Опрокинутый жертвенник

Андрей Лушников, 2018

IV век. Римская империя. Язычество и христианство сошлись в решающем поединке. Кто победит? Теург и философ Элпидий идет тернистым путем находок и утрат, удач и разочарований. На фоне полной драматизма жизни христиан и язычников, бедняков, царедворцев, императоров теургия для философа – последняя спасительная соломинка. Постепенно он понимает, что только сокрушив в своем сердце жертвенник ложным богам, можно прийти к Истине.

Белое и черное, 27 сентября 324 года

В Старом городе на улице Стеклодувов, на заднем дворе пропахшей чесноком таверны, где за липкими от вина столами пили дешевое халкидское, играли в кости и распевали пошлые песенки ремесленники и мелкие торговцы, имелись два зала и поблагородней. В одном из них на высоких ложах, покрытых истертыми коврами, друг против друга возлежали Элпидий и Панатий. Перед ними на столе стоял кувшин с вином, блюдо с тонко нарезанной головкой сыра, фиги и оливки в масле.

Владелец солидного куска земли с виноградниками и оливами, любитель ученого общества, редкозубый, с белесыми вьющимися волосами и наметившейся лысиной, широкий в кости, с маленьким животиком, заботливо уложенным рядом, добряк Патаний выглядел старше своих тридцати. Впав в благодушие после двух-трех чаш вина, он рассказывал Элпидию о сборе оливок, о том, что пшеница в этом году пойдет не меньше чем по золотому за десяток мер, и о том, что курия, привыкшая перекладывать все тяготы на плечи горожан, взимает новый налог для даров императору Константину и снаряжения посольства, которое отправится скоро к нему в Никомедию.

Элпидий слушал друга молча и изредка вздыхал.

Панатий, заметив это, поставил чашу на стол.

— Что с тобой, друг? Ты так вздыхаешь, будто разорился или болен.

Элпидий удрученно посмотрел на него.

— Ни то, ни другое, а худшее.

— Так что же может быть хуже этих двух несчастий? — искренне удивился Панатий.

Философ горестно вздохнул.

— Я погиб, друг.

— Что, прямо так и сразу? Давай допьем вино! — колыхнул животом Панатий и, посерьезнев, добавил, — В чем дело?

— Меня поразил Эрот, — печально кивнул ученик Ямвлиха.

— Несчастный! Эрот, Эрот, — заворчал недовольно Панатий, — ты знаешь, что он — этот Эрот? Нет? А!.. Он как чума! Подкрадывается к тебе незаметно, дышит в затылок — и вот ты уже в трупных пятнах. Поверь мне друг, Эрот — убийца! Гони его взашей!

Панатий откашлялся и пропел огрубевшим от выпитого голосом из какой-то народной песенки:

— Курносый мальчишка Эрот! Если посмеешь в меня стрельнуть из дитячьего лука — кудри тебе надеру! Поплачься, пойди к своей мамке!

Элпидий выслушал приятеля с напряженным вниманием.

Панатий, взглянув на друга с доброй иронией, спросил:

— И это из чьих же глаз пущена стрела? Я ее знаю? Кто она?

Элпидий помолчал, собираясь с духом, и со вздохом сказал:

— Таэсис, дочь Аммия.

— Дочка архитектора? — подскочил на ложе Панатий, — Несчастный! Она же из круга гордецов, забудь о ней!

Философ покачал головой.

— Ты посмотри на свой жалкий вид. — Панатий был само участие. — Друг, забудь скорее эту Таэсис! Давай поднимем чаши за бога дружбы. За Зевса Дружественного! — Панатий поднял чашу.

— Ты прямо-таки само красноречие, — глухо отозвался Элпидий. — Можешь уже биться за кафедру первого говоруна города. Вот прямо сейчас из этого сброда, что пьет за стеной, можешь набирать учеников и драть с них по триста монет. В пику Зиновию и Ульпиану.

Панатий улыбнулся, довольный таким сравнением. Зиновий и Ульпиан считались лучшими риторами и софистами Антиохии. Победить их в красноречии, занять место государственного ритора, получать хорошее жалование от городской курии и гонорары от учеников за то, что он просто будет чесать языком — перспектива для добряка показалась заманчивой. Он пожевал губами и начал рассуждать:

— Может быть, мне действительно поучаствовать в состязании за кафедру риторов? — Панатий, подперев кулаком толстую щеку, начал мечтать. — Оставлю дела на вилле, найму управляющего, заведу сотен пять домашних рабов, секретарей и переписчиков моих речей. Отберу у Зиновия патент, а вместе с ним и виноградник, который дал город ему за словоблудия. Куплю у императорского дворца большой дом с золотыми колоннами, с садом, павлинами, обезьянами и страусами. Стану всех учить уму-разуму и читать в театре панегирики императору Константину. Если, конечно, он приедет в Антиохию.

