Вракли-6. Попутчики, или Разговоры в поезде. В поисках жанра

Андрей Ставров

Слава авторов детективных романов былых времен не даёт спать. В то же время толпа современных писателей этого жанра вызывает глухое раздражение. Решил рискнуть и попытаться пойти своей тропой. Что получилось, не мне судить…На обложке: Уильям Блейк. 1757—1827, Ньютон. 1795—1805. Лондон, галерея Тейт. Книга содержит нецензурную брань.

2. Сообрази себе картину

Почти невыдуманная история.

Правда, границы «почти» почти неразличимы…

Карло Кривелли. 1457—1495. Мадонна с младенцем. Местонахождение неизвестно.

Может ли профессия искусствоведа прокормить человека? А целую семью? О чём думала мама, когда расписывала Фёдору все прелести этой профессии? В советские времена, наверное, было можно защитить кандидатскую, если повезёт, то и докторскую. Писать книжки, читать лекции. Особенно, если пристроен к хорошему месту типа художественного музея или, того лучше, к театрально-художественному институту, или совсем уж почти к раю в виде Академии наук. А сейчас, что проку от кандидатской, да и от института тоже. Какие ныне зарплаты у преподавателя, даже пусть доцента. На докторскую сил нет, да и нет особого желания. А без неё шиш, а не профессора получишь. А ведь всё так славно начиналось.

Неполные семьи бывают разные, чаще всего проблемные. По крайней мере, если судить по прессе и художественной литературе. Но мне кажется, что это далеко не так. Вот Федя жил с мамой. Про отца он ничего не знал и особенно не печалился. Когда-то спросил у мамы о нём, получил стандартный ответ — вы сами можете предположить варианты, и успокоился. В их доме постоянно толпился народ, было интересно и весело. Актёры, художники, поэты, писатели и прочая богемная публика. К этому располагала профессия мамы и её место работы. Она была достаточно широко известна в определённых кругах как прекрасная портниха, а по жизни работала костюмером в академическом театре. Рисовала мама прекрасно, но работа занимала практически всё время, и на живопись оставалось совсем немного. Тем не менее, Фёдор с раннего детства жил в атмосфере масляных красок, растворителей, лаков и в окружении маминых картин, репродукций художников, многочисленных книг по искусству. Маме досталась богатая библиотека её родного дяди, известного в своё время искусствоведа. Позже она сама пополняла собрание, а также многочисленные друзья, зная страсть мамину страсть, старались подарить по поводу и без оного, то ли новинки, то ли что-нибудь подобное из своих заграничных поездок. Учился Фёдор средненько, по естественным наукам с трудом, так как по складу ума был чистым гуманитарием. К счастью, школа во дворе дома была с углубленным изучением французского, а вторым языком был немецкий, что очень пригодилось в дальнейшем, особенно если учесть, что английский он выучил сам. Большая часть иностранной искусствоведческой литературы как раз была на этих языках, и это существенно помогло, когда Фёдор тачал болванку, что в переводе на нормальный язык означает написание кандидатской диссертации. Но до болванки ещё надо было дожить. В институт он поступил без труда. Во-первых, был неплохо подготовлен, во-вторых, среди преподавательского состава фамилия Фёдора была достаточно хорошо известна, что способствовало поступлению. Хотя специально ни мама, ни сам он пороги не обивали и пониженного внимания экзаменаторов к себе не требовали.

Учиться было легко и опять же весело. Будучи почти взрослым и уважаемым студентом он влился в большой богемный коллектив, на полных правах принимал участие в посиделках и пьянках, хотя к выпивке был абсолютно равнодушен, но курил, как и все в компании. Квартира у них с мамой была небольшая, но трёхкомнатная с двумя особенностями. Хотя собственно жилплощадь была по современным меркам совсем невелика едва ли 38 квадратов, зато кухня была на загляденье, считай по площади почти как две комнаты, да ещё с огромной лоджией и с выходом на черную лестницу. Где на площадке можно было хранить зимой всякие дары с дачных участков маминых друзей. Второй особенностью квартиры была ванная комната под стать кухне. Помимо ванны там размещалась стиральная машина, куча шкафчиков и полочек, гладильный угол и совершенно необычная вещь для советского времени — биде. Кухня благодаря своим размерам и была местом всех тусовок, а лоджия — курилкой. Мама была против курения в квартире, и к тому же в компании постоянно кто-то был беременной. В ванной же зачастую уединялись парочки. Там в гладильном уголке был небольшой диванчик. Эта квартира досталась им по печальному поводу.

