Лопухи и лебеда

Андрей Смирнов, 2016

Выдающийся режиссер и актер Андрей Смирнов, покоривший публику в 1971 году легендарным “Белорусским вокзалом”, лауреат двух премий “Ника” (в 2000 году за роль Бунина в фильме “Дневник его жены” и в 2012-м за фильм “Жила-была одна баба”), был отлучен от режиссуры советскими цензорами и много лет не снимал кино. Он играл в фильмах и сериалах (Владимир в “Елене”, Павел Кирсанов в “Отцах и детях” и др.), ставил спектакли и писал – сценарии, эссе, пьесы. Эта книга впервые представляет Андрея Смирнова-писателя. Проза Андрея Смирнова изначально связана с кино. Это виртуозная проза драматурга, литературное воплощение будущих фильмов, блестящие, мастерски выстроенные киноповести. Они чередуются со статьями о положении кино в СССР, а затем и в России, о творческой судьбе самого автора и о том, что происходило и происходит в нашей стране. В книгу включены фотографии из личного архива Андрея Смирнова, а также фотографии со съемок его фильмов и театральных репетиций.

Художественное оформление и макет Андрея Бондаренко

В книге использованы фотографии из личного архива автора, кроме отмеченных особо.

Обложка:

на 1-й стороне — фото из архива Андрея Смирнова;

на 4-й стороне — фото © Микола Гнисюк.

Я хочу рассказать вам…

Как назвать книжку? Отчет? Что я — бухгалтер? А в сущности — отчет. Или, выражаясь развернуто и по-советски, — отчет о проделанной работе. А куда деться от своей советской закалки — от тупого пионерского детства (как мне нравилось отдавать салют! рапортовать старшей пионервожатой!), комсомольской юности, страстной и фальшивой (во ВГИКе обличил на собрании сокурсника по ничтожному поводу, тут же вызвали в партком и предложили в стукачи), ото всего, что обозначилось в 90-е годы мускулистым термином “совок”, — в нем и презрение к самому себе, в нем и покаяние, к себе безжалостное.

Я — совок? Оскорбительно. Да я ненавижу все, к чему приложим эпитет “советский”, мне только что стукнуло семьдесят пять (страшно произнести, мой отец умер в шестьдесят от скоротечного рака легких), но пока еще хорошо помню и очередь за мясом (когда я, простояв полчаса, приближался к прилавку, звонил из автомата, и жена бежала с двумя маленькими детьми, потому что не давали в одни руки мяса больше килограмма, из коего добрая половина уходила в помойку), и ОВИР (Отдел виз и регистраций, кто не помнит), где дяденька, сверкнув золотым зубом, сообщал деревянным голосом, что поездка за рубеж не состоится как нецелесообразная (а мне уже было под сорок, а выпустили в первый раз уже при Горбачеве, в сорок семь). Да, я — старый совок, приходится признать, плоть от плоти режима, на который пришлась большая часть жизни, и, к сожалению, ничего великого, кроме великих жертв, не вижу в истории страны под диким для русского уха названием “СССР”. Так что книжка эта — отчет о проделанной за пятьдесят лет работе, о том, как совковый кинорежиссер переучивался на совкового писателя.

Первый звонок прозвучал весной 68-го года из уст покойного Владимира Евтихиановича Баскакова, в ту пору — заместителя министра культуры, ведавшего кинематографом. Баскаков был фронтовик, писавший прозу, окончивший знаменитый ИФЛИ, человек культурный, чем резко отличался от нашего начальства начиная с министров, и потому слегка презираемый в среде партийных чинов. Потом, через годы и до его последних дней, нас с ним будут связывать отношения — не скажу дружеские, слишком велика была разница в возрасте, — отношения взаимной симпатии. А пока — 68-й год, мне двадцать семь лет, я сижу на обсуждении своей первой самостоятельно снятой короткометражки “Ангел” (до этого мы вдвоем с Борисом Яшиным сняли полнометражную картину “Пядь земли” и две коротких). Я еще не знаю, что “Ангела” положат на полку, а через двадцать лет выяснится, что негатив картины, то есть подлинник, то ли уничтожен, то ли потерян. Я еще надеюсь, что мое кино кто-нибудь увидит (все-таки “рукописи не горят”, и “Ангела” сегодня можно найти в интернете). По окончании обсуждения, для меня катастрофического, замминистра велит мне задержаться. Оставшись наедине, Баскаков доходчиво объясняет, что моя короткометражка содержит неудавшуюся идеологическую диверсию и поклеп на русский народ. Я уже стою у двери, собираюсь выйти, когда он заканчивает той самой фразой: “Мы тебе поможем сменить профессию…”

Трудней всего было приучиться молча сидеть в одиночестве. Режиссер — это профессиональный болтун. Он молчит только в короткие мгновения между командами “Мотор!” и “Стоп!” — пока снимается кадр. Все остальное время он говорит или, в лучшем случае, слушает, весь рабочий день он непрерывно общается с актерами, с оператором, со всей многочисленной съемочной группой, пытаясь достучаться до каждого, растолковать свой гениальный замысел. А тут — на тебе! — лист бумаги, ручка, сиди и смотри в точку часами. Меня так и подмывало вскочить, поймать знакомого и в горячке изложить ему, что я собираюсь написать. А Генри Мур, гениальный скульптор, говорит: “Рассказывая о своем проекте, вы тратите энергию, которая понадобится вам для его создания”. Я прочел — и заткнулся. Заставил себя писать каждый божий день хоть страничку, хоть две. С годами образовались тысячи страниц дневников, мне даже предложили их издать, но я поленился.

В конце 79-го года я снял свой последний кадр и твердо решил с режиссурой завязать. Мне было тридцать восемь, надоела вечная толкотня с цензурой, в которой я неизменно оказывался в проигрыше. Ни один из моих четырех фильмов (в том числе и относительно успешный “Белорусский вокзал”) не дошел до зрителя таким, как я задумывал.

Но когда советская цензура приказала долго жить, я заволновался. Неужели я так и помру, не оставив ни одного фильма, сделанного без чужой указки? Мысль эта не давала мне спать. Однажды в декабре 87-го года, среди ночи, я вылез из постели, чтобы записать: “Кино о Тамбовском восстании!” Наутро сел думать. С одной стороны, материал богатый, огнедышащий, в котором сходится все — история России, страны крестьянской, революция и Гражданская война, восстание деревни против большевиков, подавленное с чудовищной жестокостью, единственный в истории случай применения отравляющих газов в войне с собственным народом. С другой — как же подниму я эту махину, городской житель, не проживший в деревне и месяца?

Прошло больше десятка лет, пока появился на свет сценарий. Я не жалею о потраченном времени. Ходил по тамбовской земле, где лучший в мире чернозем, расспрашивал по деревням бабушек, которые ничего не помнят — два поколения запуганных родителей молчали, боялись рассказать детям о том, что здесь творилось. Вслушивался в тамбовский говор, пытался понять, чем он отличается от орловского или воронежского. Сидел в архивах, читал документы, ездил в Борисоглебск к историку Владимиру Самошкину, который стал моим главным консультантом и другом, но, к несчастью, не дожил до премьеры картины. Эти годы многому меня научили. Я много узнал о стране под названием Россия.

В июле 2008 года мы сняли первые кадры фильма “Жила-была одна баба”.

Я опять кричал “Мотор!”. Перерыв составил 29 лет…

Всё это время я снимался в кино как артист, преподавал, ставил спектакли на театре, в горбачевские времена три года был чиновником, а главным образом, писал — сценарии, пьесы, статьи. С плодами моих трудов вас познакомит эта книга. Я расскажу вам несколько историй.

Осень

–…О чем думаешь?

— Не знаю… Ни о чем.

— Все-таки о чем-нибудь ты думаешь?

— Интересно, о чем я должна думать, когда целуюсь?

— Замерзла?

— Перестань зевать, ради бога! Стоишь с женщиной и зеваешь.

— Виноват. Между прочим, еще шести нету.

— А я совсем спать не могу. На всех чертей, наверное, похожа…

— Ты ослепительна.

— Не надо… И куда нас несет?.. Ну, не надо, пожалуйста.

— Спят все.

— А проводница? Приедем сейчас… Озеро какое-то бесконечное… Смотри — церквушка.

— Это погост. Кладбище видишь? Значит — погост.

— Ненавижу, когда ты таким тоном разговариваешь.

— Каким?

— Вот таким. Менторским. Поучающим.

— Все равно ты в меня влюблена как кошка.

— Вот дурак.

— Э, молодежь, приехали! — Проводница отправилась в тамбур.

— Торопись, он стоит три минуты. Слыхала? Молодежь — это мы.

— Подожди. Поцелуй меня.

Подплыл каменный обшарпанный вокзал с цифрами “1912”, выложенными по фронтону, и фигурой Меркурия. Перрон оказался мал. Сиротливый хвост из двух вагонов остался на открытом пространстве.

— Господи, я же замучаюсь со своей юбкой…

Он спустился на насыпь, поставил чемодан и сумку, растопырил руки. Женщина задержалась на мгновение на высокой подножке и, негромко охнув, прыгнула.

— С приездом! Какой сегодня день, Саня? Суббота?

— Не знаю, ей-богу, так все перепуталось…

— Воскресенье! — крикнула им вслед проводница.

День первый

Шофер косился на нее в зеркальце.

Мотора он не выключал, “дворники”, скрипя тягуче, сгоняли со стекла редкие капли.

Шоколадный, с желтыми подпалинами петух слонялся по двору, ворча. За деревней над темным ельником показалась из-за туч чистая бледная полоска.

Шофер сопел. Жидкие кустики волос вздрагивали на розовой проплешине.

Саша глянула в зеркальце со злобой — он усмехнулся.

Тут Илья затопал по ступенькам.

— Порядок, — сказал он и стал расплачиваться.

Девочка лет четырех и хозяин вышли на крыльцо и смотрели, как они идут.

— Телевизор у хозяев, приемник у нас. Живут — дай бог… Окно прямо на озеро. Что ты, Саша?

— Ничего.

Они остановились.

— Что-нибудь не так?

— Не обращай внимания. — Она постаралась улыбнуться и взяла его под руку. — Укачало немножко.

С виду хозяин был моложе тридцати, русоволосый голубоглазый парень, слегка отяжелевший.

— Знакомьтесь, — сказал Илья. — Это моя жена. Ее зовут Саша.

В комнате слабо пахло пылью.

— Кровать новая, хорошая, вставать не захочете… — У Дуси, хозяйки, плавный голосок и такие же, как у мужа, светлые глаза. — Прошлый год купили на Троицу. Отдыхайте, сколько понравится.

— И не на Троицу, а на майские. Сто тридцать рублей отдали под самый праздник…

Хозяин в вязаных носках и девочка стояли в дверях. Девочка дичилась, смотрела исподлобья, а глаза плутоватые, без боязни.

— Одеялку берите, еще и другую дам. Эдуард, приволоки теть-Катину, зеленую, что в сундуке. А то — перину хотите?

— Хватит, куда!

— Дак студено ночью, не в Крыму, чай. Перина нешуточная, косточки-то погреть, ну? Заморозите жену…

Она засмеялась и лукаво и застенчиво. У нее недоставало бокового зуба, улыбка выходила щербатая, как у подростка.

— Стряпать — на дворе, печка. Растопить умеете? А то мне покличьте. Умываться вон за дверью, покажи, Эдуард. Магазин хороший, а коли повкусней чего, селедочки или колбаски, в Буяново прогуляетесь. Вина белого — в Буянове опять. Молочка, конечно, кушайте, сколько захотите…

Илья присел к девочке:

— Меня Илья зовут. А тебя как?

— Чего стихла, ну? Скажи, как зовут, спрашивают тебя…

— Она, наверное, забыла.

— Знает она, вот девка. — Хозяин принес одеяло. — Таня ее звать…

Дуся опять засмеялась:

— Она у нас смутная. То — спасу нет, а то как зверенок, стоит, не гукнет… Пожалуйста, спите на здоровье, утомились небось? Вы с Петрозаводска будете?

— Мы из Ленинграда. — Илья сел на кровать и достал бумажник. — Значит, рубль с человека, два рубля день, шесть дней — это будет двенадцать. Правильно, Дуся? И молоко. Почем у вас молоко?

— Тридцать копеек.

— Литр в день нам хватит? Саша, ты слышишь?

— Я не знаю.

— А кто знает? Ладно… Дуся, вот пятнадцать рублей, там разберемся.

— Мне не спешно, вы глядите, как вам сподручней. Ну, давайте… Дак коли надо чего, скажите, не стыдитесь…

Хозяева вышли и притворили за собой двери.

Саша в плаще стояла у окна.

— Иди сюда, — сказал Илья.

За окном виднелось озеро, прикрытое стеной дождя, и вода в озере кипела.

— Я не гордый, и сам подойду.

Они обнялись.

— Хозяева не понравились?

— Очень милые хозяева.

— А что?

Она пожала плечом.

— Ты бледная. Приляг, ты не спала толком. Откроем окно и спи. Смотри, какой дождь.

— Не хочу.

Он вынул сигареты, закурил.

— Не надо, Саш. Плюнь. Ведь это же не просто так. Это только так выглядит.

— Все равно.

