КУПОЛ

Андрей Киров

Фантастическая повесть про молодого человека, который остался один в городе, чьё население исчезло ночью в результате аномального необъяснимого явления. Днём он обнаружил, что город накрыт, как колпаком, искусственным образованием, типа силового поля, по форме напоминающего гигантский шатёр или шлем. Через него невозможно было проникнуть извне или выйти из города. Он обнаружил ещё двух человек: пьяницу-бомжа и молодую красивую девушку. Которые по стечению обстоятельств сразу погибли…

© Андрей Киров, 2021

ISBN 978-5-0053-1283-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Синопсис к повести «Купол».

Это фантастическая повесть про молодого человека, который остался совсем один в городе, чьё население исчезло ночью в результате непонятного фантастического аномального явления. Город необъяснимым образом оказался накрыт искусственным образованием типа силового поля, по форме похожим на гигантский купол, или шатёр. Через него невозможно было проникнуть извне или выйти из города. На следующий день, когда все жители исчезли ночью, ему встретились всего два человека: местный бомж — забулдыга и девушка, ехавшая на огромной скорости на джипе, которая на его глазах разбилась, не справившись с управлением. Забулдыга тоже умер на следующее утро от перепоя. Месяц молодой человек, по имени Антон, жил в полном одиночестве, пока ночью не произошло повторное аномальное атмосферное явление, после которого начали оживать умершие и в первую очередь этот бомж и разбившаяся девица…

Купол

«И насадил Господь Бог рай в Эдеме.» (Бытие, гл. 2)

Антон проснулся на веранде детского сада.

Сквозь покрытую тёмным лаком, деревянную решётку боковой стенки, из верхнего угла, в опухшее, от вчерашнего загула лицо светило солнце. На крыше из волнистого шифера шумели птицы, вероятно и разбудившие его своим карканьем и свистом.

Разорались, чтоб вас, раздраженно подумал Антон, с трудом поднимая с жёсткой лавки затёкшее тело. Куда это меня занесло, мелькнула в слабо соображающей с похмелья голове мысль, когда сел, подавленно глядя на разукрашенные разноцветной краской деревянные домики, беседки, карусели, песочницы и неуклюжие фигуры гномов в человеческий рост. Голова у парня после мутного, тяжёлого сна, гудела как монастырский колокол, сердце толкалось в рёбра, во рту вспухала густая, как резиновый клей, слюна, шибая в нос вонючим перегаром.

Пивка бы, с тоской подумал Антон, с отвращением выплёвывая зеленовато-красный сгусток слизи с привкусом крови, достал из кармана джинсовой куртки мятую пачку примы, выудил дрожащими руками изжёванную, с наполовину высыпавшимся табаком сигаретину, законопатил её пальцем с одной стороны, чтобы не высыпался последний табак, с отвращением сунул в рот, нашарил зажигалку в другом кармане и, с остервенением стал чиркать. По закону подлости зажигалка не хотела давать огонёк, только где-то после сорокового щелчка, когда он чуть не до крови стёр палец, наконец выбросила хилый сине-жёлтый язычок пламени, и Антон торопясь затянулся, боясь, как бы он не погас, затянулся так, что в рот попали табачинки вместе с вонючим тяжёлым дымом. Он закашлялся и стал отплёвываться — на глазах выступили слёзы. Как только эти кретины — жалкие табачные наркоманы, курят эту шнягу, особенно с «угара», с отчаянием подумал парень. Всё, надо с понедельника завязывать, — да ну и в менингит тех шелудивых барбосов. (Это была одна из его абстрактных присказок.)

И как я в таком состоянии пойду на работу, думал он, с омерзением затягиваясь гнусной сигареткой, от которой ему не становилось легче, скорее по привычке, пытаясь сложить из разрозненных фрагментов, хаотично всплывающих в памяти, картину вчерашнего вечера…

Начиналось, как и бывает в таких случаях, всё чук и банфлайер. (Т.е. замечательно.) Получив аванс за май (несмотря на то, что в здешних широтах уже цвёл июль), они с Серёгой, едва выйдя из проходной завода, где работали в разных цехах, взяли бутылку самогонки на квартире у одной знакомой хабалки, занимающейся незаконной продажей низкокачественного алкоголя для малоимущих граждан — без пяти минут потенциальных обитателей улиц, подворотен, подвалов, теплотрасс, и живущей в хрущёвке, в пяти минутах ходьбы от завода, и выпили её в скверике на лавочке, около гипсового постамента девушки с веслом. У несчастной девушки (даже из гипса), обречённой неизвестным бездарным скульптором ещё советской эпохи (отнюдь, не Роденом), стоять месяцами, годами и десятилетиями под жарой, проливными дождями и снегом, от всех неприятностей и капризов погоды, отшелушивался верхний слой потемневшего гипсового тела, особенно на руках, животе и бедрах, словно на гипс накладывали ещё и известку, типа косметического ремонта, был отколот нос и отбита правая ступня — из неё торчала ржавая арматура. (Серёгу, после первых ста грамм, всегда, сколько они не выпивали на этой лавочке, умиляла до слёз разбитая ступня гипсовой девушки, и он даже её гладил рукой в припадке жалости, называя гипсовую пловчиху Галей, когда не было поблизости людей, уверяя товарища, что она похожа как две капли воды на его доармейскую любовь, которая вышла замуж, когда он отдавал долг Родине в Забайкальском военном округе, хотя Антон, как его друг чуть ли не с первого класса, точно знал, что у Серёги до Армии не было никакой девушки, и даже намёка на неё не было.

Как всегда бывает в таких случаях, дело одной бутылкой не ограничилось, и на подъёме энтузиазма они пошли опять к предприимчивой даме на квартиру, и взяли ещё бутылку, но до скверика не дошли — выходя из подъезда встретили какого-то хмыря — хорошего знакомого Серёги, «севшего к ним на хвост», в том самом смысле, и в закутке у выхода, около двери, ведущей в подвал, выпили бутылку на троих. «Хороший знакомый», назвавшийся Коляном, Антону не понравился. Руки в наколках, изъясняется на фене, и косит под крутого криминального авторитета, хотя было достаточно одного взгляда, чтобы понять в нём дешёвого мелкого фраера.

Когда выпили и эту бутылку, — а выпили её на удивление быстро, за восемь минут до падения метеорита на Гваделупу, т.е. с момента, как Серёга представил Антону Коляна, — последний потащил их на «хату», заверяя, что там будут бабы, музыка, хорошая закуска, и другие удовольствия, намекая при этом, что не мешало бы взять ещё литр характерной жидкости. (Но, отнюдь, не для смазывания действующих в эпоху раннего палеолита, механизмов.) По недвусмысленным намёкам, подкрепляемым соответствующими словами и ухмылками, Антон понял, что «дамы» там будут, то, что надо, для текущего момента, к тому же, если будет и закуска, и согласился, да и Серёга решительно настаивал на продолжении банкета.

Взяли ещё литр, но уже не самогонки а «палёной» водки в другом месте, «по наколке» Коляна, который заверил друзей, что эта водка не хуже, чем в магазине продают, зато дешевле в три раза, и пошли на «хату» — она находилась в этом же доме, в соседнем подъезде на третьем этаже.

