Чудовище внутри меня

Андрей Куц

Умер неестественной смертью мой школьный товарищ. Как прокурор я должен был проверить выводы, к которым пришло следствие. Я вернулся в город своего детства и столкнулся с его непростой жизнью – с величием и стыдом, страхами и мечтами. Я многое вспомнил и много узнал нового о тех страшных событиях, которые случились десятилетия назад в нашем городе и закончились только теперь со смертью моего одноклассника. Виновные обязательно будут наказаны, но не мною… меня сломали.

Глава пятая

Обозько всё сидел и курил огромную сигару. Я же свою отложил, более не в силах сносить дыма, скребущего горло, обжигающего лёгкие, — аккуратно растолок горячий кончик в хрустальной пепельнице.

В детстве мы с ним не были близки: учился Обозько в параллельном классе, и по-настоящему наши пути ни разу не пересекались. Но мы хорошо знали друг друга в лицо. А общий город, один год рождения, соседние классы, одна школа, общие знакомые — нас объединяли и роднили.

Перипетии той давней сутолоки вокруг царских денег не преминули коснуться и Обозько. Ему тоже — через пятые руки — достались две купюры. Они долго хранились у него в укромном месте, так же как у меня. Мы доставали их и с воодушевлением рассматривали — изумлялись старому казначейскому билету.

— Да-а, — протянул Обозько, — знавал и я заботу доброй, несчастной Фроси. Несмотря на то, что наш дом был далековато от вашего, бывало, что и мы промышляли мелкими издёвками и насмешками над этой бабулькой. — Он жевал кончик сигары. — Хотя она была не так уж стара. А? — Вскинувшись, дёрнув головой, добавил он, обратившись ко мне.

— Пожалуй. Под шестой десяток, никак не больше.

— Вот что с людьми делает жизнь… а мы ведь думали, что она полоумная старушенция. Ей от нас порой доставалось. Но она нам всё прощала, а может, так скоро забывала… и всё норовила накормить нас пирогами или зазвать на чай с вареньем, а то совала какие-то шапочки, варежки, шарфики. Помнишь?

— Я долго носил зелёную спортивную шапку, ею связанную. Мать настаивала, чтобы я надевал её, чтобы порадовать добрую Фросю. Ефросинью.

Наконец Обозько отложил сигару и занялся приготовлением напитка, который он назвал «Оранжерея», и обронил ненароком куда-то в сторону, в пространство:

— Ты всерьёз вздумал взяться за случай с Романом Садовым? Ты хочешь основательно покопошить-пошуровать в нашем гнезде?

Он резал грейпфрут и на меня не смотрел.

— А что, у вас, действительно, гнездо?

Он исподлобья воззрился на меня. Его игривые глазки усмехались — в их коричневой глубине не ощущалось никакой тяготы.

Навесив на стаканы красноватые кружки грейпфрута, Обозько подал мне коктейль.

— Ну, в общем-то, да, — сказал он. — У нас небольшой город. Мы должны держаться вместе — защищать себе подобного. Время, сам знаешь, не простое, а в не столь давние времена было куда хуже, в общем, не просто. Так что… мы привыкли, срослись. Ты же спец по таким делам — должен понимать. В основном тогда, в не столько давние, сколько смутные времена и сложилась внутренняя ячейка — сообщество знающих, умеющих, понимающих, ценных в своём роде людей. Ты думаешь, мне было легко поднять и удержать такое дело как мои «Ключи»? Ох, как непросто. Ко многим пришлось подыскивать подходы. Хорошо, что в подобной сфере услуг я был первым — конкуренции не было. И теперь этот рынок — мой. Это я тебе скажу очень точно. Вот сейчас посидим, повспоминаем и спустимся вниз, а там сам увидишь, на чём стоим, за что держимся… Где собираются значимые люди? У меня! Или бывают. Сам мэр — постоянный гость. Заходит покушать и искупаться в моих чистых студёных ключевых источниках — это знаешь, я тебе доложу, такая чудесная, такая живительная вода, даёшься диву, что она творит с человеком! После неё несёшь себя по земельке как младенец — так легко и спокойно делается. Ты удивишься. Вот, значит… если тебя не удовлетворит мой рассказ о Ромке, который я вознамерился поведать, то ты сможешь прямо у меня, тут, если не брезгуешь, увидеть нужное тебе чиновничье лицо — все тусуются здесь. У меня. Вот так-то. Если тебе надо подписать какие бумажки, они подпишут, ты не беспокойся. Можешь расслабиться и наслаждаться.

