Iстамбул

Андрей Птицин, 2012

Эта книга – о России. И не только о ней и о её последних царственных отпрысках, но и о нас с вами. О прошлом, о будущем и, конечно, о настоящем нашей многострадальной родины. Можно ли интересно писать о русской истории? А о мировой истории? Да и нужно ли – ведь всё давно уже написано. Энциклопедии, учебники… скучно. Но то, ЧТО и КАК БЫЛО, многократно превосходит по интересу, по накалу страстей и эмоций то, ЧТО НАПИСАНО и мёртвой петлёй зажато в тисках официальной версии истории. Мировой версии. Где России отведена постыдная роль отсталой громадины, несправедливо обладающей богатыми ресурсами, с населением во многом ущербным, пьяным, тупым и агрессивным. Это не наша вина, но это и не беда. Ведь мы в состоянии понять многое, если захотим. И мы поймём многое, пусть даже какие-то силы упорно не хотят допустить этого. Мы поймём. ЕСЛИ ЗАХОТИМ.

3

Всё начиналось вяло и как бы с неохотой. Парни подтягивались недружно и в основном все были незнакомы Саше. Ночные же знакомцы, Миха с Серёгой, пришли одни, без Толяна.

— Где он? — спросил Александр, имея ввиду Тольку Парамонова.

— Чуть задержится, — переглянувшись с напарником, сказал Миха. — Его Машка не отпускала, так пришлось на уловки идти. Сказал ей, что в город за материалами подался.

Александр не успел спросить ни кто такая Машка, ни за какими материалами надо ехать на ночь глядя, а Миха уже пояснял шёпотом, как будто это являлось страшной тайной:

— Машка ревнивая — жуть! Отпустила его только на пару с Платонычем. Тому, как бывшему учителю, доверяет. Да ты, наверное, помнишь Платоныча.

— Я? Нет… с чего бы мне…

— Должен помнить. Сан-Платоныч… ну?

— Сан-Платоныч… Санта-Планыч… подожди-подожди…

— Ну? Учителем по труду в школе был. А ещё физру и астрономию по совместительству вёл.

— Что-то припоминается… но туго, — Саша сосредоточился, пытаясь вспомнить хоть кого-то из учителей той давней и короткой поры детства, но безуспешно… — Деда Мороза помню на ёлке.

— Так это он и был! — радостно и облегчённо выдохнул Михаил, а вслед за ним с уточнениями встрял и Серёга:

— Платоныч у нас всегда Дед-Морозом был. Да?

— Точно. — Кивнул Миха, успокоенный, что Сашка из города всё-таки припомнил учителя, которого в селе каждая собака знает. — Как школу закрыли, так все учителя и разъехались. Кажись, один только Платоныч и остался.

— Ну нет… Марья… да эта… как её… Галоша.

— Галина Юрьевна? Они не в счёт — пенсионерки, — рассудил Миха.

— А… ну, тогда один Платоныч.

Саша даже не пытался вникнуть в суть воспоминаний уже подвыпивших и ностальгирующих по детству парней, ему всё-таки хотелось встретиться и подробно поговорить именно с Толяном, с которым его связывала детская дружба.

— Так его не будет, — уныло перебил их Саша, — или как?

— Или как, — откликнулся более разговорчивый Михаил. — Машка их на автобус проводила, так они круг метнутся да последним рейсом и назад. Во жизнь-то!

— Да, — удивился Саша действительно странным запутыванием следа Толяном перед собственной женой — теперь он уже не сомневался, кто такая Машка.

За обильно уставленным столом пили, закусывали. Уже и шашлыки успели сделать, уже и остыть шашлыки успели, как наконец дверь распахнулась и на пороге нарисовался возбуждённый Толян:

— Оба-а-а… И без нас? И тихо, как в гробу? Это что за мальчишник такой, ё……? А ну, заходи, девчата! Гулять, так гулять!

Ввалилась толпа разухабистых бабёнок и сразу затянула залихватскую песенку. Пляски, притопывания, повизгивания, басовитые подголоски подхвативших песню мужиков, звон бокалов, хохот… всё смешалось в вихре безудержного веселья.