Но к разочарованию Антона весёлых легкомысленных женщин там не оказалось, вместо них из грязной, пропахшей блевотиной прихожей, с оборванными обоями на стенах, высунулась опухшая с похмелья лахудра неопределенного возраста, то есть где-то в районе пятидесяти лет (которую Антон при всём желании не стал бы… ни при каких обстоятельствах изучать значение термина интим, даже под пытками в гестапо, если б фашисты приказали, чтобы он её обслужил как следует), в засаленном байковом халате с оторванным рукавом. Многие зубы у «дамы», представившейся Люсей, или «Люсиндой», как она сказала, — «зовите меня на греческий манер», — отсутствовали; оставшиеся же зубы не отличались белизной, отдавая предпочтение чёрному цвету и, какой не взяла бы зубная супер-паста для отбеливания, зато под глазом цвёл сочный фиолетовый синяк, словно «Люсинда» его поставила специально, за пять минут до прихода друзей, чтобы в их глазах предстать женщиной — загадкой со сложной судьбой.

Хозяйка, когда открыла дверь, изобразила приветливую улыбку синим ртом, однако быстро прикрыла его рукой, как бы извиняясь, что там не хватает зубов и, чтобы не испугать раньше времени ребят тёмными провалами в нём, пригласила в квартиру.

У Антона, заподозрившего при её виде подвох, сразу испортилось настроение. От этой улыбки хозяйки, больше похожей на оскал упыря, у Антона, пока они сидели на кухне и пили водку, почти без закуски, за исключением пряника, твердого, как камень, который Люсинда выудила из обшарпанного пустого буфета, по спине бегали мурашки. К тому же «дама» подозрительно быстро окосев после первой стопки, словно уже была «заряжённая» перед их приходом, начала кокетничать с ним, подмигивая за спиной у Коляна, щерясь провалами рта и кривляясь, отчего Антона передёргивало от её каждого знака внимания и плоского алкогольного юмора, содрогаясь при мысли остаться с ней наедине, тем более Колян с каждой выпитой стопкой всё заметнее мрачнел, и почти не разговаривал, и когда они приканчивали вторую бутылку, после очередного реверанса хозяйки в сторону Антона, выразившегося в том, что она сделала попытку сесть к нему на колени, Колян вскочил с табурета, схватил Люсинду одной рукой за ворот байкового халата, а другой двинул в глаз, но не в тот, под которым был синяк, а в здоровый, приводя таким оригинальным способом к гармонии во внешнем виде стороны дамского лица, — надо отметить, довольно непривлекательного без косметики и праздничных виз на выезд в жаркие страны — абстрактно выражаясь.

«Сволочь, — заорала благим матом поверженная на пол Люсинда, — сейчас я вызову ментов — они из тебя шницель сделают!»

На что Колян, пиная её ногами, кричал в ответ: «Шалава помойная! Опять мне все нервы дёргать вздумала!» — схватил её за волосы, и поволок по грязному, затоптанному, досчатому полу из кухни в коридор, сказав парням, чтобы они его подождали, пока он разберётся со своей бабой, и, когда затащил её в комнату, причём Люсинда отчаянно извивалась, уже называя Коляна такими словами, что даже их не поднимается написать рука, — её вопли усилились, — друзья, грамотно оценив ситуацию, опрометью покинули квартиру, чтобы не оказаться замешанными в чужие бытовые разборки, и не испортить, так чудесно начавшийся вечер, в отделении милиции, в обществе таких же нервных, неуравновешенных граждан, каким оказался Колян.

Окончательно, после этого разминочного инцидента, они пришли в себя в парке на дискотеке, даже не заметив как. Стемнело: с летней эстрады из громоздких акустических колонок советского производства, с грохотом, треском и жутким фоном, от которого сворачивались уши в трубочку, гремела сомнительного качества фонограмма отечественной попсы. Музыку, похожую на скрежет и лязг картофелеуборочного комбайна, пытался перекричать осипшим голосом ди-джей. Над «танцполом», как бельевые верёвки, провисали спутанные провода, стягиваемые к дереву, стоящему посередине площадки и расходящиеся от него к углам; на них согласно задуманному музыкальному ритму вспыхивали и гасли разноцветные лампочки, впрочем не всегда с этим ритмом совпадавшие. Редкая публика в свете такой непосредственной цветомузыки дёргалась, как паяцы в руках нетрезвого кукловода. Большая же часть толпы ходила вокруг «загона», как называли танцпол, делая вид, что оказалась здесь совершенно случайно. Многие были заметно пьяны, несмотря на несовершеннолетний возраст. Невдалеке под старым вязом, около дряхлого милицейского уазика, топталась для видимости порядка кучка ментов.

Антон с Серёгой сделали два круга, влившись в один из потоков, на третьем заходе заметили знакомых девчонок, и пригласили их потанцевать в «загон», девчонки согласились, и они через несколько минут уже дёргались под незамысловатую музычку — российскую попсу, а когда подустали, по предложению Антона, пошли пить водку за эстраду (за водкой успел сбегать Серёга), где было относительно темно. Когда её выпили, правда, не так быстро как до этого на квартире, — во всяком случае так казалось Антону, — после пошли ещё куда-то. Антон был уверен что в гости, и очень был удивлён, когда проснулся на жёсткой лавочке веранды, а не в уютном тихом месте с высокой брюнеткой в мини-юбке, Валей, как она представилась. Валя ему понравилась непосредственным поведением, выражавшимся в том, что за эстрадой пила водку и не морщилась, ругалась матом, смеялась над его остротами и не отстранялась, когда он её обнимал за талию, из чего он сделал вывод, что она не против уйти с ним, тем более он со своей подружкой расстался месяц назад.

Деньги-то хоть остались, поморщившись, подумал он, решительно не помня, как оказался в таком неожиданном месте, как летняя веранда детского сада, пошарил по карманам, и обнаружил сотовый телефон «Nokia», и мятую десятку. И это неплохо, решил он и стал звонить другу, чтобы прояснить ситуацию. Но тот не выходил на связь, и было непонятно: то ли у него заблокирован телефон, что даже дежурный дамский голос ничего не сообщал оттуда, то ли ещё по какой причине, копаться в которой Антону сейчас было не до этого. Решив перезвонить позже, он морщась, — тело ныло, словно его колотили палками, — встал в полный рост и вышел наружу.

Когда он увидел в каком ночевал детском саду, совсем воспрянул духом. За железной оградой, опоясывающей садик, пролегала тихая улица Щербакова. Через дорогу, напротив, находился круглосуточный ликеро-водочный магазинчик «Ягодка» — в старом, обшарпанном сталинском трёхэтажном доме. Завод, где он работал слесарем, тоже был недалеко, в другом конце улицы — она к нему вела, и в него упиралась, точнее, пересекалась дорогой, за ней был завод, с разбитым перед ним газоном, монументом «пламенного рыцаря революции», дорожками из тротуарной плитки, и хвойными елями вдоль.

Антон посмотрел на часы: половина восьмого. Рабочий день начинался в восемь, так что он ещё успевал «поправить здоровье» пивком, и хотя домой он уже не попадал, однако, настроение сразу улучшилось. Прислюнив взъерошенные волосы, оправив джинсовку и стряхнув сор и пыль с брюк, он бодро двинул себя в сторону «Ягодки».