Он явно захмелел.

— Что ж, это значительно упростит предстоящие заботы.

— Упростит, упростит! В этом нету никакого сомнения. Но сперва, будь добр, без протокола, в приватной обстановке, послушай одну историю. Я многое знаю. Я потом выяснял. Мне это надо было для раскрутки моего дела. Чтобы оно лучше шло. Очень уж хотелось процветать. И, вроде как, получается. Ну да теперь не о том, я отвлекаюсь… Мне есть, что рассказать о Романе. Ты наверняка ничего подобного не знаешь и даже не слышал. В рапортах и отчётах такого не пишут. Я думаю, тебе будет небезынтересно и даже поучительно послушать.

— Хорошо. Я готов выслушать всё, что ты готов сообщить по этому делу.

— Фу, — сказал Обозько. — Насколько же ты пошл в своём официозе. Это действительно интересное и загадочное дело. В наших местах происходило много чего чудного и фантастичного. Хотя ты, наверное, кое-что помнишь. Ведь всё началось ещё тогда, когда нас захлестнула вся эта возня с царскими деньгами.

— Помню. Тогда говорили много всякого, но это всё домыслы и досужие сплетни. Не думаю, что такое могло быть на самом деле.

Обозько ухватил бутылку коньяка. Наполнил стаканы.

— Твоё здоровье! — Он приветственно поднял стакан и неторопливо, мелкими глотками, осушил его. Раскурил новую сигару. Предложил мне. Я отказался. Он с удобством откинулся на спинку кресла, положил ногу на ногу и, держа в одной руке стакан, а в другой сигару, приступил к рассказу.

— Ну, так ты всё же послушай. Начну издалека. С того момента, когда по школе стал болтаться этот самый Садов, будто впавший в прострацию — глючащий и спящий на ходу. Помнишь?

— Такое не забывается.

— Верно. Не каждый день в школе заводится сомнамбула. Он и без того был чудиком. Грязнулей. С прибамбахами пацан. Такого было грех не отколошматить. Долбишь его и думаешь: «Может, проснётся, может, человеком станет?» А то впадёшь в такое остервенение… и вот мажешь от плеча, со всего маха! А он такой жалкий, зажмётся в углу, руками прикрывается, чего-то попискивает — и никакого отпора. Так бы и раздавить! — Обозько пухлыми короткими пальцами стиснул пухлый коньячный стакан, вытолкнул из себя густое облако дыма и в сердцах изобразил плевок, то ли от злобы, то ли от омерзения, то ли от желания отогнать навязчивый образ, явившийся из давно минувшего.

Он опомнился, — видимо, сообразил, насколько неблагоприятное впечатление он может на меня произвести, какие появятся у меня мысли от такого поведения и отношения к Садову. Посмотрел на меня с замешательством.

— А вообще-то мы его не замечали… ходит — и пусть ходит, — сказал он. — Мало ли кто есть вокруг… вот ты, например. Ты тоже там был. Мы с тобой толком и не знались. Но сейчас нам это не помешает, верно? Единое прошлое сплотит нас крепче… ну, крепче… не знаю чего. В голову лезет одна несуразица: бабы, выпивка — кутёж, в общем. — Он опять посмотрел исподлобья — умоляюще или, может, просительно?

— Я понял, — подбодрил я Обозько. — Продолжай. Что ты там накопал? Только — правду, без всяких прикрас и без отсебятины.