— Черт, пепельницу надо попросить…

— Может, они в доме не курят.

— Курят, я видел — Эдик курил… Ну, хорошо. И что же мы будем делать?

— Илюша, мне не семнадцать лет, мне тридцать скоро. И все уже не так легко дается. Постарайся меня понять.

В глазах Саши заблестели слезы.

— Я понимаю.

Он прошелся по комнате, стряхнул пепел в горшок с фуксией. Отворил окно, постоял, вдыхая холодный, пахнущий озерной сыростью воздух.

— Только, пожалуйста, я тебя очень прошу, не называй меня женой.

— Ты моя жена.

— Ты даже не замечаешь, когда говоришь “моя жена” про Ларису. У тебя две жены сразу?

Илья коротко взглянул на нее, выбросил сигарету, присел на подоконник.

Саша подошла и положила ладонь ему на шею.

— Не сердись на меня. Я злая. Но я тебя люблю.

— Э, а вы что же, Дуся? Не годится!

— Я наливку лучше люблю, белое-то злое вино. Вы на меня не глядите. Груздочек вон цепляйте, я еще доложу.

Девочка ковырялась в тарелке с глазуньей и не сводила глаз с Ильи.

— И сколько же в месяц выходит, если не секрет? — спрашивал он.

— Почему секрет? Тот раз сто четыре вышло. Еще прежний раз — сто двадцать. А бывает, и полторы набежит.

— Ой, он вам наскажет! Полторы? Где ж полторы, ну?

— Чего, чего? Колька Михалев тот раз сколько угреб? Полторы сотни и вышло.

— Дак Михале-ев! Когда ж ты с Михалевым вровень-то получал? Людей не смеши!

— А тебе солить их, деньги? И так хватит. Здоровье, небось, не казенное.

Все засмеялись, а Дуся громче всех.

— Жить, конечно, можно, при машине. — Дуся вздохнула. — Машина-то заработает. В поле пупок драть — там шибко не разгуляешься.

— Куды храбрая какая! Много он тебе заработает, сам-то… Ты с мое на нем отсиди, с темна до темна!

— А вы в поле работаете, Дуся?

— Да дома она, с Татьяной. Языком здорова строчить…

— Ой-ой, выпил — уже себя не сознаешь. Люди незнамо что подумают, ну! Я на ферме работала, покамест в декрет не ушла. Дояркой… а после он на курсах был, опять я работала.

— Дояркой? Нелегкая работка.

— Дак разве она легкая-то бывает, коли работать?.. Что же вы не кушаете ничего? Молчите и не кушаете. Сырку попробуйте.

— Спасибо, я ем.

— Она фигуру бережет.

— Перестань, Илья… Это сыр такой? Я думала — творог.

— Это говорится у нас так — сыр и сыр. Вообще-то оно с творогу, конечно…

— А музыкантам хорошо платят? — спросил Эдик.

— Музыкантам? Ей-богу, не знаю… А что?

— Вы, значит, не музыкант?

— Нет, я врач. Доктор… А Саша — инженер. Разве я похож на музыканта?

— Сказали вроде музыкант…

— Это у нас позапрошлый год музыканты жили. Тоже с Ленинграда. Может, знаете? Как его фамилия-то, Эдуард? Жену еще Лидой звать, черненькая такая? Интересная женщина.

— Чего там интересного? Мослы одни.

— А знаете, у нас Танечка ушком хворает. Может, поглядите?

— Это вам к ушнику надо. Бледненькая она у вас… А посмотреть мне нетрудно, давайте посмотрим.

— Илья, как тебе не стыдно, ты же выпил! Ребенка собираешься смотреть!..

— Дуся, обещаю — завтра утром устраиваем осмотр.

— Дак не пожар, чего там… А у вас детки есть?

— Нет, Дуся. К сожалению, нету. Но будут, надеюсь. А, Сань?

— Илюша, ты напился.

— Клевета, ни в одном глазу… Мы, Дуся, если правду сказать, еще и недели не женаты.

— О-ой!

— А знаем друг друга сто лет. Мне десять было, а ей семь, когда нас познакомили. И женихом меня дразнили. И, как видите, накаркали.

— Что же долго собирались-то?

— Это вы у нее спросите, у Саши. Собрались было, лет десять назад, а она хвостом вильнула. А теперь вот все сначала…

— Судьба, выходит… — сказала Дуся и пригладила дочери челку, упавшую на лоб. — Интересно…

— Уж куда! Выпить у нас не осталось?

— В Буяново можно сгонять, — сказал Эдик.

— А долго туда?

— Навострился! Сиди, дождик вон…

— Илюша, честное слово, тебе хватит!

— Где дождик, где? Прошел давно. В полчаса обернемся. У меня “Ява”.

— Саня, ну чего ты нахохлилась? У нас ведь, можно сказать, медовый месяц! Неделя, верней. Отметить надо. Правда, Дуся?

— Да ну тебя, Илья! Куда вы по мокрой дороге! Еще разобьетесь!

— Все будет в порядке, не волнуйся. А, Эдик? Бог пьяных бережет и влюбленных. А мы — и то и другое! Тут проселок, машин мало. Девочки, ждите нас с гостинцами!

— А ты куда? — крикнула Дуся, но девочка сползла со стула и побежала вслед за отцом.

Женщины остались одни.

Дуся вздохнула и стала собирать тарелки со стола.

Саша смотрела в окно.

— Давайте я посуду помою, — сказала она.

Мотоцикл не хотел заводиться.

Илья, засунув руки в карманы, вертел головой по сторонам. Дышал полной грудью.

— Воздух у вас тут — прямо жрать его хочется!

— Да… — отозвался Эдик. — А запчастей днем с огнем не сыщешь.

— Вот разбогатею, — сказал Илья, — куплю дом в деревне и буду в земле копаться.

За забором хихикнула девочка.

— Чего смеешься, Танюха? Сомневаешься?

— Не заводится, змей, — сказал Эдик. — Подпихнешь? Тут под гору, авось возьмет.

Он протянул Илье шлем, сам надел другой.

— Ты мне напиши на бумажке, чего тебе нужно, какие запчасти, — сказал Илья. — Я в Ленинграде поищу.

— Свечами бы разжиться. Мне один обещал, москвич, да забыл, видать… — Эдик забрался в седло. — Ну, понеслась!

Илья налег на мотоцикл.

— Который ни приедет городской — одна песня: желаю в деревню, и все тут. — Эдик усмехнулся. — А я говорю: ну и ехай себе в деревню, кто тебе мешает? А то ж не едете. Видать, не так уж и худо в городе-то…

Ожил, затарахтел мотор.

— Взяла!

Илья перевел дух и полез на заднее сиденье.

— Только это… — прищурился Эдик. — Денег у меня…

— Денег нет? Неважно, у меня есть.

— Ну, держись крепче, доктор!

Эдик тронул плавно и сразу набрал ход. Грязь полетела из-под колес.

Илья пронзительно засвистел.

Во дворе Дуся толкнулась в загородку, за которой месили черную слякоть два подсвинка, залила варево в корыто. Курам подсыпала жменю проса.

На крыльцо вышла Саша, вытерла о передник руки и стояла, глядя на улицу.

— Да чего ты маешься! — улыбнулась Дуся. — Приедут целые, ничего им не будет… Они небось в чайной засели, черти.

— В какой чайной?

— А в Буянове. Воскресенье же.

Дорога была пуста. Изредка вздрагивала вода в озере и доносился негромкий всплеск — играла рыба.

Саша лежала, уткнувшись в подушку. В дверь постучали.

— Впрямь чтой-то долго, — сказала Дуся. — Дождь, как на грех. Говорила дьяволу… Или подрались? Твой-то как? Смирный?

Дуся постояла и вышла.

Вскоре послышался топот, смех и сердитый Дусин голос. В комнату ворвался Илья, грязный, промокший, с бутылками в руках.

— Старушка, ты погляди, чего мы раздобыли!

— Господи, живой! Чего мне только в голову не лезло!

— Это же вобла! Погляди какая! Я такой сроду не видел! Целая акула! И пива привезли…

— Илюша, ну разве можно так? Мы что, пьянствовать приехали? Бросил меня одну, в чужом доме… Я чуть с ума не сошла.

— Да все нормально, чего ты суетишься? Ну, в чайной погрелись немного, переждать хотели… И тут же назад.

Саша посмотрела на воблу, которой размахивал Илья, и разрыдалась.

— Что с тобой? Сашенька, что ты? Не надо, милая, успокойся! Случилось чего-нибудь?

Ночью Илья разговаривал во сне.

Саша поднялась на локте, встряхнула его. Илья пожевал губами и успокоился.

В окне виднелся край луны. Иногда он скрывался за облаком, и по стене плыли медленные тени.

Саша долго смотрела на побледневшее, чужое лицо Ильи.

День второй

Илья проснулся хмурый и сел, озираясь. Не найдя Саши, он вскочил с кровати и выбежал за дверь. На кухне никого не было. Саша, чумазая, на корточках хлопотала у плиты посреди двора.

Она подкладывала щепы, ворошила, но огонь плохо ее слушался. Заметив Илью в окне, она невольно выпрямилась и поправила платок, оставляя на лбу полоску сажи.

Сковородка поминутно соскальзывала с плиты, осевшей одним боком, и Саша, чертыхаясь, водворяла ее на место. Она налила в жестянку керосину из полиэтиленовой канистры, плеснула в топку.

Илья стоял у окна. Высоко в неярком голубом небе висело осеннее солнце. Скворец прыгал в траве у крыльца, склевывал и быстро, тревожно оглядывался.

Завтракали под березой, за дощатым колченогим столом. Они накинулись на еду, будто не ели неделю.

Саше хотелось побыть вдвоем, но подошла девочка и стояла, глядя на них.

Илья запивал молоком глазунью и мычал блаженно.

— Куда торопишься? Гонятся за тобой?

Он выбрал метелку зеленого лука покрепче, ткнул в соль и спросил:

— Лук есть будешь?

— Буду, буду, — усмехнулась Саша.

Дуся, вернувшись из магазина, зашумела на девочку:

— Ишь устроилась, ну! Людям дай покушать…

— Не мешает она, — сказал Илья.

Таня заплакала, но мать все же утащила ее.

— А кроме яичницы ты что-нибудь готовишь? — ехидно спросил Илья.

— Женись — узнаешь, — ответила Саша.

Вскоре Дуся уже мыла крыльцо и бегала к плите присмотреть за варевом.

Илья и Саша сидели за столом, сонные, разомлевшие от еды, от солнца и воздуха. Илья курил. Саша поглядывала на сигареты с завистью, но при Дусе курить стеснялась.

В лесу они изредка перебрасывались двумя словами, а больше — молчали. Принюхивались, глазели по сторонам.

Лес стоял полуголый, светлый, редко слышался птичий голос. У Саши подмерзали ступни в резиновых сапожках. Земля под палым листом остывала.

Когда Илья пропадал за деревьями, Саша останавливалась, сдерживая дыхание, и скоро в тишине долетал к ней его тяжелый, размеренный шаг. Свербила его какая-то мысль, не давала отвлечься. Увидев Сашу, он улыбался, лицо его смяг — чалось.

Она нашла старую сыроежку с бурой подсохшей шляпкой. В ельнике, выстланном мертвой хвоей, Саша бежала на каждое пятнышко, но грибов не было.

Она исчезала, появлялась, а он все шагал как заведенный.

Ни о чем его спрашивать Саша не стала.

Вернулись засветло. В доме было натоплено, и Илья открыл окна. Пока чистили зубы, комната остыла.

Саша тихо скулила, когда, голые, они забрались на ледяную простыню.

День третий

Проснулись они одновременно.

— Я что-то раскисла… — Голос ее был хрипловат со сна. — Который час?

Илья взял со стула часы и закинул под кровать.

— Ты мой любимый… — шептала, улыбаясь, Саша.

Запах сырого песка проникал в комнату.

В распахнутое окно смотрел пасмурный светлый день, и дождик редко сеялся с прозрачного неба. Листья вразнобой потрескивали под каплями.

— Не сердись на меня, Илюша, — вздохнула она. — Кто ж знал?

Илья засмеялся:

— А может, и разошлись бы, если б тогда поженились…

— Глупости, — сказала она с обидой. — Ничего бы не разошлись. Ты меня любил, а это главное. Господи, какая я дура была, Илюша! — Глаза ее вдруг наполнились слезами. — Ведь ты мне давно нравился, с каких пор! Только я этого не сознавала. А вот что-то такое… — Она запнулась на мгновение. — И торопился ты… — Саша улыбнулась. — Целоваться с тобой мне не хотелось.

— А теперь?

— Да ну тебя! Семнадцать лет было, Илюша, что же ты хочешь? Я себе бог знает чего воображала, а все вдруг кончится Илюшкой, которого я знаю-перезнаю? И больше ничего не будет? Обидно казалось… А когда узнала, что женился, — от злости чуть не повесилась… Всё по-дурацки, всё! И романы какие-то нелепые, и замужество это… Профуфыкала я свою жизнь, милый!

И она сладко, взахлеб заплакала. Илья прижал ее к себе и рассмеялся:

— А ты все такая же плакса, Сашка.