В тесном помещении магазинчика, когда Антон переступил порог, не оказалось ни одной из двух продавщиц, работающих посменно: толстой крашеной блондинки, с грубым макияжем и нагло-хамоватым выражением на прыщеватой физиономии, которую Антон (да и не только он) не любил, подозревая, не без оснований, в продаже некачественного алкоголя под заводской маркой, ни её сменщицы — высокой, стройной, носатой девицы, по какой-то неизвестной причине пренебрегающей косметикой, впрочем, и без неё симпатичной, всегда читающей женский роман, который она прятала под прилавком, и всегда приветливо улыбающейся Антону при его появлении, охотно его обслуживающей и, словно ожидающей от него чего-то большего, чем покупка очередной бутылки водки, портвейна или пива, либо того, другого и третьего вместе взятого. Не было в магазине охранников: ни пожилого усатого мужика, похожего на запорожца, писавшего письмо султану с известной картины, и обычно сидящего на табурете в углу, справа от входа, ни его сменщика — спортивного вида парня, стрижка — ёжик, где-то Антоновского возраста, лет 25—27. Тихо шуршал кондиционер, однако не разгоняющий спертый тяжёлый запах — смесь прокисшего пива, табака и сырой половой тряпки. Из магнитолы «Шарп», стоящей на полке между темно-зелёной бутылкой советского шампанского и коробкой шоколадных конфет, безголосая российская певичка пела, что все мужики дураки, а её такую красивую умницу — выпускницу технологического института никто не ценит, и не приглашает на остров; хоть нашёлся бы какой-нибудь состоятельный «биз» — отвез бы на айсберг в океане, покачал в гамаке, накормил моллюсками с жареным картофелем под майонезом, она бы в долгу не осталась, спела бы грустную песенку о любви каракатицы и пингвина — сделала бы кое-чего приятное после завтрака, под пароходный гудок и крик чаек над океанской волной.

— Есть кто-нибудь! — спросил Антон после двух минут ожидания, теряя терпение, подстегиваемый похмельным состоянием. Но никто не ответил и не выглянул из подсобки, несмотря на то, что дверь была приоткрыта.

Антон подождал ещё минуты полторы, потом ещё раз, уже громче прежнего, постучал костяшками пальцев по прилавку и, даже перегнувшись через него попытался заглянуть в полумрак подсобки. У входа стояла оцинкованная бочка разливного пива. При взгляде на неё у Антона сразу усилилось « горение труб», а вместе с ним усилилась и жажда. На полках томились разнокалиберные бутылки как пива, так и более бронебойные спиртовые «фугасы».

Куда все подевались, недоумевал он с возрастающим нетерпением, пытаясь уловить обострившимся, в таком состоянии слухом, хоть какой-нибудь шорох, намёк на присутствие человека в закоулках магазина. До начала рабочей смены оставалось двадцать минут, внутри у него начинало клокотать от жара, как в недрах Земли перед извержением вулкана Кракатау, после того, как он вошёл в магазин, и увидел сколько «огнетушителей» (бутылок) стоит по полкам, и возросло сильное желание этот жар потушить.

Не выдержав мучения, оглянувшись на входную дверь, он быстро открыл крышку прилавка, — всё произошло как во сне, — с участившимся сердцебиением, взял вспотевшими пальцами из пластмассового ящика бутылку пива, сунул её под джинсовку, опустил крышку на место, бросил мятую десятку в алюминиевое блюдце возле кассы, и мгновенно ретировался из магазина, опасаясь непредусмотренных свидетелей его несовместимого с правилами купли-продажи алкогольных напитков, поступка.

Выйдя из магазина, Антон прямо за обитой железом, выкрашенной коричневой краской, дверью, выпил пиво залпом; осторожно, чтобы не разбить, опустил пустую бутылку в мусорное ведро-тюльпан, и потрусил на завод, с удовлетворением отмечая про себя терапевтическое действие напитка. В животе разлилась приятная теплота, перестала болеть голова, заполнившись легким туманом, выровнялся сердечный ритм, и настроение повысилось, принимая во внимание индивидуальные особенности организма. А организм у парня был молодой, сильный, пока не изношенный алкоголем, бабами, и тяжёлой, бессмысленной, низкооплачиваемой работой на находящемся на грани банкротства, предприятии. (Шла вторая половина 90-ых: страна была в глубокой… расселине, благодаря стараниям своих внутренних врагов — социальных паразитов, дорвавшихся до руля правления и их заокеанских хозяев.).

Подходя к заводу, находящемуся за перпендикулярно расположенной улице Щербакова дороге и разбитый перед главным входом сквер с елями, Антон заметил одну странность: кроме него на улице не было ни одного человека. Ни рабочих и служащих завода, стекающихся к проходной, ни домохозяек и пенсионерок с сумками и пакетами, спешащих на рынок, расположенный по правую сторону от завода, ни местных забулдыг, торопящихся похмеляться по своим точкам, ни школьников, бегущих к первому уроку. Не менее странным было отсутствие городского транспорта, в этот утренний час уже вовсю снующий по своим делам. Особенно Антона поразила пустая заводская стоянка легковых автомобилей начальства, уже к этому времени более-менее забитая ими. В какую бы сторону он ни посмотрел — отовсюду веяло запустением, словно в городе ночью началась чума, как в средневековой Европе, и население в ужасе попряталось по своим домам и квартирам. Стояла необычная тишина, даже стих ветер: только хрипло каркали одинокие птицы в кронах деревьев. Небо было подернуло легкой белесоватой дымкой, рассеивающей солнечные лучи, на которую Антон, находясь под воздействием пива, не обратил внимания, а зря, иначе у него сразу бы возникло тысячу вопросов о странной аномалии утра. Температура воздуха, как будто, соответствовала его настроению: было ни жарко, ни прохладно — солнце расплывалось бледным желтком, словно светило через полиэтиленовую плёнку.

Толкнув железную дверь проходной и войдя в сумрачное, в любую жару прохладное просторное помещение, казенный и враждебный вид какого всегда вгонял Антона в депрессию, со стоящими по ходу движения плоскими дюралевыми стойками-ячейками для пропусков, напоминающими ужатые книжные стеллажи, он внутренне собрался перед штурмом вертушки; в это время по ту сторону стерегли злые, как цепные собаки, охранницы завода, придирчиво осматривая внешний вид работяг — не несёт ли кто под одеждой алкоголь, и принюхиваясь, нет ли специфического запаха, обшаривая взглядом, как рентгеном и, если кто вызывал подозрения своей опухшей с похмелья физиономией, тем более, когда несло как из помойки, тащили бедолагу в свою комнату и проводили досмотр. Но бросив взгляд в сторону предполагаемой опасности, Антон понял, что ему опасаться нечего: церберов женского рода в уродливой темно-зелёной форме полувоенного образца, при выходе через вертушку и в будке за стеклом — не было ни одной особи. В этот момент он ясно осознал, что ему ничего не грозит и, даже не стал доставать пропуск из ячейки, прошёл через вертушку на территорию завода, пересёк газон, окаймлённый по бордюру неаккуратно постриженными кустами шиповника и ирги, обошёл административный трёхэтажный, выбеленный известкой корпус, и направился к вытянутому, как железнодорожный пакгауз цеху из железобетонных плит, где он работал в слесарной мастерской, с торца: там была ещё одна дверь.