Элпидий смотрел, не мигая, на дно пустой чаши и не слушал приятеля.

— Знаешь, друг Панатий, она любит Самбатиона, — сказал он вдруг трагическим голосом.

— Кого? — посмотрел на него рассеянно Панатий, увлеченный своими мечтами, не совсем понимая тяжести положения друга.

— Возничего Самбатиона. Этого мужлана, который по-гречески-то говорит — точно жернова во рту ворочает. Она ходит на бега и пожирает глазами этого… этого конюха, который только и восседает, как статуя, на колеснице и ничего не видит дальше конского хвоста. Вчера на бегах, когда он упал с квадриги, она готова была выбежать к нему на арену. — Элпидий стукнул кулаком по столу. — А на меня даже и не взглянула!

— О-о, друг! Ты уже и ревнуешь? — сказал Панатий, подливая ему в чашу вина. — Вообще-то, Элпидий, я думаю, что ты преувеличиваешь. В том, что Таэсис восхищается Самбатионом нет ничего удивительного. Ты ведь тоже восхищаешься Геркуланом.

Элпидий метнул в друга прожигающий взгляд:

— Это другое! Это восхищение женщины! Вчера она сразу же и ушла из цирка после того, как грохнулся этот мужлан. Даже не посмотрела и двух забегов.

— Дело может быть не в нем, друг. А в том, что Аммий — отец Таэсис, до отъезда в Византий жил в городе в том районе, где все будто с ума посходили от этого египтянина. Я уверен, что причина тому не страсть, а азарт, за которым стояла, может быть, и сотня золотых, поставленных на него. Ты представь, что она разглядела в нем удачное вложение, а когда он проиграл — обиделась и ушла. Да, и ты не забывай, что Таэсис выросла среди египтян, и ей могут нравиться эти… — Панатий постучал по кувшину… — бронзовокожие с такими… яйцевидными головами фараонов. Может быть, он напомнил ей родину? — удивился он сам своему предположению.

Философ хмыкнул.

— Ты мне не веришь, а я тебе расскажу вот такую историю. Мне ее поведал мой старый раб Филоник. Это приключилось лет двадцать пять назад. Тогда в Антиохии, в честь приезда императора Диоклетиана впервые за много лет устраивались гладиаторские бои. Вот тогда, сидя на трибуне амфитеатра, некая гетера Гирона узнала в одном из гладиаторов своего родного брата. Представь, идет гладиаторский бой, и тут вдруг выбегает на арену известная всему городу гетера — и ну обнимать одного из ретиариев. Восторг! Венки! Крики публики: «Простить! Помиловать!».

Панатий рассмеялся, положив руку на свой круглый живот, будто боясь, что из-за смеха тот ускачет от него, как мяч.

— Представляешь, она белая, а ее брат черный, как головешка!

Философ пододвинулся ближе к Панатию.

— Ну, и что дальше?

Панатий блеснул глазами.

— Все завершилось благополучно. На глазах Гироны ее брату вонзили в горло меч.

Элпидий отвернулся.

— Скверная история.

Он надолго замолчал и задумался. Панатию стало жалко друга, так безнадежно влюбившегося в жестокосердую Таэсис. Он подлил еще вина, но Элпидий к нему не притронулся. Философ смотрел затуманенным взором куда-то в угол так, как смотрит дельфийская пифия сквозь жертвенный дым.

Панатий позвал хозяина таверны и шепнул ему что-то на ухо по-сирийски. Хозяин покосился на Элпидия черными масляными глазками и закивал. Через минуту за ковровой занавесью зазвенели струны.

Элпидий вышел из оцепенения и удивленно посмотрел на друга.

Панатий пожал плечами:

— Может тебя хоть это развеселит?

Кто-то отдернул занавесь и в дверях показались две аравитянки. В ярко-красных прозрачных шароварах, увитые по талии серебряными цепочками, с большими кольцами в ушах, они вплыли, подергивая бедрами, и запели протяжную гнусавую песню. Одна из них держала на левом плече маленькую треугольную арфу и, выставив острый локоть, перебирала струны тонкими пальцами, другая ударяла в бубен. Смуглые лица девушек скрывали полупрозрачные покрывала, но и сквозь них Элпидий видел, насколько некрасивы и резки их черты, а подведенные глаза — холодны как лед. Выворачивая запястья, и то откидываясь назад, то подаваясь вперед, одна из них приблизилась к философу. Аравитянка широко открывала ярко накрашенный рот, ее мелкие острые зубы окрасились помадой, и она стала похожей на хорька, задавившего цыпленка.