— Угу…

— Ну, не реви… Все-таки встретились. Хорошо хоть в тридцать, а не в семьдесят.

— Мне еще только будет, нечего прибавлять.

— Тем более. Хватит реветь. Погода вон какая…

— Мне так с тобой легко, Илюша, просто… Я с тобой ничего не боюсь, мне ничего не стыдно, абсолютно ничего! Даже жутко… Мне с тобой притворяться не надо, я такая, какая есть.

— Что ж с Олегом — пять лет притворялась?

— Да ну… — Она вздохнула прерывисто и шморгнула носом. — Пусть я плохая, злая, но неужели любить меня не за что? Я-то ведь знаю, что я многих получше, а мне все время внушали, что я просто взбалмошная баба, истеричка, что мне надо какой-то другой стать, как будто я больная… Да я к нему в кровать лишний раз лечь боялась, честное слово! Боялась развратной показаться, это мужу-то! Все за свободу свою держался. Освободила я его, пускай радуется!

Дуся хоть и посмеивалась, но видно было, что помощникам рада.

— И охота корячиться! — говорила она лукаво. — Маникюр загубите…

Саша встряхивала выдернутый куст и ударяла о край корзины так, чтобы все клубни разом свалились внутрь. С ботвы летела в лицо вода, и жирные тяжелые комья отрывались от корней. Парная земля приятно дробилась в ладони.

Дусино ведро звенело беспрерывно: дзинь, дзинь-дзинь. Иногда Саша ловила на себе ее взгляд и усмехалась в ответ.

Девочка грызла капустный лист, переминаясь возле Ильи. Он корчил ей рожи, и Таня смущалась.

С непривычки заныла поясница. Саша выпрямилась передохнуть.

— Соседи скажут, Пронюшкины обладились, батраков привели… — усмехнулась Дуся. — Гулять ступайте, без вас управлюсь!

— В первый раз, что ли? — Саша махнула рукой. — Каждый год возят, то на картошку, то еще на что-нибудь. В прошлом году на свеклу в самые дожди угодили… А тут одно удовольствие. Земля какая теплая…

Дуся засмеялась:

— Дак я думала, у вас огород свой.

— Я и на целине была. Давно, еще студенткой… — Саша улыбнулась. — Даже грамота где-то валяется…

— Когда? — поднял голову Илья. — В Казахстане?

— В шестьдесят первом, под Акмолинском. Ты был?

— Я раньше был. Разминулись.

— И докторов возят? — спросила Дуся.

— Слава богу, нет. Лекарям, Дуся, положено на месте сидеть. А в институте возили, а как же…

— Кто Таню обещал посмотреть, лекарь?

— Верно. А ну, Татьяна, пошли на расправу! И перекурим заодно…

Сашина корзина наполнилась доверху. Дуся помогла стащить ее в сторону, где высилась груда картошки, и опорожнить.

У крыльца Илья отмывал руки, Таня поливала ему из ковша.

— Я на вас смотрю, — сказала Саша, переводя дух, — и как у вас сил на все хватает? Сколько вам лет, Дуся. Если не секрет?

— Чего ж таиться? Сорок пятого я, двадцать семь стукнуло. А с виду-то небось с лишком тридцать?

— Что вы! — Саша смутилась. — Вы очень молодо выглядите.

— Ладно, знаем… — с усмешкой сказала она. — Нынче что! Танюшка когда грудная была — вот уж взаправду хлебнула. Другой раз заплачет ночью, оручая была, а худая — былиночка… Дак я и сама в рев, лежу, как корова разливаюсь, а встать — нету сил, каждая косточка гудит. Наскачешься за день-то… Чуть с Эдуардом не разошлись.

Саша покачала головой:

— И никто не помогал?

— Кому ж помочь? Мама-то живая покуда была, да она водянкой хворала, что с нее проку? От водянки и померла… А свекровь далеко — они за Повенцом живут, он не с наших мест, Эдуард-то… Как раз укрупнили нас тот год, а зима такая бестолковая — нету снега, хоть плачь! Померзло все, пересеяли весной, и опять не слава богу — льет, поливает. По самый по август солнышка не видали… Дак разве ж уродит, когда ералаш такой? Ну, он и заладил: в город да в город, одно знает. Дядя у него там, у Эдуарда, механиком на автобазу устроить обещался…

На ступеньках крыльца перед Ильей стояла Таня и, замирая от любопытства, трогала его горло.

— Не здесь, — поправлял Илья. — Вот, выше… Смотри — я глотаю. Чувствуешь?

Она кивнула и расплылась в улыбке, открыв редкие зубки с застрявшими зеленоватыми волокнами капусты.

— Теперь я.

Он прощупал железы у нее под подбородком и слегка надавил на ухо. Девочка вскрикнула и сморщила лицо.

— Погоди реветь-то… А ну-ка, мне надави. Сильней! Думаешь, мне не больно? А я терплю. Ты льва когда-нибудь видела? Живого?

— Только он добрый, лев, — сказала Таня.

— Разумеется, добрый. Все равно иногда он рычит. Когда что-нибудь не в порядке. Или он хочет есть. Правда?

— Только он детей не ест, — убежденно сказала Таня. — Он на веревке пляшет.

Илья засмеялся:

— Ты что-то путаешь, Татьяна. Это в цирке, что ли?

— Его звать Каникулы Бонифация. Он очень добрый.

— А, все ясно… Тащи чистую ложку, телезритель.

Илья ополоснул ложку, нахмурился и озабоченно откашлялся.

— Что-то у меня в горле чешется… Посмотри, пожалуйста, нет ли у меня там небольшого крокодила. Примерно вот такого…

Таня сосредоточенно заглянула ему в рот.

— Смотри как следует! А-а-а… Нету? Ладно, спасибо… Давай теперь у тебя поглядим. Понимаешь, бывают такие случаи, правда редко, когда вдруг в горле у человека живет такой маленький крокодил. Надо ему помочь оттуда выбраться…

Женщины сидели на грядке. Дуся рассказывала:

–…Уж и дом сторговали, я работать определилась на комбинат. У них баб не хватает, прясть некому. А которые согласны, им в общежитии комнату дают… Поглядела я, поглядела. Веселей, конечно, в городе-то. Культура большая. Парикмахерских полно… А на душе-то камень. Чужие люди кругом. Я с ребенком. И корову жалко…

— Не решилась?

Дуся со вздохом промолчала.

— Зазнобу он в городе завел… В столовой работает. Бесстыжая такая курва, с нашей деревни, мужика ни одного не пропустит, хоть самый барахольный… Я и ушла.

— И что же?

— Известно что. Потерся там с месяц… Вечером доить пошла, слышу, в калитку торкается кто-то. Гляжу — стоит, а войти робеет. Щетиной зарос, а рожа-то вся белая, как мукой вымазался. Покойник прямо… В ногах валялся.

Она опять вздохнула, взяла из корзины картошку с подгнившим боком и выбросила.

— А как не пустишь? — сказала она. — Муж ведь. Нельзя девке без отца. Нехорошо.

Саша кивнула как-то нерешительно. Дуся насторожилась.

— Конечно, вы правы, — сказала Саша и покраснела. — Просто я думаю — смогла бы я так?

Дуся презрительно усмехнулась.

— Роди — узнаешь, — сказала она, вставая. — Мужик он и есть мужик, чего творит — сам не ведает. Какой с него спрос?

Некоторое время они работали молча.

— Если опять надумаете в город перебираться, — заговорила Саша, улыбаясь неловко, — приезжайте, Дуся, прямо ко мне, в Ленинград. Я ведь как раз на прядильном производстве работаю. У нас тоже прядильщиц не хватает, и прописку по лимиту дают…

— Теперь ехать — никакого расчету нету, — сказала Дуся, не поднимая головы, и ведро ее зазвенело еще бойчей. — Председатель у нас новый, уж третий год, Тихон Сергеич, дай ему бог здоровья… Наизнанку вывернется, а зимой сыты будем…

Илья вернулся сердитый.

— Вы о чем думаете, Дуся? Родители, черт вас возьми! Вы когда с ней у врача были?

Дуся сразу заплакала и схватила Таню.

— Илья, возьми себя в руки, — сказала Саша.

— А ты помолчи! Миндалины с кулак, железы увеличены… Носоглотка — ни к черту! Вы чем шутите? Инвалидом хотите ребенка сделать? У нее отит хронический. Запущенный! Не ревите, я с вами серьезно говорю! Когда у врача были последний раз?

— Весной.

— И что он сказал?

— Я все как велено делала, — всхлипнула Дуся. — Сквозняков стеречься велели… Компресс ставить. Горло полоскать… А в больницу не дам!

— Процедуры назначались? Прогревания? УВЧ? Кварц?

— А как же. Ходили, сколько раз ходили! А компресс этот она у меня пол-лета не сымала…

— Здрасте! Что, так весь день с компрессом и бегала?

— Тоже скажете! Дурочка я, что ли? С ночи клала, утром сымала… Все равно в больницу не дам!

— Да погодите… Она у вас босиком по избе носится, по сырому полу. Разве можно! Ноги — первым делом в тепле держать. Летом купалась? Ну хорошо, хоть не купалась… Завтра же поезжайте. Где тут у вас поликлиника?

Дуся кивнула и вытерла лицо.

— Завтра не выходит, — сказала она. — Картошка вон гниет. Уберемся и поедем. Что ж, раз надо.

Илья рассмеялся:

— Да вы в своем уме? Какая, к черту, может быть картошка, когда у вас ребенок нездоров!

В сумерках они сидели на приступочке бани, поставленной на кромке берега.

В небе яснело перед ночью, уходили облака. Вода становилась все темнее, и вместе с темнотой ощутимо поднимался с озера холодный воздух.

–…Ты такой наглый пришел, ужасный… С усмешечкой, — шепотом рассказывала Саша, вздрагивая от сырости. — Неужели не помнишь? Чего ты ему голову морочишь, говоришь. Все равно разведешься и будешь со мной… — Она тихо засмеялась и теснее прижалась к Илье. — А я как раз беременная была, мне чуть не завтра на аборт идти. Я прямо взбесилась… Я не пойму — у вас с ней уже тогда плохо было?

Илья не отвечал.

— А чего ж пришел?

Смутное пятно сгустилось в сумраке и толчками приближалось, превращаясь в лодочку.

— А мужу сказала? — спросил Илья. — Что я приходил?

— Не сказала. — Она усмехнулась. — Сама не знаю почему…

Стукнула дверь уборной. Эдик, чертыхнувшись, выскочил прямо на них.

— Кто тут? — Он всмотрелся. — А-а… привет. Запереть не позабудьте…

И затопал к крыльцу.

Саша приглядывалась к Илье с тревогой.

— Что-нибудь случилось, Илюша?

Он пожал плечом, провел рукой по ее волосам. Жест получился вымученным. Саша невольно отстранилась.

— Все нормально, — сказал он. — Чего ты?

Лодка подошла едва слышно. С берега упал на нее свет фонаря. На передней банке собака перебирала ногами, торопясь на сушу.

— Холодно. — Саша встала. — Я пойду.

Илья остался один.

Скрип сосен под ветром долетал с того берега. Человек привязывал лодку, глухо позванивая цепью.

День четвертый

Рано утром они собирались на рыбалку.

Илья, уже одетый, в куртке, в белых шерстяных носках, укладывал сумку. Он аккуратно закрыл жестянку из-под леденцов, где лежали крючки и кусочки свинца, спрятал и стал натягивать резиновые сапоги. Нечаянно взгляд его наткнулся на Сашин. Он отвел глаза.

Саша достала пудреницу. Лицо в зеркальце показалось ей вялым, некрасивым. Что-то старушечье в обиженных губах. На Илью она старалась не смотреть.

Он взял в углу удилища из неошкуренной ольхи, высунул их в окно и вылез сам. Протянув руку в комнату, погасил лампу на комоде. Прямоугольник окна засветился бледной синевой.

— Дверей нету, что ли? — сердито сказала Саша.

— Ты засов ихний видела? Всю деревню разбудим.

Пришлось и Саше вылезать в окно.

В сухом, крепком воздухе пахло по-зимнему. У берега Илья хлопнул по лбу и побежал обратно к дому, сунув удочки Саше. Она спустилась к воде.

Белые нити изморози опушили траву. Из глухого тумана проступали сизые верхушки сосен.

Во дворе Илья столкнулся с Дусей, уже шедшей доить с эмалированным ведром.

— Думала — проспите, — усмехнулась она. — Ай забыли чего?

— Червей! — буркнул Илья, хватая банку со ступенек крыльца.

— Всю-то не словите, — сказала Дуся ему вслед. — Маленечко нам оставьте…

Пока Илья нашел Эдикову лодку, пока отвязывал и нагружал, Саша стояла с удочками и во весь рот зевала, чувствуя, как уходит из тела ночное тепло.

Берег исчез сразу, лодка пошла в парном облаке. На рукавах телогрейки выступили крохотные брызги. Пелена расступалась, разрезаемая лодкой, и снова смыкалась за кормой.

Где-то близко кукарекнул петух. Его крик долго катился по озеру.

Саша ополоснула лицо, быстро сплела косу, натыкаясь на пасмурный, странный взгляд Ильи.