В мастерской — пустота. На железных верстаках в беспорядке громоздились инструменты и разобранные части механизмов. На столе валялись доминошные кости. Из крана умывальника в углу, капала вода. Создавалось впечатление, что, на работу никто не вышел по необъяснимым причинам. Антон решил проверить остальные производственные помещения, и начал с соседнего токарного цеха, но опять появилось предчувствие, что, кроме него, на территории завода больше никого нет. И оказался прав. Завод словно вымер, как после газовой атаки. Он не обнаружил ни одного человека, когда бегал по всем этажам и кабинетам административного корпуса: цехам, мастерским, боксам, подсобным и хозяйственным помещениям. Заскочил в десятый цех, выпускающий военную продукцию, куда вход был по специальным пропускам, где трудился Серёга, в слабой надежде найти товарища и, конечно, не нашёл, не только товарища, а вообще никого.

Антону стало не по себе. Зря я не взял ещё одну бутылку, подумал он. Сейчас бы в самый раз пригодилась. Словно в тумане он опять зашел в токарный цех, запустил несколько станков различного назначения, чтобы удостовериться, что у него не «поехала крыша», сел на лавочку, закурил, и слушая равномерный гуд станков задумался. Впрочем, это со стороны могло показаться что он задумался, а на самом деле он сидел, тупо уставившись в одну точку — горящую лампочку, которую вероятно забыли, или не успели выключить с ночной смены, и пытался понять — что же произошло в окружавшем его пустотой и безлюдием, сразу ставшим за утро чужим, непонятным и пугающем мире. Стало проходить действие пива, и он снова начал погружаться в депрессивное состояние похмелья с характерными симптомами: упадок сил, отчаяние, жажда и желание опять выпить.

Стрелки на часах подходили к девяти. Только начинающий раскручиваться во времени и пространстве день на фоне бодуна, начал казаться ему дурным сном, родившимся из алколоидов и сивушных масел, перебродившего в желудке спирто-солодового суррогата, поэтому особенно не погружаясь в причины, что могло случиться — на заводе тоже не оказалось ни одного человека, парень решил, что на сегодня он освобожден от работы, вырубил работавшие вхолостую станки, выключил электричество и, с легким сердцем покинул предприятие.

Выйдя из проходной, оглянувшись по сторонам и удостоверившись, что за это время людей на улице не прибавилось, — не было ни одного человека, — он вернулся по притихшему переулку в магазинчик, где взял без разрешения бутылку пива. Мятая десятка, оставленная им, так и сиротилась в блюдце. Антон уже смело, словно в этом не было ничего необычного, прошёл за прилавок, заглянул в подсобку, на всякий случай, хотя точно знал, что там никого нет, достал из пластмассового ящика жестяную банку немецкого пива «Шпатен», выпил её содержимое, удивляясь своей безнаказанности и растущей наглости, снял с гвоздика полиэтиленовый пакет с рисунком ночного Парижа на фоне эйфелевой башни, взял ещё три банки пива — такого же хитро-сбадяженного, снял с полки дорогую бутылку водки в картонной коробке, туда же отправил несколько пачек дорогих сигарет, полуторалитровую бутылку газированной воды и несколько плиток шоколада. А на выходе захватил и мятую купюру из блюдца.

Антон прошёл через дворы на улицу Ленинградская (где он жил в четырёхэтажном кирпичном доме, в однокомнатной квартире на первом этаже), лежавшую параллельно улице Щербакова, и вышел к кафе «Бригантина».

Только собрался повернуть к своему дому, решив сначала зайти домой, принять душ, похмелиться по-человечески, поспать, и уж потом думать, что делать дальше, но тут заметил человека. За утро первого. Человек сидел к нему спиной, на летней площадке кафе, за одним из пластмассовых столиков, под полотняным зонтом с рекламой заграничных брендовых прохладительных напитков.

Обрадовавшись, как, наверное, обрадовался Робинзон Крузо на острове, обнаруживший живого человека, Антон сразу изменив решение, что собирался идти домой, направился к незнакомцу.

«Извините, вы не знаете, что случилось..» — с такими словами — хотел он их сказать сидящему к нему спиной человеку, когда подошёл близко, и осекся, когда субъект повернулся к нему лицом. Это был местный бомж, в любое время суток полупьяный мужик лет пятидесяти, заросший волосами и бородой как хиппи-перестарок, с одутловатой физиономией, постоянно отирающийся около кафе. Не раз Антон видел, как он машинально, еле соображая с похмелья, шаркал метлой по цементным плиткам у «Бригантины», по всей вероятности, имея какой-то приработок от хозяйки кафе, либо сидящим на лавочке автобусной остановки, которая была рядом. Менты его не забирали в вытрезвитель, даже когда он спал пьяный на этой же лавочке, потому, как чего взять с бомжа? Нет, менты были не дураки, они знали кого забирать, с кого можно поживиться деньжатами, а то корми даром грязных полупьяных легаров, не испытывающих никакого желания выполнять общественные работы на пользу силовой мусоросборной организации.

Представитель социальных аутсайдеров, выброшенных мутной волной на помойку новой экономической политикой развалившегося советского государства, дружелюбно улыбнулся протягивая руку.

— Здорово.

— Привет, — пришел в себя Антон, отвечая на рукопожатие, и присел на пластмассовый овальный стул с дырками в сиденье, напротив бомжа. — Вы не в курсе куда подевался народ, — спросил парень без всяких предисловий, что называется в лоб. — С утра хожу по улицам, и ни одного человека не встретил, словно корова всех языком слизала. Ходил на завод… Я работаю на приборостроительном слесарем, — зачем-то сообщил он бомжу, — такая же ситуация. Никого. Про себя Антон отметил, что бомж, всегда одетый в замызганную, потерявшую изначальный цвет спецовку, грязные мятые брюки советского образца, изодранные отечественные, из кожзаменителя кроссовки, был в новенькой джинсовой рубашке с коротким рукавом, чистых летних брюках серого цвета, коричневых сандалиях на босу ногу, из которых торчали грязные, с чернозёмом под ногтями, пальцы. Заметив такой «сюрприз» Антону стало неприятно, но он постарался не показывать вида. Ещё он заметил, что у рубашки, — бомж даже не посчитал нужным застегнуть её на все пуговицы, и вывалившееся жирное волосатое брюхо, своим видом тоже не доставляло особого восторга у наблюдателя, — даже не была оторвана этикетка. На круглом столе — початая стеклянная фляжка коньяка пять звёздочек, шестигранный стакан толстого стекла, пачка «Мальборо», и закусанный бутерброд с ломтем ветчины по толщине не уступающий куску хлеба. Неплохо он стал жить, подумал парень, акцентируя внимание на коньяке и сигаретах.

— Да и хрен со всеми! — весело, сверкая глазами, ответил мужчина, — я даже рад, если, в самом деле, все наши «пылесосы» и жрач-проглоты под землю провалились! Ничего личного, парень! По дружески похлопал он Антона по плечу. Может, воздух станет чище! А то загадили всю атмосферу — ездить в своих железных корытах! Никакого от них спасения! И потянулся к бутылке: — Давай лучше выпьем, чем разводить ненужную антимонию! Главное — мы в порядке! Взял грязной, заросшей светлыми волосами, рукой, фляжку с восхищением посмотрел через стекло на свет — на жидкость цвета пережжённого сахара. — Нехилое, кстати, пойло, брат! Первый раз в жизни довелось попробовать! А то пьёшь всё какую-то дрянь: самогонку, бодягу, медицину, стеклоочиститель «летний сад»… Иди в кафе, возьми стаканчик — выпьем за знакомство!