В Ленинграде жила бабушка по маминой линии. Родом она была из старинной дворянской семьи, блокадница, из любимого города выезжала только к дочери после появления любимейшего внука Фёдора. Он же обожал бабушку, и все каникулы проводил у неё или вместе с ней на даче у родственников под Лугой. Бабушка жила в отдельной квартире в самом центре города. Собственно говоря, отдельной эта квартира стала сразу после снятия блокады. До этого она была частью большой коммунальной, в которой до войны жило пять семей. Кстати, вся эта квартира в своё время принадлежала прадеду Фёдора — известнейшему на весь город ветеринару. В блокаду из четырех семей осталась одна старушка — остальные то ли пропали в эвакуации, то ли умерли от голода. Бабушка выжила по двум причинам: работала бухгалтером в столовой, что давало возможность питаться чуть-чуть лучше, чем другие и благодаря своей ослепительной красоте. За ней постоянно ухаживали различные представительные мужчины, и среди них был один из Смольного и как раз на период блокады. Он же смог позже правдами и неправдами добиться разделения коммуналки на две квартиры — одну отдельную шикарную однокомнатную для зазнобы, то бишь бабушки, и вторую по-прежнему коммунальную. Кстати, это стало возможным лишь потому, что в огромном общем коридоре можно было выделить помещение для бабушкиной кухни, туалета с ванной и даже прихожей. Кроме того из коридора был выход на черную лестницу. Этому из Смольного афера с бабушкиным жильём вышла боком. Точнее боком вышла его вся деятельность, в которой квартира была лишь небольшим довеском, что спасло бабушку от выселения. Мама же с Фёдором жили в обычной двухкомнатной квартире, правда улучшенной планировки, которую они получили в доме, построенном для актёров и работников театра в те времена, когда слово театр звучало очень гордо. Питерская бабушка отличалась исключительным здоровьем, как все, кто пережил блокаду. Но тут случилось несчастье — она упала и сломала шейку бедра. В девяностолетнем возрасте это было почти смертельно. Пришлось срочно заняться обменом бабушкиных хоромов и их квартиры на трёх или лучше четырёхкомнатную жилплощадь. Обменять однокомнатную квартиру в Ленинграде на квартиру в их городе было плёвым делом. На объявление в газете откликнулось около сотни жаждущих. Вариант Фёдор с мамой выбрали быстро. Следующим шагом был обмен найденного варианта и их квартиры на общую. И тут возникли проблемы. Мама установила одну ножку циркуля в их жилище, а второй очертила круг радиусом с километр и заявила, что новая квартира должна была находиться в указанных пределах. Вариантов, тем не менее, было немало. Каждый день после работы мама с сыном садились на велосипеды и ехали осматривать предлагаемые квартиры. Съезд — это не разъезд. Разводы, конфликты детей и родителей, бабушек и дедушек с внуками — причин для размена квартиры были стада неисчислимые. Гораздо меньше жителей города хотели объединяться. Поэтому выбор у них был большой, невзирая на географические ограничения. Позже Фёдор вспоминал эти поездки с чувством особой жалости. Почти всегда им приходилось видеть небольшие житейские драмы и даже трагедии. Редкими же исключениями были счастливые варианты, например, престарелые родители желали предоставить любимым детям возможность жить самостоятельно. Их квартира попалась далеко не сразу и, несмотря на очевидные достоинства, испугала своим видом. Долгое время она была коммунальной, и прежние жильцы засрали её до невозможности. Но тут выручил местный вариант обмена питерской квартиры — прознав про проблемы, он предложил для ускорения доплатить за обмен. Сумма, которая предлагалась, покрывала расходы на ремонт и не прошло и месяца, как Фёдор с мамой и бабушкой, наконец, обустроились. Бабушка прожила чуть меньше года и тихо ушла во сне. Вот так.

После окончания института Фёдору реально повезло. Ещё на четвёртом курсе он попался на глаза легенде института профессору Кузмичеву, по кличке, естественно, Кузмич. Почему Федька ему приглянулся, неизвестно, но и не важно. Важны последствия. Кузмич был исключительным знатоком и поклонником передвижников. Его дед богатый промышленник меценатствовал на ниве искусства и особенно привечал этих художников. К сожалению, кроме шикарной библиотеки и нескольких эскизов Серова от огромной коллекции деда больше ничего не осталось. Всё сгинуло в смутные времена или было экспроприировано Советами. Внук благополучно проскочил все крутые изгибы советского искусствоведения, поскольку во все времена большевики любили передвижников и отблески этой любви пали на Кузмича. Что выразилось в научных степенях, регалиях, наградах и прочих знаках внимания со стороны власть имущих. С одной стороны Кузмич привил Федору свою привязанность к передвижникам, с другой — передал свой огромный опыт и знания. Начиная с курсовой, Кузмич стал его руководителем, продолжил на дипломе и логично завершил на кандидатской. И быть бы Фёдору доктором наук, но везенье кончилось, Кузмич покинул его, как впрочем, и этот мир. А тут ещё и великая августовская революция. Конец СССР и любви к передвижникам. Правда, надо отметить, что СССР так и не воскрес, а вот передвижники… Но их воскресенье случилось заметно позже.

Начало девяностых было тяжёлым. Театр, где служила мама Фёдора, хирел и едва держался на плаву — людям было не до искусства. Её же портняжная деятельность также особой прибыли не приносила. Контингент-то был богемный, мало приспособленный к жизни в начальный период перехода от социализма к капитализму. Тут бы выжить, куда уж об обновах думать. К счастью, было несколько старых клиентов, вот они и помогали. Фёдор же ещё при Кузмиче успел получить доцента и преподавал в родном институте. Скудная зарплата и никаких халтур или подработок. Иногда перепадал кусок на курсах повышения квалификации. Несколько раз приглашали читать новый курс по мировой художественной культуре во вновь открывшиеся частные институты. Хоть там и платили очень даже неплохо, но впечатление от «студентов» было отвратительным, и Фёдор с трудом выдерживал одну-две лекции. А тут в придачу и личная жизнь не клеилась. Почти три года он практически был женат на Люське — однокурснице, с которой вступил в отношения ещё на первом курсе на картошке. Сделать же последний шаг в сторону ЗАГСа он не решался, а тут подвернулся более решительный тип из новых русских и Люська тю-тю — как говорят, катер свистнул и скрылся за горизонтом. Тоска… И не скажешь, что Фёдор тямтя-лямтя, нет, энергии хватало, даже с избытком. Просто ему с таким никому не нужным образованием деваться было некуда. А жилки бизнесмена не было, не торговать же идти к другу Саньке, который будучи студентом, производил скорее впечатление пэтэушника-неудачника с трудом освоившим азбуку и таблицу умножения. А тут вдруг развернулся, открыл кучу ларьков, купил квартиру, автомобиль, малиновый пиджак и прочие атрибуты успешного бизнесмена. Приглашал Фёдора, даже упрашивал, ему не столько опытные нужны были, сколько просто честные. Но Федька ломался и никак не мог решиться.