Вкусно булькала вода под веслом. Островок появился из дымки, лодка вошла в протоку. Илья спустил за борт два обвязанных цепью камня и полез за червями. Туман разрывался на клочья и таял на глазах, открывая простор.

— Жирный какой… — Илья аккуратно, “чулком” насадил червя на крючок. — Сам бы съел!

Он передал ей удочку, и Саша закинула. Пока Илья возился со вторым удилищем, она тоненько завизжала, подсекла, и в лодку шлепнулся красноперый окунек.

— Чего верещишь? Рыбу распугаешь.

Саша победно ухмыльнулась.

Гулкая тишина повисла над озером. Смолк ветер. Из-за черных далеких сосен поползло солнце.

Поплавок Ильи задергался, он подсек. Оказалось, что ни червя, ни крючка нет и в помине. Саша была в восторге.

— Вот невезуха… — Илья подвязал новый крючок. — Погоди, я сейчас такую лошадь поймаю — позеленеешь! Что у тебя, медом намазано? — огорчился он, когда Саша вытащила еще окуня.

Наконец Илье попался подлещик, и он сразу повеселел.

— Твоим ли носом рябину клевать, рябина — ягода нежная! Вот это рыба! Уха будет — слюнки проглотишь. Я лаврового листа у Дуси взял и перчику…

Они сидели, поглядывая то на свой, то на поплавок соседа. Забормотала осока на ветру. Лодку стало поворачивать.

— Ловись, рыбка, большая и малая, — сказал Илья.

— Мерзни, мерзни, волчий хвост, — ответила Саша.

Костер дотлевал, и запах печеной картошки примешивался к дымку. Они устроились под кривой сосной на островке.

— Черт с ней, с ухой, — сказал Илья. — Нет рыбы лучше колбасы.

Он с сомнением повертел садок.

— Может, хозяевам отвезти? Засмеют ведь.

— Выпусти, — сказала Саша. — Тут на одну сковороду не хватит.

Илья сошел к воде, побросал в озеро весь улов — подлещика и четырех окуней.

Саша негромко запела:

Ты родная моя матушка,

Пожалей меня, несчастную…

Тягучая мелодия потекла над берегом. Голос у Саши был чуть надтреснутый.

Тяжело мне во чужих людях…

Илья усмехнулся и полез наверх к костру.

— Что ж замолчала? — сказал он, присаживаясь.

Саша не отвечала.

Он откупорил бутылку рислинга, достал из сумки колбасу, батон, протянул Саше.

Она покачала головой и легла в траву.

Отправив в рот помидор, он нарезал хлеб, потыкал картошку и сообщил:

— Сейчас готова будет.

— Иди ко мне, — сказала Саша.

Илья растерялся.

— Угу… — промычал он, торопливо проглатывая.

Он придвинулся, наклонился к ее лицу.

Почувствовав его дыхание, Саша открыла глаза. Она обняла его и поцеловала. Губы Ильи, сухие и теплые, дрогнули и остались неподвижны.

Саша посмотрела удивленно.

— Думай что хочешь, — вдруг сказал он, сел и отвернулся, уставясь вниз. — В конце концов… я пытаюсь быть честным. И перед тобой, и перед собой…

Он замолчал.

Саша лежала, бледная, зажмурясь, и крепко сжав губы.

Он закурил. Услышав спичку, Саша села и взяла сигарету из пачки. Закурила и отодвинулась.

С озера донесся стрекот мотора. Они проводили глазами лодку, подскакивающую на волне.

— Все ты врешь. — Саша подняла голову и взглянула Илье в лицо. — Ты о ней думаешь, и тебя совесть мучит.

— А тебя совесть не мучит? — сказал Илья.

— Ты только с виду не такой, как все. И нагадить, и чистеньким остаться — вот ты чего хочешь! Нет, не мучит меня совесть, ни вот столечко не мучит! — Голос Саши срывался от гнева. — Ты хочешь, чтобы я мужа от жены увела и ее пожалела? Да я ее ненавижу! Плевать я хотела, какая она там на самом деле, хоть сто раз хорошая! А доброй выглядеть не собираюсь… Ты ее жалеешь? Пожалел волк кобылу! Что же ты ее раньше не пожалел?

Илья усмехнулся криво и вдруг закричал:

— А ты о чем раньше думала? А теперь, значит, побегала, побило тебя мордой об стол, и просветление наступило?

— Мстишь, что ли? За старые обиды?

— Ничего не мщу, глупости! — вскипел Илья. — Хищница ты, Сашка, стала. Озверела от неудач, решила — хоть этот, а мой будет! И вцепилась мертвой хваткой!

Саша, словно поперхнувшись, опустила голову. Подбородок ее дрожал. Она помолчала, сдерживаясь.

— А ты еще ко всему — дурак, — спокойно сказала она. — Хотя бьешь больно, знаешь куда… Неудачница, правда. Не вышло из меня никого. Может, и не должно было выйти…Показалось маменьке с папенькой, а я и уши развесила… А хищница… — Она вдруг улыбнулась открыто, почти весело. — Да что же в тебе такого, чтобы вцепляться мертвой хваткой? Ради чего? Красавец ты, что ли, такой? Или денег у тебя много? Квартира, машина, тряпки из-за границы возишь? Нет же ни черта! Или мужчина ты бог знает какой? Смотри, как ты себя ценишь… Да какая же корысть за тебя замуж выходить?

Илья слегка оторопел.

— Давай кончать эту волынку, а то мы бог знает до чего договоримся… Ты не бойся, я с собой ничего не сделаю. Ничего страшного. Ну, не вышло… Просто то, что ты затеял, тебе не по силам. Зачем такие страдания?

Илья угрюмо смотрел в одну точку.

— Вчера-то, что ж, не в себе была? — пробормотал он с усмешкой. — От любви помирала…

— Давай-ка собираться, поздно уже.

Саша собрала сумку, загасила головешки.

— Ничего не забыли? — сказала она, оглядываясь.

Илья стоял растерянный, притихший.

— Я не могу без тебя жить, Сашка, — сказал он. — Я никогда не встречал такой, как ты.

Он говорил негромко и так серьезно, что Саша невольно смутилась…

У дома они увидели колесный трактор Эдика. Сам Эдик сидел на кухне со сковородой в руке, жевал картошку с салом и беседовал с краснолицым бригадиром в потертой шляпе.

— А вот горбатого тебе, — говорил Эдик. — Сам ехай.

— А это мы поглядим, — спокойно отвечал бригадир, прогуливаясь к печке и оборачиваясь на стукнувшую дверь.

Они поздоровались и прошли в комнату.

Бригадир поднял с полу гвоздь, осмотрел его и положил на подоконник.

— Свое добьешь — и к Серегину. Уберешь серегинскую — тогда гуляй. — Он наклонил ведро и черпнул воды со дна. — И отдыхающие вон у тебя. Деньгу гребешь, а все бузу порешь.

— Горбатого тебе, — однообразно отвечал Эдик, жуя без остановки.

Напившись, бригадир вылил остатки в горшок с цветами и повесил ковш на место.

— Ты поаккуратней, с горбатым-то, — посоветовал он. — Вода у тебя на исходе, сбегать надо…

Когда за ним захлопнулась дверь, Саша зашла умыться. Эдик вдруг сорвался с табуретки и закричал в окно:

— Затычку нашли! Ты бы лучше Михалева своего посадил! А я тебе не железный, за каждого сачка ишачить! — И пнул табуретку ногой.

— Ты чего буянишь? — сказал Илья.

— А Дуся где? — спросила Саша.

— Где, где… — буркнул Эдик, кивая на Илью. — Угнал сам в больницу с Танюхой… Сижу вот, холодное кушаю.

— Давайте разогрею, — сказала Саша.

— Да ладно! Съел уже…

В комнате Саша надела халат, порылась в сумочке, нашла таблетки. Проглотила одну, запила молоком из банки.

На кухне Эдик стаскивал сапоги и кряхтел.

— У тебя часы есть? — спросил он.

— Есть.

— Толкни минут через двадцать, а?

— Чего ты шумел? — сказал Илья.

— А! — Эдик махнул рукой и растянулся на топчане. — За горло берет, зараза! У Ступакова Гришки баба девку опять принесла. А у него их и так три штуки. Четвертая выходит! А я — труби за него!

Он зевнул и отвернулся к стенке, ворча:

— От кукурузы от этой из ушей дым идет…

Илья разбирал сумку.

— Спросить хотел, — повернулся Эдик. — Чего такое волюнтарист?

Илья усмехнулся:

— Ну, это…

— Шпана, что ль?

— Да нет, — рассмеялся Илья. — Это человек, который действует вопреки объективным законам природы… Своевольничает, в общем.

— А…

— Стакан вина выпьешь?

— Вина? Ну, давай…

Илья уловил неуверенность и хмыкнул:

— А может, не стоит?

Эдик мучительно поворошил в затылке.

— Ладно, хрен с ним… И так спать охота. — Он вздохнул и закрыл глаза. — Вечерком если…

Илья зашел в магазин.

Женщины, толпившиеся у прилавка, замолчали и повернулись к нему. Он неуверенно поздоровался. Ему ответили — кто сдержанно, кто весело. Звонко хихикнула какая-то бабка.

Чувствуя, что смущается, Илья спросил, кто последний, и стал за девушкой в тулупе, от которого шел сильный кислый запах овчины.

Очередь двигалась неторопливо. Здесь все были знакомы друг другу, и продавщица и покупатели, все по-северному окали и вместо “да” говорили “ну”. Говорили быстро и отрывисто — Илья не понимал половины.

Наконец он оказался у самого прилавка. Продавщица подняла голову в ожидании, а женщины, искоса поглядывавшие на Илью, примолкли.

Молчал и Илья.

— Чего вам? — терпеливо спросила продавщица.

Непонятная робость вдруг сковала ему горло.

Он тупо смотрел на зеленый платок продавщицы, не произнося ни слова, одеревенев, и краска разливалась по его лицу.

И продавщица смутилась.

— Брать чего будете, ну? — повторила она грубым голосом и нахмурилась.

Илья оттолкнул соседку, выскочил из магазина и побежал по улице…

День пятый

— Опять я заснула? Господи, что это со мной! Который час?

— Четверть третьего.

— Кошмар! Перед Дусей неудобно… Вставать надо, да?

— А все равно льет, носа не высунешь.

— Ты небось с голоду умираешь? А вообще, чего я переживаю, правда? Могу я хоть раз в жизни поваляться?

Вода за окном бормотала на разные голоса. Поток скатывался по желобу с крыши, бил в ржавую железную бочку, мокнувшую на углу дома.

— Саш, — сказал Илья, — может, позвонишь? Попросишь еще хоть пару дней? Шестнадцатое уже.

Она покачала головой.

— Заболей. Бюллетень сочиню.

— Конец квартала, Илюша, такая запарка. У меня отпуск за свой счет, не как некоторые…

— Я четыре года в отпуске не был.

— Меня ждал, что ли?

— Тебя.

Она взяла ладонь Ильи и легла на нее щекой.

— Сашк… — Он смотрел на нее и улыбался. — Сколько у тебя было мужиков?

— Что за глупости? — с досадой, сердито сказала она. — А если я скажу — сто? Ты оденешься и уйдешь? Так, что ли?

Илья принужденно рассмеялся.

— Чего же раньше не поинтересовался?

— Вот взъелась… Ладно тебе!

— Все-таки как ты изменился, Илья! — покачала головой Саша. — Если бы ты меня не окликнул в этой самой пельменной — в жизни не узнала бы. Другой человек… А какой ты был хороший! Ты когда на меня смотрел, у тебя лицо было совершенно идиотское. — Она выпучила глаза и приоткрыла рот. — Вот такое! Смешной… И уши торчали.

— Сроду не торчали.

— Тогда торчали. Ты же лысый был, стригли вас в школе…

— А у тебя зато коленки красные были…

— Запомнил! Они у меня и сейчас не лучше… Ты был такой милый…

— То-то замуж за Олега вышла.

— Всю жизнь поминать будешь?

— Милый… — Илья усмехнулся. — Так бы и помер в девках. Славку Розанова помнишь? Вот он меня уму-разуму и научил. Ты, говорит, книжек поменьше читай, комплиментик какой-нибудь про глазки, про ушки — и свет вырубай!

— Фу, гадость какая!

— Да… Я уже в институте учился, а все таскался со своей невинностью как с писаной торбой… Другой раз вижу — понравился. Сама придет, рядышком сядет, послушает, послушает, а там глядишь — она в коридоре с тем же Славкой целуется… И с горя вспомнил Славкину науку. Такую ересь понес! Но уж все по правилам — и про ушки, и про ножки. И пошли дела на лад прямо на глазах…

Саша умирала со смеху.

–…И оказалось, есть у тебя душа или нет — не важно. Важно знать сумму приемов. Как во французской борьбе.

— И со мной, значит, сумма приемов?

Илья ухмыльнулся хитро, а Саша швырнула в него подушку.

День застыл и не кончался, тягучий, уютный.

Временами комнату заливал сумрак, казалось, что вечереет. Потом налетал на озеро ветер, стекло дребезжало в окне, и скоро опять светлело. Ночь все не наступала.

Ни на минуту не смолкал дождь, вода звенела о край бочки.