— Нет, что ты, я всё — как есть! Зачем врать? В таком деле лишняя несуразица — пиши пропало. И без того достаёт всяческой галиматьи. Куда ни сунешься, везде — дрянь, в которую и верить-то ни с руки. А веришь! Веришь, потому что сам там был — в том времени. И здесь был, то есть теперь… был, и пропитался обстановкой, почувствовал атмосферу — видел отголоски большого дела, проходящего стороной от всеобщих глаз. Ты, наверное, не знаешь, но мой отец был непосредственным участником тех событий.

— Да что ты?

— Представь себе. Когда я заполучил в личное пользование пять рублей, получилось так, что их увидел отец. И я был вынужден рассказать ему о кладе, якобы спрятанном в стенах вот этого здания, который случайно открылся неким ребятам, но кроме этих, никому теперь не нужных, денег, они ничего не нашли. Может, плохо искали, а может, больше ничего нету. Ну, а если есть, вот уж кому-то повезёт!

Долго я слушал Обозько, но его рассказ так и не был окончен. Мы отложили его на вечер — до нашей встречи в ресторанном зале. Я по-прежнему хотел оглядеть милую моему сердцу сторонку, а для этого мне надо было хорошенько отдохнуть, то есть полноценно поесть и пораньше улечься спать.

Обозько не возражал. Он, умильно улыбнувшись, оставив на столе угощение, скромно удалился.

Я весомо подорвал здоровье принятым со сна алкоголем и сигарным дымом. Последний, слава богу, благополучно уносился в вентиляционный шлюз. К сожалению, этого нельзя было сказать об алкоголе. Будучи так скоро одурманенным, я не сумел в полной мере подивиться внешнему виду Обозько, чрезвычайно бросающемуся в глаза своей несуразностью, — это, если смотреть на стоящего круглого Обозько, одётого до крайности пёстро и с непомерной волосяной порослью на руках и ногах. Не подивился я этому, а лишь сухо, отстранёно отметил.

Я постарался привести себя в чувства горячим чаем, который был у меня в термосе, и повторным холодным душем — в комнате имелся санузел: ключевая вода нагнеталась насосами в баки на чердаке, отдельные для горячей и холодной воды, о необычности которой хозяин не сказал пока ничего конкретного. Перед уходом он только наполнил водой — прямо из-под крана — большой стакан и жадно её выпил, взахлёб. С удовлетворением утерев рукой подбородок, он посоветовал:

— Поправляй здоровье водичкой — очень хорошая водичка! У нас вся вода своя, так что — пользуйся! — И добавил, имея в виду небольшой беспорядок — последствия нашего скромного застолья: — Ничего не трогай, я пришлю прибраться Алёнку. Очень милая девочка. Только многовато самомнения. А так ничего… да. Жду тебя через часик. Познакомишься с моим семейством. Мы часто здесь ужинаем.

Несмотря на моё категорическое намерение рано лечь спать, я понимал, что, отправляясь в публичное, а в данном случае злачное место — в ресторан, я рискую нарваться на радушный приём со стороны какого-нибудь предприимчивого или влиятельного в здешних местах господина — от такого за просто так не сбежишь, не уклонишься от изрядной дозы всевозможных благ и увеселений. И я, понимая это, не стремился уклоняться. Но сперва мне хотелось обжиться, то есть привыкнуть к новой обстановке, так как от чрезмерных нагрузок мой рассудок непременно помешается — потеряет здравомыслие, объективность суждения, чего я ни в себе, ни в людях никогда не приветствовал.

Перед этим мне надлежало спуститься, чтобы поставить машину на отгороженную стоянку и забрать из неё чемодан с вещами. Поэтому, достав из портфеля термос, я ограничился одним чаем, отложив на потом третий душ за день, — если считать обязательное утреннее полоскание.

Когда я вышел из номера, то сразу заметил пригожую, но слегка растрёпанную девичью головку, выглядывающую из-за угла возле лестничной площадки. Девушка не смутилась. Она с бесстрастным лицом вышла в коридор и направилась ко мне. Она приблизилась, и я сложил золотые буквы, прикреплённые к кармашку её розовой форменной рубашки, в слово: Алёна. Она, по-видимому, поджидала моего выхода из номера, чтобы в нём прибраться, и поджидала на почтительном расстоянии, дабы не обеспокоить, не потревожить — боже упаси! — меня, важного гостя, о котором печётся сам хозяин.

