Последняя охота. Рассказы

Андрей Петрухин, 2023

Охотничьи байки со стрельбой и утками, весёлые студенческие истории, легенда о смертельной схватке далёких наших предков с Железным хромцом, повествование о конном рейде муромского Ильи, рассказ о происшествии в подмосковной электричке, репортаж из «горячей точки» – чего только нет в этой книжке… Как повелось с некоторых пор, нет в ней королей и капусты (моё почтение мистеру Портеру), что, впрочем, не помешает заинтересованному читателю найти здесь с полдюжины занимательных небылиц, удивительным образом похожих на окружающую действительность, а в придачу к ним ещё столько же былей, здорово смахивающих на выдумку. Такая вот вышла книжка рассказов. Надеюсь, что вышла…

Ни пуха, ни пера. Охотничьи истории

Эпизоды охотничьей жизни

Мужчина и оружие, скажу я вам, братцы, они из века неразлучны. Коль тебе судьбой выпало носить брюки, думаю я так, ты должен суметь защитить себя и всех тех, кто тебе дорог, от жизненных бед и невзгод в лихое время да накормить во всякое, для чего изволь обладать силой, доброй волей и всем другим, что потребуется. А что тебе в связи с этим может быть нужно, так то в свете белом давно уже всё имеется, были б только тверды дух да рука — так было всегда!

Надо сказать, моя судьба сложилась таким образом, что мне довелось идти по своему жизненному пути почти от начала его с оружием в руках: сперва с боевым, оно не единожды сберегло мне жизнь в тяжёлую военную пору, но об этом разговор отдельный, а потом с охотничьим, которое я полюбил особенным образом. За что полюбил? Да за то, что именно благодаря ему в далёкие молодые годы мне довелось познать упоительную и неповторимую сладость пьянящего дурмана свободы и уверенной спокойной силы, а также обрести безбрежность неоглядных просторов, щедро раскрашенных колдовскими рассветами и закатами, к которым хотелось возвращаться каждый раз опять и опять. Оно, оружие, открыло мне дорогу к занятию, ставшему страстью всей моей жизни — к охоте.

Благодаря тому, что я был заядлым охотником, в промысловый сезон моя семья всегда, даже в трудные послевоенные годы, была обеспечена хорошим питанием, чем я чрезвычайно гордился. Охотился я по большей части на водоплавающую дичь, которая в былые годы в наших южных краях на многочисленных озёрах, плёсах и заливах водилась в изобилии, да и ходить за ней тогда далеко не нужно было, выйдешь, бывало, за город к ближайшему водоёму, туда, где слышны только шум камыша, плеск мелкой волны да лягушек бодрая перекличка — и ты уже на охоте. Нынче же, чего греха таить, времена стали не те, всё вокруг изменилось до неузнаваемости, бурная наша с вами деятельность потеснила дикую природу. Сельское хозяйство, будь оно неладно, вся эта его ирригация, мелиорация, механизация и прочая химизация сделали своё дело и здорово навредили братьям нашим меньшим, а город своим дымом, копотью и шумом всё усугубил — ушли зверь и птица прочь, ушли! Сегодня чтобы пострелять из ружьишка и добыть себе немного дичинки приходится уезжать за десятки километров от дома, а порой и того дальше, но, правду сказать, чего только ни сделает охотник ради своего любимого занятия…

А пристрастился к охоте я во время службы в Германии, где оставался после окончания войны, той самой Великой Отечественной, ещё несколько лет. Мы с ребятами-сослуживцами из штаба Группы войск, в типографии которой я, покинув окопы, продолжил службу по своей довоенной профессии, бывало, в выходные добывали прямо в окрестностях Потсдама то зайца, то пару куропаток, то фазана, то десяток перепелов. Тогда же я и приобрёл себе охотничье ружьё, двуствольную бескурковку «Зауер» шестнадцатого калибра, которое потом привёз домой, оно верой и правдой служило мне ещё долгие годы до тех пор, пока его не сменила более сильная тульская двенадцатикалиберная вертикалка.

После демобилизации началась мирная гражданская жизнь, всё вокруг меня завертелось с невероятной быстротой: работа, семья, которой я обзавёлся сразу по возвращении, строительство дома, потом и сыновья стали подрастать — всё это отнимало массу времени и сил, но для любимого досуга и того, и другого у меня оставалось достаточно. На охоту в те годы я бегал почти каждый день то утром, то после работы вечером — известное дело, на утреннюю зорьку да вечёрку — за город, туда, где теперь расположен полевой аэродром с самолётами-«кукурузниками», которые распыляют над нашими полями да виноградниками всякую нечисть. В том месте раньше было небольшое озерцо, и на нём всегда водилась птица. Пожалуй, не было такого случая, чтобы я оттуда возвращался пустой: хоть одну утку, или лысуху, болотную курочку то есть, или цаплю обязательно приносил домой.

И вот однажды, осенью было дело, в выходной день после небольшого дождика я взял ружьё и пошёл в сторону своих хорошо знакомых угодий. Тогда там всё пространство вплоть до самой горы, у подножия которой стоит наш город, занимали виноградные посадки и огороды, в ту пору уже убранные и пустые. Перейдя вброд неглубокий канал, я побрёл в направлении любимого моего озерца в надежде найти там дичь, но, не пройдя по заброшенным огородам и сотни метров, прозевал первую в этот день возможную добычу — прямо почти из-под моих сапог неожиданно выпорхнула перепёлка, и я не успел её подстрелить, пока снимал с плеча ружьё да прицеливался, она улетела. Но после этого случая я дальше уже шёл наизготовку, и когда через несколько шагов снова взлетела перепёлка, я её сбил одним выстрелом. Только успел поднять и положить в сумку первую в тот день добычу, как из травы вылетела ещё одна перепёлка — я и эту сбил вторым патроном, тут же перезарядив ружьё после стрельбы ещё на подходе к сбитой птице, такая уж у меня была привычка.

Оказывается, как я узнал уже позднее, перепел после дождя не может по своему обыкновению убегать от опасности по мокрой траве, он сидит, спрятавшись в ней, до тех пор, пока чуть ли не наступишь на него, после чего взлетает. Таким образом я, наверное, за час с небольшим хождений по огородам сбил и собрал больше десятка этих птиц после чего, расстреляв все патроны в патронташе, пошёл домой.

Дома, довольный добычей, я сам ощипал и разделал перепелов, хорошо знакомых мне своим нежным вкусом ещё со времён службы в Потсдаме, а супруга тут же поджарила несколько штук, сколько их уместилось на сковороде, да в ней же и подала, горячих и шкворчащих. Эх, хороша дичина на столе — и еда знатная, и закуска славная! Я подсел к сковороде поближе и собрался уж было вкусить, да глянул на хозяйку, вижу, она сама не подходит к столу, чем-то там у плиты продолжает заниматься.

