Добрый ангел смерти

Андрей Курков, 1998

В руки главного героя остросюжетного романа Андрея Куркова "Добрый ангел смерти" Николая Сотникова попали некие таинственные документы. Скрываясь от людей, которые во что бы то ни стало хотят завладеть этими документами, он отправляется в путешествие к Каспийскому морю. Поездка оказывается очень рискованной и кардинально меняет жизнь героя.

1

Ранней весной тысяча девятьсот девяносто седьмого года, продав двухкомнатную квартиру на окраине, я покупал себе однокомнатную в самом центре Киева у Софиевского собора. Старички, продававшие ее, отъезжали в Израиль и пытались вместе с квартирой продать мне десятки ненужных мелочей, вроде самодельной проволочной вешалки в коридоре. Григорий Маркович, глава семьи, усердно приговаривал: «Я знаю всему цену! Я лишнего не возьму». Кое-что я купил, но от большей части вещей и вещичек отказался. Купил я и полочку с книгами — она именно так и продавалась, чтобы не снимать ее со стены и не нести книги в «Букинист» — зачем такая морока. Не знаю, какая часть уплаченных пяти долларов пришлась на книги, а какая на полочку, но во всяком случае книги я особенно не рассматривал, отметив взглядом лишь академическое издание Льва Толстого «Война и мир». Эта книга была большого формата и, должно быть, пятидесятых годов издания. Такие книги я любил если не за содержание, то за добротный солидный вид.

Двенадцатого марта наступил момент передачи ключей. Я приехал под вечер. У парадного стоял микроавтобус, присланный агентством «Сохнут». Старички грузились. Им учтиво помогали два представителя агентства.

— Ну, Коля Сотников, — сказал я себе, оставшись один в приобретенной квартире, — теперь ты хозяин этой развалины!

Я еще раз окинул взглядом трещины, думая о необходимом ремонте. Потом подошел к книжной полочке, достал запомнившуюся большим форматом книжку и раскрыл ее. Под переплетом меня ожидал сюрприз. Способом, известным мне из шпионских фильмов, в книге был вырезан тайник, в котором, однако, не было ни золота, ни оружия. Внутри, в аккуратно вырезанной нише, лежала другая книга, более позднего года издания — «Кобзарь».

Удивленный, я вытащил ее и, думая, что и тут под переплетом скрывается нечто неожиданное, раскрыл. Но в этот раз книга оказалась настоящей, не превращенной в шкатулку. Пролистав несколько страниц, я собирался уже было сложить эту книжную матрешку и поставить ее на место, с тем, чтобы когда-нибудь удивить своих будущих гостей, но тут взгляд мой упал на написанные острым карандашом по краям книги комментарии. Держа раскрытый «Кобзарь» в руках, я подошел поближе к лампе и прочитал несколько аккуратных строк: «Патриотизм Т.Г. воспринимал как любовь к женщине и ненависть к армейской службе и особенно к бездумной муштре».

«Уж ни какой-нибудь ли диссиденствующий учитель литературы делал эти заметки?» — подумал я, вспомнив про свой собственный учительский опыт.

После пединститута я сам отработал положенные три года «историком» в сельской школе, но за все это время мне так и не удалось привить здоровым, краснощеким детям доярок и трактористов ни интереса к истории, ни желания разгадать многочисленные исторические загадки и тайны, выуженные мною из массы проработанных с карандашом в руке книг.

На Григория Марковича как на автора этих комментариев было грешно подумать. Он сам был отставным военным и весьма этим гордился. Я как-то застал его за упаковкой своих медалей — он разложил их на столе и заворачивал каждую в отдельный носовой платок, которых у него, похоже, было множество, куда больше, чем медалей.

Показывая мне одну из медалей, он сказал:

— Я брал Прагу!

«Заметила ли это Прага?» — подумал я в тот момент, едва сдержав улыбку, глядя на этого сухого, маленького и до сих пор юркого девяностолетнего старичка.

Грязная кухня тоже нуждалась в ремонте. Ее надо было отмыть от старых хозяев — вещам, да и самим стенам почему-то передается возраст их владельцев, и поэтому, чтобы не ощутить себя вдруг постаревшим, надо менять поверхности и цвета, добавлять свежести. Может быть, вовремя сделанный ремонт продлевает жизнь не только квартире, но и ее жильцам?

Я поставил чайник на закопченную газовую плиту и снова стал листать книгу, думая об этих странных записях. На одной из страниц попалась мне замечательная и созвучная моим размышлениям мысль: «Патриотизм голодного — это попытка забрать ломоть хлеба у инородца, патриотизм сытого — великодушие, вызывающее уважение».