Ни шатко, ни валко прошла пара лет такой жизни. Потихоньку приподнялся театр. Государство в областных и республиканских центрах стало поддерживать некоторые театры, народ приспособился к новой жизни и потянулся к привычным развлечениям. Пошли клиенты и к маме. Только у Фёдора никакого просвета не только не было, но даже не намечалось. И как обычно, помог случай. Фёдора пригласили на открытие выставки в художественный музей. Выставлялись молодые художники, обещали фуршет, и собственно говоря, на него Фёдор и клюнул. Не столько чтоб поесть вкусненького, сколько на возможность встретиться с разными людьми, среди которых надеялся завязать что-нибудь полезное. Но, если честно, то это был только предлог чтоб как-то убить вечер. После расставания с Люськой Фёдор терпеть не мог вечера и всегда старался слинять из дома. Не мог он смотреть, как мать переживала, вольно или невольно кляня себя за никчемную Федькину профессию. Выставка была так себе. Молодые художники из кожи вон лезли, чтобы понравиться группе потенциальных покупателей. Им по барабану были журналисты и даже телевидение, а вот среди той группы были зажиточные москвичи и даже богатые иностранцы. Входило в моду покупать картины — пустые стены коттеджей нуждались в оформлении. Фёдор потолкался среди художников, потом подошел к журналюгам. Те информацию уже собрали и трепетно ожидали главного события вечера — фуршета. Наконец, двери в зал со столами открылись и все, делая вид, что не спешат, ломанулись к угощению. Фёдор, как опытный стололаз, занял самое правильное место — напротив блюда с жареным поросенком окруженного тарелочками с икрой, красной и белой рыбой. Он предусмотрительно раздвинул локти так, что ограничил конкурентам прямой доступ к деликатесам, высматривая кого-нибудь полезного, с тем, чтобы поделиться выгодным местом. Неожиданно Фёдор заметил Илью Григорьевича, старого знакомого Кузмича. С ним Фёдор встречался несколько раз, когда Илья Григорьевич приезжал в город и останавливался у приятеля. Илья был широко известным в узких кругах специалистом широкого профиля. Иначе говоря, оказывал услуги коллекционерам по приобретению и реализации различных предметов искусства.

— Ба, Фёдор Сергеевич! Какими судьбами здесь. Вы ведь всё больше по передвижникам. А тут малевичи с кандинскими районного разлива, — по-барски положа руку на плечо Феде, пророкотал Илья.

— Пристраивайтесь, тут есть чем сгладить впечатление. Хотя Вы правы, я так, из любопытства. Смотрю, когда, наконец, вспомнят о реализме.

— Спасибо. Сыт. Меня тут обхаживают. Опоздали, батенька. Вы тут в провинции отстали. У нас уже вспомнили. И не только вспомнили, а очень даже. Ваши передвижники пошли в гору. На выставки любого художника девятнадцатого века такой лом стоит, что любо дорого взглянуть. На Репина или Сурикова очереди с километр. С времён большевиков и толп у Эрмитажа не видывал ничего подобного. За какого-нибудь Богданова такие деньги дают! А уж про салон и говорить не приходится. Вон давеча простенький Клевер ушел за… ну, за очень, очень большие деньги. Вот только одна проблема. Спрос рождает предложение — подделывают безбожно. Да так ловко, что не всякий эксперт поймет. Вот Кузмич был! Вот он-то враз бы… Да что говорить, — махнул рукой Григорьевич и, ткнув вилкой в осетрину, опрокинул рюмку.

— Да, с уходом Кузмича… — не успел договорить Фёдор, как Илья, прожевав осетрину, прервал:

— Слушайте Фёдор Сергеевич, — а может быть Вы попробуете экспертом выступить. Вон на следующей неделе мне одного якобы Неврева привезут. Один бизнесмен долг картиной отдавать собирается. Но есть сомнения. Послать на полную же экспертизу дороговато. Как, Вы не попробуете? А потом обещали Гермашева. Мне кажется, что кроме Вас ныне, как лучшего ученика Кузмича, его никто толком не знает. А ведь в своё время с Левитаном конкурировал. И, скажу, успешно. Ну, как?

Фёдор задумался. Заманчиво. Неврева он знал очень хорошо, но жанровых художников того времени и близких по манере к Невреву было не мало. Страшновато облажаться.

— Да Вы не спешите отвечать. Я живу там же, у Кузмича, точнее у его дочери по старой дружбе. Телефон Вы знаете, подумайте до послезавтра. Я домой на дневном поезде. Если надумаете, поедем вместе.

Они ещё поболтали, выпили и закусили. Тут Илью отозвали, Фёдор послонялся по выставке ещё с полчаса и, не переставая думать о предложении, отправился домой. Мать ждала с ужином, но Фёдор отказался и рассказал о встрече на выставке.

— И не думай отказываться, — запричитала мать. — Ты ведь сможешь, я не сомневаюсь. Дело-то интересное, вдруг пойдет.

— А, если слажаюсь?

