веер, лежащий на песке, теперь символизировал высшую степень просветленности и от этого подрагивал и потрескивал, пропуская сквозь себя все три мира. Именно хор сказал-спел, что лишь в низкой реальности можно было увидеть спящего и неподвижного человека на земле, а на самом деле было не так. На самом деле глаза человека были открыты и из них словно били невидимые, как горящий спирт на солнце, зрячие струи бесконечного зрения, обволакивая вселенную, галактики, звезды и землю с ее морями, хребтами гор, равнинами, пустынями и никому не видимым телом, лежащим на песке одной из них. Живая и умная пустота этого зрения и принадлежала простертому на песке человеку, и не принадлежала ему. Она и существовала, и не существовала, она исходила от человека и в то же самое время нисходила к нему как подарок. И исходила она не столько из глаз, сколько из переносицы и сердца.

Ничего не изменилось, кроме того, что могло изменить своим светом медленно встающее и набирающее силы солнце — в цвете, яркости, в объеме. Не изменились желтые барханы и не сдвинулась этим утром с места ни одна песчинка, не изменились морщинистые лапки ящериц и их обычные маршруты по холодному еще песку, не расцвела ни одна сухая ветка, и тот оркестр, что тихо сейчас ведет мелодию флейты и барабана, не изменился тоже. Да и как он мог измениться, если на самом деле и не понять, то ли есть он на самом деле здесь, в пустыне, то ли его и вовсе нет. То ли пустыня окружает его, то ли сама она вся вышла из этой музыки и движений актера и барабанщика, из этого веера и этого резкого удара босой ноги в настил сцены с подвешенным внизу на проволоке полым кувшином-резонатором, превращающим дрожь ресницы в удар грома. И тогда певец из хора пропел на языке, который еще не наступил на земле, несколько фраз, а потом пропел их еще раз, уже на русском:

И я уснул, когда ж проснулся чутко, —

Дышали розами земля и неба круг.

И в пурпуре небесного блистанья

Очами, полными небесного огня,

Глядела ты, как первое сиянье

Всемирного и творческого дня.

Что есть, что было, что грядет вовеки —

Все обнял тут один недвижный взор…

Синеют подо мной моря и реки,

И дальний лес, и выси снежных гор.

Все видел я, и все одно лишь было —

Один лишь образ женской красоты…

Безмерное в его размер входило, —

Передо мной, во мне — одна лишь ты.

Один лишь миг! Видение сокрылось —

И солнца шар всходил на небосклон.

В пустыне тишина. Душа молилась,

И не смолкал в ней благовестный звон.

Когда Она появилась, он не успел заплакать от радости и красоты, потому что плакал уже задолго до этого, всю оставшуюся в прошлом вечность, предшествующую этому мигу. Он жил лишь потому, что этот миг в пустыне в дальнейшем наступил и, наступив, разбежался, словно круг от брошенного камня во все стороны времени и пространства, в прошлое и будущее — в то время, когда он, молодой и еще неопытный лектор, читал лекции о Богочеловечестве, — и в то, когда тело его, ставшее наконец-то горсткой праха и пепла, легло на кладбище Новодевичьего монастыря под гранитный памятник в виде одноглавой церкви с куполом и крестом, впоследствии сбитым в атеистическую эпоху и так и не восстановленным, и с надписью на черном мраморе «Владимир Сергеевич Соловьев, публицист и философ. 1853–1900».

Когда такое случается между человеком и Софией, то о происшедшем более внятно может рассказать скорее мычание коровы или дебильное бормотание похмельного бомжа, чем наш с вами человеческий язык, и поэтому с хорошими и нормальными людьми таких дел почти что никогда и не происходит — кому ж охота встать рядом с бомжем или коровой, да и зачем, скажите на милость. Правда, в результате хорошие люди так и остаются вне рая и его дуновений, но они туда и не очень-то устремляются, в эти дуновения, потому что, во-первых, некогда и еще потому, что не сильно в них верят, а зря. Зря, потому что верить в рай надо, хотя бы в силу того, что он существует. И скажем, коровы и бомжи, хоть и стенают и мучаются, но про него знают и в нем даже частично пребывают.

То, что в этот миг открылось русскому поэту и философу Владимиру Соловьеву, настолько превосходило откровения других провидцев, насколько превосходит по высоте полынь-звезда траву полынь. Насколько мужчина может превзойти женщину, а женщина и мужчину, и самое себя, и весь остальной мир. Насколько подорожник отличается от пули или человек в утробе от человека, вышедшего оттуда.