Мне очень хотелось понять — что за человек писал эти комментарии к «Кобзарю», хотелось найти свидетельства времени, когда все это было написано. Моя нынешняя работа — ночным сторожем по гуманному принципу «ночь-через-две» — не требовала использования мозгов. И мозги скучали. А тут такой загадочный «подарок», лучше любой головоломки или кроссворда!

Я листал и листал, как листают книгу перед тем, как решиться ее не просто прочитать, а проштудировать с тетрадью и ручкой. Промелькнула еще одна мысль: «Абсолютный патриот не признает ни национального большинства, ни национального меньшинства. Его любовь к женщине сильнее любви к родине, потому что женщина, отвечающая взаимностью, и есть символ родины, идеал абсолютного патриота. Защита женщины, отвечающей взаимностью на любовь, и есть высшее проявление патриотизма».

В другом месте, под одним из стихотворений, была чисто дневниковая запись: «16 апреля 1964 года. Встретил Львовича в пивной напротив ломбарда. Рассказал ему о подготовленной рукописи. Он захотел прочитать — но обойдется. После провокации в кинотеатре даже его рука кажется слишком влажной для рукопожатия. И потом эта привычка все время оглядываться по сторонам».

Я сидел до полуночи, потом сложил «книжную матрешку» и поставил обратно на полку.

На следующий день я заехал к знакомому скульптору, человеку, знавшему Киев последних тридцати лет почти поименно.

— Пивная напротив ломбарда? — переспросил он. — Конечно, там теперь кафе «Русский чай». Нет, извини, уже не «Русский». Или просто «Чай», или… Там уже все не то, и кругом не те…

— А ты не знал в то время какого-нибудь «Львовича».

Скульптор задумался.

Его двухэтажная мастерская была заполнена громадинами еще необработанных камней, макетами, небольшими скульптурами и множеством фотографий, приклеенных к стенам, будто вместо обоев. К этим фотографиям он и подошел, встав из-за низкого обеденно-журнального стола.

— Здесь есть многие из той пивной, но я не помню… Львович… Львович… Не думаю, что это кто-то из завсегдатаев компании. Туда приходило много «разовых», и хоть они появлялись довольно часто, но «своими» не стали. Может, это один из них? Я еще попробую вспомнить, но не сегодня. Нужна очень дождливая погода или гроза — тогда отлично вспоминается…

— Я позвоню и напомню при первой же грозе, — пообещал я на прощанье.

Ремонт новой квартиры двигался медленно и, можно сказать, бестолково. Знакомые, обещавшие помочь мне покрасить стены, неожиданно пропали, и остался я один на один со стенами и с множеством банок матовой белой краски. Сам начинать красить я боялся, поэтому и занимался разной мелочовкой, отдиранием лоскутов старой краски с труб в ванной и прочей чепухой.

Неожиданно позвонил скульптор.

— Ты знаешь, он умер вчера, этот Львович, если это, конечно, он. Мне позвонил какой-то старый знакомый, просил помочь на похоронах — некому гроб нести. Если хочешь, поехали вместе!

Предложение было и неожиданным, и странным.

— Но ведь я его не знал… — вырвалось у меня.

— Но ты ведь его разыскивал! Я тоже, кажется, его не знал, — сказал скульптор. — Больше того, я не мог вспомнить этого Алика, который мне позвонил. Он уверяет, что мы знакомы по той пивной…

Ехать на свидание с покойником, к которому у меня оставались незаданные вопросы, казалось делом по меньшей мере глупым. Но я согласился.

Хоронили его на Берковцах. Точнее не хоронили, а «подхоранивали» к уже устроившимся там навечно родственникам. Желтое высохшее лицо ни о чем не говорило. И скульптор, наклонившись к моему уху возле могилы, прошептал:

— Что-то я его не узнаю.

Однако Алик, организовавший эти похороны, напомнил скульптору несколько эпизодов из далекого прошлого. И скульптор кивнул. Потом они в моем присутствии упомянули пару имен.

Я набрался смелости и спросил у пожилого Алика о человеке, интересовавшемся творчеством Тараса Шевченко и вопросами патриотизма. Объяснил ему, что это был знакомый покойного Львовича.

Алик почесал за ухом. Помолчал. Пожал плечами.

— Потом, — наконец произнес он. — Ты ж на поминки идешь?

Я кивнул.

Поминки, как выяснилось очень скоро, организовал скульптор у себя в мастерской. Человек семь сидели вокруг обеденно-журнального стола. Скульптор на стоявшей в углу электроплитке смачно жарил говяжью печенку. Остальные, не дожидаясь закуски, пили водку. Молча пили, без тостов, даже без вздохов.