— И что, ну ошибёшься, с кем не бывает. Увидишь, что не уверен, не рискуй, скажи, что сомневаешься, что нужна специальная экспертиза…

Неврев Н. В. 1830—1904. Смотрины. 1888. Москва, ГТГ

Наутро Фёдор позвонил Илье Григорьевичу и сообщил, что готов. На следующий день они вместе выехали и к вечеру были в северной столице. По дороге Илья рассказывал о том, что рынок картин растёт как на дрожжах, что русская живопись всё больше и больше пользуется спросом как здесь, так и за рубежом. Что выставки отдельных передвижников в музеях собирают не меньше зрителей, чем какие-нибудь иностранные импрессионисты… Илья предложил остановиться у него, Фёдор с удовольствием согласился. Он бывал здесь пару раз и не мог не налюбоваться на коллекцию салонной живописи, особым поклонником которой был Илья. На следующее утро привезли картину. Владелец, тщедушный мужичок неопределенного возраста, никак не был похожий на бизнесмена, скорее на его прислугу. Тем не менее, старался держаться как положено, точнее, как он представлял, держатся бизнесмены в очень иностранных фильмах. Картину установили у окна, и Фёдор стал её рассматривать. Практически сразу он понял, что Невревым здесь и не пахло, хотя сюжет был вариантом известного «Торга». Трудно сказать, кто именно был автором. Скорее всего, кто-то из малоизвестных провинциалов. Подпись же в углу явно свидетельствовала, что таки Неврев. Федор пригляделся более внимательно — даже невооруженным взглядом было ясно, что она наложена гораздо позже картины. Фёдор хотел было высказаться, но Илья покивал ему головой, дескать, подождём. Ждали покупателя, точнее того, кому этой картиной мужичок намеревался погасить долг. Причём очень не малый, чуть больше полсотни тысяч долларов. Принесли кофе. Фёдор от волнения пить не мог, сделал пару глотков. Мужичок-же выглядел совершенно спокойно. Похоже, ему эту картину вдули, и он был в ней уверен. Наконец в комнату вошёл… черт побери, Фёдор хорошо знал это лицо. Уж больно часто оно, лицо, мелькало в телевизоре.

— Ну, что, дружище, — почти ласково обратилось лицо к мужичку. — Неврев, это хорошо, если, конечно, не подделка.

— Ну как Вы можете так думать, — взъерепенился мужичок. — Истинно говорю, Неврев. Мне его наследники в своё время продали. Если бы не долг, ни в жисть бы не распрощался.

— Ладно, это всё суффиксы. Перейдём к корням. Итак, Илья, что нам скажет уважаемый эксперт.

— Давайте, Федор Сергеевич, не стесняйтесь, — мягко приободрил Илья.

— Это не Неврев. Кто-то из провинциалов. Не очень качественный, но кое-что в живописи понимающий. Так, на пару тысяч может и потянет. Если, конечно, не поздняя подделка. Думаю, скорее копия того времени, — просто и коротко отрубил Федя.

Повисла длинная пауза. Лицо внимательно смотрело прямо в глаза Фёдора, типа, а не врёшь ли ты, миляга. Мужичок, наконец, очнулся, гулко сглотнул и почти закричал:

— Да как не Неврев! Да вы что! Илья Григорьевич, что это за эксперт, что он мелет, я точно знаю и специалисты в нашем музее подтвердили.

— Между прочим, Фёдор Сергеевич кандидат искусствоведения и специалист именно по передвижникам. А что касается вашего музея, то это ещё не факт, что там специалисты не ошибаются. Ведь на Неврева несомненно похож.

— Ерунда! Я уверен…

Тут лицо слегка кашлянув, привлекая внимание спорщиков:

— Если есть сомнения, то следует направить картину на серьезную экспертизу. А, как вы все знаете, это не малые деньги. Ну, что, будете платить? — уже прямо обращаясь к мужичку подбило баланс лицо.

Мужичок крякнул и задумался. Было видно, что денег у него не густо и вдруг впрямь не Неврев, как заявил этот грёбанный эксперт. Но тут грёбанный предложил:

— Я не думаю, что надо делать полную экспертизу. Я уверен, что стоит проверить лишь подпись. Мне кажется, что она сделана совсем недавно и даже простая экспертиза на это укажет.

Лицо ещё раз пристально посмотрело на Фёдора и поставило точку:

— У меня есть специалист и, ладно уж, я возьму это на себя. А Вам, естественно, этот расход к долгу приплюсую. И, если не дай бог, Фёдор э… Сергеевич прав, то… Впрочем, Вы сами знаете, что означает то.

Мужичок ушёл и лицо отбыло вместе с картиной, которую услужливо поднес к машине Илья Григорьевич. Вернувшись, он предложил Фёдору погостить ещё пару дней. А если окажется, что картина и впрямь подделка, то лицо обещалось щедро оплатить экспертное заключение. Более того, Илья намеревался свести Фёдора с некоторыми коллекционерами. Авось и им понадобятся его услуги. Прошло два дня и лицо позвонило Илье, пригласив вместе с Фёдором к себе в загородный дом. Не будем описывать жильё олигарха, скажем просто — охренеть. В смысле, что не мы с вами, а охренел Фёдор. Состояние охренения усилилось обедом и конвертом, который на ощупь был ОЧЕНЬ. Как и говорил Федя, подпись на картине была чистым свежаком максимум полугодового возраста, так что никакого отношения к Невреву не имела. Илья ликовал, осыпал Фёдора ласковыми словами, и весь уикенд таскал по коллекционерам, рассказывая историю с Невревым, с каждым разом всё больше и больше привирая в целях наибольшего художественного отображения. Домой Фёдор вернулся как на крыльях. Гонорар составлял приблизительно полугодовую зарплату доцента, а был заработан всего за семнадцать минут. Счастливая мама приодела сыночка, хотя тот как всегда отчаянно сопротивлялся. Обнов Фёдор не любил, костюмы, тем более с белой сорочкой и галстуком, просто ненавидел. Свитер, джинсы, кроссовки — вот то, что он желал и в чём ходил в любое время года. Слух об его экспертизе долетел до родного города, и вскоре последовали первые результаты. Сначала к нему обратился богатей из совсем скороспелых. Ему вдула картину в качестве просто подарка группа подлиз. Ублажить их или ликвидировать зависело от того, чем является картина — дешёвой подделкой или художественным произведением. Пусть даже и не очень знаменитого мастера. Хотя подлизы хором рекламировали картину как неизвестного Айвазовского. Ну, учитывая, что Айвазовский был невероятно плодовит и едва ли на просторах бывшей Родины найдется музей без хотя бы одной его картины, всё могло быть. Тем более, что море, корабли, как тут не подумать на него.