Элпидий невольно отодвинулся, когда девушка присела на его край. Под ритмичный звук бубна она придвигалась все ближе и ближе к философу. Элпидий бросил беспомощный взгляд на Панатия. Тот, поняв его, махнул на девушек, как на демонов, сказал по-сирийски «идите», и те, сильно ударив в свои инструменты, быстро удалились.

После ухода танцовщиц в комнате остался запах женского пота, смешанного с духами.

— А может, ну ее, эту вонючую таверну? Пойдем ко мне в гости? — Предложил участливо Панатий. — Жена будет рада. Я тебе покажу свой погреб с вином. И, клянусь Зевсом, мы с тобой откупорим каждую амфору! Это малахольные римляне по своему обычаю наливают гостю всего три чарки. А я тебе… А я тебе ванну из вина с шафраном приготовлю! Хочешь?

— Не хочу, — рассеяно отозвался философ.

— Почему? — искренне удивился Панатий.

Элпидий молчал.

— А хочешь — бассейн?

Элпидий не ответил.

Кувшин пустел.

— Так что же мне делать? — вздохнул наконец философ.

— Учить уроки Ямвлиха о красоте тела и красоте души, — ответил Панатий, глядя на занавесь на двери вслед танцовщицам. — Одно дело — любить тело Таэсис, а другое — ее душу. Вспомни, что говорил об этом Ямвлих: «Красота души является только через красоту речи и красоту ума». А ты с Таэсис не перекинулся и двумя фразами. Откуда же тебе известно о красоте ее души?

Элпидий насупился и молча протянул Панатию чашу, тот, не промолвив ни слова, наполнил ее. Друзья, нарушая все традиции пира, выпили в полнейшей тишине. Элпидий поставил на стол чашу и, подумав, сказал:

— Я должен с ней поговорить.

— О чем ты хочешь говорить с дочерью архитектора нового Византия? О красоте колонн храма Апполона в Дафне или о стройке по канонам Ветрувия? Сам кесарь пообещал сделать ее отца префектом города, если он за два года перестроит Византий. Скоро у этой девушки в женихах будут ходить римские сенаторы, а ты с ней хочешь поговорить. Ты посмотри на себя, на свой старый плащ, загляни в свой кошель, в котором если что и водится — так только моль.

— Тебе бы оракулы изрекать, — с горечью отозвался Элпидий.

— Раз ты не знаешь, что делать, то — пожалуй, — улыбнулся Панатий.

Ученик теурга снова погрузился в свои безрадостные мысли, но спустя минуту, как будто разглядев что-то в углу комнаты, внезапно оживился.

— Панатий, я знаю, что делать! Зевс Серапис мне поможет!

Панатий замер с поднесенной к губам чашей:

— Ты хочешь прибегнуть к магии?

Философ в ответ на вопрос показал ровный ряд белых зубов.

— Глупец, вспомни об эдикте против любовных заклинаний. Теперь царей у магов и теургов в Сирии нет. А новые римские законники, которых повсюду насадил Константин, обязательно воспользуются этим указом, чтобы показать свою силу. Подумай, подумай об этом!

Элпидий как-то сардонически улыбнулся.

— Константин и веру отцов назвал лживой, и ко Христу всех призвал, и жертвоприношения запретил. А сам при этом остался верховным понтификом.

— Берегись! Вчера на улице Сингон какие-то люди в рваных кукулях, ссылаясь на этот этикт, звали горожан жечь магические книги.

— Я все уже решил. Надо попасть в дом Таэсис и взять что-то из ее вещей.

— А ты не боишься, что тебя убьют на месте как вора?

— Я все уже решил, — упрямо повторил Элпидий.

Панатий подумал и сказал:

— В таком случае, я иду с тобой.

— Ты? — обрадовался и удивился Элпидий. — Но почему? Ты же только что говорил, чтобы я забыл ее.

— Я тебя испытывал, — Панатий осклабил редкие зубы. — Я старше тебя. Да и в любовных делах знаю побольше твоего. Кто-то же должен быть в этой вылазке главным. У тебя все есть для магического действа? — спросил Панатий, понижая голос.