Скажу, продолжал хор, что ни одна из желанных и божественных, источающих нефритовый и опаловый эрос и секс и овеянных «Шанелью» и «Опиумом» — ни Мэрилин Монро, ни Бриджит, ни Сольвейг, ни Элина Быстрицкая, ни Милен Демонжо, Николь Кидман, Мадонна, Бритни Спирс и ни Леди Кокаин — и близко не могли бы самой явью явления своего навстречу вашей распахнувшей объятья любви поведать о том, что открылось философу. Та, которая пришла к нему на свидание в каирскую пустыню, была везде и нигде, была в нем и вне его, была блаженством и слезами, потому что мир состоял из того вещества, из которого состояла она сама.

Вы чувствуете это вещество.

И как только вы чувствуете его, вы начинаете смеяться и плакать.

Вы утром вынимаете его из-под ногтей серебристыми ножницами,

Оно раскидано по штольням и стволам голландского мира,

Продырявленного ангельскими мышами и тишиной.

Оно зажигает рубин тормозных огней и зелень первой кленовой почки.

Оно разбросано словно замерзший хлороформ

В шестом аркане Таро, где двое влюбленных стоят,

Осененные крыльями ангела, погруженного в наркоз,

Потому что ему предстоит выкидыш — серебряная пудра Холодящего бессмертия, эликсир, запечатывающий вход в женский родник,

Оставляемый вами там, куда уткнется ваш взгляд, — на наперстке,

Сорочке в губной помаде, поэте на сцене, из которого

Леопард вынимает сердце когтями

И никак не вынет, потому что оно все состоит из этого вещества и

В нем, в этом сердце, происходит встреча его течения изнутри и его течения снаружи,

Как в айкидо,

И кривятся платиновые когти — победителя не бывает.

И нет ему места в трех мирах — только небо вокруг,

Словно он сам — Кагэкиё или великий Лир.

И леопард состоит из желтого вазелина и рассыпанных шариков,

Искусственных волос и real dolly с вибрирующим родником и гортанью,

Отлитой, точно для мужского члена,

Это она запускает краску ногтей в горло, обсыпанное серебристой пылью и горчицей.

Но — приходит самурай и стоит насмерть за красоту мира, за его кривые ножницы и

Народившуюся в молоке луну над рекой.

И в самурае вещества этого больше.

И больше его в юродивом и корове, говорящей «му»

Звук, который четвертый патриарх дзен продолжил до тех пор,

Пока не растворился в азоте мира, как растворяется под языком

Ментол таблетки.

Она обнимала ноги Распятого, и складки одежд ее натянулись.

В любых зеркалах они проступают с тех пор, если полить их эфиром

— обозначение женственного поворота мира

Навстречу всему, что страшно.

И звезды-дети спят спокойно, и их эмбрионы меняются местами,

И говорят «му», или «ма», или что-нибудь студенистое — Годунову, наверно, царю.

В живой пустоте вещества София стоит, пульсируя, как в стоп-кадре летящая пуля,

И вы растворяетесь в пустоте и пуле, обнимая

Маму или подругу, потому что вы есть лишь тогда, когда вас нет.

Ледяной самолет жизни уже растворился в вашем зрачке

С красным языком, вмерзшим в протаявший борт

Словно петуший гребень.

И все это лишь слова, шмотки, лоскутья,

А София — это вы сами в саду невесомости, Парящие в бессловесности листьев, птиц и серебряного родника

Между одним мизинцем на правой руке и на ней же — другим.

А последняя реплика певца на трех глухих ударах барабана-цудзуми заключалась в пояснении, что строка, звучащая на русском «глазами, полными лазурного огня», пропетая им чуть раньше, принадлежит с некоторым разночтением Михаилу Лермонтову, поэту, которого философ не любил, а любил он Софью — жену человека, чей отец Лермонтова убил на дуэли и оставил тело его на всю ночь под дождем на склоне Машука. Ангел с розовыми крыльями утверждает, что между этими телами — в каирской пустыне и на склоне горы над Пятигорском существует особенная тайная связь, как между луной и приливом, потому что тело на Машуке видело не меньше, чем тело в пустыне. Но об этом позже.