Богатей пустил пыль в глаза, прислав за Фёдором шикарный лимузин. Дом был под стать лимузину — огромный и безвкусный, как у всех скороспелых новых наших. Картина стояла посередине просторного холла. Вокруг столпились подлизы, в углу стоял накрытый столик — выпивка, икра, рыбка. Фёдор подошёл поближе, для солидности достал большую лупу. Хотя надобности в ней не было совсем — ясно, что не Айвазовский. Но и не подделка. Фёдор присмотрелся внимательнее. Подписи нет, точнее, какая-то закорючка, похожая на все буквы алфавита одновременно. Кто же это, неужели Беггров? Очень даже похоже. Федор достал фотоаппарат и сделал пару снимков. Потом скальпелем аккуратно соскоблил с самого края картины чуть-чуть краски и ссыпал соскоб в пробирку.

— Так, — начал он. — Во-первых, в чём я уверен, что не Айвазовский.

Подлизы ахнули внутренними голосами. Богатей набычился, щёлкнул взводимый курок… На улице раздался топот могильщиков.

— Во-вторых, — продолжил наш эксперт. — Но и не подделка. Думаю, что это один из группы передвижников. Не самый активный, но и не последний.

Подлизы выдохнули, богатей спрятал оружие, могильщики затопали в обратном направлении.

— Далее, я сделал пару снимков и мне надо с ними поработать пару… несколько дней. Сегодня среда, думаю, что буду готов дать окончательный ответ к понедельнику.

Беггров А. К. 1841—1914. Попутный ветер. СПБ, ГРМ

Фёдора с пиететом вернули, откуда взяли. Он наскоро перекусил и засел за книги. Потом включил компьютер, потом сгонял в центральную библиотеку и уже к полуночи окончательно убедился в правильности первого своего вывода. Да, это Беггров. Более того, он даже обнаружил черно-белую репродукцию именно этой картины. Дело осталось за малым, убедиться, что не новодел. Это было проще простого. Утром Фёдор смотался в художественный музей. Там в реставрационных мастерских работал Сергей Иванович, самый известный и опытный мастер. Музей, хотя и звался государственным, но был беден и на хорошую аппаратуру не рассчитывал. Серьёзную экспертизу не провести, но определить была ли краска нанесена в прошлом веке или год-два тому назад Сергей мог. Причём почти задаром. Т.е. за литр коньяка. Как и ожидал Фёдор, краска была не позднее конца девятнадцатого века и можно готовить заключение. Набивая свою значительность, он не спешил и сообщил заказчику о готовности предстать аккурат утром в понедельник. В заключении Фёдор также дал кратенькую справку о художнике — это чтоб подлиз вдруг все-таки не грохнули. Но, слава аллаху, все стороны были довольны. Счастливые подлизы чуть-ли не облизывали Фёдора, богатей угостил всех на славу, а потом выдал Феде конверт, который, как и в первом случае был на ощупь ОЧЕНЬ. Дома он пересчитал деньги. Ни хрена себе, годовая зарплата доцента!!! Ура, процесс пошёл. И действительно, за первой экспертизой последовали ещё, и ещё, и ещё… Практически два, а то и три раза в квартал Фёдор выезжал на место или иногда картины привозили к нему домой. Одна из комнат в их квартире была оборудована под мамину мастерскую, а теперь в ней работал и Фёдор. Антураж производил дополнительное благотворное впечатление на клиентов — картины на стенах, мольберт, этюдники, полки с кистями красками, стол для кройки, театральные костюмы, компьютерный угол, всё это как бы демонстрировало, что не хухры-мухры, а специалист таки!

Большая часть картин, которые доставались Фёдору, были подделками. Часто откровенной халтурой, иногда более искусной, несколько раз очень и очень профессионально изготовленной, да так, что приходилось бежать сначала за коньяком, затем к Сергею Ивановичу. Но попадались и реальные картины. Деятельность Фёдора приобрела определённую известность, музейщики откровенно завидовали, но конкуренцию Фёдору составить не могли. Музей в основном был ориентирован на западную живопись и специалисты по русской с Фёдором не ровнялись. Он был совсем бедненький, и специалистов высокого уровня просто не мог себе позволить. Те, которые были при большевиках, не выдержали нищенского содержания и разбежались. В основном за пределы города, да и страны. Про институтских же коллег и говорить не приходилось. Периодически всплывала налоговая, но прихватить его не могла, так слегка пугала. А вот родная милиция заявилась в лице начальника отдела. Его интерес был простой — Фёдору передавали список краденых картин и просили в случае попадания в его руки чего-нибудь из него, информировать. Фёдор и не сопротивлялся — уголовный кодекс совсем не налоговый и он его чтил. Первое время сумма гонорара определялась заказчиком. Чаще всего она полностью устраивала Фёдора, редко была с его точки зрения недостаточной. После нескольких поездок в Питер по приглашению Ильи Григорьевича Фёдор по совету и с его помощью составил прейскурант. Точнее два — один для Питера и Москвы, другой для своих, местных. Цены, естественно, отличались в разы. Но общим был перечень видов экспертизы — от самой дешёвой, типа сколько стоит, если это то, что заявляет продавец, до серьезной экспертизы, за которую часто приходилось Фёдору бегать не только за коньяком, но и в банк за наличными. Не малыми, между прочим. Жизнь засверкала новыми яркими красками, и Фёдор свёл нагрузку в институте до возможного минимума, чем чрезвычайно обрадовал коллег, получивших дополнительные часы, дипломников, аспирантов и прочее, что существенно увеличивало их содержание.