— Хватит возиться, милая, довольно, оставь дела, — говорю ей, — сядь, поешь, аромат вон какой — сил нет!

— Нет, не хочу есть, я сыта… Да и как-то странно эти птички выглядят… Не очень привлекательно выглядят, — не оборачиваясь, она мне в ответ.

— Что ты, интересная такая, говоришь, как так не очень привлекательно? Это же царская дичь, — я ей с улыбкой, — раньше перепелов ели только цари да бояре.

— Всё равно не буду есть, больно уж она, эта твоя царская птица, похожа на обычного голубя… или ворону, — продолжает она упрямиться.

Ах ты ж ёшкин заяц, вот уж чего не ожидал услышать, того не ожидал!.. После такого ответа суженой, в шутку ли, в серьёз ли, поди пойми, я сперва опешил, а следом и осерчал: что же это такое, с заботой о семье ходишь по полям да буеракам, мокнешь, бьёшь ноги, охотишься, жжёшь порох, несёшь добычу в дом, а её здесь есть не хотят!..

Тут я в запальчивости и говорю:

— Вот оказывается как? Собаку, значит, дорогая моя, ты со мной ела, а отборную дичь, деликатес дворцовый, не хочешь?!

— Когда это я собаку ела?! — с грохотом уронила она на плиту пустую кастрюлю, обернувшись ко мне всем корпусом.

— А о прошлом годе на чём оладьи пекла, наверное, забыла?!.

Зря я, конечно, тогда вот так не сдержался, было б лучше отшутиться от ситуации тем либо иным макаром да за жаркое, но уж как вышло, так вышло, коль слово вылетело, оно не перепёлка…

А в прошлом году, это был 1952 год, тогда на Чернях, богатых дичью приморских чёрных землях, заветных охотничьих угодьях, что в сотне километров севернее нашего города, было сильное наводнение. Это событие произошло поздней осенью, наверное, уже в конце ноября, юго-восточный ветер с моря, «моряной» мы его здесь называем, дул одиннадцать дней и ночей, причём был такой силы, что выгнал морскую воду на побережье на расстояние до тридцати километров от берега. Тогда приливной волной даже размыло железную дорогу, и поезда не ходили по ней несколько суток. Я в самый драматичный одиннадцатый день шторма находился в стороне от тех мест, охотился неподалёку от дома на озерце в окрестностях соседней железнодорожной станции, но и там хлебнул лиха с непогодой: утром по пути на озеро ураган чуть не валил с ног и гнал меня в спину так, что я передвигался короткими перебежками. Позднее, подстрелив всё-таки несколько уток, я сильно продрог и пошёл обратно к станции навстречу ветру, так мне, чтобы преодолеть сопротивление воздушного потока, пришлось брести, сильно наклонившись вперёд, как бы падая — вот такой силы был напор урагана.

В эту «моряну» на Чернях во время промысла погибло много охотников, тех, кого застал самый сильный шквал на одиннадцатые сутки ночью, когда они ночевали, как обычно, на скирдах сена. В тот раз под напором ветра пришёл такой вал воды, что поднял скирды, и буря погнала их вглубь суши прочь от берега. Волны и ветер разрывали смётанное сено в клочья, и ребята тонули, не доставая ногами до твёрдой почвы. Некоторые же старые опытные охотники спаслись благодаря тому, что не стали прятаться от ветра за скирду, наоборот, когда шквал начинал рвать её с морской стороны, они на этой стороне втыкали ружья в сено и сами садились или ложились в него, не давая урагану разрушить плотную часть массива. В результате их успевало вынести подальше от берега, туда, где уже было помельче, и они потом выходили на сухое место кто по пояс в морской воде, а кто и по плечи.

В ту ночь было выгнано и выброшено на берег много баркасов с рыбаками, ведь в это время шла осенняя путина, а на двенадцатый день наводнения, когда ветер стих, вода сразу отошла назад в море, и эти баркасы оказались на суше, иные совсем далеко от берега, где на десять километров, а где и на все пятнадцать.

Недели через полторы после наводнения, когда вода ушла, а железнодорожные пути отремонтировали, я поехал на охоту на это побережье в компании с другими охотниками. От разъезда, где делал остановку утренний рабочий поезд, на котором мы приехали, до взморья нужно было идти пешком двенадцать километров, и пока мы гурьбой брели по полю, один из моих товарищей, оказавшийся проворнее других, подстрелил енота, который подвернулся под выстрел. Нет, не того енота, который полоскун, мы все хорошо знаем этого полосатого симпатягу, а его дальнего дикого родственника, что водится в наших краях, лохматого приземистого зверя с лисьей мордой, которого ценят за тёплый мех, енотовидной собакой называют его зоологи. Мы вдвоём напеременку несли эту добычу до места, но не до самого берега, а до ближайшего баркаса, выброшенного недавним штормом на сушу и стоявшего вдалеке от воды. Наша компания заняла этот баркас под постой, мы сгрузили в нём рюкзаки с лишними вещами и после этого пошли уже на побережье, взяв с собой только ружья и боеприпасы.

Охота в тот день выдалась неважная, хотя дичи вокруг было очень много: если где-то в стороне, случалось, поднимался на крыло утиный табун, то этим он создавал такой гул, как будто взлетал реактивный самолёт, и поднимался при этом не табун, а туча птицы количеством в многие тысячи штук, а чуть дальше в море стоял не смолкавший шум и гогот гуся, которого тоже было великое множество — завидная и весьма нечастая добыча охотника, которому редко удаётся подкрасться на выстрел к этой осторожной и чуткой птице. Мне самому за всю жизнь довелось лишь дважды побывать на гусиной охоте, оба этих события неизгладимым образом запечатлелись в моей памяти.

Но вот наступил вечер, все охотники рассчитывали на то, что быстренько, прямо с колёс набьют дичи и назавтра с добычей уедут домой, но, увы, вечёрки не было — птица не стала летать, на тех необъятных просторах после разлива искать корм ей не было нужды, поскольку он в изобилии был повсюду, прямо у неё под ногами. Вернувшись пустыми на баркас, на котором остались наши вещи, мы всей компанией стали готовиться к ночёвке, немного передохнули, достали съестные припасы, у кого-то из мужиков оказалась с собой бутылка водки. Ужинали мы сообща всей компанией, разложив на газете, застилавшей ящик, у кого что есть из продуктов, мне, самому молодому в компании, тогда досталось и выпить малую чарку, что было в те времена на охоте вполне уместным явлением и никогда не выливалось в неразумное злоупотребление, как это случается нередко в нынешнее время.