— Константином меня зовут, — представился мужчина после того, как Антон принёс из кафе такой же шестигранный стакан и пару сосисок с кетчупом на бумажной тарелке, и представился сам. Когда они выпили, бомж не притронувшись к бутерброду, закурив сигарету, добавил: — Можешь звать меня просто — Костя. Ты чего задумался? Радуйся своему исключительному положению. Видишь рубашку? — Он оттянул ворот немытыми, жёлтыми от никотина пальцами, от не менее немытой шеи. — В нашем Торговом Доме приобрел… И ухмыльнувшись, подмигнул: — Там сегодня для неимущих граждан скидка — сто процентов. И для всех остальных, чудом уцелевших после аномального явления. Посмотрел на свои грязные пальцы на ногах. — Брюки, сандалии и прочие вещи по той же цене. То есть бесплатно. Сходи и ты тоже, выбери себе чего-нибудь, пока не прикрыли мангарус.

— Чего? — спросил Антон, чувствуя, как ему становится хорошо от коньяка. Вспомнил, что у него в пакете тоже есть, достойные данной ситуации, товары народного потребления для содержательного, в кругу пацанов, времяпровождения, достал бутылку водки и баночное пиво.

Константин глядя на его манипуляции с пакетом усмехнулся:

— Это я так… к слову. А если серьезно… — Он посмотрел на парня пытливым, совсем не пьяным — как показалось Антону, — взглядом: — Ты ночью хорошо спал? Ничего необычного не заметил, чтобы выглядело странным?

— Вроде ничего, — неуверенно ответил Антон. Я и спал-то не дома… Он хотел сказать, что в беседке, но промолчал. И тут вспомнил, что внезапно проснулся в полупьяной дрёме от глухого удара: ему показалось, что кусок неба, видимый ему в углу деревянной решетки вспыхнул белым светом и медленно померк; он в то мгновение, спросонья, подумал, что начинается гроза, хотя не услыхал, как это бывает перед началом грозы, ни грома, ни падающих капель дождя на крышу веранды, и провалился опять в сон. Странно, почему он вспомнил это только сейчас…

Он рассказал собеседнику всё как было. Константин оживился, и ответил, что видел тоже самое, только он ночевал на лавочке, возле подъезда. Он показал рукой на четырёхэтажный кирпичный дом в ста метрах от кафе. Вчера вечером, сказал он, напился самогонки с димедролом; на первом этаже одна профура торгует, народ травит, и упал, едва вышел из подъезда. Дело было часов в одиннадцать, уже стемнело, птицы петь перестали. Утром проснулся с похмелья, тяжело, того и гляди «копыта отбросишь», побежал скорее в кафе, в надежде подлечиться, — тут у меня одна знакомая работает, помогает, поесть даёт и выпить, не за бесплатно, конечно, я им марафет навожу около заведения. Захожу вовнутрь — никого, заглянул на кухню — тишина, хотя Зойка рано приходит, гриль варганит первым посетителям. Выглянул наружу — ни одного человека, на остановке пустота, как стадион после матча. Обычно в это время на ней народу — членом не провернёшь, час пик, все на работу едут. Я обратно зашёл, не очень-то раздумывая над этим непонятным явлением, тяжело было после вчерашней самогонки, взял с полки первое, что под руку попалось, и выпил прямо из горла. Антон вспомнил стоящую на стойке такую же стеклянную фляжку из-под коньяка, какую они сейчас пили, только пустую. — А когда немного отошёл, — продолжал рассказывать бомж, — прикинул «кусок крепдешина к пятому аррондисману» — чем дядя Прохор не балует, пойду прогуляюсь до Торгового дома, и прогулялся, и там — «апологеты стоптанных туфель не выходят на связь», — то есть, ни одного живого духа, как между Землей и Венерой; пять этажей, набитых всяким хламом, начиная с мебели и заканчивая шмотьём, и никого из работников и посетителей. Обычно, несмотря на утро, там уже бабы с детьми толкутся, да старухи, которым тоска дома одним сидеть — глазеть в зеркало на свою одинокую старость. Я грешным делом подумал, что у меня белая горячка началась — ни одного человека, но потом вспомнил, что «подлечился», и на душе стало светлее. Зашел в ихнее кафе, — там ещё принял на грудь, потом на втором этаже, пока нет никого, слегка приоделся. И тебе, парень, советую посетить сей опустевший дом братьев Карамазовых.

— Ты хочешь сказать, — у Антона перехватило дыхание от внезапной догадки, — что всё население города исчезло этой ночью!? Сто пятьдесят тысяч человек в мгновение ока! Это же не один или несколько субъектов, чьи фотографии: «пропал человек», висят на стенде возле милиции.

— Не считая собак, кошек и прочей более-менее крупной домашней живности, — подытожил бомж, свинчивая пробку с Антоновской бутылки водки, и точным движением расплескал на четверть по стаканам.

Антон хлопнул себя ладонью по лбу.

— Бляха-муха! Я же когда в слесарку зашёл, чувствую, кого-то там не хватает, помимо основного контингента! Полкана не было! Он у нас в мастерской лет пять живет. Приблудился откуда-то: ну, до чего же умная собака, несмотря на то, что дворняга!

— И эта аномалия, — если её так можно охарактеризовать, — сказал опять бомж, — как мне кажется, произошла после этой таинственной вспышки. Во всяком случае имеет к ней отношение.

Константин выпил водку и опять не стал закусывать, закурил новую сигарету от предыдущей, а бычок затушил прямо о пластмассовую поверхность стола.

— Вот так, — продолжил он свои размышления через несколько секунд и, поморщившись, словно табачный дым попал в нос, — я тоже не сразу заметил, что пропали собаки, а не только люди. У нас тут одна баба из бизнесвуменов… в этом доме живет… такая толстая, каждое утро выгуливает собаку… Собака тоже здоровенная… ещё та зверюга, чем-то на хозяйку похожа… Только одна в спортивном костюме, стриженая, с серьёзной мордой, а другая без костюма, с не менее серьёзной свирепой мордой… Монстер на ошейнике, а не собака. Где только торгаши таких собак достают. Я такую породу и не видел никогда… Один раз, как всегда пьяный, лежу в кустах за Васькиным гаражом, дело ранним утром было, чувствую, мне кто-то горячо в лицо смрадом дышит, как будто тухлых лягушек объелся, открываю глаза, чуть не обделался от страха, рядом такая страшная морда скалится… Я уж грешным делом подумал — это Нинка моя жена с того света за мной пришла, тоже любила закладывать за воротник — наливай не промахнешься! А сегодня, когда проснулся на лавочке — ни этой бабы, ни её четвероногого друга Альбусика, как она его ласково называет… Жёны так своих мужей ласково не называют, как эта мадам Грицацуевская свою собаку… Моя Нинка, пока не спилась, никогда ласковыми словами ко мне не обращалась. «Дурак, скотина, сволочь» — вот её термины, какими она в моё рыло плевала. Правда, я ей после таких терминов, иногда стучал по физ-батлеру (физиономии)… грешным делом, весело жили, гадом буду — не пердеть не кашлять! Бомж вздохнул, словно заскучал по воспоминаниям «веселой семейной жизни» со своей «половинкой», отвалившейся от него не вовремя, пожевал рыжий ус, и потянулся к пачке за новой сигаретой. Видимо, ему новая реалия существования, в какую он попал не по своему желанию, очень даже нравилась.