Среди довольно помятых лиц женщин сразу бросалось в глаза очень свежее, милое и слегка растерянно озиравшееся по сторонам лицо молодой девушки. Она тоже громко голосила в тон подругам одну за другой песенки, топала каблуками и потрясала плечами так, что грудь ходила ходуном.

Толян, сразу присевший рядом с Сашей и выпивший залпом три рюмки подряд, наконец расслабился, вытянул под стол длинные ноги и только начал закусывать, как мимо пролетела в вихре разрумянившаяся молодушка.

— А ну-ка, Любашка, стой! Ты-то как сюда попала? А?!!! — Он схватил её за подол и притянул к себе поближе. — Кыш домой, зелень! Не доросла ещё!

— Отстань! — пискнула девушка, а сама метнула свои чёрные глазищи на Сашу и засмеялась. — Ишь, командир!

— Оставь её, Толик. — Наклонилась над Толяном толстая кудрявая блондинка с блестящими красными губами. — Пусть маненько тут… уж больно уговаривала… на городского хотела посмотреть.

Толстуха захихикала, когда Толян ущипнул её за вываливающуюся грудь, и помчалась дальше, увлекаемая сильными руками распаляющих свою кровь самцов. А Толян, всё ещё крепко держа Любашку за подол, притянул её ещё ближе к себе и процедил:

— Чтобы духу твоего через час тут не было! Ясно?

— Ясно, — обидчиво ответила девушка, а сама снова беззастенчиво долгим взглядом измерила Сашу и спросила его. — Может, потанцуем?

— Может и потанцуем, — с улыбкой ответил Саша, вдруг вообразив эту хорошенькую, плотную, как наливное яблочко, девушку в своих объятиях. Ему и в самом деле неудержимо захотелось полапать эту аппетитную молодушку с чёрными, будто маслянистыми загадочными глазами, так и тянущуюся к нему.

— Санька, ты это… гляди, — шепнул ему на ухо, когда тот протискивался мимо, закадычный дружок, — мала она ещё…

Но Сашка уже ни о чём не думал. Чёрные глаза, не отпускающие его ни на секунду, увлекли его за собой, как в омут. Не успел он прижаться к разгорячённому, пышущему жаром телу, как кто-то вырубил музыку.

— Ну-у-у… — разнеслось из разных уголков зала. — Так нельзя… только начали…

— Вот именно! — скомандовал Толян. — Ещё только начало, а у вас тут… кажется, у кого-то уже и кульминация, ё…… Давайте посидим, поговорим. Познакомимся, в конце концов, по-человечески! Ну-ка, наливай!

К рассевшимся вокруг стола присоединились те, кто выходил покурить на улицу. Толян распоряжался выпивкой, Валера следил за обновлением закусок. За столом текли разговоры, всё больше на тему объединявшего всех прошлого, потому что, как оказалось, почти половина из тех, кто находился здесь, были уже не деревенскими, они специально приехали сюда по приглашению Валеры и вспоминали, кроме всего прочего, уже не раз до этого проведённые совместные посиделки.

Как-то само собою получилось, что Любашка оказалась рядом с Сашей. С одной стороны от него сидел Толян, а с другой — она. Толян, разливая водку, наливал ей каждый раз понемножечку, тут же разбавляя лимонадом. К Саше он претензий не имел, т. к. он и Любашка сидели смирно и прилично, ничем не выдавая связывающую уже их тайную страсть. Левые свои руки и Саша, и Любаша завели за спины, взялись нежно друг за друга и гладили, гладили, гладили бесконечно пальцами пальцы, переплетая, перебирая их, сжимая, отпуская и вновь сжимая. Правые руки их лежали кистями на столе, в нужный момент поднимали рюмки, брали вилки, угощали друг друга спелыми виноградинами или дольками почищенных мандаринов.