Рост материального благосостояния, наконец, дал возможность Фёдору перейти от путешествий во время отпуска по бывшей Родине к поездкам за её пределы. Тут надо сказать, что увлечение передвижниками было для Фёдора работой, такой же, как например, вытачивание деталей токарем шестого разряда. Он любил эту живопись разумом, а вот сердце принадлежало совсем другим — Северному Возрождению во главе с самым любимым — Питером Брейгелем и готической живописи, особенно старым немецким мастерам. Из всего же итальянского возрождения Фёдор просто обожал двоих — Боттичелли и Карло Кривелли. Поэтому он составил список музеев, где находились основные шедевры и маршруты их посещения. Пришлось научиться водить машину и с испугом впервые посетить Финляндию. Один ехать, правда, не рискнул и взял с собой дежурную пассию в качестве штурмана. Хотя штурман из этой длинноногой модели был никакой, но с навигатором она обращалась неплохо, а уж в постели с лихвой компенсировала некоторые свои штурманские просчёты. Потом была Германия, но уже с другим штурманом, потом Австрия, Швейцария, Франция. Менялись страны, менялись и штурманы. А жениться было не на ком. Мама только вздыхала, уже не надеясь на внуков, вышла на пенсию, театр оставила, шила только старым клиентам, так как благодаря Фёдору в деньгах не нуждалась. Они взяли участок, построили домик, и мама нашла себя на земле, занялась цветами, немного овощами и прочими дачными радостями.

В тот день в центральном выставочном зале открывалась очередная ежегодная выставка местных, и не только, художников. Фёдор полюбил эти события после той счастливой встречи с Ильёй Григорьевичем. Тем более, что получил персональное приглашение. Выставка была большой, занимала оба этажа и вызвала, как обычно, наплыв халявщиков. Фуршет, возможность засветиться перед телекамерой, потолкаться среди известных лиц, поискать или укрепить полезные связи — чем не повод. Фёдор медленно перемещался от картины к картине. Всё то же, что и раньше — от реализма до хрен знает какого модернизма, включая особо ненавистные им инсталляции. Эту девчушку Фёдор заприметил ещё издалека. Она никак не походила на толкавшихся вокруг богемных дам и ещё более богемных подружек художников. Стройненькая, просто, но изящно одетая, она медленно переходила от одной картины к другой. У некоторых замирала на несколько минут, на другие смотрела лишь мельком. Фёдор хотел было подойти, но неожиданно заробел. Продолжая наблюдать, держался на расстоянии в нескольких метрах и также медленно перемещался вслед за барышней. Так они прошли всю выставку. Что дальше? Только Фёдор было собрался с духом, как барышня обернулась, сделала пару шагов навстречу и, улыбнувшись, сказала:

— Ну, как, рассмотрели?

Федя опешил и растерялся. Два огромных серо-голубых глаза уставились на него в ожидании.

— Ну, если честно, то нет. Точнее, не получалось, всё сбоку, да сзади. А вот теперь, пожалуй, да.

— И как? — уже откровенно издевалась барышня.

Фёдор оправился и уже легко и почти непринужденно:

— Здорово! Даже очень. Я Фёдор, Федя, в смысле.

— А я Анастасия, Настя в смысле.

— Меня пригласили друзья, а Вы какими судьбами?

— И меня друзья. Точнее, приятель, точнее бывший муж. Дал билет, а сам не появился. Ну и бог с ним, мне проще. А то опять ныть начнет.

— Так чего же Вы согласились?

— Я каждый год хожу на эту выставку. Да и на все выставки впрочем… А Вас я помню по позапрошлому году, тогда выставка была в музее. Вы сцепились с Зайцевым, ну, с этим журналистом, что про искусство пишет. Здорово Вы его прижали, мне понравилось.

Фёдор вспомнил. Нет, не барышню. Он тогда был с Леной или кажется с Наташей и на других особого внимания не обращал, кажется… Вспомнил грёбанного Зайцева, которого терпеть не мог, вспомнил и предмет спора.

— Было такое, я его не люблю, а он щёки надувает, делает из себя знатока, сам же… Ладно, чего о нём вспоминать. У Вас какие планы, ждёте фуршета или может лучше пойти в приличное место? Я узбекскую кухню обожаю, тут рядом ресторан, там один знакомый таджик заправляет. Ну как, согласны?

— Пошли, — просто сказала Настя.