После ужина мы улеглись спать, на баркасе для этого было всё необходимое: матрасы, одеяла, железная печка, дрова, остались там даже соль, рыба солёная и многое другое. Рыбаки как ушли после шторма с этого судна, так забрали с собой лишь самое ценное, то, что смогли унести в руках, а всё остальное оставили. Со временем чабаны, жившие на кутанах и в окрестных поселениях, растащили бесхозное добро, а позднее разобрали на дрова и баркасы, а иные сожгли прямо на месте, в результате чего берег опустел. После всей этой истории с наводнением как память о нём остался лишь один вросший в берег большой и тяжёлый дебаркадер, использовавшийся ранее как приёмный пункт рыбы. Шторм не смог выбросить его далеко на сушу, поэтому он так и остался стоять в прибрежных камышах, а позднее находчивые люди организовали на нём охотничью базу. Прошло уже больше полувека со времени тех событий, а дебаркадер так и стоит на своём месте.

Переночевав ночь после неудачной вечёрки, мы на рассвете вновь вышли на охоту — утренняя зорька есть утренняя зорька… Старые охотники сообразно со своим опытом ушли подальше, я же не стал сильно удаляться от баркаса, приметив в утреннем свете оставшийся после шторма куст гребенчука, подошёл к нему и соорудил себе в нём засидку, после чего стал поджидать подлёта птицы. А вокруг, сколько хватало глаз, был голый берег, чистоган, недавний шторм вырвал с корнем и унёс прочь весь камыш, и лишь кое-где виднелись одиночные островки не очень густой поросли, такие, как мой, их все заняли, попрятавшись от птицы, другие охотники.

Дичи вокруг нас было много, она в этот раз стала активно мотаться по утренней зорьке, но всё равно облетала редкую растительность, в которой мы прятались, не приближаясь на выстрел, лишь некоторые неосторожные птицы подлетали достаточно близко к кустам с затаившимися охотниками, и все начали понемногу стрелять. Я в тот раз за целый день сбил всего штук пять уток. Когда же вечером мы, усталые, вновь вернулись на баркас, то все оказались разочарованы результатами охоты, особенное недовольство проявляли бывалые охотники, которые, приезжая сюда же до той шквальной «моряны», добывали по пятьдесят, а когда и по семьдесят штук дичи за день, во всяком случае, так они рассказывали. Сегодня же у всех не было почти ничего: у кого пяток уток, как у меня, у кого две-три, а у кого и вовсе пусто.

Мы остались ночевать в своём лагере на вторую ночь, и почти ни у кого не осталось на вечер никаких съестных припасов, люди по давней привычке взяли с собой еды на одни сутки, рассчитывая, как и раньше, выстрелить за день боезапас и с дичью вернуться домой коль не утренним, так вечерним поездом, но не тут-то было, охотничья неудача заставила всех задержаться ещё на ночь в надежде поправить дела на следующий день. По этой причине ситуация с ночёвкой сложилась таким образом, что еды ни у кого не было, а есть хотелось всем, и кто-то уже начал ощипывать добытую дичь, чтобы её сварить, что было на охоте исключительно нефартовым делом, но тут мой товарищ внёс своё предложение:

— Мужики, кто будет есть енота?

— Хорошая идея, — поддержал я его, — давай съедим этого зверя.

Голодное детство, пришедшееся на тяжёлые тридцатые, а также год, проведённый в лагере под Самаркандом, научили меня бережно и с уважением относиться к любой имевшейся в распоряжении пище, пусть даже не совсем обычной.

Ещё двое ребят мне не очень уверенно поддакнули, ну а остальные стали возмущаться:

— Что?! Есть собаку?! Нет, никогда!..

После этого мы с товарищем вышли на палубу баркаса, ободрали с енота шкуру, он потом забрал её, тёплую и пушистую, с собой, разделали тушку, нарезали мякоть на куски, нашли жаровню, поставили её на печку в кубрике, которая уже была растоплена, и стали жарить мясо этого хищника, который к зиме основательно отъелся, со всех сторон тушку облегал слой жира толщиной пальца в два, да такой мягкий, совсем не застывший, несмотря на холодную погоду. Мне подумалось, что именно этот жир, пожалуй, будет пригоден в качестве зимней смазки для ружья, и я налил его себе позднее из жаровни целую литровую флягу — была у меня тогда трофейная фляга из нержавейки, которую я привёз домой с войны.

Вот мясо поджарилось, мы вчетвером съели целую жаровню этого очень вкусного, особенно для зверски голодных людей, блюда, после чего стали готовить вторую порцию, а когда начали уплетать добавку, то остальные охотники, посматривавшие поначалу на нас искоса, потянулись к нам сперва попробовать, больно уж аппетитный запах стоял в кубрике, а потом набросились на этого зверя и порезали все остатки от тушки так, что остался висеть на мачте от него один скелет.

На следующее утро мы вновь ушли на охоту по своим местам, стреляли в этот раз почаще, чем в предыдущий день, и понемногу дичи набили все, я тогда подстрелил то ли девять, то ли одиннадцать уток, сейчас точно уже не вспомнить, но и эту небольшую ношу потом еле дотащил пешком к железнодорожному разъезду, до которого было, как уже говорил, двенадцать километров — все плечи мне порезало ношей. А как же носить на такое расстояние по пятьдесят-семьдесят штук дичи, как рассказывали мужики, я не мог себе представить, то ли они просто по-охотничьи впустую похвалялись…

Как бы то ни было, но в этот день все мы с добычей сели в поезд и уехали обратно в город. Дома, усталый, но довольный поездкой, я стал разгружать рюкзак и всякую прочую поклажу, а жена как обычно заинтересованно наблюдала за моими действиями и помогала разбирать вещи. Вот я достал из рюкзака свою трофейную флягу из нержавейки и передал ей с просьбой поставить куда-нибудь в шкаф, тут она и полюбопытствовала:

— А что в этой фляге?

— Это жир поросёнка, которого мы подстрелили по пути на охоту, а потом пожарили и съели, а то, что вытопилось, я взял с собой, пригодится, может быть, — ответил я ей, немного приукрасив ситуацию.

— А как же, конечно пригодится, у нас в доме как раз нет ни жиринки, прямо сейчас я его и определю в дело, — добавила она и тут же начала печь на нём оладьи, которые потом уплетала вместе со мной за обе щеки.

— Какой хороший смалец, очень вкусный, прямо слащавый какой-то! — всё нахваливала она весь день мою добычу, ну а я не стал разочаровывать свою любезную супругу подробностями происхождения так понравившегося ей продукта.

Вот и подошёл к завершению рассказа о давней моей перепелиной охоте. Когда суженая после напоминания, наконец, поняла, каким образом и когда ела вместе со мной, нахваливая при этом, енота, она тут же начала возмущённо браниться, зарекаясь никогда больше не прикасаться ни к какой дичи, какую я принесу в дом. Сам же я в это время обгладывал косточки жареных перепелов, с видом знатока рассуждая о том, что иная птица, даже та, какую упоминала моя разлюбезная супруга, будет голодному человеку, пожалуй, нисколько и не хуже сегодняшнего моего деликатеса. А ещё сказал ей, что жена охотника должна есть всё, что муж сумеет добыть на охоте — так было всегда!