Эти невинные вроде бы прикосновения рук за спинами, там, где никто их не мог увидеть, потому что они сидели на узком диване, доставляли Саше неизъяснимое удовольствие. Видно было, что и Любаше необычайно приятно такое тайное общение со взрослым парнем. Время от времени она поднимала глаза от своей тарелки и ловила его затуманенный взгляд, полный неги.

Они одновременно придвинули плотнее и до того касающиеся друг друга ноги. Любашка скинула туфлю и обвила своей ножкой Сашину ногу, зацепившись пальцами ниже его щиколотки. Такого удовольствия Саша ещё никогда не испытывал. От чего? От прикосновения пальцами пальцев? От ноги без туфли, покоящейся на его ноге?

Внешне они выглядели совершенно невинно, и только внимательный взгляд мог бы заметить пылающую внутри страсть. Но внимательных взглядов вокруг не было. Вернее, всё внимание всех взглядов было сосредоточено на том, что лично каждого волнует. Мужчины и женщины уже разбились парами, алкоголь в крови лишь подогревал желания, и никому больше не хотелось вести никаких бесед.

Веселье, шум, музыка — вот чего желала душа. Потому что под шумок можно было незаметно уединиться в одной из пустующих комнат, выйти на улицу будто бы проветриться, так же незаметно вернуться через некоторое время с уставшим, но счастливым видом, и продолжить мальчишник, праздник пошленький, оставляющий после себя, как правило, довольно гнусные воспоминания, но всё равно, может быть, даже этой пошлостью и гнусностью и привлекательный. Праздник долгожданный, редкий — дай бог один-два раза в жизни — и воспринимаемый в дальнейшей семейной жизни (ведь большинство участников мальчишника — женатые мужики) как некий сон эротического содержания, в котором он, человек, которому этот сон снится, ну вот ни капельки не виноват. Сон есть сон, за него ни перед кем не надо ни краснеть, ни держать ответа.

Саше хотелось, чтобы гул голосов за столом, звон тарелок, рюмок, вилок и ножей, весь этот гул многолюдного праздника никогда не кончался. Интуитивно он чувствовал, что дальше этих удовольствий с Любашей у него ничего не произойдёт. Она действительно была девушкой, случайно попавшей сюда, и не должна окунуться в грязь непристойных человеческих отношений, о которых и взрослому-то, видавшему виды человеку, не хочется вспоминать как о том, что было не во сне, а наяву. Он сидел бы так и час, и два рядом с прелестным созданием, рядом с готовым вот-вот распуститься нежным цветком, к которому ещё пока никто не прикасался. Никакой похоти не было в этом общении, Саша чувствовал лишь пульсирующее волнение в груди, в голове, затянутой туманом, и не давал волнению опуститься ниже живота.

Какая девушка! Казавшиеся в полумраке чёрными глаза оказались синими. Густые каштановые волосы выбились из высоко поднятой причёски и прядями спускались на плечи. Белая кожа, тонкий румянец… господи, какая нежная, полупрозрачная кожа, без малейшего изъяна! Щёчки пухлые, зубки белые, всё своё, так щедро отпущенное ей природой. Райское яблочко, персик, налитый сладчайшим нектаром, манящий, притягательный. Понимает ли она сама, как она хороша?

Саша поймал ускользающее от него вчера ощущение, когда в детстве он был влюблён в «милого Светика». Она тоже была, как налитый соком плод, только у неё ещё были ямочки на щеках, когда она улыбалась.

— Сашка, спишь, что ли? — крикнул у него над ухом Толян, опекаемый толстой блондинкой.

Музыка уже вновь гремела, пары покачивались в ритме медленной песни. Любаша сидела смирно, успев выдернуть у него из руки свою ладошку и уже обувшись в скинутую до того туфлю.

— Пошли выйдем. — Кивнул Толян в сторону выхода и стал пробираться между танцующими, пристроив виснущую на нём блондинку к свободному партнёру.

Саша с Любашей встали и тоже пошли к выходу. У самого порога Любаша, встав на цыпочки и пользуясь тем, что вокруг пока был шум и ничьи уши, кроме Сашиных, ничего не услышат, шепнула:

— Я тебя люблю.