Они пошли. Как оказалось, общих знакомых у них было не мало. Бывший Настин муж был директором небольшой частной галереи, и там иногда выставлялись знакомые Фёдору художники. Сама же Настя к искусству никакого отношения не имела. Точнее имела как поклонница живописи, а в миру была математиком-программистом. Работала в известном жутко секретном НИИ. Жила одна, к счастью брак был недолог, муж имел свою квартиру, и развод квартирных проблем не создал — разошлись по своим углам. В ресторане они засиделись почти до вечера. Приятель постарался, сам выносил блюда, и всё время подмигивал Фёдору, дескать, правильная девочка, держись. Фёдор хмурился, но в душе соглашался. Уж очень ему барышня понравилась, совсем не так, как стада предыдущих моделек. Умненькая, образованная и симпатичная аж жуть. Глаза огромные, личико миленькое, фигурка что надо, сиськи на месте, а голосок как у провинившейся пятиклассницы. Попытка проводить не удалась. Настя вежливо, но настойчиво отказалась, но телефон таки дала. Взяла Федин и просила не звонить. Обещалась сама,… наверное. Вскочила в трамвай и исчезла. Федя побрёл домой стараясь понять, что происходит. Влюбился, что ли? Прошло несколько дней, Настя не звонила, а Фёдор из последних сил боролся с искушением сделать это самому. И тут ему пришла простая мысль в голову. Телефон-то он знает, и установить фамилию и адрес было дело нескольких минут. Кукушкина, это же надо какая фамилия! И адрес, ба! так это же рядом, на соседней улице. Странно, сколько лет ходим в одни и те же магазины, к трамваю идём одной дорогой и ни разу не пересеклись. Ладно, сейчас пересечёмся. НИИ за городом, значит служебный автобус. Пара минут и вот все маршруты по городу. Ближайший недалеко. Фёдор глянул на часы, судя по расстоянию минут через двадцать надо быть на месте. Собрался и бегом к перекрестку. Там светофор и вдруг автобус попадёт на красный, можно будет успеть прочитать тот ли. Не попал, но надпись Фёдор успел заметить. Остановка же оказалась далековато, и бежать он не хотел, вдруг Настя увидит и поймет неслучайность встречи. На следующий день Фёдор притаился за киоском. Автобус подошёл, и он увидел Настю. Сердце заколотилось — она вышла не одна, а с амбалом красавцем, которому была чуть ли не по пояс. Они продолжали разговор, Настя взяла попутчика под руку и прогулочным шагом двинулись в направлении уже известного Фёдору адреса. Что делать, застрелиться? Но тут он чуть не подскочил от радости, амбал отцепился и Настя дальше пошла одна. Фёдор рванул кругом и успел выскочить на переулок до того как Настя там появилась. Быстрым шагом, типа спешу со страшной силой, он двинулся навстречу, приняв крайне задумчивый вид. И только собрался изобразить сцену: — Ба, какая встреча!, как Настя своим голоском-колокольчиком ехидно:

— Давно караулите?

Фёдор опешил.

— Как, почему, с чего это Вы…

— Да я вчера Вас увидела в окошко из автобуса. Вы так усердно пытались рассмотреть тот автобус или нет, что я поняла, не сегодня, так завтра точно поймаете! Ну, удовлетворены?

Фёдор понуро кивнул головой.

— Ладно, никуда от Вас не денешься. Пойдем, тут я живу недалеко, попьём чаю, надо же Вам отдышаться.

В тот вечер дело ограничилось только чаем и долгими разговорами. Уходить не хотелось, уютная квартирка, милая хозяйка, интересный разговор…

— Хорошо тут у Вас. А можно всё-таки мне позвонить? — проскулил Федя.

— Попробуйте, чего уж там. Все равно опять поймаете, — стараясь принять обречённый вид, но с заметным удовольствием ответила Настя.

Придя домой, Фёдор не вытерпел и тут же перезвонил.

— Проверка связи, — бодро начал он.

— Связь установлена, — сухо ответила Настя и положила трубку.

Вот дурень, застрадал Федя, доиграюсь и конец. Надо потерпеть. Правда терпел он день и опять не выдержал. Когда же Настя подняла трубку, то сказал просто:

— Извини, не могу больше. Давай встретимся.

— Приезжай, — коротко ответила.

Дома Фёдор не появлялся дня три, только звонил матери, чтоб не волновалась. Первый месяц прошёл как в угаре. Он даже отказался от пары заманчивых предложений — надо было выезжать из города на несколько дней. Утром Настя убегала на работу, Фёдор же первые дни просто сидел у окна, тупо уставившись на стену дома напротив. Увидев Настю, слетал вниз навстречу. Потом слегка привык и на время отсутствия хозяйки занимался домашними делами, убирал, готовил, бегал по магазинам. Настя смеялась и говорила, что такой домработницы нет ни у кого в городе. А Фёдор… Фёдор собрался с духом и пригласил Настю к себе, на мамины смотрины. Мама выбор сына если и не одобрила, то вида не показала. Хотя много позже призналась, что Настя ей понравилась и просто боялась спугнуть. Прошла ещё пара месяцев, и к лету Фёдор затащил Настю в ЗАГС. Свадьбы никакой не было по просьбе невесты. Она сказала, что первый брак был отмечен многолюдным и шумным свадебным торжеством, но оказался неудачным. Поэтому, давай попробуем совсем просто, предлагала Настя, из ЗАГСА домой, посидим с твоей мамой и махнём наутро сначала на несколько дней к её родителям в Псков, а оттуда через Латвию в Париж на машине — настоящее свадебное путешествие. С тёщей и тестем Фёдор был уже знаком. Они пару раз приезжали к Насте и Фёдора приняли.

План удался на все сто. Избежать свадьбы у вновь приобретенных родственников не удалось. Гуляли всем домом три дня. Хотя Настя была единственным ребенком и других родственников у их семьи не было, зато соседи этого небольшого двухэтажного дома были ничем не хуже и все события отмечали вместе. В Париже они пробыли две недели, потом завернули к замкам Луары, потом был Кёльн, опять Прибалтика и точно на тридцатый день вернулись домой. Настя прекрасно водила машину и Фёдор впервые сидел большей частью на пассажирском сидении с удовольствием изображая штурмана. Дома ждали новые заказы и… новость — похоже, что две недели в Париже имели последствия в виде беременности Насти. Мама пришла в неописуемый восторг. Тут же предложила простой вариант. Комнату-мастерскую разгрузить и перевести всё в Настину однушку. На освободившейся площади оборудовать детскую. А в будущем мама намеревалась и вовсе переехать туда, оставив всю квартиру молодой семье. Через положенный срок родилась дочка, к счастью, полностью в маму иначе такая выдающаяся часть Фединого лица как нос, девочку бы не украсило. Заказы на Фёдора сыпались постоянно, мама забросила все свои занятия и полностью разгрузила Настю, которая могла даже выходить на работу, хотя большую часть времени ей разрешали работать дома. Жизнь вошла в спокойное, размеренное русло. Дочка взрослела, мама старела, Федя матерел, Настя расцветала.