— Нда-а-а, — хмыкнул Антон, достал из кармана сотовый, чтобы в очередной раз убедится в фантастической догадке, что кроме них с бомжом в городе больше никого нет, принялся давить кнопки в телефоне. Сначала пытаясь дозвониться своему другу, потом ещё нескольким знакомым собутыльникам и, наконец, даже позвонил, — принимая во внимание чрезвычайность ситуации, — Ленке, хотя уже не общался с ней длительное время. Везде на его позывные отвечала тишина, даже оператор не предупреждал, что абонента нет в сети, что он ушел кормить бегемотов, и т. д. Когда он понял, что это бесполезное занятие, сунул телефон в карман и сказал: — Но птицы-то не пропали! — и показал на прыгающих, не по факту, по растрескавшемуся асфальту, как ни в чём не бывало воробьев, выклёвывающих из трещин какую-то птичью еду.

— Вот и я говорю… — прошепелявил Константин, сделал две затяжки, и вдруг быстро опьянев, — Антон только сейчас заметил, какой пьяный на самом деле собеседник, — закрыл глаза, выронил сигарету, откинулся на спинку, и начал сползать со стула, словно его стукнули обухом по голове.

Парень вскочил, схватил под мышки собеседника, пока тот окончательно не оказался на земле, и с трудом водрузил на место. Пропащий чел упал головой на стол и отключился. Надо будет пока воздержаться от вина, подумал слесарь и отправился в Торговый дом — удостовериться в том, что ему рассказал его новый товарищ по несчастью. (Если конечно можно назвать несчастьем их новое положение в обезлюдевшем городе).

Стоянка автомобилей около пятиэтажного, выкрашенного в коричневый цвет Торгового дома «Макар-Роше» с рекламными щитами между этажами по фасаду, была пустой, как и заводская автостоянка. Толкнув стеклянную дверь, Антон вошёл в холл первого этажа с пальмой в левом углу, и лестницей на второй этаж. Справа располагался продуктовый зал, типа, как в супермаркете, только меньших размеров, а прямо, по узкому проходу, вдоль лестницы, дверь вела в торговый зал, разбитый на множество отделов. Скользнув взглядом по вывеске — «продукты», Антон почувствовал голод, и вошёл в просторное помещение, залитое светом люминесцентных ламп, где было прохладно и пустынно. Опять его поразила непривычная обстановка безлюдья, особенно в огромном магазине, где всегда бывает слишком много народа. Поняв, что бомж прав, и здесь, как и на заводе, абсолютное запустение и печаль, и никто не выйдет из недр магазина, не нахамит, не скорчит недовольную морду, не обложит крепким термином, игнорируемым обществом законсервированных словоблудов, он уже знал, что делать. Вытащил из холодильного ларя палку дорогого сервелата, содрал прямо незащищёнными от пищевых бактерий, зубами шкурку — ножа под рукой не было, а искать его не хотелось, под ложечкой сосало основательно, он перекусил прямо на ходу, высматривая по полкам, чем бы еще сразу можно было заморить червячка, потому что к этому моменту червячок вырос до размеров удава. В винном отделе достал из холодильника жестяную банку пива, и попивая на ходу, направился на второй этаж, вспомнив совет бомжа — обновить гардероб прямо на месте. Поднявшись по лестнице и завернув за стеклянный угол витрины с часами, он на мгновение напрягся: слева, по проходу, шёл отдел золотых украшений, перед которым обычно стоял охранник в чёрной униформе, но, когда Антон не обнаружил его на своем месте, он ясно осознал, что магазин в его полном распоряжении. Миновав отдел аудио и видеоаппаратуры, тянувшийся справа, он завернул ещё раз за угол, и прошёл в секцию одежды. Там он, не торопясь, примерил несколько рубашек, почему-то выбрал белую с синими полосками, несмотря на то, что, она никак не соответствовала ни ситуации, ни настроению, потом выбрал мышиного цвета брюки и надел. Свою грязную, пропахшую похмельным потом футболку и джинсу, культурно выбросил в мусорную корзину, стоящую возле кассового аппарата. В отделе обуви нашёл стильные чёрные туфли, и посмотревшись в зеркало, остался доволен собой, подумав при этом, что не так уж и плохо, что никого нет. Зашёл в кафе-мороженое, находящееся за отделом детской одежды, обуви и игрушек. Положив в никелированную вазочку три шарика «папайи с ананасом», которые он зачерпнул специальной ложкой из морозильной установки с мороженной массой, щедро полив каким-то рубиновым сиропом, он уселся за круглый столик с высокой спинкой и, съев пару ложек, с удивлением обнаружил, что не находит в нем особого удовольствия. Взял из любопытства: Ленка обожала есть это мороженое; как затащит его в Торговый дом, сразу сюда бежит, словно никогда мороженого не ела, а когда он захочет выпить кружку разливного пива, скорчит кислую мину, алкоголик, и куда мои глаза смотрели, когда я слушала твои байки про дядю Потапа. Воспоминания их отношений вяло копошились в голове, перемежаемые вопросами, что же всё-таки случилось ночью, пока он спал в беседке, как вдруг ему в затуманенную алкоголем голову, пришла идея. Бросив есть мороженое (даже не съел и одного шарика), к тому же от него пахло, типа, шампунем, или ему так показалось, он поспешил в отдел видеотехники, включил в сеть жидко-кристаллический телевизор «Филипс» и, щёлкая пультом дистанционного управления, принялся переключать каналы. Но, на всех пятидесяти каналах кабельного телевидения был «снег», — он так и не добился цветной картинки с изображением улыбающейся рекламной красотки, ни вообще какой-нибудь самодовольной, хорошо употребляющей мясо на завтрак, обед и ужин, физиономии. Либо не работает спутниковая антенна, принимающая сигналы, подумал он, либо пространство над городом блокировано для электромагнитных импульсов, посылаемых источником, а это значит, это получается… Тут его осенило: швырнув пульт на стол, за которым обычно сидел продавец и, даже не выдернув шнур из розетки, он опрометью бросился из магазина на улицу.

Выбежав, он задрал голову, и внимательно посмотрел в небо. Его и до этого что-то томило, когда он ходил по улице, словно ответ на мучивший вопрос был рядом, буквально перед глазами, но по причине душевных переживаний и искусственного состояния организма, не фиксировал внимания на нём. Высоко в пространстве серенькая однородная масса, которую он сначала принял за облака, а перед этим, когда только проснулся, рассеянный солнечный свет, словно пропущенный через призму, стягивалась к верхней точке, и была похожа формой на гигантский парашют, раскинутый над городом, переходящий в белесоватую муть, с размытыми краями к линии горизонта — за домами и деревьями, — он подумал, что это туман, когда пропало солнце.