Ожили немного, когда первая порция жареной печенки появилась на столе. Скульптор высыпал на стол вилки. Положил хлеб. Трапеза приобрела более живой характер, и кто-то первым заговорил о покойном, тут же перейдя на живых и закончив полубессвязную речь мыслью о том, что раньше было лучше.

— Да, — согласился кто-то другой.

Поминки прошли как положено. Все разошлись пьяные. О покойном худого слова сказано не было. О нем вообще, один раз упомянув, больше не говорили. Когда встали из-за стола размяться, один из гостей узнал себя молодого на одной из старых фотографий.

— О! — воскликнул он и недоуменно выпятил губы, словно был в обиде на себя тридцатилетней давности.

Я подошел и задал ему тот же вопрос — о человеке, увлекавшемся Шевченко и вопросами патриотизма.

— Ну да, — сказал он, — тогда многие увлекались такими вопросами.

— А рукописи об этом кто-то писал?

— Писали, конечно писали, а как же. Самиздат! А толку? Вот кто не боролся, тот и не проиграл.

Он что-то еще нес и нес, пока вдруг не сказал:

— А были и мистификаторы, одного такого помню — Клим, делал вид, будто что-то философское пишет. Все у него просили почитать, а он рукопись достанет, перед носом пролистает и снова в портфель спрячет. А сам сидел дома на кухне и стихи Пушкина от руки прозою переписывал, ну так, чтоб не столбиками, а сплошной строчкой…

— А где он сейчас? — спросил я, подумав, что это вполне мог быть автор комментариев к «Кобзарю».

— Клим? Черт его знает. Видел я его как-то в скверике возле университета. Там, знаешь, собираются и в шахматы на деньги играют. Года два назад. А больше не встречал.

Каждое общество закрыто по-своему. Пчеловоды собираются и говорят о только им одним понятных вещах. И наверно, еще долго будут решать — принять кого-то в члены своего общества или нет. Шахматисты — тоже не исключение. Те, что играют около университета, друг друга знают, а с остальными на аккуратном «вы» разговаривают. И играют с чужаками только на деньги.

Я несколько раз обошел кружки шахматистов и шашечников, облепивших скамейки скверика. На меня никто не обратил внимания. Каждый кружок неподвижно следил за доской, находившейся в центре. На играющих не смотрели, их присутствие было словно какой-то досадной необходимостью. Не было понятно — кто за кого болеет и болеет ли вообще. Изучалась в таинственном молчании сама ситуация на доске, и именно она была главным действующим лицом.

Климу сейчас должно было быть шестьдесят с лишним, и большинство членов неформального шахматно-шашечного клуба отвечали этой характеристике. Игра проходила молча, и поэтому даже случайно услышать, как кого зовут, не представлялось возможным. И я просто прильнул к одному кружку и стал терпеливо ждать развития событий, пытаясь «втереться» всем телом в доверие к этим фанатикам доски.

Странное состояние необъяснимого транса вдруг овладело мной, и я, видимо, действительно стал на время частью этого шахматно-шашечного живого организма.

Просуществовав в таком состоянии около часа, пока игра не закончилась, вместе с остальными охваченными шахматным трансом фигурами, я вдруг выдохнул свое оцепенение и, расправив позвоночник, понял, что часовое коллективное стояние сроднило меня с этими людьми. Я плохо играл в шахматы и вряд ли бы смог даже элементарно прокомментировать закончившуюся партию, но зато другие могли, и я оказался благодарным слушателем. Правда, сначала два старичка чуть не передрались между собой, споря о якобы ошибочном ходе слона. Мое неучастие в их споре сыграло положительную роль, и они основательно взялись за меня, повторив на память основные ходы партии.

— А кто играл-то? — спросил я под конец, чувствуя, что уже имею право на вопрос.

— Филя с Мишей… — ответил один из них, повыше и по-сутулее. — Они из новых, недавно тут.

Я спросил, а играет ли еще Клим.

— Ну, Клим! — Второй старичок сделал одесский жест, подняв руками огромный невидимый арбуз. — Клим играет, но когда он играет — такие глупости, — и он кивнул в сторону опустевшей скамейки, — не случаются.

Через пять минут я уже знал, что Клим живет в коммуналке на Шота Руставели, в скверик приходит иногда по пятницам, больше не пьет из-за больной печени и перестал разводить аквариумных рыбок, а поэтому неизвестно, на что он теперь живет.

Уходил я, чувствуя, что уже стал членом этого клуба. Оставалось только научиться нормально играть в шахматы или в шашки. Но мне это не грозило. И времени было жалко, да и вообще не любил я медленные игры.