На привале

— А вот скажу я вам, мои братки, одну историю таку забавну, которая, как люди бают, на самом деле-то случилась в свете белом, хоть и поверить в неё трудно дюже, — начал неспешный разговор Потапыч, здешний егерь самочинный, записной знаток угодий и удачливых охотничьих мест, коих в окрестностях деревеньки Бубунькино было искони изрядное количество, известных, однако, сугубо посвящённым.

Трое охотников уже не один час бродили по окрестным перелескам и рощицам, а теперь, притомившись, решили устроить себе привал мимолётный. Добыча их сегодня была небогата: два рябчика-красавчика да заяц-побегаец, но, известно, не столько добычи изобильной ищет охотник по лугам да урочищам, а более азарта и удачи ветреной, а также свойского откровенного общения с братом-охотником у костерка или вот так, как нынче, на скоротечном привале у кудрявой опушки светлой солнечной рощи.

Один из троих был местный житель, тот самый Потапыч, острослов бубунькинский, трудившийся уже который год сторожем в здешнем отделении колхоза-миллионера имени Рабиндраната Тагора, другой, Михалычем его кликали, тот нонешний день по случаю из района приехал, служил он в правлении того же сельхозпредприятия счетоводом, вёл учёт его миллионам, вот только оба они сегодня не столько охотились сами, почти не снимая с плеч свои старенькие однокурковые переломки, сколь сопровождали третьего охотника, приезжего городского человека, которого и привёз в эти заветные угодья по искреннему бездорожью на старенькой разбитой «Ниве» Михалыч — то и был его случай.

Городской гость приезжал по знакомому следу в эти края на открытие охотничьего сезона уж не первый год дабы вволю пострелять на безлюдье из дорогого аглицкого ружьишка, маленько подрасправить здесь, на воле вольной, крылья шелкопёрые, дресс-кодом в городе примятые, расталдыкнуть душу свою сокровенную на просторах бескрайних, побаловать телеса белые банькой душистой деревенской да ослобонить маленько уши с языком, бескостным от роду, закисшие занудным докучливым контентом, заполонившим постылые офисы с конференцзалами… ну и пышно отблагодарить опосля всего под диковинные столичные угощения деревенских своих приятелей, составлявших ему компанию и организовывавших отдых и усладу бесценную уж не в первый раз.

— Ты, Иван Сергеич, для нас гость желанный, — говаривал ему, бывало, за отходной чаркой коллекционного бренди Михалыч, — коль будет настроение такое, так ты к нам без церемоний… Да хоть и зимой пожалуй — следы звериные по свежей пороше попытать спозаранку так славно бывает!..

Привал троих охотников продолжался уж которую минуту, никто не считал, потому как он всей честнóй компании пришёлся весьма кстати: ноги гудели ульем пчелиным, добыча, хоть и невелика, всё ж тянула плечо усталое весом изрядным, да и собачки, притомившись, повалились тут же в траву и часто-часто дышали, свесив набок розовые языки.

— Не будь за промысел наш сказано заветный, — продолжил взятое слово Потапыч, малый языкатый да затейливый, — но вот таку историю забавну надысь сказал мне скотник Тимофеич, дык я и вам зараз ея отмерю… Чаво уж мне таить таку побаску дюже гладку от человеков понимающих и благодарных?..

… В степях монгольских чи других заморских паслись в стадах бесчётных козы да овечки, два пастуха, аратами их тама кличут, смотрели зорко за своим хозяйством. Пасли они добро своё исправно, богатство день ко дню приумножая, а денег-то почти и не видали, да и к чему им деньги, коль богатство овечками в их мире исчислялось, ну разве что когда, поехав в город, поколобродить там маленько, порезвиться, винца попить аль там ещё чаво-то… А городов-то в энтой государстве небогато, один и есть чи два — немного, даже мало. Да деньги всё ж нужны бывают и в степи-то — коль ты с деньгой, тадыть и барин будешь в юрте… да и город всё ж манит гулянками, паскуда…

Вот заскучал один пастух-арат чрезмерно, а весельчак он сам был да затейник большой, ну вот и говорит другому:

— Послушай, брат-арат… деньга есть у меня така… одна, но шибко велика!

А деньги их чи тугрик назывались, чи как ещё, но хороша деньга, сказал намедни Тимофеич — верить ему можно…

— Коль хочешь, брат-арат, деньгу подзаработать, так ты меня развесели изрядно: пригоршню полную помёта лошадиного отведай на глазах, да морщиться не вздумай… Улыбайся, как кушаешь бисквитну сладку булку… Вот тугрик… вот помёт — хороший, очень даже свежий!.. Что медлишь, аль карман у самого набит деньгою выше меры?..

Промолвил так, а сам смеётся, лиходей, ну а другой не будь дурак, возьми да и скажи в ответ-то:

— Готовь деньгу, мне тугрик очень кстати — по осени поеду в город колобродить!

А сам — прыг с лошади, да и навозу пригоршню полную тотчас же, словно булку, умял совсем, не преставая улыбаться…

— Давай мне, — говорит, — теперь деньгу, условие твоё я выполнил исправно!.. Чи, может быть, улыбкою не вышел?

— Что ж, вышел ты улыбкой, дюже вышел, — арат сказал смешливый, тут вдруг хмурый, да не смеётся уж, чело мрачнее тучи.

Но уговор есть уговор, там с энтим строго, не то, чтоб как у нас в Бубунькино, да и в районе — хоть тресни, но сдержи замолвленное слово… вот и ушёл тот тугрик к новому арату! А первый злится, жалко ему денег, ну а другой, разбогатев, раздухарился — как сокол, на коне сидит и смотрит гордо, сам поглумиться над товарищем готовый.

— А что взгрустнул, брат, — вопрошает он смешливо, — коль денег жалко, так ты можешь заработать, коль съешь помёт из двух пригоршен, да не стылый, а тот, чтоб с паром — вот и тугрик возвернёшь, отдам его я, так и быть, обратно… до города уж больно далеко…

Воспрял тут духом тот, что раньше был смешливый, и, спешившись, стал есть из двух пригоршен, да поторапливался так, что даже нос измазал!.. Ох, и зашёлся ж смехом друг его любезный, деньгу большую, тугрик, возвращая.

А после поостыли они оба, один другому, посмотревши в очи, и говорит:

— Чудное вышло дело — дерьма с тобой мы на халяву нажралися!..

Оба напарника затейливого рассказчика завелись заливистым гоготом от дивной такой побасёнки.

