Последняя любовь президента

Андрей Курков, 2007

«Последняя любовь президента» – почти детективная история, которая произошла с человеком, пришедшем на вершину власти и заплатившим за это своим сердцем в прямом и переносном смысле. У президента чужое сердце, более того, это сердце можно остановить в любую минуту. Кто за этим стоит и кому это выгодно? Что может спасти президента и вернуть ему способность чувствовать и любить?

45

Киев. Февраль 1985 года.

— Вот сейчас допью и прыгну на хер отсюда вниз! — говорит Гусейнов и перегибается через перила моста.

Я хватаю его за воротник короткого ратинового пальто и тяну назад. Здесь, на пешеходном мосту, сильный и колкий ветер. Еще пара порывов, и наша вторая бутылка «Московской» покатится разливаясь. Мы ее еще и до половины не допили.

— Как мне теперь отцу в глаза смотреть! — Гусейнов оборачивается ко мне. На лице — пьяное отчаяние.

— Да перестань ты! Ведь не посадили! Ну не будешь ты ментом!

— А кем я буду? Пистолет забрали! Форму я не отдам, но носить не могу!

— Поедешь к своим, в Дагестан, там носи сколько хочешь!

Мысль о том, что в Дагестане он сможет носить ментовскую форму, кажется, немного успокаивает его.

— Ты пойми, я же не мог по-другому! Ну представь, у тебя в обезьяннике сидит твой двоюродный дядя, а ты его сторожишь! Что он потом твоим родным скажет? Ты бы ведь тоже его отпустил!

Я отрицательно мотаю головой.

— Не отпустил бы? — удивляется он.

— Нет.

— А земляка?

— И земляка бы не отпустил!

Гусейнов тяжело вздыхает, нагибается за бутылкой и пьет из горлышка. Потом передает бутылку мне.

Я пью, отвернувшись в сторону Труханова острова. Пью, хоть во рту и противно от этой водки. Пью и смотрю на странную землю, на голые деревья, на заснеженный неясный берег.

— У нас не так, — говорит Гусейнов. — Если младший что-то сделал и попался — ремнем его или кулаками отделал и отпустил, а если старший — то просто отпустил. У нас нельзя своих сажать, понимаешь? Нас мало, и почти все — родственники.

— А нас много, и мы почти все друг другу — никто!.. Знаешь, если я стану генсеком, я прикажу, чтоб тебя обратно в милицию взяли!

Пустая бутылка катится по мосту, на котором никого кроме нас нет. Стекло глухо позвякивает, ветер подвывает. Мост, кажется, раскачивается. Или это нас от выпитого качает.

Я сравниваю расстояние до берегов. Похоже, что мы стоим прямо посередине.

— Пошли! — Гусейнов кивает в сторону острова.

— Пошли! — соглашаюсь я.

Остров приближается, но тут с неба начинает сыпаться снег. Мы прибавляем шагу, чтобы не потерять из виду Труханов остров. Снег густеет, морозец бодрит, прогоняя из головы хмель. Ноги заплетаются.

Потом все вокруг становится снегом. Я не понимаю, где я, где Гусейнов, где остров. Я ничего не понимаю и иду в белом мраке, сам не зная куда, пока вдруг под ногами не раздается треск. Ноги мои проваливаются в мокрый холод. Уходят на добрый метр с половиной вниз, и вновь под ними появляется твердь. Я расставляю руки в стороны и кладу их на лед. Мне хорошо. Мне страшно холодно и хорошо. Холод сжимает меня, уменьшает в размерах, позволяет лучше прочувствовать каждый квадратный миллиметр тела. Вот оно — испытание на приятную прочность.

— Так можно ведь и до ручки допиться! — звенит над головой старческий голос, в котором уже стерлись признаки пола.

Я думаю, что еще стою в холодной проруби, но, оказывается, нет! Я лежу на раскладушке, накрытый пледом, одеялом и овчинным кожухом. А рядом гудит буржуйка, и на табуретке возле нее сидит старик с горбатым носом.

— Вы только подумайте! — говорит он. — У вас такой здоровый организм, а вы его гробите! Вы же в этой проруби заснули! Вам что-то снилось?

Я смотрю на него непонимающе.

— Несчастная любовь? Или на работе неприятности? — продолжает он свой вопрошающий монолог с надеждой на мое участие.

«Несчастная любовь? — думаю вдруг я. — Точно! Вчера Надька не пустила меня в протезную мастерскую, и я отчетливо слышал оттуда, изнутри, мужской голос». После этого я вернулся на Нивки и пошел к ментам погреться. А там ребята отмечают неприятности — Гусейнов выпустил пойманного с поличным квартирного вора, который оказался дагестанцем и его дальним родственником. Вот и выстроилась цепочка: от несчастной любви до проруби на берегу Труханова острова.

— На, выпей! — Дед сует мне под нос стаканчик.

Выпить действительно хочется. Я осушаю стаканчик одним глотком, но ничего не чувствую. Только странный сладкий привкус на языке.

— Что это? — спрашиваю.

— Отвар из крапивы.

— Так это вы меня вытащили? — Я вдруг начинаю что-то понимать.

— Ну да, — кивает он горбатым носом. — Сначала вытащил из проруби, потом вернулся за санками, потом на санках тебя сюда! Часа два возился! Думал, не выживешь!

— А Гусейнов?

— Какой такой Гусейнов? Не было там больше никого!

Старик оказывается последним жителем Трухановой слободы.

Но живет он там в землянке просто из протеста. И в память о слободе. Жена и дочь согласились на комнату в коммуналке, а он нет.

— Как вас зовут? — спрашиваю я.

— Давид Исаакович.