— Да. И глиняная кукла, и медные иглы, и магический стилос, и свинцовая пластина для записи заклинания, — ответил Элпидий почти шепотом.

— Так чего же мы ждем? — прогрохотал добряк на весь триклиний. — Вперед, Аякс!

Расплатившись за сыр и вино, друзья вышли из таверны. Солнце уже зашло за крыши соседних многоэтажных домов. На улицах, как новые созвездья, поднимали на канатах гроздья горящих светильников. С Оронта, лениво вращающего огромные колеса водяных мельниц, вдоль улицы Тиберия потянуло вечерней сыростью. То ли от холода, то ли от страха перед вылазкой Элпидий поежился и неуверенно спросил приятеля:

— Что, прямо из таверны и пойдем к дому Таэсис?

— Смелее, мой друг, из таверны выходят не только в женихи, но и в императоры! Ведь и Константин вышел из таверны, — сказал Панатий во всеуслышание.

Элпидий сообразил, что Панатий имеет в виду мать Константина Флавия Елену, бывшую когда-то трактирщицей, и приложил палец к губам. Такие места, как это, просто кишели доносчиками. И из этой таверны можно было бы запросто попасть не в женихи, а в тюрьму.

Осенние вечера в Антиохии становились уже короткими, как плащи бедняков. Ближе к ночи в городе начиналась другая жизнь, он озарялся тысячами огней, и горожане устремлялись, как мотыльки, на огни светильников улицы Трех Тысяч Колонн. Сынки богатых куриалов, разряженные, как павлины, в дорогие разноцветные гальбаны, сбившись в свою коллегию, ходили по улицам от таверны к таверне, приставали к девушкам и затевали потасовки с парнями из коллегий пекарей, ткачей или медников. Старые нарумяненные грымзы в высоких париках из чужих волос присматривали себе юных жертв из-за занавесок носилок. Бородатые софисты и киники в намеренно извалянных в пыли плащах, надменные риторы со свитками своих речей, тонкошеие певцы и музыканты с арфами под мышкой — все спешили на ужин к меценатам. Смуглолицые сирийцы в полосатых далматиках водили по портикам ослов и верблюдов и, пытаясь сдать их кому-нибудь внаем, пели дифирамбы их достоинствам. Христиане в простых одеждах, причесавшись на прямой пробор и потупив взгляд, шли в Старый город к Древнему храму на вечернюю молитву. Статуи императоров, освещенные масляными светильниками, смотрели сверху из своей вечности на всю эту сутолоку у их ног брезгливо и многозначно.

Друзья встали перевести дух на углу улицы Сингон под небожительскими каменными сандалиями. Из темного переулка к ним подошел заплывший жиром евнух и, кивая в темноту головой, вкрадчиво предложил развлечься в обществе юношей. Элпидий заметил, как Панатий побагровел, будто пурпурная улитка, брошенная в чан с солью, и, брызгая слюной в щекастое лицо, гневно рявкнул:

— Мы не делаем сзади того, что надо делать спереди!

Евнух вздрогнул щеками и исчез внезапно, как и появился.

Приятели прошли мимо Трояновых бань и старого Кесариона с обветренной статуей богини Фемиды, мимо бронзового изваяния оберега города — богини Тюхэ, и мимо окон громадных гомонящих островов-многоэтажек. Они миновали просторные трех — и четырехэтажные дворцы богатеев, украшенные длинными золотистыми колоннадами, прошли мимо портиков и стоящих на опорах бассейнов, с которых огромными зелеными волнами спадали плющ и виноградные гроздья, листья карликовых пальм и тонкие нити водорослей.

И отовсюду — из освещенных светильниками портиков и из окон, забранных решетками, звучали органы, арфы и свирели, слышалось пение и пафосная декламация речей и стихов. Друзья дошли до театра Цезаря, где улица делает плавный спуск к подножию Сильфия, и, обогнув стену Селевка Никатора, свернули в переулок, в котором стоял дом Аммиев. В тихой, не освещенной улочке Элпидий посмотрел с опаской на высокую стену, через которую ему предстояло перелезть, и заметил, что на небе уже высыпали крупные, как семена бобов, звезды, и в самой гуще их пульсировал Сатурн.

Панатий прошелся медленно вперед вдоль стены дома архитектора, постоял, задрав голову, напротив соседней виллы, из-за стен которой доносился шум пира, подошел осторожно к двери дома Таэсис, кинул через стену камешек и, не услышав звона цепи собаки, вернулся довольный.