Кто же мог предполагать, что безобидная поездка Фёдора с женой в Италию имела такие последствия? Несмотря на то, что в Италии оба бывали и ранее, но ни один из них не был в Риме и Сиене. Накануне поездки Фёдор получил очень выгодный заказ. В столице умер известный коллекционер и наследники занялись распродажей. Но перед этим захотели удостовериться в подлинности картин. Дело в том, что покойный коллекционер приобретал картины, скажем, сомнительными путями. Точнее сомнительными были источники и наследники имели основания остерегаться. Они не желали привлекать в качестве экспертов своих местных, московских, справедливо остерегаясь недобросовестной оценки. Много эксперты этим грешили. Занижали стоимость картины, наводили своего покупателя, который щедро вознаграждал за наводку и возможность купить шедевр за бросовые деньги. Фёдор же, пришлый, снискал известность честностью и неподкупностью. Как оказалось, из почти сотни картин подлинниками было почти три четверти, а вот остальные… В основном за произведения известных мастеров выдавались работы малозначительных художников, что срезало со стоимости как минимум три-четыре нуля. Но были и просто подделки. Фёдор выполнил всю работу сам, только одна картина вызвала у него такие сомнения, что он отказался делать какое-либо заключение. Репин или не Репин, вот в чём был вопрос, и ответ на него наследники решили не получать. И так семьдесят две картины давали такие цифры, что исключение из списка квази-Репина вместе с семью подделками особой погоды не делали. Гонорар был ослепительным и покрывал не только поездку, но и особо комфортные условия как-то отель пяти звезд, приличные рестораны и бизнес-класс в самолете. Даже оставалось немало на жизнь и, как шутил Фёдор, жене на шпильки. В эту поездку они решили лететь, а по стране передвигаться на взятом напрокат автомобиле — гонорар покрывал и этот расход. Но сначала был Рим.

Тот день Фёдор запомнил на всю свою оставшуюся жизнь. Они возвращались пешком из Ватикана. Была суббота и, если сделать небольшой крюк, то можно было зайти на огромный блошиный рынок, который работал с раннего утра до позднего вечера, но только по субботам и праздникам. Оба обожали такие места. Обычно расходились и поддерживали связь по мобильникам или просто договаривались встретиться через какое-нибудь время в условленном месте. Фёдор рыскал по антикварным рядам, искал что-нибудь бронзовое, фигурки животных и божков, подсвечники, чернильные приборы. Дома он любил выставлять свои приобретения на поверхности двух старинных комодов, которые достались от прадеда и вначале украшались только дивными каминными часами, а со временем превратились в целую выставочную галерею. Иногда он также любил рыться в залежах старых книг у букинистов и даже однажды приобрёл за безумные деньги старинный альбом с репродукциями Дорэ. И вот сейчас не найдя ничего интересного у антикваров, Фёдор пошёл по рядам букинистов. Задержался у предпоследнего, стол которого был уставлен ящичками с почтовыми открытками. Сам Фёдор филокартистом не был, но таким был его приятель и коллега Игорь. У того была приличная коллекция и Фёдор любил её рассматривать, что бесследно не прошло. Обожая Боттичелли и Карло Кривелли, он старался покупать открытки с их картинами из европейских и американских музеев и, в конце концов, собрал два полных альбома почти всех картин этих художников. А совсем недавно начал новый альбом под Брейгеля с Босхом. Причем особенно Фёдор ценил не современные издания, а старые, девятнадцатого века и самого начала двадцатого. В крайнем случае из типографии Гознака. Но только до 1928 года. Тогда ещё использовались старые двенадцать клише, а когда они пришли в негодность, то и началась полная халтура. Тиражи открыток были огромны, качество отвратительным. При этом в СССР плевать хотели на авторские права, поэтому печатались репродукции из музеев мира и продавалось это всё в любом киоске и книжном магазине. В то время во всех странах право издавать открытки с картинами имели только музеи, в которых висели эти картины. И, естественно, такие открытки продавались лишь в музейных магазинчиках и на выставках, куда музеи давали свои картины. Вот и сейчас Фёдор с наслаждением стал перебирать выставленные сокровища. Но ничего особенного не попадалось, как вдруг он вдруг заметил отдельно лежащую открытку в пластмассовом конвертике. На ней был изображен традиционный сюжет — Мария с младенцем. Судя по размерам и краскам явно конец девятнадцатого века. Он перевернул открытку обратной стороной и с изумлением прочитал: Карло Кривелли. Мадонна с младенцем. С изумлением потому, что картины любимого художника знал, а эту видел в первый раз.

— Сколько, — спросил он по-английски.

— Пятьсот, — буркнул букинист.

— Сколько, сколько? Евро?

— Да, сеньор, пятьсот евро.

— За открытку?

— Да.

— С ума сошли?

— Нет, сеньор. Это особенная открытка.

— Ну и что же в ней особенного?

— Открытка есть, а картины нет. Да и открыток практически нет. Я просил за неё тысячу, но никто не купил. Вот и сбросил цену вдвое.

Конец ознакомительного фрагмента.