Кровь бросилась ему в лицо, а удовольствие, прежде струящееся исключительно в районе груди, разлилось повсеместно, в том числе мощно отдалось внизу живота.

— Ч-ч-чёрт! Сигареты забыл! — вскрикнул Толян и бросился обратно в дом, захлопнув за собой дверь и оставив парочку на крыльце, освещённом рассеянным светом от зашторенных окон.

Любаша подняла руки и обвила шею Александра. Её губы коснулись его губ, и он не смог не ответить на её трепетное прикосновение. После краткого поцелуя он отодвинул своё лицо, вглядываясь во вновь почерневшие и ставшие масляными глаза Любаши, погладил её волосы, нежную, будто светящуюся изнутри щёку. Она взяла его руку и положила на свою грудь:

— Я люблю тебя.

— Любаша…

— Ну же…

Он чуть сжал ладонь, покоящуюся на её груди, и потерял голову. Эта грудь, плотная, круглая, высокая, она тоже напоминала плод, готовый брызнуть распиравшим её соком. Стиснув грудь, ничем, кроме тонкого шёлка, не прикрытую, он другой рукой прижал готовую отдаться хоть сейчас ему девушку к себе, провёл с дрожью по плечу, по такой же плотной крупной руке, поймал кисть, мгновенно просунувшую свои пальчики между его грубых пальцев и ответивших сильным пожатием. Их губы вновь нашли друг друга, и в этот момент появился Толян:

— Оп-п-почки-и-и… вот именно…

Любаша с усилием оторвалась от Саши и нехотя чуть отступила. Он же всё ещё был без ума от этой плоти, так и стремящейся доставить ему неземное блаженство.

— Иди, Любушка, домой, — раскачиваясь с носков на пятки, произнёс ласково Анатолий. — Иди, детка.

— Не называй меня деткой! — со злостью и со слезами в голосе закричала Любаша. — Это не твоё дело!!!

— Ты хоть представляешь, сколько ей лет? — шепнул он, наклонившись к Саше.

— Я его люблю! И он заберёт меня отсюда! Ведь правда, Сашенька, милый? Ведь ты тоже… ведь не можешь же ты… Ну…? Ну посмотри на меня!

— Тебе нет ещё и шестнадцати, — грубо оборвал её Толик.

— Он врёт!!! Не слушай его! — Слёзы уже лились по её щекам, она обмякла, будто её уличили в каком-то преступлении, а когда Саша попытался пожалеть её, она разревелась в голос. — Всё равно я уеду отсюда! Хоть с кем! Хоть куда! К чёрту на кулички!

— Уедешь, уедешь, — кивая головой и укоризненно глядя на Сашу, сказал Анатолий. — Ты же не хочешь, как сестра твоя, закончить?

— А может хочу! Тебе-то какое дело?

Она ревела, по щекам катились чёрные слёзы, и взрослая девушка превращалась в преждевременно созревшую, но всё ещё глупенькую и наивно верящую в сказки про принцев девочку. Хотя и звучал ещё надрыв в её ставших более спокойными рыданиях, но по всему было видно, что она смирилась со своей сегодняшней участью — остаться всё той же деревенской, никому не нужной девчонкой. А ещё ей надо отправляться домой к вечно пьяной, грязной и нелюбимой матери, которой до неё и дела-то нет. И которая скорее бы обрадовалась, чем расстроилась, если бы дочь вдруг неожиданно исчезла.

Саша, ещё не остывший от недавнего возбуждения, ошалело глядел на девочку-женщину, так нечаянно и быстро созревшую в этой глухой глубинке.

«Как Светик… как милый, милый, родной, любимый, незабываемый Светик… Такая же пухленькая, плотненькая… вкусненькая… только без ямочек на щеках…»

Чтобы окончательно развеять наваждение, чуть не толкнувшее его на преступление по отношению к ребёнку, он шагнул к бочке со всё ещё не слитой на зиму водой. Окунул руки, ополоснул лицо, потом и вовсе нагнулся вниз, почти полностью погрузив в ледяную воду голову.

— У-у-ух! — Встряхнулся, как животное, вынырнувшее из реки.