Саша пила молоко в кровати, обложившись подушками и завернувшись в одеяло. Когда Илья молчал, она скучала.

— Чего не ешь? — спрашивала она нетерпеливо.

Илья в трусах и свитере скрючился у окна с приемником в руках. Менялись голоса, мелодии, захлебывалась чья-то морзянка.

— Опять страдания?

Он усмехнулся.

— Врач, а натощак куришь, — сварливо сказала Саша.

— Я на себя злюсь, — отозвался он. — На то, что раньше не ушел. Чего ждал? Все ясно было… другой раз дня за три слова не скажем. Молчим. Молчим — и все. А увижу, что она помириться хочет — нарочно какую-нибудь грубость ляпну. Чтобы всякое желание отбить.

Саша слушала отчужденно.

— А зачем терпела?

— Любила, наверное.

— За что?

Он пожал плечами:

— А полегче можно вопрос?

Прикончив молоко, Саша отставила банку и потянулась за сигаретами.

— Не надо, я сама, — раздраженно сказала она, когда Илья хотел подать ей пачку.

Прикурив, устроилась поудобнее, подоткнула одеяло.

— Я одного не пойму, — зачем тут я затесалась? Пришла, змея, семью поломала…

— Не было семьи. Ломать нечего… Пыжились вначале — не вышло. Ну и ладно, все довольны. У нее своя жизнь, у меня — своя…

Вкрадчивый французский голос плыл по избе, по темным бревнам к почерневшей матице, к березовым веникам, развешанным вдоль печи на просушку.

— А я всегда люблю за что-нибудь, — сказала Саша. — И знаю, за что. Или придумаю… А терпеть вот так — не стала бы. Собрала манатки — только бы ты меня и видел.

— Это сказать легко.

— А я однажды так и сделала. И не жалею. Ну, тряпки подешевле… Зато сама каждую копейку заработала.

— А родители?

— Родители за свои деньги захотели в мою жизнь вмешиваться. Мне это ни к чему.

— Нельзя так, Сашка. — Илья покачал головой. — Чем ты хвастаешься? Все ниточки пообрываешь… Что ты всех своей меркой меряешь?

Саша смотрела на него враждебно.

— Что ты понимаешь? — презрительно сказала она. — Ты думаешь, я не могла замуж выйти опять? Охотников хватит. Могу поделиться, кому надо… Вон один, два года за мной ходит… физик. Ему сорок, а он мне стихи пишет дурацкие. Скажу — не могу сегодня, он и не рыпается, до утра не звонит. Пришел бы проверил — может, я с другим? Приревновал бы. Скандал устроил! Где там… Как телевизор. Включишь — работает, повернул ручку — он и замолк… Я себя уважать хочу хоть за что-нибудь. Я лучше от первого встречного ребенка рожу, а лишь бы мужа мне не надо!

Илья развеселился.

— Выходит, тебе мало, что любят, — засмеялся он. — Тебе надо, чтобы любили так, как тебе хочется.

— А как же! — Она с яростью хлопнула по одеялу. — На кой черт тогда все эти книжки? Все эти Наташи Ростовы и Настасьи Филипповны? Если в жизни ничего этого нету? Господи, чего я только не делала, чтобы эта проклятая обыденность между нами не влезала! Я не про обед — я целый полк накормлю и обстираю играючи. Было бы ради чего! А Олег мне говорит: “Ты хочешь, чтобы мы сто лет прожили вместе и дрожали при виде друг друга, как в первый раз. Так не бывает”. Почему не бывает? Да зачем же я на свет родилась? Женщина я или нет? Если ни один не способен за меня глотку перегрызть! Не все! Один только человек! — Голос ее задрожал, но Саша сдержалась. — А не бывает — так я и одна помру…

Илья подошел и обнял ее. Саша уткнулась ему в плечо.

— Я ведь знаю, — хмуро сказала она. — Небось, думаешь, спектакль устроила, цену себе набивает… Я себя твоей женой не считаю. И то, что у нас происходит, ни к чему тебя не обязывает, запомни. И меня тоже…

Ночью Саша встала напиться.

Накинув халат, она ощупью бродила в сыром холоде сеней, наступила впотьмах на кота, и он с пронзительным визгом взмыл у нее из-под ног, а Саша отлетела к двери и наткнулась на ведро, которое искала.

Хозяева не проснулись. Донесся до нее только тихий издевательский смех Ильи.

Напившись, Саша вернулась в комнату.

— Я думала, у меня инфаркт будет.

— Не знаю, как у тебя, а у кота — наверняка, — прошептал Илья.

Румяная луна стояла посреди черного небосвода. Давно и незаметно перестал дождь. Все за окном переливалось и блестело глянцем — озеро, и мокрая земля, и мокрые лодки на берегу, и сосны на той стороне.

— Ну, где ты там? — проворчал Илья.

Саша спросила:

— Ты бы мог покончить самоубийством?

— Терпеть не могу покойников, — сказал он.

— А как же ты анатомию проходил? У вас же их там режут?

— И чего тебя к ночи на всякую мерзость тянет?

Саша рассмеялась.

— Чего ты?

— Мне с тобой очень хорошо, Илюша.

— Ну и слава богу… Иди ко мне, чего ты там не видела?

— Сейчас…

Она взяла щетку и стала расчесывать волосы, глядя в окно.

— У тебя раскладушка-то есть? — спросил Илья.

— Дома? Нету.

— А на чем я спать буду? На полу?

— У меня диван есть.

— Короткий небось… Давай раскладушку купим.

— Диван как диван.

— А потом ты родишь мне троих детей, — сказал он.

— На раскладушке?

— Ну, двоих. Сколько захочешь, столько и родишь. Ты еще не беременна?

— Иди к черту!

— У нас все будет по-человечески, да, Сашка?

— А любить меня будешь, как раньше?

— Как раньше не буду.

— Почему?

— Раньше я думал, что у тебя под платьем крылышки…

Саша сняла халат и скользнула к Илье под одеяло. Пружины отозвались нежным стоном.

— О господи, ну и кровать!..

День шестой

После дождя похолодало.

Прямо из леса они пришли на почту. Пока ждали, Саша перебирала грибы в корзине.

Белобрысая девочка лет шестнадцати, сидевшая за загородкой, украдкой рассматривала Сашу.

Илья вставал, шагал от стены к стене, изучал на стенах плакаты, в которых объяснялось, как писать адреса и посылать фототелеграммы. Потом возвращался к Саше, брал ее за руку.

Зашла еще одна девушка, приодетая. В руках она держала туфли на каблуках. Девушки шептались, склоняясь на барьер.

— Долго еще? — громко спросил Илья.

— В течение часа, — сказала белобрысая и покраснела.

За окном тянулось стадо, позвякивали ботала. Коровы неторопливо месили размокший проселок. Они мычали, приближаясь к дому. Из ноздрей у них вырывался пар.

Зазвонил телефон.

— Ленинград!

— Я подожду на улице, — сразу поднялась Саша и вышла.

Илья взял трубку.

— Лора? Это я. С приездом… С приездом, говорю!

Девчонки у барьера делали вид, что заняты открытками.

— Так вышло… — негромко, ровным голосом говорил Илья, и пятна медленно выступали под его скулами. — Все нормально, приеду, расскажу. Как ты отдохнула?..

За забором, к которому прислонилась Саша, росла рябина. Поднявшись на цыпочки, Саша сорвала гроздь. Дерево обдало ее брызгами. По рту от ягод становилось горько и свежо.

На ветку уселась синица и тоже стала лакомиться.

Илья вышел и сразу закурил.

— Иди домой, — сказал он. — Иди. Я приду.

Он посмотрел ей в глаза.

Саша взяла корзину и ушла.

В сарае Дуся доила корову.

— Хорошая, хорошая, кисанька моя, — приговаривала она с ласковым беспокойством. — Чего ты маешься, Милушка, ну?.. Не балуй! — сердито прикрикнула она, обернулась и увидела Сашу.

Саша стояла и смотрела, как доит Дуся.

— Чего там Татьяна притихла? — спросила Дуся.

— Телевизор смотрит. Может, помочь чего? Давай я ее накормлю.

— Ты с грибами своими сладь.

— Уже кипят. Руки вон не отмываются…

— Милка что-то тревожится, — вздохнула Дуся. — Уж не захворала ли?

Струйки молока позванивали о подойник.

— Трудно доить? — спросила Саша.

— Руки чистые? На, попробуй, — усмехнулась Дуся.

Саша села на ее место, потянула раз, другой.

— Дак кто ж так доит! — помирала со смеху Дуся. — Гляди, не тискай. Она у нас барыня… Ты сиську покрепче ухвати, всей пятерней, сколько влезет. А сосочек мизинцем прижми, да мягонько так, легонечко. Ладонью-то надавишь, погнала его книзу, теперь оттяни малость — оно и побежит…

Саша взмокла от стараний и наконец выдавила ручеек.

— Ну, слезай, вишь, она переживает, мою руку знает.

— Ф-фу! — выдохнула Саша.

— А ты как думала? Сперва-то ночи не спала, ручки знаешь как болели!

Из-под Дусиных рук бежали ровные прерывистые струйки.

— Твой-то пришел?

— Гуляет, — весело сказала Саша.

— Что ж мало погостили? И в самую мокроту… Летом приезжай, в июле. Купаться можно, ягод — потопчешь больше, чем наберешь. Хотя куды тебе летом! Отпрыгалася…

— Почему?

— Дак рожать небось будешь? — Дуся удивилась. — Или хвораешь?

— Посчитала… — сердито сказала Саша.

— А чего стыдиться? Нынче сентябрь, у тебя и выходит как раз июнь, а то июль.

Они помолчали.

— Замужем-то долго была? — спросила Дуся.

— Четыре года.

— Бросил, что ли?

— Почему бросил? Я сама ушла.

Дуся усмехнулась:

— Боевая… Как же без детей-то ухитрилась? За четыре года? Или хвораешь?

— Муж не хотел, — сказала Саша и насупилась. — И родители уши прожужжали: “Молодые, сами еще не жили…”

— Чудно… Чего ж расписывался, раз детей не хотел? Баловаться только? А ты-то что ж? Взяла б да родила. Мало что не хотел.

— Дура была, — сказала Саша.

Дуся засмеялась.

— Мне мама, покойница, рассказывала… Раньше-то принесут попу крестить, а он обязательно девять месяцев обратно сочтет. Чтоб, не дай бог, на пост на какой не попало. Если в пост бабу тронул — за великий грех считалось. Отказаться мог батюшка-то: не буду, и все, ходи некрещеный! А постов много, заскучаешь, поди… — Она опять засмеялась. — А теперь как? Октябрь, февраль да август — самый урожай на ребятишек. Тут они друг за дружкой, спасу нет… праздников-то сколько? Новый год, майские да октябрьские! Мне Гранька Ряхина сказала, я прямо обмерла! Танюшка у меня с февраля месяца, второго числа. И выходит, что майская, с самого праздника!

— Дуся, — сказала Саша, — присмотришь за грибами? На плите там…

Дуся слила молоко в ведро и взглянула на Сашу:

— Ступай, не тревожься…

В небольшой буяновской чайной стоял галдеж, народу к вечеру понабилось. Угловые столики пропадали за нависшею стеною дыма.

–…С нашей деревни шестьдесят два мужика на фронт ушли, — рассказывал Илье чубатый парень, одетый в черную кожаную куртку. — А пришло — семеро. И то один через год помер… Работать некому, а есть охота.

— Вспомнил! — усмехнулся его товарищ с сонным красным лицом. — То когда было? Он про сейчас спрашивает… Вы про сейчас?

— И про сейчас, — кивнул Илья.

Напротив Ильи сидел лысый мужчина лет пятидесяти в темном клеенчатом плаще. Его чернявый сосед ухаживал за лысым на все лады, подливал вина, убегал за горячим. Разговаривали они вполголоса, до Ильи долетело что-то про шифер. Лысый снисходительно кивал.

— Тут как поглядеть, — сказал второй парень. — Вот с моего года ребята, Горшков Петр — в Сибири, с армии прямо на стройку мотанул… Толик Сидякин в Великих Луках на тамошней бабе женился. У всякого своя зацепка… Никола! Вали к нам! — Он махнул кому-то в толпе. — Вы его спросите, он как раз с Красозера будет…

Илья увидел милиционера, с тарелкой супа в руках пробиравшегося к их столику.

— Я-то пацаном был после войны, — снова заговорил чубатый. — А запомнилось… Покушать всякому требуется. Летом — ладно, щей из крапивы я б и сейчас похлебал… А зимой — из рыбной муки лепешка, и то не каждый день! Трудновато, когда кушать хочется.

Милиционер поздоровался, парни сдвинулись, нашли и ему местечко. Он снял фуражку и принялся за суп.

— Об чем толкуете?

— Товарищ вот, отдыхающий, интересуется, куда народ с Красозера подевался…

— Из газеты, что ль? — Милиционер покосился на Илью.

— Сказали ж — отдыхающий, с Ленинграда.

— Хороший город, — сказал милиционер. — “Зенит” ваш вчера “Арарату” проиграл, один — три.

— В Ереване играли? — спросил Илья. — Вечно они на выезде очки теряют…

Чубатый тронул милиционера за локоть.