Явление было настолько необычным для глаза, что при первом взгляде и не воспринималось как аномальное, если не присматриваться к нему внимательнее. Казалось, что этот серый материал, набухающий и стягивающийся к центру, должен был, того и гляди, треснуть сразу в миллионах местах, чтобы в прорехи увидеть солнце и чистое небо, но сколько Антон не таращил глаза вверх, этого не происходило. Что за фигня такая, поражённый необычным явлением, думал он, затаив дыхание. Со всех сторон, — теперь он это ясно видел, — шли волнистые серовато-белёсые стены этого «шатра», смыкающиеся на высоте, в нескольких стах метрах. О таком атмосферном феномене он даже не слышал, чтобы рассказывали в передаче «Странное дело», а уж там-то они знают обо всех секретах. Получалось, что весь город находился в нём как в коконе, размеры которого поражали воображение. Антон постоял, как вкопанный несколько минут, привыкая к новой реальности и соображая, что делать, и решил, что нужно проверить, где начинается, и откуда вырастает эта фантастическая стена, возникшая ночью, пока он спал в беседке, похоже имеющая искусственное происхождение и, вероятно связанная с исчезновением людей, воздвигнутая неизвестно кем, и непонятно для каких целей. И отправился в сторону городского парка, раскинувшегося на краю склона, круто спускающегося к реке.

Ведущая к парку улица Московская — центральная в их городе, выходила к муниципалитету. Справа располагался Центральный рынок, за ним — городской парк с аттракционами, танцплощадкой, памятником былинному богатырю, стоящему на террасе, выложенной красной плиткой. С террасы открывался вид на реку и прилегающие окрестности.

Подходя к перекрёстку с улицей Льва Толстого, он услышал шум автомобиля, и был удивлён, потому что привык к мысли, что кроме него и бомжа в городе никого нет. Шум приближался; из-за кирпичного забора мебельного магазина, выходящего углом на пересечении улиц, на скорости, словно взбесившийся носорог, вылетел серебристый внедорожник и, не справившись с управлением, — на повороте его занесло так, что он чуть не перевернулся, — боком налетел на фонарный столб. От удара его швырнуло в другую сторону, протащило юзом несколько метров и опрокинуло на другой бок, выбросив на тротуар, как штормом каравеллу на берег. Из брюха автомобиля потёк бензин и повалил густой чёрный дым. Всё произошло так быстро, что Антон глазом моргнуть не состоялся как Зиккурат Антихрист. В ушах застыл оглушительный скрежет, тупой удар, и лопающийся звук стекла. Несколько секунд он находился словно в ступоре, потеряв способность соображать, потом его что-то толкнуло, и он бросился к внедорожнику, боясь, что тот может взорваться в любую минуту и, начал с остервенением рвать на себя снизу вверх дверцу, что было крайне неудобно в его положении. Когда, наконец, с невероятным трудом ему удалось её открыть, он увидел внутри салона красивую черноволосую девушку, лежащую в неудобной позе — отчасти на сидении, дверце и стекле. Антон, просунув руки ей под мышки и, соединив их в замок на груди, удивляясь, откуда взялись только силы, выдернул девицу из салона, и отбежав на безопасное расстояние, осторожно опустил её на землю. И вовремя: автомобиль взорвался, разлетаясь в стороны отдельными частями — в салоне бушевало пламя.

Девушка тяжело дышала. Из легких с хрипом и свистом, как из порванных мехов, выходил воздух, взгляд широко открытых глаз скользил по предметам, не останавливаясь на них. По лбу, с прилипшими прядями волос, текла на щёку кровь, спускаясь тонкой струйкой на шею, ключицу, и дальше — на грудь, в ложбинку, затекая на медальон на золотой цепочке. Одна штанина светло-голубых джинсов была разорвана на голени, обнажив набухшую тёмно-вишнёвыми каплями крови, ссадину, словно по ноге провели наждаком. Это была шестнадцатилетняя Полина — дочка местного криминального авторитета. Говорили, что она наркоманка, что отец бьет её, по суткам держит в подвале на цепи, как собаку, после очередного ширялова, морит голодом, чтобы отучить от этой заразы. «Потерпи маленько», — шептал Антон, лихорадочно соображая, что делать, и, осторожно положив её голову к себе на полусогнутую руку, другой стирал платком кровь с щеки и шеи. Но девица не реагировала на него, находясь в шоковом полуобморочном, а может и под воздействием наркотика, состоянии, блуждая невидящим взглядом в пространстве. Поняв, что так он ничего не добьется, Антон бережно положил её на асфальт, и побежал к ближайшему коммерческому аптечному магазинчику, расположенному в десяти шагах, за догорающим джипом, рядом с магазином «Ваш сад». Мало понимая, какие медицинские препараты нужны в таких случаях, он, когда оказался внутри магазинчика перед стеллажами, начал сгребать в полиэтиленовый пакет всё подряд: гигиенические бинты, одноразовые шприцы, ампулы в коробках, ещё какие-то медикаменты, о назначении которых имел смутное представление. Он не знал как пользоваться ими, и не имел никакого понятия как поступить в конкретном случае, сообразив, что в первую очередь нужно перебинтовать голову девушки и другие кровоточащие места, чтобы остановить текущую кровь.

Когда он вернулся, понял, что медикаменты уже не понадобятся: девица умерла. Он догадался по её застывшему взгляду открытых глаз и отсутствию дыхания. Кровь на шее и груди начала густеть, принимая тёмный маслянистый оттенок.

Антон бросил на землю пакет с уже ненужными медикаментами, словно в прострации присел на корточки около умершей девушки, взял её руку, машинально пощупал запястье, усеянное тёмно-синими точками уколов, пытаясь найти пульс, но не нашёл, как во сне приподнял её голову, пристально всматриваясь в красивое лицо, глаза, губы с запёкшейся кровяной коркой, открывающие белую полоску зубов, словно хотел запомнить и понять, до конца отказываясь верить, что девушка действительно умерла. Наконец, когда до него дошло, что это случилось на самом деле, что дурной сон, преследующий его с утра обернулся кошмаром, острая жалость пронзила его к красивой юной девушке, погибшей таким нелепым образом, несмотря на то, что он совсем её не знал, у него сдали нервы. Ему захотелось завыть, ярость и страсть к разрушению проснулись в нём. Он вскочил с колен, схватил обломок кирпича, и бросил его в первую, попавшую на глаза, витрину магазина. Стеклянная вертикаль раскололась, тяжело рухнула на асфальт и разлетелась осколками в разные стороны. Он бросился вовнутрь, — это оказался магазин верхней одежды, — и принялся крушить всё подряд: стойки с кожаным плащами, пиджаками, костюмами и джинсами, стеллажи со свитерами и рубашками, кассовые аппараты, столы и перегородки. Выпустив пар, опомнился, слегка отдышался, выбрал из вороха одежды длинный кожаный плащ, вернулся к умершей девушке, обернул её им, поднял с земли, взвалил на плечо и, как в тумане, не совсем отдавая себе отчета в действиях и, не совсем понимая куда идти, направился в сторону муниципалитета.