Элпидия смутила довольная улыбка Панатия:

— Может, подождем, когда угомонятся соседи?

— Соседи ничего не слышат. Они, как лягушки перед дождем, квакают один громче другого о любви к новому императору. Ну, давай, лезь на стену! Я узнал — в ее доме нет собаки.

— Подожди… я… я еще хочу подумать.

— Подумать? Над чем ты собрался здесь еще раздумывать? Над трактатом Ямвлиха «О промысле и судьбе»? Твоя судьба за этой стеной. Лезь на стену, тебе говорю!

Элпидий облизнул вдруг пересохшие губы:

— Панатий, я, кажется… боюсь.

— Он боится! Ха! Философ дрожит! — Патаний ухватился за свой большой живот. — Посмотрите на этого женишка! — Он посуровел. — Тогда, клянусь Зевсом, я сейчас пойду, постучу в ее дверь и все скажу!

— Что скажешь? — удивился Элпидий.

— Что ты трус и боишься не только признаться ей открыто, но и похитить для магии ее вещь. Не могла бы она сама дать что-нибудь для этого? Амулет или гребень, перстень или застежку? Так я иду?

— Нет, стой! Подожди, не надо. Я готов.

— Молодец! Вперед, Аякс! Давай, ставь мне ногу на колено.

— Подожди.

— Что еще?

— Хочу снять лишнее.

Элпидий нагнулся, развязал ремешки и сбросил сандалии, расстегнул застежку плаща и остался в одной легкой безрукавной тунике. Панатий подставил ему мясистое колено и Элпидий, взобравшись по рельефному телу друга, залез на стену, прошел осторожно по черепичной крыше дома и посмотрел вниз. Сад из гранатовых и персиковых деревьев в доме Таэсис был уже старый, верхушки некоторых из них достигали карниза, и Элпидию в полутьме показалось, что кровля держится не на колоннах, а на деревьях. Влюбленный философ спустился по ветвям и спрыгнул на землю. Осторожно ступая босыми ногами по мокрой траве между деревьями, стал искать дверь, ведущую во внутренние покои дома.

Пройдя по небольшому коридору, Элпидий прислушался: из дальней комнаты доносился храп. «Таэсис не может так храпеть, — решил про себя Элпидий, — так может храпеть только ее колода-служанка». Он прислушался и услышал ровное дыхание из-за занавески ближайшей комнаты. Затаив дыхание, он проник внутрь и разглядел в полутьме на ложе спящую Таэсис. Философ наклонился к ней и хотел поцеловать, но затем передумал, боясь себя этим выдать. Он подошел к столику, открыл небольшой ларчик и тут же почувствовал, что кто-то трется о его ногу. Он оцепенел и посмотрел вниз. В полутьме блестела глазами большая кошка с ошейником.

— Абрасакс, — прошептал теург и отбросил ее ногой. Та с мявком шмякнулась о канделябр, и с него сорвалась с медным стоном лампа. Таэсис вскрикнула, Элпидий схватил первое, что попалось, из ларца и выбежал.

Вслед ему тут же понеслось, дробясь в стенах комнат:

— Воры! Ворры!! Воррры!!

Когда Элпидий, царапая кожу о ветки, уже карабкался на дерево, кто-то ухватил его за ногу и фальцетом закричал:

— Сюда, сюда! Я поймал его!

Ученик теурга повис на ветке, как большая обезьяна, и, ничего не разбирая в горячке бегства, ткнул свободной ногой на голос, прямо в белеющее лицо, перемахнул через крышу и свалился, как мешок, прямо на могучие плечи Панатия. Тот подхватил друга и открыл, было, рот для вопроса, но Элпидий крикнул ему в лицо:

— Бежим!

И они ринулись наутек. Через квартал друзья остановились перевести дыхание. Панатий дышал, как загнанный в угол бойни боров, по его лицу катились крупные капли пота. У Элпидия гипсовой маской бледнело лицо, его тонкие ноздри трепетали, между красивыми подведенными бровями залегла глубокая, старящая его морщина.

— Земля и Солнце! Я, кажется, повредил лодыжку!

— Идти сможешь?

— Постараюсь.

— Ты успел что-нибудь взять?

Влюбленный философ кивнул и вытащил из-за пазухи вещь Таэсис. Добычей оказался браслет из черного янтаря.

— Подойдет, — удовлетворенно сказал Панатий, как будто он имел богатый опыт в заклинаниях. Прихрамывая, Элпидий медленно двинулся к своей любовной магии.