— Ты скажи, Никола… Ваших много не вернулось?

— С войны, что ль? Ни одного.

— Слыхал? — Он обернулся к Илье. — А ушли?

— Все ушли. Сколько было, за полсотню…

Ел он аккуратно, не торопясь, и приглядывался к Илье.

— Вон Зинка, буфетчица, — он показал на женщину за стойкой, — тоже с Красозера, земляки мы. У ней полдеревни родня, Парфеновы. Дед у ней кузнец был, и батя, и дядьев четверо, отцовых братьев… Последнего, дядю Егора, под Винницей бандеровцы убили. Уж и война кончилась… А вы в Красозере бывали?

— Сегодня, — сказал Илья, — по грибы ходили, наткнулись…

— На кладбище не были? — спросил старшина. — У меня там мамаша.

Лысый с приятелем ели и пили, прислушиваясь к разговору соседей.

— Я когда с армии пришел, — рассказывал парень с сонным лицом, — прогулял с месяц и скучать стал. В Молдавии служил. Много чего поглядел… И в Одессе был. В Ростове тоже был… А дома что ж?

— Почему же остался? — спросил Илья.

— Слабинку дал… — Парень вздохнул.

Милиционер и чубатый рассмеялись.

— Ленке-то скажу, она тебе пропишет слабинку, — пообещал чубатый. — Женился он…

— Ну, кабы все от скуки драпали, тут окромя волков давно бы никого не было, — заметил милиционер и объяснил Илье: — Укрупнили нас. И совхоз теперь в соседстве… Люди-то не пропали, не сгинули. Которые в совхозе, которые здесь, в Буянове. Конечно, отдельные товарищи имеются, которые в город подались. Живут люди…

Недовольно оглянулся лысый — в углу ребята в форменных куртках студенческого стройотряда запели под гитару что-то неразборчивое.

— Чего это у них на спине намалевано? — спросил чубатый. — Не по-нашему…

— По-латыни, — сказал Илья. — Через тернии — к звездам…

— Космонавты, — засмеялся второй. — Птицефабрику они у нас строят…

— Это еще поглядеть надо, чего они настроят, — сказал старшина.

Все помолчали.

— Страху нет! — сказал вдруг лысый и оглядел стол. — Страх позабыли. Чего хочу — то ворочу! Вон, развалились… — Он кивнул на студентов. — Поотрастили лохмы да бороды и горланят! Уважения никакого… Его бы, дьявола, под нулек-то побрить да на лесоповал на годик! Мигом бы очухался. Скучно вишь ему! — передразнил он парня. — Тебе каши березовой — ты бы всю скуку позабыл…

— Вспотел ты, что ли, папаша? — ошалело спросил парень.

— Я те вспотею, сопля зеленая! — Лысый побагровел. — Я тебе в отцы гожусь, а ты мне тычешь? От горшка два вершка, а туда же, рассуждать лезет… Бардак развели, а с ними все цацкаются!

— А ну, вали отсюда, падаль, — негромко сказал чубатый и взял пустую кружку. — Да пошустрей.

Лысый вскочил и отбежал на шаг.

— Ты у меня пятнадцать суток схлопочешь, бандитская морда! — пообещал он. — Слыхал, старшина? Чего ты сидишь?

Милиционер отодвинул пустую тарелку, встал, натянул фуражку. Он кивнул Илье и, озабоченно глядя на парней, сказал им:

— Вы тут поглядите, ребята, чтоб никто не нарушал. Мне на дежурство…

Вслед ему грянул хохот.

Лысый оторопел на секунду, схватил шляпу и кинулся к дверям, а за ним и его собутыльник.

Тут Илья увидел, что у входа стоит Саша и, щурясь от дыма, оглядывает столики.

Он подошел к ней:

— Ты как сюда попала?

— На помеле, — сказала Саша.

На них смотрели со всех сторон. Илья слегка растерялся.

— Понятно. — Он неуверенно усмехнулся. — Пойдем домой?

— Иди. — Она пожала плечом. — Я хочу посидеть.

Илья взял ее под руку и подвел к столику.

— Знакомьтесь. Это Саша, моя жена.

— Леша, — представился чубатый.

— Василий.

— Пива хочешь? — спросил Илья.

Она кивнула.

Пока Илья ходил за пивом, на свободный стул уселся дед со стаканом чаю. Он расколупал крутое яйцо и, сняв шапку, приступил к еде.

Илья принес всем по кружке.

Саша отпила глоток, неторопливо поглядела по сторонам.

— Кисловатое.

— Зинка разбавляет, — согласился Василий.

Илья протянул сигареты, но Саша покачала головой.

— Вы отдыхайте, а мы пошли, — встал Леша.

— Приятно было познакомиться…

Подошел один из студентов и, зыркнув на Сашу, спросил:

— Стул можно забрать?

— Хоть все.

Саша подперла щеку ладонью и с усмешкой сказала:

— Ну? Хорошо тебе было?

Илья тихо рассмеялся.

— Не сердись… — Он накрыл ее руку своей.

— И друзей нашел.

— Ребята как ребята…

— Конечно. Со мной ведь не о чем поговорить…

— Чего ты ершишься, Саня? Ну, хочешь, я тебе стихи почитаю?

Он улыбнулся смущенно, глянул по сторонам и, пригнувшись к Саше, стал вполголоса читать:

…Сквозь прошлого перипетии

И годы войн и нищеты

Я молча узнавал России

Неповторимые черты.

Превозмогая обожанье,

Я наблюдал, боготворя,

Здесь были бабы, слобожане,

Учащиеся, слесаря.

В них не было следов холопства,

Которые кладет нужда,

И новости, и неудобства

Они несли как господа…

Дед сомлел с горячего чая и задремал, склонив на грудь подбородок, по соседству ужинала бригада шабашников за двумя сдвинутыми столами, прислонив к стене ящики с инструментами.

Кроме них сидели тут механизаторы и шоферы, оставившие машины на улице у дверей, женщина с двумя детьми и множеством узлов, добиравшаяся, видно, издалека, патлатые стройотрядовцы, среди которых были ребята разных национальностей и даже два негра, девушки-скотницы, стоявшие за карамелью, мальчишка с бидоном и еще много всякого случайного и неслучайного люда, завернувшего поглазеть, погреться и почесать языки после работы…

— Черт его знает… откуда оно берется? — тихо сказал Илья. — Животное какое-то чувство. Такое, что кровь в жилах гудит и в горле схватывает… Как будто все это уже было когда-то и теперь я припоминаю…

Он опять стеснительно улыбнулся:

— Разговорился я?

Саша подняла голову.

— Илюшка, милый, не бросай меня, пожалуйста! — судорожно всхлипнула она, и слезы хлынули по ее лицу. — Я тебя так люблю, я даже не думала, что кого-нибудь смогу полюбить так! Я все для тебя сделаю, все, что захочешь, только пальцем шевельни! Я за тобой на край света пойду! Ну, хочешь — на колени встану?

— Что ты, что ты, Саня, что с тобой?

Илья, вконец растерявшись, попытался подхватить ее под руки, но Саша вырвалась и бухнулась на пол, на колени.

Дед вздрогнул и проснулся.

— Сашка, с ума сошла! Люди смотрят!

— Только будь со мной, родной мой, не уходи, я с собой не знаю что сделаю, только будь со мной! Я тебе на шею вешаюсь, да? Думай что хочешь, а я без тебя жить не могу!..

Вокруг посмеивались, давали советы.

Илья, багровый, оторопевший, с трудом поднял Сашу и потащил к выходу, проталкиваясь между людьми, а она, цепляясь за него, говорила без умолку, захлебываясь, не утирая слез:

— Ведь ты меня любишь, а? Любишь? Илюшка мой! Ведь ты меня всегда любил, правда? Ну, скажи, что любишь, милый! Я плохая, я знаю, я злая, завистливая, но я такой не буду, вот увидишь! Я все смогу, я так тебя люблю!..

В переулочке Илья нашел колодец, достал воды, напоил Сашу и умыл. Она все еще всхлипывала, дрожала. Потом Илья напился сам и присел рядом на мерзлую землю.

— Прости меня, ради бога, — сказала она, глубоко, прерывисто вздыхая. — Только, пожалуйста, не думай, что я напилась.

Он поцеловал ее и заглянул ей в глаза.

— Чего смотришь? Где ты раньше был? — сказала она печально. — А теперь я старая…

День седьмой

Утром Саша увидела бегущие по потолку голубоватые отблески. Комнату наполнил прозрачный колеблющийся свет.

Илья спал, уткнувшись в подушку. Саша соскочила с кровати и подошла к окну.

В воздухе плыл первый снег. За ночь берег и кусок улицы, который был виден Саше, укрылись белым, и только кое-где, под холмиками темнели пятна прогалов. Очертания озера и сосен расплылись и тонули в медленной легкой пелене.

Она распахнула обе половинки окна. Чистый зимний холод хлынул в комнату, тронул ее плечи и руки. Саша легла на подоконник грудью, протянула ладонь, но снежинки скользили мимо или таяли так быстро и неслышно, что она не успевала ощутить.

Прощались шумно, суетились, ворчали.

— Ты сядь, напиши на бумажке, — говорил Эдику Илья, застегивая с натугой молнию на сумке. — Я так не запомню, я в этом деле круглая дубина…

— Чего писать? Свечи для “Явы” и патрубок, дураку ясно…

— Пиши, пиши, мне вот неясно.

— А яблочек-то, господи! — закудахтала Дуся.

— Да некуда, полно все!

— Еще чего! Шура, раскрывай чемодан, яблочек в дороге покусаешь… Я для кого старалась, ну?

Илья подхватил вертевшуюся под ногами Таню, усадил на колени.

— В гости приедешь, Татьяна? — И выудил шоколадку из кармана.

— А чего ты мне подаришь?

— Вот сейчас ремешка-то попрошайке! — поднял голову Эдик, прилежно царапавший бумагу. — Срамота…

— Ладно, ты скоро, писарь? — откликнулась Дуся. — Скажи, Танюха: вот подрасту — еще и папаню выучу.

— Ну, Лександра, дай тебе господь счастья и успехов в труде! — Они расцеловались с Сашей, и Дуся зашептала ей в самое ухо: — Рожай, дура, рожай! Мужик — что снег: пал да растаял, а дите твое будет…

Она всхлипнула, не выдержала и Саша, обе расплакались.

— Понеслась, — недовольно сказал Эдик. — Дрова отсыреют…

Илья распахнул дверь.

— А сесть? — закричала Дуся. — Дороги не будет!

Все расселись, кто куда.

— Мам, сикать хочу! — запрыгала Таня.

— Молчи! — цыкнула Дуся и схватила ее на руки. — Стерпи маленько.

Секунду стояла тишина, никто не двигался. Первой вскочила Дуся.

— Ах ты, бесстыжая! — закричала она и шлепнула девочку. — Погодить не могла?

День был субботний, на автобусной остановке топтались люди. Кто ехал в город за покупками, кто вез картошку и капусту на продажу, и целая компания с детьми, с гармошкой не то собралась в гости, не то уезжала из гостей.

Саша зачерпнула горсть, помяла в руке.

— Молодой еще снежок, — сказала она. — Не лепится.

Гармошка наяривала, две бабы пошли плясать под общий гогот. Облачка снежной пыли взметывались из-под валенок.

Эдик с веселой завистью поглядывал на гулявших.

— Летом-то приедешь? — спросил он. — Коли сами не захотите, может, дружки какие ваши. Пускай скажут, что от вас, мол. Уж мы их не обидим…

Подошел автобус. Начались поцелуи, все заторопились, похватали мешки.

— Счастливо вам! — Илья взял чемодан у Эдика. — Танюха, будь здорова!

— Спасибо, — сказала Эдику Саша. — Приезжайте вы к нам…

Автобус тронулся. Они устроились на заднем сиденье. Саша помахала в окошко, но Эдик с девочкой уже шагали к дому.

Деревню быстро проехали. Забормотала гармонь, потекла дорога. Колеса снимали тоненький слой снежка, оставляя позади две темные влажные полосы. По обеим сторонам бежали сосны и ели, ярко темнела хвоя, и снежинки проносились мимо.

Саша сидела в зале ожидания с вещами. Из кучки туристов орал транзистор, кто-то ел, кто-то храпел, растянувшись на лавке. Молоденькая цыганка кормила ребенка.

— Мы влипли, — сказал Илья, выбравшись из очереди. — Едем в мягком. Поезд паршивый — ноль четырнадцать… Да я еще маху дал с деньгами. Осталось всего шесть рубликов…

— Здрасте! — сказала Саша. — У меня двадцать пять целехонькие.

— Твои не в счет.

— Еще чего! Содержанку нашел…

— У тебя тройчатки не осталось?

— Голова болит? — Она порылась в сумочке.

— Раскалывается… Простыл, что ли, вчера?

Илья проглотил таблетку, посмотрел на часы:

— Еще и трех нету, вот черт…

— Чего ты ноешь? Сдай вещи, и пошли гулять…

Промозглый ветер дул в лицо, ударял в деревянные стены и заборы, гнал по земле скрученные обрывки листвы.

Они бродили по улицам, коченея, но возвращаться на вокзал не хотелось, и они шли дальше, а навстречу тянулись все те же закоулки и те же дома.