Любаша попятилась от холодных брызг, а он взял её за руку, притянул к себе поближе и стал умывать её лицо с размазанной косметикой.

— Милая, милая Любаша, девочка ты моя, не плачь, всё будет хорошо, — приговаривал он, смывая её грязные слёзы и охлаждая раскрасневшиеся веки. — Ну, ты веришь мне?

Он чувствовал себя обязанным защитить, обласкать испуганное, глупенькое существо, так доверчиво бросившееся в объятия первого встречного. Ему даже самому стало страшно от того, что вместо него мог на этом месте оказаться какой-нибудь подонок, который не задумываясь взял бы и растоптал нежный цветок, а потом бы ещё и посмеялся.

— Ты меня презираешь? — Подняла на него мокрое лицо Любаша.

Боже, как хороша она была! Без косметики она стала ещё лучше. Нежное девичье лицо, всё в полутонах, без резких переходов и ярко очерченных линий. Саша пригладил её мокрые волосы, поцеловал её в щёку и сказал:

— Нет, конечно.

— Но ведь я вела себя плохо?

Саша вздохнул — он не знал, что ответить этому милому ребёнку, не желающему больше жить так, как она жила до этого. Но и жить по-другому ей ещё рано — налицо тупик, из которого вроде бы нет выхода.

— Ладно, ничего страшного не произошло, — раскурив наконец сигарету, проговорил Толян, глубоко и часто затягиваясь. — Иди, чай, не заблудишься. Кстати, вон твоя куртка — на перилах.

— Спасибо, — послушно пробормотала Любаша и пошла одеваться, в тонкой блузке на улице действительно было зябко, и у неё уже начал от холода подёргиваться подбородок. — А вы обо мне плохо не думайте, — вновь обратилась она к Саше. — Я совсем даже не такая.

— Хорошо. — Кивнул Саша, помог ей одеться и оглянулся на Толяна. — Я провожу.

— А! — Толян махнул рукой и отвернулся.

Огонёк от его сигареты то вспыхивал красной точкой, то исчезал. Но Саша с Любашей не оглядывались назад, они, низко склонив головы, шли к маленькому домишке в самом конце улицы. С тёмными окнами, покосившемуся и как будто подпиравшему такой же покосившийся, но только в другую сторону, фонарный столб с разбегающимися от него в разные стороны проводами.

— А вы мне очень, очень понравились, правда, — уже у самого своего дома, вновь подняв на него свои чёрные глаза, сказала Люба. — Это неправда, что я за любого встречного…

— Я знаю, Любаша. Ты очень хорошая.

— Нет, наверное, я плохая.

— Не говори так. Тебе просто надо подрасти.

— Ага, все хорошие парни тогда уже женятся. Мне что, навеки в этой дыре пропадать?

Саше стало жалко девчушку, которая не видит иного пути выбраться из глуши и нищеты, кроме как с кем-нибудь сбежать из дому.

— Знаешь что, — с воодушевлением сказал он. — Давай пообещаем друг другу, что достойно дождёмся того времени, когда ты вырастешь.

— Правда? — В её глазах блеснул огонёк. — Значит, я вам тоже, хоть чуточку, но понравилась?

— Очень понравилась! Ты даже не представляешь, как понравилась. Ведь ты необыкновенно красивая девушка.

Видно, ей нравились комплименты, она улыбнулась, а потом решительно произнесла:

— Клянусь, я буду ждать вас, сколько надо. Вы за мной приедете?

— Э… да. — Кивнул Саша в замешательстве, хотя только что сам и предложил ей поклясться в верности.

— Нет, вы поклянитесь.

— Клянусь, — сказал он и, увидев неподдельную радость в её глазах, не пожалел о бездумной клятве.