— И-и, нашёл, что сказануть-то… За старый анекдот Иван Грозный сына-кровинушку вона как пожурил… Вообще-то Потапыч — он наш известный стихописец и баснотворец, мёдом не корми, а дай красно словцо меж людьми подпустить, — сквозь фырканье расписывал земляка колхозный счетовод, — но ты, друг ситцевый, хоть и складно очень всё тут изложил, изящно даже, иной язык так не извернётся, а вот по сюжету подкачал, братец, подкачал… слышал звон, да не знаешь, где он… да и валюта у тебя в побаске больно уж чудна вышла, несовременная какая-то валюта… Нет, как это… немодная. А халява — так это, шалишь, штука наша, отечественная, куда им там, за морями, до нас с нашим энтим самым, как его… менталитетом?..

— Ну не скажи, Михалыч, йопти корень, — вновь включился знатный сказитель, — халява — уж она везде халява… ну а у нас дык просто искренняя, чудодейственная…

— Сию байку, было дело, председатель наш как-то на правлении стравил, знатный он у нас краснобай, остро слово от зубов так и отскакиват, так и отскакиват, — продолжил Михалыч, — ох, и покатился же народ тадыть со смеху — не остановить уж было… а теперь вот каждый по-своему переиначивает. А в тот раз председатель как сказывал-то, я всё до слова помню…

… Жил в одном иноземном государстве фермер-предприниматель, по жизни скалозуб и словоблуд, так вот какой-то день, будучи в хлопотах на скотном дворе, приметил соседа, такого же фермера, как и он сам, да и решил потешиться над ним трошки:

— Урма-ас, ты хочешь заработать пять тысяч крон? Если хочешь, подойди ближе, я расскажу тебе, как это сделать! — крикнул он ему через забор.

— Что ты говоришь, Тома-ас, пять тысяч крон? — тот в ответ.

— Да, пять тысяч!

— Конечно, хочу, — вразвалочку подошёл сосед к забору.

— Тогда, Урма-ас, покрась забор с той стороны, где ты стоишь, коровьим навозом — и я заплачу тебе эти деньги, — поставил шутник соседу-простаку условие чудное немыслимое.

Опешил тот с разинутым ртом и давай скрести в затылке… Но через полчаса из-за забора раздался его бодрый возглас:

— Тома-ас, иди принимай работу и плати деньги!

Слово — оно такая штука, коль вылетело, обратно его никак… Теперь уж опешил сосед-потешник, долго он рассматривал свой заказ малярный, но, убедившись, что забор с той стороны в самом деле как следует измазан коричневой с энтим самым запахом, как его… субстанцией, был вынужден, никуда тут не денешься, выписать чек на пять тысяч. Передавая его через забор, он сказал соседу с усмешкой:

— Урма-ас, у меня сейчас нет наличных, но ты ведь знаешь, моё слово — железо, а чек тем более! Завтра ты сможешь посетить банк и получить там по нему кругленькую сумму!..

— Отлично, Тома-ас, — взял тот платёжный документ банковский, но, помешкав трошки, в свою очередь обратился к приятелю, — слышишь, сосед, я знаю отличный способ заработать деньги, если тебе так же, как и мне, нужны пять тысяч, то я тебе о нём с удовольствием расскажу.

— О-о, спасибо, друг, конечно же, деньги мне нужны, я ещё ни разу в жизни не упустил выгоду!

— Так покрась вот этот забор коровьим навозом со своей стороны, и я заплачу такую сумму, какую назвал — дело верное.

Жалко стало Томасу только что непредвиденно понесённых убытков, он и согласился на выгодную сделку:

— Отлично, Урма-ас, я приступаю, — ответил тот и кинулся разводить пожиже энтот самый колер, а через какое-то время, выполнив условленную работу, в свою очередь получил чек на хорошенькую сумму, подписанный приятелем.

Два довольных фермера-соседа стояли с разных сторон свежеповапленного забора и разглядывали его, посмеиваясь неприметно один над другим, но тут вдруг Томас, он был смышлёный малый, сообразил что-то важное да и говорит:

— Урма-ас, послушай, тут такое дело, а ведь мы с тобой могли бы, обменявшись нашими чеками, избегнуть посещения банка, сэкономив при этом на бензине и банковских издержках.

— О-о, ты голова, давай мы так и поступим, — согласился сосед, а после обмена ценными бумажками вдруг призадумался, да тут и выложил, — слушай, Тома-ас, а тебе не кажется, что мы с тобой бесплатно вымазали свой забор коровьим помётом?

Но Томас умный был мужчина, он разъяснил соседу-простаку:

— Нет, Урма-ас, всё было не так, как ты говоришь, всё было совсем по-другому — мы с тобой сегодня приняли участие в производственно-коммерческой операции с оборотом средств величиной в десять тысяч крон!

Сосед снова задумался, а потом и говорит расстроенным голосом:

— В таком случае тебе не кажется, что мы с тобой продешевили? Надо было тебе и мне взять за работу тысяч по пятнадцать или, лучше, по двадцать!..

Долго смеялись охотники забавной присказке.

— Вот так председатель сказывал на правлении, заседание тогда сорвалось, пришлось людей в магазин посылать… зато смех потом стоял по всему Рабиндранату, — добавил Михалыч.

— А кстати сказать, очень странное у предприятия вашего поименование, труднопроизносимое, переназвали бы уж как попроще, в самом-то деле, — вставил слово успокоившийся, наконец, от всхлипываний Иван Сергеевич, охотник городской.

— Да как-то раз хотели переименовать, было дело, так мужики не позволили, завыкобенивались — и всё тут.

— Отчего же?

— Потапыч, скажи вот человеку приезжему, как на духу, пошто не позволил переименовать Рабиндраната Тагора в Клару Цеткину?..

— А чаво менять-то шило мылом, — включился Потапыч, — и имечко-то славно, и вобще… да и на «едрит тву мать» похоже дюже…

Гогот троих охотников вновь понёсся в перелески, отдыхавшие неподалёку собачки время от времени беспокойно поднимали головы и озирались.

— Занимательно всё в твоей байке, слов нет, — продолжил Иван Сергеевич, — выгода, прибыль, банк, издержки… дебит с кредитом да профит с дефицитом приплести бы сюда заодно, будь они неладны… Затейник ваш председатель, ничего не скажешь, только вот расценки у него там, по ходу, несуразные за малярные-то работы, и аромат на всю округу… А уж как всё на самом деле в том раскладе было, так то сейчас сам расскажу, однажды на корпоративе кто-то из офисных по весёлому делу, лет пять уж как тому, напел такую вот историю…

… Скакали по прерии два ковбоя, два друга закадычных, Билл и Джон было их звать, долго скакали — замучились, взопрели на солнце полудённом, лошадок уморили, вот и решили сделать привал недолгий. Тут Билл, шутник и забияка, выходец из Южного Йоркшира, а ныне коренной житель штата Техас, и говорит Джону с усмешкой:

— Слушай, дружище, у меня тут завалялся доллар, и если хочешь его заработать, поцелуй в губы мою кобылу… Но только покрепче, так, чтобы ей понравилось!.. Никто кроме нас с тобой знать об этом не будет, клянусь… а деньги — вот они!