Я хотел запереть дверь, но остановился, разгадав её намерения.

Она взялась за дверную ручку. Я находился в каком-то непонятном для себя замешательстве, и поэтому не двигался с места. Отчего ей, чтобы попасть в номер, пришлось протискиваться: она сделала это чопорно, вытянувшись телом, привлекательным в своих формах. Она озорно взглянула на меня и шмыгнула внутрь.

«Наверное, я ей понравился, — подумал я. — Стану этим тешиться — это приятно».

Очень приятно, когда молодая и привлекательная девушка заигрывает с тобой, дразнит тебя, но всегда неясно, что за этим стоит, на что она рассчитывает, что хочет? Может, это просто баловство? Тогда — стыд и позор на твою седую голову! Может, надежда на контакт? Но это, скорее всего, самая наглая и беззастенчивая лесть себе самому. Обманка. Поддавшись которой, можно угодить в дурацкое положение. А не хотелось бы… Не хотелось бы обидеть ни её, ни себя.

Я менее всего хотел задумываться о возникающем между мужчиной и женщиной притяжении. Решать дополнительные ребусы и загадки. Не ко времени это.

Я как можно корректнее и теплее улыбнулся в ответ и прикрыл дверь под №15, которую она оставила приоткрытой.

«Кому же не нравится нравиться?» — пронеслось в голове каламбуром, который мне понравился. И я остался доволен и им, и этим неожиданным и приятным маленьким происшествием.

Спустившись в прохладу влажного первого этажа, я посмотрел в сумрак ресторанного зала. За столиками копошились люди. Свободных мест было много: шёл седьмой час вечера, и основной наплыв посетителей, надо думать, ожидался с минуты на минуту.

«Хорошо, что мне отвели крайнюю комнату, а то шум в самые популярные вечерние часы мог бы меня беспокоить».

Цилиндр в центре залы по-прежнему сиял, и журчали струи воды. Возле него стоял мальчик трёх лет. Он протягивал пухлую руку, в которой была прозрачная кружка. Он подставлял кружку под игривую струйку воды с одной из сторон фонтана. Рядом с мальчиком была девочка, года на два старше. Она следила за ним. А на верхотуре цилиндра привычно улыбались ангелочки, такие же пухлые, как и мальчик с кружкой.

Я подошёл к метрдотелю.

— Где мне наиболее удобно оставить машину? Я видел отгороженную стоянку…

Он не улыбнулся. Он был бесстрастен. Его лицо не выражало никаких эмоций.

— Да, то место отведено для автомобилей постояльцев и работников. Вы можете им воспользоваться.

— Спасибо!

Я только в этот раз разглядел, что за склянки выстроились за его спиной. Там были соки, всевозможные фруктово-ягодные напитки, кофе и чай. Под рукой же метрдотеля-бармена, частично скрываемое стойкой, находилось: кофеварка, два чайника быстрого кипячения, множество кружек, стаканов, ложек и блюдец. Сбоку, ближе ко входу, крепясь к стойке и потолку размещался длинный список услуг с расценками, а внизу написано: «Кружка ключевой воды для утоления жажды — всякому желающему! бесплатно!». Рядом стояла небольшая табличка, на которой были изображены бутылка вина со стаканом и дымящаяся сигарета, — они были перечёркнуты: «У нас не пьют и не курят», — гласила надпись.

Однако!