Конечно же, эта девочка и не подумает несколько лет дожидаться того, кого она, в общем-то, совершенно не знает. Чуть повзрослеет — и выскочит замуж за какого-нибудь рубаху-парня из её же окружения. Займётся домашним хозяйством, народит кучу ребятишек. Будет рано вставать и поздно ложиться в погоне за иллюзией, что непосильным трудом и строжайшей экономией добьётся вожделённого благополучия. Будет таскать тяжёлые вёдра, ворочать мешки, будет сгребать навоз, полоть грядки, раздавая попутно шлепки или оплеухи мешающим трудиться сопливым детям. Её сильные руки станут грубыми, лицо обветрится, взгляд постепенно приобретёт сердитое выражение. Её фигура обрюзгнет, душа перестанет рваться ввысь, и к 30-ти годам, а то и раньше, она превратится в заурядную деревенскую бабу неопределённого возраста с детьми-подростками — дай бог, чтобы не проклинающими своё родное гнездо и не мечтающими любыми способами сбежать из постылого места.

«Милый Светик… милый Светик… — Саша возвращался в дом Валеры, не замечая, что шмыгает отчего-то вдруг ставшим заложенным носом и моргает сверх меры щиплющими по непонятной причине глазами. — Такая же была свежая… аппетитная… румяная, с сияющими от счастья глазами… с ямочками на щеках… красавица…»

Он не хотел видеть образ повзрослевшего и уже чуть состарившегося Светика, ошеломившего его при случайной встрече. Образ непорочной милой девочки, образ Светика из детства и образ отчаянной Любаши, попытавшейся наивной хитростью заманить его в свои пока ещё неопытные сети, объединился у него в единое целое. Прелестная девочка, девочка-мечта, счастье, надежда, девочка-мгновение — чуть сморгнёшь, и мимолётная молодость уже превращается в дымку, через которую проступают морщинки, зрелость, преждевременная старость… Нет, это несправедливо! Так не должно быть!

Вернувшись в дом, уже ходящий ходуном от безудержного веселья и вседозволенности, Саша подошёл к столу, налил себе полный стакан водки и, не отрываясь, выпил всё до дна. Услышал одобрительный кряк — мужики, улыбаясь, тоже потянулись за стаканами. Разбегающимися в разные стороны глазами Саша смог увидеть Толяна, что-то возбуждённо обсуждающего с двумя другими парнями — кажется, Михой и Серёгой, а также пожилого мужика, уже почти седого.

Он встряхнул мутной головой — нет, точно в этой кучке одни мужики, а ведь он был уверен, что Толян забавляется сейчас с толстой блондинкой…

— Ну что, Санёк? Давай-ка в люлю. — Встал Толян, видя, что Саша еле держится на ногах. — Эка тебя…

— Подожди, — Саша заупрямился.

— Ну? — Ласково поглядел на него почти трезвый Толька Парамонов, а на самом деле будто папаша Тольки Парамонова, на которого тот шибко был похож в детстве.

— Толян, ты?

Парни заржали, а старик, прищурившись на Сашу, сказал:

— Нет, не помню.

Саша дёрнулся в сторону старика:

— А ты кто?

— Дед Мороз, — засмеявшись, ответил тот.

Парни опять заржали. Саша махнул на них рукой и побрёл в сторону своей спальни, поддерживаемый Толяном. Перед тем, как улечься, Саша ещё успел поерепениться, отталкивая Толяна и вопя:

— Выпить хочу! Хочу — и всё!

Но Толян был несгибаем:

— Хватит.

И Саша, чувствуя, что уже проваливается в сон, но желая ещё поцепляться за незакончившийся мальчишник, строго спросил, отчего-то вдруг вспомнив про кусок золота из найденного клада:

— Ты обещание своё помнишь, Толян?

— Помню, помню.

— Смотри. Где золото?

— Тс… что кричишь? Всё путём.

— Где, спрашиваю. Покажи.

— Бес знает, — хохотнув, ответил Толян и укрыл друга одеялом.

Саша состроил презрительную гримасу от непонятного юмора, тут же сдвинул строго брови:

— Бес, говоришь? Какой, к чёрту, бес?

— Обыкновенный, Санёк. С рожками, с хвостом. Спи, гигант русской мысли. Историческая наука не простит нас, если с тобой что случится.

Конец ознакомительного фрагмента.