Джон, в прошлом студент-недоучка, сбежавший в своё время на Дикий Запад после поджога колледжа, в котором с полгода изучал экономику, давно сидел без денег, он, не видя другой возможности заработать, недолго думая, согласился на предложение и приложился взасос к устам каурой лошадки своего спутника, обняв её за взмыленную морду. Долго ржали Билл и его кобыла после этого поцелуя, а гнедой мерин, привязанный неподалёку, ревниво фыркал и водил взад-вперёд ушами, косясь на хозяина. Джон старательно спрятал в карман заработанные деньги, однако, будучи уязвлён в глубине души насмешкой приятеля, через непродолжительный отрезок пути в ответ предложил Биллу поцеловать своего мерина, да понежнее, за доллар, который лежал в его кармане и жёг ляжку, на что непритязательный и скуповатый Билл, оказавшийся теперь без единого цента, тут же согласился, тем более, что посреди бескрайней прерии, где они находились, некому было лицезреть такое диковинное зрелище… Повеселился и Джон, расплачиваясь с товарищем, а ошеломлённый гнедой прядал ушами, фыркал и скалил зубы…

— Да, Джонни, — произнёс через какое-то время неуёмный затейник Билл, встрепенувшийся после давешней забавы, — совсем одичали мы, не вылезая неделями из сёдел, давненько не видали ничьего внимания, а ведь бывали у меня времена и получше, уж я бы рассказал тебе про них, да как-нибудь потом… Послушай, друг, я вот что думаю… а чем я хуже-то моей каурой?.. А доллар — вот он, погляди!

Простоватый Джон, уже почти позабывший вкус кобыльего пота, но успевший соскучиться по деньгам, долго потом отплёвывался — аромат ковбойских усов залившегося хохотом приятеля оказался ядрёнее лошадиного духа, но через какое-то время, вновь вернувшись в душевное равновесие, он в свою очередь заключил с тем сделку, подобную только что совершённой, в результате которой доллар в очередной раз вернулся к хозяину.

— Джонни, дружок, — Билл вертел в руках неугомонную монету, не пряча её уж более в карман, — я так думаю, неспроста судьба послала нам с тобой этот доллар.

Вот таким образом с помощью серебряной монеты и нехитрых придумок развлекали друзья один другого на нечастых привалах покуда не прискакали в маленький городок, на главной улице которого по соседству с салуном увидели банк. Тут они спешились, вынули свои кольты, вошли в помещение финансового заведения, перестреляли всех, кто там был, и выгребли из кассы всю имевшуюся в ней наличность. Запах пороха и большого куша опьянил удачливых соратников и наполнил их души радостью, но не тут-то было — в банк подоспел шериф и первым же выстрелом из своего винчестера уложил замертво Билла, однако Джон не сплоховал и тут же застрелил шерифа.

Скакал по прерии одинокий ковбой, к его седлу была приторочена сумка, полная долларов, но осознание этого факта не грело удальцу душу, было ему как-то грустно, тревожно и одиноко в этом мире… А к вечеру беглеца настигли рейнджеры, они пристрелили Джонни-малыша, как бешеного пса, забрали сумку с деньгами, кольты, коня и умчались прочь, оставив его лежать навзничь одного посреди бескрайней прерии с тремя револьверными пулями в груди. В расширяющихся зрачках ковбоя отражалось бездонное небо с кружащими в нём стервятниками, а в угасающем сознании самопроизвольно возникали обрывки едва приметных образов из безвозвратно утраченного прошлого, и напоследок откуда-то издалека донёсся голос профессора сгоревшего колледжа:

— «…при наличии сбалансированного рынка даже небольшие оборотные средства в сочетании с активностью и предприимчивостью его участников в состоянии насытить этот рынок товарами и услугами… дисбаланс же рынка в плане спроса и предложения в сочетании с избыточными финансовыми средствами — это очевидная предпосылка к возникновению инфляции, а следом за ней гиперинфляции и стагнации… а чрезмерная милитаризация экономики, вне всякого сомнения, губительна для самой экономики…»

Скончал рассказчик, а сам и не смеётся.

— Дык я и говорю чаво, — Потапыч тут как тут, — халява — та у нас пользительна бывает, а там, в Техасе, вишь, народу сколь сгубила, просто страсть!.. И Джонни-пастушка мне жалко чрезвычайно, любил он жизню всю, какая есть… да и поколобродить, видно, был не промах.

— Выходит, не доучился наш студент, — вослед ему Михалыч, — жить бы ему ещё да жить с доллáром-то в кармане неразменным, ан вот как всё обернулось по незнанию экономической науки… невесела твоя история, Иван Сергеич, невесела, больше даже как грустная.

— Что ж тут ещё сказать… грустная, весёлая… какая уж есть. Ну а вокруг-то, оглядеться если, веселее что ли? Куда ни кинь, так всюду: «Сорри, Ваш лимит исчерпан». А то порой: «Прости, друг, это просто бизнес», — и шерифы тут как тут, а ты без револьвера! Такая вот картина крупными мазками…

Приезжий человек, покряхтывая, поднялся на ноги и вскинул за ремень на плечо заморскую двустволку.

— И беда, — добавил он, — коль у тебя не выучены уроки. Воистину сказать, одна отрада в свете белом если и есть, так то заветные бубунькинские буреломы и урочища, куропатки с фазанами да собачек бодрое потявкивание!.. Однако, всё ж пора бы и на базу, солнышко-то к закату направилось.

— Пора, Иван Сергеич, ой, пора, — подхватился тут и егерь знатный, — моя поди там баньку истопила, да щей наваристых чугун в печи стоит, а рябчиков уж коль вослед нажарить — так жизня и недаром прожита!..

Охотники неспешно собрались, кликнули собачек и, пересмеиваясь вослед свежим ещё в памяти своим словесным изыскам, побрели все вместе в направлении деревни Бубунькино.

Славная, однако, у них вышла охота.