Когда оказался на лужайке перед площадью с памятником вождю мирового пролетариата, — за ним располагалось трёхэтажное здание муниципалитета с обвисшим флагом, — Антон опомнился, остановился, как вкопанный, задавшись вопросом, куда я иду с мёртвой девушкой на плече сильно уставший. Потом, что — то решив, он тут же, среди маленьких фигур славянского эпоса из гранита, бережно опустил её на траву, сходил за лопатой в магазин хозяйственных товаров, выкопал яму и похоронил, предварительно закутав голову махровым полотенцем с изображением Микки-Мауса, чтобы не засыпать землей красивое, не изуродованное смертью, лицо девушки с открытыми глазами; их он не осмелился прикоснуться к ним рукой, чтобы закрыть, как это делают покойникам. Сделав холмик, отряхнул песок с колен, принёс из коммерческого магазинчика плетёную корзину с цветами. Тут был целый набор благородных цветов, о каких только может мечтать женщина, чтобы их подарил ей кавалер: чайные розы, хризантемы, каллы, тюльпаны, еще какие-то красивые цветы, названия которых он даже не имел представления, что они могут — их завезти — на продажу в такой город-окг, заросший лопухами и крапивой по околице в середине шестнадцатого века. Поставил в изголовье, решив в ближайшие дни привезти на тележке мраморный крест из похоронного бюро и вкопать его.

Выпив бутылку пива и выкурив сигарету, сидя на лавочке под американским клёном напротив памятника, Антон отдохнул и слегка оправившись от потрясения, направился в парк, обойдя с левой стороны муниципалитет; с правой тянулся забор из железобетонных плит городского рынка, и вышел к арке с обшарпанными колоннами и отбитой до красного кирпича, штукатуркой.

Пройдя по дорожке из красных плит центральную аллею парка, обрамлённую с обеих сторон елями, перемежаемыми выбитыми в бронзе портретами выдающихся людей города, свернув на асфальтированную дорожку, изрытую узловатыми корнями деревьев, вылезшими наружу, он вышел к танцплощадке, где они вчера — о, как это было давно! — с Серёгой и девчонками выписывали кренделя и коленца. Теперь «загон» с обвисшими гирляндами разноцветных лампочек, опрокинутой чугунной урной-тюльпаном у входа, с вывалившимися из неё пивными банками, пластмассовыми бутылками и пакетиками из-под сока, с разбросанным сором и бумажками на растрескавшихся плитах площадки, выглядел таким заброшенным и отчуждённым, отторгнутым от мира людей, что показался ему ещё одним фрагментом дурного сна. Дорожка, вдоль которой росли кусты ирги с созревающими ягодами, свернула и стала спускаться к террасе. Справа тянулся овраг с провалившимся и сгнившим забором, и вывела его на выложенную розовыми плитами и ограждённую чугунным парапетом, площадку: с неё открывался вид на реку и заросли ивняка, тянущегося вдоль берега до понтонного моста. Правее него был песчаный пляж с кабинками для переодевания, и совсем недавно построенная набережная с летними кафе, фонарями и лавочками.

За парапетом террасы, метрах в двух, вырастала стена серовато — дымчатого оттенка (её он начал различать за деревьями, когда подходил к парку), сотворенная неизвестными «каменщиками» всего за несколько ночных часов, как в известной русской сказке, явно не из строительно-монтажных материалов, а из какого-то совсем неизвестного современной науке, вещества. За этой гигантской вертикальной преградой — идеальной защитой от всяких воинствующих кочевников, похожей на мутное сероватое стекло, едва угадывались очертания берегового ландшафта.

Он протянул руку и осторожно, словно боясь обжечься, прикоснулся к необычной плоскости. На ощупь она была гладкой — ни тёплой, ни холодной, — и твёрдой, как алмаз. Неприятное ощущение у него появилось после контакта с этим материалом. Так вот в чём дело, пробормотал он, будто это что-то могло объяснить. Поняв, что ему не будет никакого вреда от соприкосновения с этой фантастической стенкой, он из непонятных побуждений уперся в неё ладонями и попытался сдвинуть. Не тут-то было! Это всё равно, что сдвинуть египетскую пирамиду! Из какого-то упрямства, ещё раз, уже сильнее, что даже побагровело лицо, он уперся в монолитную вертикаль, словно борец сумо, пытающийся вытолкнуть соперника за круг, и вдруг стена, словно реагируя на его тщетные попытки муравья сдвинуть скалу, изменила внутреннюю структуру и стала похожа на зеленоватое стекло с прожилками, похожими, как у них на заводе были застеклены некоторые кабинеты и помещения на первом этаже, чтобы не было видно с улицы. Антон отпрянул, но ничего не произошло. Стена опять стала такой — сероватой и скучной, какой и была в первоначальном виде, будто изменила рисунок невидимым фокусом, как в калейдоскопе. Он её потрогал и, опять она была такой же гладкой — не тёплой и не холодной. Тогда он решил проверить, каковы размеры этого аномального псевдо-архитектурного граунд-бита, пошёл к колесу обозрения, расположенного на пригорке возле летней эстрады, где по выходным выступал городской или приезжий фольклор, запустил из деревянной зелёной будки с кнопки электропакета, колесо, уселся в облупленное дюралевое сиденье и, дождавшись, когда оно поднимется на самый верх, выше самых высоких деревьев, выше памятнику Илье Муромцу, и даже выше острия меча, поднятого им на вытянутую руку, осмотрелся по сторонам.

То, что он увидел, повергло его в отчаяние. Стена простиралась в обе стороны на много километров, забирая в себя жилые дома, производственные постройки, лесополосу, посёлок Механизаторов, примыкающий к ней, закругляясь за трикотажной фабрикой, а с другой стороны — за комбинатом «Октябрь», и получалось, что она охватывала не только весь город, но и прилегающий к нему жилой частный сектор. Со всех сторон стена идеально правильно, словно по чьему-то гениальному проекту закруглялась в купол, накрывая город гигантским колпаком, и была похожа на шлем витязя, увеличенного в тысячи раз. Только сейчас, глядя в самую верхнюю точку, где преломлялись, и порождая мириады оттенков, скользили струи мягкого, словно разжиженного солнечного света, — солнце клонилось к закату, — растекаясь волнами по всей поверхности, он понял всю серьёзность своего положения, и его охватило чувство безнадежности, отчаяния и тоски, а неожиданно всплывший в памяти образ погибшей девушки пробуждал невесёлые предчувствия.

Надвигались сумерки.

За всеми событиями, политыми разнокалиберным алкоголем, он и не заметил, как прошёл день. Выпив бутылку жигулёвского на деревянной скамейке, после того, как он покинул парк, в скверике, напротив водонапорной башни, и тоскливо посматривая на пустую автобусную остановку, к которой, он уже точно знал, не подойдёт ни один автобус, просиди он тут хоть сто лет, он поплёлся домой, по непривычно пустой и безлюдной в это время суток, улице, когда в парк стягивались на дискотеку стайки молодежи.

Придя в свою однокомнатную квартирку, показавшуюся ему неуютной и чужой, после того, как опустел город, он, даже не почистив зубы перед сном, не приняв душ, и не попив чаю с бутербродом, прямо в новой рубашке и брюках, сковырнув носком туфли, завалился спать поверх одеяла, накрывшись пледом — так его измотал этот день, хотя не сказать, что он был сильно пьян, несмотря на изрядно выпитое количество алкоголя с самого утра, — и сразу заснул тяжёлым, беспокойным, вздрагивающим сном.

Конец ознакомительного фрагмента.