Саша затащила Илью в дощатый тир, где скучал глухой татарин в старом кителе. Илья зарядил ружье, а потом положил на прилавок и сказал, что стрелять не желает и вообще за мир, а Саша выстрелила один раз в мельницу и не попала, и ей тоже расхотелось стрелять.

Они зашли в кино. В зале было тепло, на экране де Фюнес спасался от погони, и кинотеатр содрогался от хохота. Голова у Ильи разболелась еще сильнее, и они ушли, так и не узнав, что сталось с де Фюнесом.

Сумерки застали их в пустом сквере, на площади, где торчала застопоренная, уже запертая на зиму карусель.

Стал падать редкий снежок, он согнал их со скамейки, и они прибрели к ресторану, у дверей которого переминались две-три фигуры, а поодаль виднелся большой стеклянный автобус, весь в надписях и наклейках.

— Ресторан “Дружба”, — прочел Илья на фасаде. — Что-то слишком фривольно.

Пришел молоденький официант с черными бачками. Илья заказывал, а Саша глазела по сторонам.

В углу за большим столом сидели иностранцы, за другим полковник говорил тост, и его внимательно слушали военные и несколько штатских, пожилых, с орденскими колодками на пиджаках.

В маленьком зале по соседству гуляла свадьба, и как только музыканты начинали новый номер, из дверей выскакивали гости, причем невеста проявляла особенную прыть.

— Проводи меня, — попросила Саша.

К зеркалу в уборной было не протолкнуться. Дверь поминутно вздрагивала, влетали и вылетали девчонки. Полная женщина, похожая на офицерскую жену, застегивая чулок, исподлобья оглядела Сашу.

Ненадолго Саша осталась одна. Она попудрилась, близко придвинувшись к стеклу, и всмотрелась тревожно в свое отражение.

Подбежали две девушки в коротеньких юбках, толкнули ее, извинились.

Саша вытащила шпильки, встряхнула головой, волосы ее потекли по плечам, легли за спину. Она еще раз покосилась на зеркало и вышла.

Илья стоял в коридоре, засунув руки в карманы, отчужденно глядя на суету вокруг. Она улыбнулась ему и взяла под руку.

Как только явился официант с подносом, они набросились на еду. Сашу приметили, какой-то парень подошел, пригласил ее на танец, она отказалась.

— Не до танцев, — сказала она, вгрызаясь в мясо. — Поесть не дадут… А шашлык — ничего.

— Свиной, — сказал Илья.

Глаза Саши блестели, она казалась возбужденной.

— Да мне сейчас — хоть собачий… Как твоя голова?

Он кисло пожал плечами.

Парнишка с модными, вислыми, как у запорожца, усами объявил, что очередной номер исполняется в честь финских гостей, и оркестр грянул “Летку-енку”.

Илья курил, поглядывая на танцующих.

— Ты не чувствуешь себя старой? — спросил вдруг он.

Саша слегка опешила.

— А что — пора?

— Я не о том… Тебе в школе не приходилось воевать с родителями из-за моды?

— Господи, ты что, забыл, как я ходила? — сказала Саша. — Как драная кошка… Одевали так, что вспоминать тошно. И ведь не из-за денег даже, из принципа. Из-за денег тоже, правда… Сколько я слез пролила! А мне уже шестнадцать было, на меня взрослые мужики заглядывались…

Илья перекосился, как от зубной боли, и с шумом выдохнул воздух. Саша смотрела на него с беспокойством.

Он усмехнулся.

— Сколько было скандалов из-за узких брюк, из-за джаза, из-за стрижки… А теперь — смотрю на них, — он кивком показал в зал, на танцующих, — музыки их я не понимаю, девки мне кажутся вульгарными, ребята — кретинами…

— Илюша, что случилось?

Илья взглянул как затравленный.

— Нас видели в день отъезда. На вокзале.

— Кто?

— Хуже не бывает. — Вялая ухмылка появилась на его лице. — Ее мать… Какой дьявол ее туда занес!

Он затолкал сигарету в пепельницу.

— Конечно, это ничего не меняет, — пробурчал он. — Просто зло берет. Вдруг начинаешь чувствовать себя… подлецом… Скорей бы этот камень свалить!

Саша приподняла спичечный коробок над столом и медленно разжала пальцы.

Илья с силой стукнул себя кулаком по лбу.

— А вот влезла в башку одна глупость и житья не дает, отравляет все… Однажды сидели на кухне втроем, подруга к ней пришла. А я чего-то завелся, рта не закрывал. Раздражение какое-то было, не знаю отчего. Ну и стукнул ногой по табуретке, на которой она сидела. Шутки ради… и вышиб, конечно… Она — как грохнется спиной об пол, и затылком. Так вдруг заплакала! Сморщила лицо, знаешь, как дети… С такой обидой!

Склонив набок голову, Саша рассматривала спички.

— Ты пойми. Мне жалеть не о чем. Слава богу, что все это наконец случилось… А вот застряло, черт его знает почему. Вспомню, как она заплакала, — меня как будто током шибает!

Саша выпрямилась. Перед столиком остановился молодой человек. Он поклонился Саше и спросил Илью:

— Разрешите?

Илья поднял взгляд.

— Юмашев? — удивился подошедший. — Здорово, Илюха! Тебя-то как сюда занесло? Извините… — Он улыбнулся Саше.

— Случайно, — непроницаемо сказал Илья. — Знакомьтесь, это — Вадим, Саша… — Он не то чтобы запнулся, сделал паузу, Саша ощутила ее, и добавил: — Моя жена.

Неприметная искорка мелькнула в глазах Вадима и тут же скрылась в улыбке.

— Кириллов, — представился он. — Очень рад. Я присяду, вы не возражаете?

На нем был отлично пошитый, в талию, костюм, яркая рубашка, цветастый галстук, и такой же платок высовывался из нагрудного кармана.

— А я тут мотаюсь с очередными финнами. Измаялся вконец… Группа попалась тяжелая…

— Вы переводчик? — спросила Саша.

— Гид, — коротко пояснил он, достал пачку хороших сигарет, протянул Саше, она взяла, а Илья курил свою. — Они вообще-то народ спокойный, закладывают только… Дома-то у них вроде сухого закона… — Он засмеялся, щелкнул зажигалкой и поднес огня Саше. — Журналист один, сволочь, навязался на мою душу, все время воду мутит… Ты-то как? Кого-нибудь из наших видишь?

— Редко, — сказал Илья.

— Я тут Абросимова встретил — все такой же болван… А Славка Розанов в Париже, корреспондент АПН, представляешь? — Он покачал головой. — Ты, кажется, в аспирантуре был? Кто-то из ребят мне говорил, не помню… Защитился?

Лицо Ильи вдруг стало непроницаемым, пьяные искорки в глазах.

— А меня выгнали, — сказал он. — За пьянку.

— Брось! — изумился Вадим. — Ты же вроде не зашибал?

— А теперь зашибаю, — сказал Илья. — Ну, за твои успехи!

Саша смотрела на него с недоумением.

— За вас! — Вадим улыбнулся Саше, поднимая рюмку. — Я тут в Данию ездил, вернулся недавно… Я первый раз в Дании, — объяснил он и подцепил огурчик.

— Интересно? — спросила она.

— Я просто влюбился. Черт их знает… Страна маленькая, ухоженная, удивительно уютная… Чистота такая — в любом, простите, сортире обедать можно. У них сейчас в театре любопытные вещи… Я был на одной премьере. Молодой парнишка написал пьесу, сам поставил. Левак, конечно… На сцене — два часа один актер. И весь спектакль — это диалог человека со своим телом…

Тут музыка заиграла, и Вадим встал:

— Мое приглашение остается в силе.

Они пошли танцевать.

Илья подозвал официанта, попросил кофе и счет.

Когда танец кончился, Вадим привел и усадил Сашу, отодвинув стул.

— Взгляну, как там мои финны, не перепились ли…

Они остались вдвоем. Увидев официанта, Саша достала деньги и сунула Илье:

— Расплатись сам… А я не знала, что тебя выгнали за пьянство…

Он криво усмехнулся:

— Меня никогда ниоткуда не выгоняли… Чего там он тебе плел?

— Рассказывал про Олимпийские игры в Мюнхене. Очень интересно… Ты с ним на одной парте сидел?

— Имел счастье.

Саша покачала головой:

— До чего ты злой. Даже неприятно…

— Мне с ним разговаривать не о чем, — отрезал Илья. — Мог бы и сам догадаться, если б был поумней… У меня зимой, когда очередной вирус гуляет, по сорок вызовов на день бывает. Вот это и определяет мою жизнь.

— При чем тут это?

— При том. Ты же слышала — для него уровень цивилизации измеряется чистотой сортира и наклейкой на штанах. Я тоже ихние штаны предпочитаю нашим. Только вот философской базы под это не подвожу.

Оркестр уже начал новый танец. Саша взглянула за спину Ильи, и он понял, что подходит Вадим.

— Сашенька, пойдемте?

Илья расплачивался с официантом.

— Увы, старик! — Он с пьяной ухмылкой повернулся к Вадиму. — Мы вынуждены оставить тебя на радость шведам…

— Я с удовольствием потанцую, — сказала Саша.

Илья растерялся.

— Мы на поезд опоздаем… — пробормотал он и сразу покраснел.

— Наплевать, — сказала Саша, кладя руку на плечо Вадиму.

Илья потоптался и сел.

Вадим вел Сашу, что-то шепча ей в самое ухо. Она смеялась, он касался губами ее волос.

Илья стоял у окна в коридоре вагона. Саша вышла из уборной в халате, с полотенцем на плече. Она прошла за его спиной, подергала дверь в купе, подождала.

Наконец высунулась улыбающаяся старушечья мордочка, вся в белых кудрях, как у пуделя.

— Пожалуйста, — сказала женщина.

Саша зашла в купе.

Из соседнего вагона прошли трое, по виду — командировочные. Один из них толкнул Илью.

— Случайно! — Он поднял палец и остановился. — А хошь — разберемся…

Приятели потянули его за собой.

Илья пошел в купе. Под потолком мерцала синяя лампа дежурного света. Саша лежала на нижней полке, отвернувшись к стене.

Он постелил постель, разделся и полез наверх. Напротив кто-то сопел, накрывшись с головой.

Стыки рельсов грохотали под колесами, где-то в тамбуре хлопала незакрытая дверь, а впереди в облаках, вровень с поездом несся месяц. Оттуда, сверху, поезд казался крошечной вялой змеей. Сотни поездов летели в эту ночь по России, и в одном из них лежали по своим полкам Саша и Илья, и оба делали вид, что спят, и оба не спали, уставясь в гремящую тьму.

…В небесах торжественно и чудно!

Спит земля в сияньи голубом…

Что же мне так больно и так трудно?

Жду ль чего? жалею ли о чем?

День восьмой и последний

Вокзал встретил их ясным холодным днем. В толкучке они прошли перрон и свернули к стоянке такси.

Очередь подвигалась быстро. Илья курил, поворачиваясь спиной к ветру.

Подъехала “Волга”. Илья открыл заднюю дверцу, пропуская Сашу.

— Я вперед сяду, — сказала она.

Он помог ей и забрался на заднее сиденье с вещами.

— Римского-Корсакова, пожалуйста, — сказал Илья.

Шофер перегнулся через Сашу и крикнул в окно:

— Литейный, “Астория”, Театральная!

Из очереди вышел флотский офицер с портфелем и девушка лет пятнадцати.

— В “Асторию”.

— Садитесь. — Шофер посмотрел на Сашу и обернулся к Илье. — Все равно — мимо…

Илья усмехнулся:

— Положим, не все равно.

Девушка уселась посередке. На погонах у капитана было по три звезды — первый ранг.

Девушка вертелась по сторонам, улыбалась, шепотом спрашивала отца, где едут, и он называл ей улицы, набережные, площади. Илья поймал на себе его взгляд.

У гостиницы капитан с дочерью вышли.

— Где на Корсакова? — спросил шофер.

— Езжай, — сказал Илья. — Я скажу…

— Дом пятьдесят один, — сказала Саша.

Когда Илья расплачивался, она покосилась через плечо и посоветовала:

— Попроси обождать и поезжай дальше.

Илья ничего не ответил, вылез, и машина уехала.

Они вошли во двор.

В пролете второго этажа она остановилась и взяла у Ильи свой чемоданчик.

— Иди, Илья. Спасибо.

— Перестань, — сказал он.

Она молчала, но чемодан из рук не выпустила.

— Саша… — Голос у Ильи был хриплый, сырой. — Неужели ты не можешь понять, что мне сейчас предстоит?

— Уходи, а? — попросила она. — Все равно ничего не будет. И, ради бога, не вздумай возвращаться. Честное слово! Иди к ней.

Илья угрюмо смотрел на нее.

— Я серьезно говорю… Я виновата перед тобой. Накрутила себя, ты меня знаешь… А я тебя не люблю и не любила никогда.

Илья ударил ее по щеке.

— Дурак! — со слезами в голосе закричала Саша и, схватив чемодан, побежала вверх по ступенькам. — Все равно я с тобой жить не буду!

Илья слышал, как она не сразу попала в замок ключом, как захлопнулась дверь. Он взял сумку и стал спускаться.