Последняя охота

Лёнька в эту ночь никак не мог уснуть, он долго ворочался в своей постели, предвкушая грядущее событие — завтрашнюю поездку на охоту, свою первую охоту. Отец давно обещал взять его с собой пострелять уток, и вот теперь, наконец, это его обещание будет исполнено. Завтра, теперь уже завтра они поедут на открытие сезона, и ему, может быть, даже разрешат разок выстрелить из настоящего охотничьего ружья…

В лёнькиной памяти сохранились самые ранние детские воспоминания о том, как, приезжая с охоты или рыбалки, отец, заядлый и удачливый промысловик, привозил добычу, очень нужную семье в те не очень сытые едва послевоенные времена. Мамка терпеливо и старательно, вся то в чешуе, то в перьях, чистила пойманную рыбу и ощипывала битую дичь, которой порой бывало изрядное количество, запасаясь продуктами впрок, отец помогал ей в особо трудных случаях. А для младшенького сынишки у него из поездки всегда бывали припасены, как он их называл, гостинчики от зайчика либо от лисички. Это были замечательные гостинчики: очень вкусные кусочки хлебушка с ещё более вкусными кусочками колбаски или ещё чего-то, уж не вспомнить чего, что там готовили для него эти славные зверушки.

Лёнька в то время находился в весьма нежном возрасте, и любимым его литературным произведением было повествование о том, как лиса выгнала зайца из тёплой лубяной избушки, оставив ему взамен свою ледяную. Родители, читавшие сказку, с умилением наблюдали, как каждый раз он горько плакал, переживая за бедного зайчика, оставшегося без своего жилья, но гостинцы, привозимые с охоты, принимал с удовольствием от обоих персонажей.

От отца, возвращавшегося из добычливой молодецкой поездки в неведомые дали, всегда пахло дымом, чем-то ещё особенным недомашним, романтикой походной пахло и удовлетворённым человеческим азартом. Добычи, привозимой им с друзьями, бывало иной случай очень много, и мальчонке-карапузу не раз случалось участвовать в непростом процессе её дележа. Весь рыбацкий улов вываливали из мокрых мешков на земляной пол в отцовой столярной мастерской, что была на нижнем полуэтаже дома, ну и любопытный мальчуган всегда оказывался тут как тут со всеми рядом, интересуясь, как какая рыбка называется, и восхищаясь её изобилием.

— Рыбаком будет, — подхваливали пацана отцовы друзья.

Улов сообща раскидывали на одинаковые кучки, которые бывали мальчишке когда выше колена, а когда и по пояс, в каждой из них оказывались и краснопёрка с жерехом, и лещи с судаками, нередко попадались большущие сомы с сазанами, помещавшиеся в мешок лишь пара-тройка штук. Когда вся рыба бывала разделена на равные доли, отец командовал, обращаясь к Лёньке:

— Ну-ка, сынок, отвернись, — а когда тот поворачивался лицом к входной двери, спрашивал, указывая пальцем на одну из долей, — это кому?

— Дяде Серёже! — весело кричал малец.

— А это? — переводил он палец дальше.

— Дяде Саше!

— А это кому?

— Нам!..

Обильной бывала добыча и в охотничий сезон, осенью и в начале зимы. Убитую на охоте дичь охотники успевали распределить между собой, как правило, ещё на месте промысла, у камышей, не отходя, как говорится, от кассы.

— Славно в этот раз поохотились, — приговаривал, бывало, отец, выкладывая во всю длину столярного верстака уток, лысух, чирков и прочую птичью водоплавающую разность, привезённую домой.

Для обеспечения рыбацко-охотничьего промысла плавсредствами он, плотник по роду деятельности, строил прямо во дворе возле дома лодки, обычные нормальные деревянные лодки с вёслами, уключинами и длинным шестом, которые почему-то называл непонятным словом «каюк». На лёнькин вопрос, почему он так называет лодочку, отвечал:

— А потому, сынок, что если в ней перевернёшься, то тебе каюк!

Зачем нужна такая лодочка, которая переворачивается, думалось тогда ребёнку, и что такое каюк, всё равно было непонятно…

Не для продажи, понятно, он их строил, в те годы такое изделие было невозможно продать, лодки предназначались, как уже говорилось, исключительно для его личных совместно с друзьями-товарищами нужд. Была в те годы у них компания добычливых смелых мужчин, где каждый делал что-то нужное для общего предприятия: у одного была машина «газик», незаменимый в промысловом деле вездеход, другой хорошо знал охотничьи места и водил знакомство с охотинспекцией и рыбоохраной, третий ещё чем-то важным занимался, а вот отец строил лодки, которые потом всей компанией отвозили на место за несколько десятков километров от города на берег безлюдного залива в устье реки, впадавшей здесь в море, и прятали в безграничных прибрежных камышовых зарослях. Приезжая на берег в очередной раз, находили в укромном месте свой каюк, выталкивались на нём через камыш с помощью шеста на чистую воду и ставили на ночь сети — конечно же сети, баловство с удочками здесь не признавалось — с него же делали засидки утром и вечером на дичь, на нём и собирали убитую добычу.

По понятным причинам в лёнькиной семье имел место ярко выраженный охотничий культ, в большом почёте была на столе жареная и тушёная дичина, чистка отцом охотничьего оружия привлекала всеобщее внимание, а за зарядкой патронов дети наблюдали, как заворожённые. Со временем старший брат подрос и стал ездить с отцом на охоту, ему там доводилось стрелять из отцовой двустволки, покуда для приобретения своей и получения охотничьего билета не подоспел возраст.

Лёнька, судя по всему, тоже должен был стать охотником. В целях соответствующего воспитания духа а также для стрелковой подготовки отец купил в дом ещё одно ружьё, которое и отдал ему в пользование. Это была пневматическая винтовка, стрелявшая маленькими свинцовыми пульками, такая, какие используют в городских тирах, её дома называли «воздушка», из неё мальчишка стал практиковать свою меткость прямо во дворе. Отец научил правильно прицеливаться, изготавливал различные мишени, и день ото дня Лёнька стрелял всё лучше и лучше. А ещё при всём этом приветствовалась стрельба по живым целям — по воробьям, которые в большом количестве там и сям скакали по фруктовым деревьям в саду позади двора.

— А что это они нашу черешню обклёвывают? — возмущался отец. — Надо пострелять этих разбойников, сынок.

В самый первый раз он сам взял в руки воздушку, зарядил её и с одного выстрела подстрелил воробья, после чего забросил его на крышу сарая со словами:

— Кошки нам спасибо скажут!

После этого случая воробьи стали целью и для подрастающего охотника. Лёня охотился на эту мелкую дичь, защищая урожай от потравы, от чего испытывал чувство гордости, а когда случалось удачное попадание, то получал всплеск эмоций, подобный охотничьему азарту, ещё кормил своей добычей соседских котов, полагая, что они ему за это в самом деле благодарны.

— Молодец, охотником будешь, — похлопывал отец сына по плечу, когда тот хвалился ему очередным метким выстрелом, — вот начнётся сезон, возьму тебя с собой на залив уток пострелять.

— Из моего ружья? — Лёнька к нему.

— Нет, сынок, из моего, твоё для этого дела слабовато будет.

— А быть охотником — это хорошо? — не отставал мальчонка.