«А что это за дым и весьма определённый коньячно-винный запах так недавно наполняли мой номер? Я понимаю, что хозяин сам определяет дозволенное себе и своим гостям. Да и всякий постоялец может, уединившись в номере, делать всё, что пожелает. Лишь бы не портил чужое имущество! Но разве из этого не следует, что хозяин придерживается здорового образа жизни? И тогда, если это так, зачем, скажите, пожалуйста, несколько минут назад Обозько столь усердно себя гробил? К тому же для неумеренных возлияний, которым мы придавались, нужна привычка! А сигары? Баловство? Которое всякий нет-нет да позволяет себе? Или эта жертва ради меня? Во имя меня! Для налаживания контакта. Или была поставлена иная цель? Что-то… что пока не ясно».

Я вышел в вечерний мир.

Густая растительность, заполонившая пространство вокруг заведения, давала так много тени, что майское солнце, склонившееся к горизонту, лишь в редких местах пробивало себе путь до земли. Игра света и тени вокруг старого, но облагороженного здания завораживала необыкновенным искажением перспективы.

С предельным вниманием, памятуя о своём опьянении, я переставил машину на положенное место, туда, где имелся навес. Взял из багажника чемодан, опрокинул его на колёсики и покатил к двустворчатым дверям «Студёных ключей».

На этот раз меня встречал лакей или, скорее всего, носильщик. Он отобрал у меня ношу и, раскрыв дверь, пригласил входить первым. Это был невысокий, поджарый мужчина лет сорока. Что-то в нём показалось мне знакомым.

«Что ж, это ещё раз подчёркивает малую величину города — нет ничего удивительного, если многих узнаёшь в лицо».

Но мне чудилось, что тому виной не былая случайная встреча на улице, пускай даже происходившая довольно часто. Между нами могло существовать нечто большее. Я не мог избавиться от этого ощущения. Я всматривался в него, но заговаривать не хотел: провинциалы бывают утомительными.

«У меня и без этого впереди не мало встреч и воспоминаний, где будут не только рассказы о жизни в минувшие годы, но и жалобы на всё ту же жизнь, на судьбу, на невзгоды, неудачи и прочее, прочее, прочее… кто-то женился, кто-то родил, а кто-то уже умер…»

— Вам приготовлен столик, — сообщил метрдотель и указал в сумрак ресторана. — Когда Вас ждать?

— Благодарю, но думаю, что я не управлюсь меньше чем за полчаса.

— Хорошо. Я сообщу Павлу Константиновичу.

Я неторопливо поднялся к себе. Только я вошёл в комнату, как оттуда неприметно, не поднимая глаз, выскользнули мой носильщик, отнёсший чемодан, и Алёнка. Сомнений в их благопристойном поведении у меня не закралось, а вот о полученных инструкциях подумалось: не докучать, угождать мне, ни в коем случаи не ждать и того подавно — упаси, господи! — не требовать на чай. Вдогонку, правда, зароились мысли о нелицеприятных комментариях в мой адрес, а то, может, отпили чего из оставшегося на столике или плюнули в бутылку, а может, что-нибудь утащили, умыкнули. Если же парень ущипнул девчонку за мягкое место, то, мне представлялось, она непременно бросила бы на меня озорной взгляд… а раз этого взгляда не было, значит, никакого заигрывания тоже не было. Я так считал… Но оставим их.

Закрыв дверь и разложив чемодан, я намеревался разобрать шмотки: какие требуется повесить в шкаф, иные разложить по ящикам и полкам, выбрать одежду для вечернего выхода в свет, — и тогда уже принять душ. Но сперва, из стоявшего на столе графина с водой (такой же был на ночном столике), я налил полным большой стакан, и выпил всё до дна. Вода была холодной. Она хорошо очистила полость рта и вызвала сладковатый озонный привкус, а в голове просветлело, по телу стало разливаться тепло… и тихо невзначай окутало меня умиротворение… Возможно, что именно поэтому Обозько не предложил мне испить воды сразу. Хотя очень ею гордился. Он хотел, чтобы наша беседа состоялась при привычном для меня восприятии себя самого в окружающем пространстве. Для этого он и опаивал меня спиртным. Он знал наперёд, что, независимо от результатов беседы, меня можно расположить к нему и вернуть к жизни очень простым способом: всего лишь угостив ключевой водой, в избытке имеющейся в его владениях.