Не зажигая света в коридоре, Саша проскочила мимо кухни, нашарила наверху ключ и заткнутую за притолоку бумажку. Где-то рядом из полумрака зашаркали шлепанцы. Саша торопливо прикрыла за собой дверь.

Бумажка оказалась счетом за междугородный разговор. Саша стояла на пороге, глядя на распахнутые дверцы шкафа, на белье, разбросанное по дивану, недопитую чашку кофе и баночки косметики на столе. Комната была длинная, вытянутая, как трамвай.

Она поставила чемодан, машинально провела пальцем по спинке стула. И, не раздеваясь, пошла в коридор.

Телефон висел напротив кухни — огромной, с большим окном во двор и давно забитой дверью черного хода.

Высокая костистая старуха мыла раковину. Другой сосед варил что-то в жестянке и помешивал палочкой.

Саша поздоровалась и стала набирать номер.

— Витя? Это Саша Никитина, здравствуй. Можно маму? Марго? Ты что, спала? Отстань, не знаю. Ну правда не знаю! Хоть сейчас… Я только вошла. Ладно. Чего купить?

Вернувшись в комнату, Саша сунула чемодан в шкаф, пошвыряла туда белье, сняла плащ. Потом схватила чашку, кофейник, вазу, из которой торчали истлевшие лохмотья цветов, и отправилась на кухню.

— Варвара Петровна, мне писем не было? — спросила она, моя посуду.

— Что ж я, прячу их, что ли? — проворчала старуха. — Счет был за телефон…

— Я видела, спасибо.

— Звонил тут один, — лениво сказал сосед. — Не назвался…

— Ничего не передавали, Костя? Может, с работы?

Костя работал тренером по штанге и имел привычку разгуливать по квартире полуголым.

— Не похоже, — сказал он, размышляя. — Вежливый больно…

Илья ждал у телефонной будки, где две девчонки передавали друг другу трубку, шептались и прыскали.

Редко появлялся прохожий на безлюдной по-воскресному улице. Знак поворота, повисший над мостовой, покачивался на ветру.

Наконец девчонки закруглились и выскочили, толкаясь.

Илья набрал номер. Ответили сразу.

— Ты дома? — сказал он. — Здравствуй. Я с вокзала…

Поговорив, он повесил трубку и остался в будке, пока вдалеке не замаячила машина. Дверь автомата стрельнула, закрывшись за ним. Он вышел на проезжую часть и поднял руку.

В комнате гремел телевизор и было темно.

— Мам, теть Саша пришла.

— Марго, привет.

— Ну, мам! Слышишь?

— Слышу, не глухая. Никитина, садись и молчи. Про пустыню Атакаму, очень интересно…

Вглядевшись в полумрак, Саша наконец отыскала на полу малыша, возившегося с игрушками.

— Сашка, чего ты Вовке всякую дрянь суешь!

— Это не дрянь, а шоколад за рубль восемьдесят.

— С ума сошла? Диатез у него. Дай сюда. Витька, где ты? На кусок и катись. А этот обойдется, — кивнула она на малыша. — Нам больше достанется… Ты какая-то не такая, Никитина. Пива себе налей.

— Не хочу. Что это?

— Сказала же — пустыня Атакама. А сейчас про Индию было, потрясающе! Слышь, Никитина, ты думаешь, царь зверей — кто? Лев? Так вот теперь уже не лев, а бенгальский тигр. Отстала ты. Есть хочешь? Скобкин с Мотей гуляет. Сейчас придет, всех накормит. Ой, Вовка с коврика сполз, пихни его обратно… Как съездила-то?

Большая, полная, она сидела, забравшись с ногами в кресло, с бутылкой пива в руке, уставясь в экран.

— Долго рассказывать, — сказала Саша.

— Не нравишься ты мне, Сашка… Опять пришел? Чего надо?

В дверях стоял старший — девятилетний очкарик.

— Ма, задачка не сходится.

— Больной, что ли? Это к Скобкину.

— А как же ты в институте экзамены сдавала?

— Не твое дело. Сдавала, и все… Отец мне шпаргалки писал…

На полу захныкал малыш.

— Сделай погромче, — сказала Марго. — Посмотреть не дадут.

Саша нагнулась к нему, успокоила.

— Ты бы хоть причесалась. Так и сидишь в халате.

— Ага. Завидно?

Ключ звякнул в дверях. В комнату с лаем ворвался спаниель, следом за ним появился мужчина небольшого роста, в свитере и в куртке, он был в очках с сильными стеклами.

— Пропащая… — улыбнулся он Саше. — С приездом!

— Здравствуйте, Витя.

— Скобкин, ты нас долго будешь голодом морить? — сказала Марго.

— А накурила! Неужели трудно пепельницу выкинуть?

— Возьми и выкинь, — посоветовала она. — Раз нетрудно…

— Мотя, на место! — Он взял пепельницу и убавил громкость телевизора. — Вы тут ничего не затевайте, все готово, только подогреть…

— Нет уж, дудки! — решительно заявила Марго. — Сначала архаровцев обоих корми. Могу я хоть в выходной поесть по-человечески?

— Пошли, Вовка, — сказал Скобкин, забирая малыша. — Совсем наша мать обнаглела…

— Маргоша, мы завтра в какую смену? — спросила Саша.

— В какую! — буркнула Марго. — С утра, конечно…

— Чего там делается?

— Как всегда. Квартал, синим пламенем горим… Слушай, Никитина, с тебя пол-литра! Премию давали за тот квартал, дошли до твоей персоны — Бобик, конечно, морду воротит. А эту кто вставил? — говорит. Ну, мы на него накинулись, особенно этот новый, ну, на Кобзона похож…

— Малыгин?

— Ну! Сашка, он в тебя втрескался, ты что хочешь говори!

— Так что Бобик?

— Он и сам был не рад, что вякнул. Ладно, говорит, я не против. Только Никитиной от меня лично передайте — поощряем за работу, не за характер…

Обе довольно засмеялись.

— Про роман-то что молчишь?

— Ох! — сказала Саша. — Можно я у вас заночую?

Марго оторвалась от телевизора и внимательно посмотрела на нее:

— Погоди. Всех распихаем, тогда и потрепемся.

На кухне Скобкин усадил их, вынул малыша из высокого стульчика и унес в комнату. Марго заглянула в кастрюлю.

— Что-то невообразимое, — сказала она. — Он тут с утра колдовал. Скобкин, ты нас не отрави смотри…

— Я есть не буду, — сказала Саша.

— Как? — огорчился Скобкин. — Ну хоть попробуйте!

— Правда не хочу. Что я, стесняюсь?

— Нечего ее уговаривать, — сказала Марго. — Захочет — сама возьмет.

— Вы понюхайте, Сашенька! Баранина, тушенная с овощами! — Он передал тарелку Марго, положил себе и открыл холодильник. — А пиво куда делось?

Марго смутилась:

— Разве больше нету? Наверное, мы все выпили… Чего же ты не сказал?..

— “Мы”! — выразительно повторил он. — Хорошо, что я три бутылки заначил.

И достал их из стенного шкафа.

Марго засмеялась и принялась за еду.

— Ты не очень воображай. Между прочим, ты сегодня спишь на раскладушке. С твоими милыми сыновьями…

— Прекрасно, оставайтесь, Саша. Мне все равно сидеть, у меня чертежей охапка.

— Вкусно! Никитина, дурочка, возьми у меня кусочек… Ему-то что — бумагу пачкать, а нам с Никитиной с утра на производстве вкалывать… Знал бы кто-нибудь, до чего неохота!

— Если бы Маргоша была той самой обезьяной, мы бы прыгали по деревьям по сей день, — сказал Скобкин. — У нее на труд своя точка зрения.

— И что? По крайней мере, жила бы в свое удовольствие. Это ты произошел от обезьяны. А я — от коровы… О, еще один явился. Тоже от обезьяны… Нет, ты только глянь, Никитина, это же одно лицо со Скобкиным. Смотреть тошно… Чего тебе, зануда?

— А я не к тебе. Па, все равно не сходится.

— Проверь. Должно сойтись.

— Ну проверял уже.

— Ты хочешь, чтобы я за тебя решил?

— А ну вас! — сказала Саша, вставая. — Идем, Витька, покажи, что у тебя там не сходится…

Марго с аппетитом обсасывала косточки.

— Скобкин, зачем ты мучаешь ребенка? Ты садист. Ты хочешь, чтобы он стал отличником и попал в сумасшедший дом?

Он оглянулся на дверь и вопросительно посмотрел на Марго.

— Еще не знаю, — шепотом сказала она.

Скобкин покачал головой.

— Было бы хорошо — у нас бы не ночевала, — добавила Марго.

— Вот и все, — сказала, возвращаясь, Саша.

— Где он там напортачил?

— Секрет…

— И в кого ты положительная такая? — проворчала Марго. — Тебе бы со Скобкиным жить. Не семья, а Доска почета.

— Я не против, — сказал Скобкин.

— Я знаю, ты рад меня спихнуть. Не выйдет. И напрасно ты думаешь, что она — такой подарок…

Скобкин улыбнулся:

— А кого в цеху больше любят? Тебя или Сашу?

— Конечно меня. — Марго пожала плечами.

— Ну да?

— Правда, — кивнула Саша, усмехаясь.

— Я же баба как баба, а она с придурью. Она же у нас борец. Пенсионер, исполняющий обязанности комсомольца… Вот если путевка кому-нибудь не досталась — тут Никитина вне конкуренции. Тут вдруг ее любят — жуть прямо! Пока она эту путевку из фабкома в зубах принесет… Бобков наш только ее увидит в коридоре — и валидол под язык…

Они смеялись, а Марго продолжала невозмутимо:

— Ей же Шишкина сказала как-то… Это мотальщица у меня, Шишкина Тамарка, оторва знаменитая. И чего вы лезете, говорит, Александра Андревна? Мне бы вашу внешность — я бы безо всякого диплома в “Чайке” ездила и обедала в “Европейской”…

Из комнаты послышался громкий рев. Скобкин сразу убежал.

— Неужели ты не боишься? — пристыдила Саша.

Марго слушала, а когда плач прекратился, спросила:

— Чего?

— Что он там голову себе разобьет.

— Он хотел — я нарожала, — сказала Марго. — Оставьте меня в покое…

Ночник над кроватью освещал полное, спокойное лицо Марго на подушке. Все в нем было очерчено крупно и мягко.

Саша, завернувшись в одеяло, сидела на тахте в другом конце комнаты.

— И что теперь будет? — сказала Марго.

Саша вздохнула.

— Ох, Никитина, вечно у тебя сложности… Ты мне скажи, ты за него замуж выходишь?

— Чего ты меня все замуж гонишь? Я об этом не думаю…

Марго язвительно хмыкнула:

— Мне все ясно. Привет.

И потушила лампу.

— Ты бы мне хоть совет какой-нибудь дала, — жалобно сказала Саша.

— Спроси Скобкина, он все знает…

Среди ночи Саша вскочила. Ее бил озноб. Она стала лихорадочно одеваться.

Марго посапывала во сне. Даже на расстоянии Саша чувствовала тепло, подымавшееся от ее большого, крепкого тела.

Она скользнула в коридор. Яркий свет горел на кухне. Скобкин, сидевший над чертежной доской, поднял голову:

— Куда вы, Саша?

Он вышел к ней:

— Что случилось?

Она никак не могла отыскать свой плащ на вешалке. Скобкин прикрыл дверь в комнату, зажег в передней свет. Плащ нашелся. Скобкин внимательно присмотрелся к Саше и стал помогать ей одеться.

— Погодите… У меня в термосе кофе горячий.

Он крепко взял ее за плечи, привел на кухню. Налил кофе.

— Десять минут четвертого, — сказал он, поглядывая на нее.

Она выпила и едва не уронила чашку.

В передней Скобкин снял с крючка куртку.

— Не надо, не надо! — Она вырвала куртку у него из рук.

— Куда вы? Ночь на дворе.

Она уже бежала по лестнице.

— А поскорее можно?

Шофер сердито оглянулся.

Она стояла на площадке, прильнув к дверям. Все было тихо в квартире.

Почти неслышно, бережно она отомкнула один замок, второй. Она сняла туфли, мягко закрыла дверь и пошла на цыпочках в темноте, с туфлями в руках.

Из-под двери била полоска света. Она застыла, сдерживая дыхание и прислушиваясь к странному хрусту, доносившемуся из комнаты. Она толкнула дверь и вошла.

Илья жевал. Он сидел за столом, тяжело уперев в него локти. На нем была рубаха с распахнутым воротом. Плащ и пиджак валялись на диване. На полу стоял видавший виды чемодан.

С минуту они смотрели друг на друга. Он выглядел осунувшимся, постаревшим. Под торчавшими скулами залегли тени.

Сухари торчали из хлебницы, и на куске пергамента — нарезанная по-магазинному колбаса.

Саша сняла плащ, повесила и пошла на кухню. Она налила полный чайник, зажгла конфорку. В шкафчике нашла заварку.

Она вернулась в комнату и остановилась у стола, сложив на животе руки и глядя на Илью.

Илья сунул в рот сухарь и с треском разгрыз.

Саша вспомнила, что не ела с утра.

1973