— Охота — самое мужское занятие, какое только бывает, — отвечал отец ему очень серьёзно, — там, на пустынном побережье, ты хозяин самому себе и всему, что есть на свете! Стоишь с ружьём в руках и патронами у пояса посреди бескрайнего простора, а вокруг тебя, сколько хватает глаз, ни души, ни огонька, ни дымка — только ты, ветер и первые лучи солнца над горизонтом!..

— А тебе не жалко уточек, когда ты в них стреляешь?

— Нет, не жалко — нам ведь дома нужно кушать мясо?.. Нужно… Поэтому надо охотиться, а то где же ещё его возьмёшь?..

Таким образом в плане подготовки ребёнка к обращению с оружием, соответствующему отношению к добыче в частности и в целом к очень мужественному занятию под названием охота всё шло по накатанной дорожке, но тут произошёл вот какой случай.

Однажды Лёнька бродил по саду со своей винтовкой в руках, высматривая в ветвях деревьев крылатых серых разбойников, но воробьи, как на зло, все разлетелись после первого неудачного выстрела, и вот вдруг на одной из веток посреди спелых абрикосов он, наконец, увидел птичку, только она была не серенькая, а цветастая с жёлтыми боками и размером чуть-чуть меньше воробья — синица, нечастый гость в саду. Рядом с ней и на соседних деревьях никого больше не было, а ружьё было заряжено и взведено, палец на спусковом крючке азартно зудел — тут охотник прицелился и выстрелил… а цветастый комочек перьев взял да и упал к подножию дерева…

Лёня подошёл, наклонился к негаданному трофею и поднял из травы маленькую красивую птичку в жёлтеньком оперении, испачканном вдруг красным, стал её рассматривать — красивая… Вот ведь незадача, она только что, бодрая и весёлая, резвилась, перелетая с ветки на ветку, и радовала глаз, а теперь недвижно лежала в ладони. Почему-то стало вдруг очень жалко жизнерадостное и красивое, превратившееся вдруг в мёртвое и печальное… Да и отец вёл речь о стрельбе по воробьям, а тут… Забросив привычным движением недвижную птаху на крышу сарая, он ушёл в дом и постарался поскорее забыть случившееся, вскоре забыл, родителям про происшествие не стал ничего говорить, а сам продолжил ждать начало охотничьего сезона и обещанную поездку.

Шло время, и вот отец после работы вечерами стал готовиться к предстоящему открытию сезона, которое ожидалось совсем уже скоро, привлёк он к этому делу и Лёньку:

— Ну что, сынок, давай заряжать патроны — это для охотника первейшее дело!

Для того, чтобы утятинки поесть, утку надо сперва поджарить, — приговаривал он, раскладывая по столу принадлежности, — а чтобы утку поджарить, её надо что?.. Подстрелить… А перед тем, как стрелять, надо что сделать? Правильно, сынок, патроны надо зарядить… Давай-ка мы с тобой этим сейчас и займёмся. Вот посмотри, как вставляют капсюль в гильзу.

Он взял латунную гильзу, из которой предварительно выбил специальным устройством старый стреляный пистон, установил её в приспособление и запрессовывал в дно новый блестящий капсюль свежего медного цвета.

— Видел? А ну-ка попробуй сделать то же самое… вот так, хорошо получилось, молодец, будешь мне помощником. Продолжай…

Лёнька вставлял капсюли в гильзы и передавал их отцу на проверку, если проверка выявляла некачественную работу, то тот вновь выбивал капсюль, который вылетал из наковаленки гильзы с лёгким хлопком, и отдавал на переделку.

— Поставь новый, а то этот на охоте даст осечку, — говорил он.

— А что такое осечка? — малец к нему.

— Это когда ты прицелился, жмёшь на спуск — ружьё молчит, а утка смеётся: «Кря-кря-кря».

Дальнейшую зарядку патронов отец производил исключительно сам: насыпал в гильзу специальной меркой порох, запрессовывал пыж, потом засыпал дробь, которую сверху также закрывал пыжом — теперь заряд был готов. Снарядив таким образом три-четыре десятка патронов, он распределил их в патронташ и в специальный отдел охотничьей сумки.

— Ну вот, сынок, теперь мы с тобой к охоте готовы! — сказал он в заключение кропотливого труда…

Вспоминая эти события, Лёнька незаметно для себя заснул, а проснувшись наутро, осознал, что, наконец, настал день, когда он поедет с отцом на вечёрку открытия охотничьего сезона.

Действующих охотников в той поездке оказалось трое, а вместе с Лёнькой четверо, места в кабине автомобиля хватило всем. Автомобиль, тот самый «газик»-вездеход с брезентовым тентом, бодро проскочил пески и буруны, по которым пролегала охотничья дорога, проглотил бездорожье с распутицей после дождя, и через пару часов пути компания оказались в заветных охотничьих угодьях — на побережье морского залива в устье реки, где пресная вода, смешиваясь с солёной, создавала тем самым уникальные условия, привлекавшие сюда обилие рыбы, а следом и водоплавающей дичи. Со стороны восхода солнца, сколько видел глаз, стеной стоял камыш, прикрывавший кромку воды, а с противоположной стороны простиралась бескрайняя приморская солончаковая степь с редкой растительностью и песчаными заносами на едва прокатанных дорогах.

В чём заключалась суть охотничьего промысла, что нужно было сделать для того, чтобы привезти домой уточку или гуся, Лёнька плохо себе представлял, будучи хорошо знаком лишь с результатом охоты в виде мясного жаркóго с характерным привкусом дичины и изредка попадавшими на зуб свинцовыми дробинками, всё происходивщее в той поездке было для него свежо и ново.

В тот раз компания приехала специально на субботнюю вечёрку, чем, собственно, сезон и открывался, то есть охоту на вечерней заре, когда водоплавающая птица перед ночёвкой летает в поисках кормёжки — мотается, говорят охотники. Приехали без планов остаться до утра, собираясь подстрелить за пару часов то, что пошлёт охотничья удача, и тут же уехать обратно — отметиться на месте, как говорится. С учётом этого обстоятельства, собственно, Лёньку, у которого через несколько дней заканчивались каникулы и были в разгаре предучебные хлопоты, и взяли с собой.

Отец и его друзья всю дорогу обсуждали предстоящее действо, планировали, кто и в каком месте будет делать засидку, с какой стороны следует ждать сегодня дичь, повезёт ли с погодой, «моряна» будет дуть или «норд-вест» — о разном разговаривали. Когда оказались на месте, немного припозднившись по времени, вокруг уже начинало вечереть, все, настроив оружие и разобрав принадлежности, тут же быстренько разошлись по оговорённым местам, попрятавшись от осторожной птицы кто в камыш, а кто в разросшиеся тут и там кусты гребенчука, каждый метрах в двухстах друг от друга, Лёнька же с отцом оказался ближе всех к машине, замаскированной у самой кромки воды.

Конец ознакомительного фрагмента.