90

Андрей Калиниченко

Алексей находится в психиатрической больнице, где пациент по имени Виктор как будто «заново рождается» в старом теле. Когда он приходит в такое состояние в очередной раз, Алексей, будучи уверенным, что в этом виноват кто-то извне, бежит из больницы, желая помочь ему, и пытается решить ребус с одной из квартир в спальном районе Петербурга, внутри которой находится нечто такое, что пытается управлять не только Виктором, но, в надежде выйти за пределы этой квартиры, желает размахнуться на весь мир… Книга содержит нецензурную брань.

2

Я не помню, разумеется при каких обстоятельствах он произошёл. Я ведь попал сюда с улицы. Да да, эта самая клиника, это точка моего отчета моего нового времени. Времени «от предыдущего раза до следующего» когда я окажусь в пустоте, как Виктор. Мне очень сложно вспомнить и охаректеризовать то, что происходило со мной в первые месяцы после того, как я очнулся без памяти. В душе я очень вспыльчивый и агрессивный человек, поэтому, часть смутных воспоминаний была о событиях, которые оставили негативный отпечаток в моей памяти. Как меня мыли. Как когда то самом начале одна сука санитарка била меня половой тряпкой по лицу, которой только что вытирала мое дерьмо. Тогда особая беспомощность одолевала меня, она была как будто физически болезненной. Я бы сейчас сравнил себя с детьми, больными ДЦП или инвалидами, которые не могут контролировать свое тело в общепринятой норме, их руки и ноги безвольно весят или болтаются из стороны в сторону на потеху окружающим. Люди любят смотреть на таких радуясь в глубине души — Как хорошо, что у меня хоть со здоровьем ничего, не уродец какой — нибудь. Но под этими взглядами эти бедняги чувствуют себя так неуютно должно быть. Я чувствовал себя неуютно тоже, однако, я не знал в тот момент, что есть дети, болезни и вся мирская дрянь. Я был абсолютно пустым внутри, и не руки не ноги не слушались меня, я не понимал свою оболочку. Этот путь, путь осознания себя был сложнее даже чем путь осознания мира вокруг. Как будто мой мозг вставили в некий мертвый механизм, но нервные окончания не подключили к нужным разъемам целиком, так питание подали и достаточно вроде. В результате я чувствовал, что у меня что то есть (руки?) но я не могу ими ничего сделать, лишь иногда они совершают в поле моего зрения какие то пируэты, но я не могу дать им команду, которая может быть выполнена. Я не мог ни сесть ни встать, когда меня поднимали насильно, организм тут же отдавался тошнотой и рвотой, за что мне очень часто попадало потом и словами и делами. И это просто запомнившиеся образы, потому как я тогда, как и Виктор, не мог думать, я не понимал что я такое вообще. Я был атомом, а может и еще более мелкой частичкой, бозоном Хиггса быть может, которому вдруг показали, что он не просто сам по себе, ничего не думает, один сидит или летит в черноте, а он вообще то часть огромного цветного мира, который называется, к примеру, теннисным мячиком, а когда этот мячик принесли на корт, каково же его потрясение от увиденного, а когда этот мячик случайно улетел за пределы этого корта… Боюсь подумать, чтобы было в голове этого бозона при осознании масштабов мира, в котором он оказался. Конечно, мне было в некотором смысле проще, я «рос заново» в очень маленьких замкнутых мирках и мое осознание размеров мира начиналось с — А ты знаешь, какие у нас есть большие моря, где так много воды. — А я спрашивал — А что такое море? — и поражался тому, что слышали мои уши. Что было бы со мной, если бы меня привезли бы на машине и выбросили на песчаные дюны у кромки прилива? Сердечный приступ, как пить дать.

Моим ангелом хранителем, человеком, который случайно нашел и указал мне мой якорь, мой ключ к точке восстановления, кто помог мне стать тем, кто я есть сейчас, стал владелец небольшого грузовичка, с трудом сводивший концы с концами дядя Гена, мужичек с испишренным морщинами желтушным лицом лет восьмидесяти, хотя он как то сказал, что недавно разменял шестой десяток. Как он меня не убил, столько натерпевшись от меня, ведь я очнулся после сбоя у него и был его обузой больше двух месяцев, пока он наконец не понял, что я совсем ку-ку, я не знаю. Хотя у русских это национальная черта: ну вот любим мы загонять себя в жопу. Из того что мне рассказывали мои «учителя» (один кстати был преподом по истории России в универе, но после перенесенного менингита его иногда так доставали черти, особенно когда выпьет, что два раза по два месяца он проводил с нами, восстанавливая душевный покой), обычному человеку в России всегда жилось плохо, что при царе, что при КПСС, что при демократии, всегда он был никому не нужен. — Сплоченности в русском народе не было никогда, поэтому жили мы всегда плохо и у руля у нас всегда черти кто — говорил он, да да Лёха, запомни, такого тебе в институтах не расскажут. Он продолжал: — Однако, вот то что тебя Генка поднял, обогрел, мудился с тобой, это великий парадокс: ну вот иногда хочется кому то помочь, не все время ж гадить, а? — Ага — отвечал я, внимательно слушая Матвея Степановича, пытаясь понять, про какой руль идет речь. Гена рассказал мне, что в 91 он нашел меня у железнодорожного моста на насыпи, всего изодранного, с переломом руки и ребер, без документов. Время было неспокойное (хотя у нас оно всегда неспокойное, просто в новостях рапортуют как все хорошо), и Гена подумал, что меня «обули» в карты в экспрессе, и выкинули с поезда, когда я начал возникать. Взял в свою ржавую перделку — Фиат зеленый — и отвез в свой дом. Там я провел без сознания около двух дней, а потом очнулся «обнуленным». — Ты ничего не говорил, только таращил на меня глаза. Я с тобой пытался как то разговаривать, но ты просто таращился, если я приближался к тебе или протягивал руку, то ты мычал. Боялся меня. Ходил под себя и часто у тебя из глаз шли слёзы, видать рука беспокоила. Прошло почти два месяца, когда рука у тебя зажила и даже почти окрепла, но ты все равно молчал. Тогда я решил, что ты головой повредился, вызвал нам такси и отвез тебя в Джанелидзе, в отделение неврологии. Там тебя подержали три дня и определили сюда. Я был тяжелым больным, поэтому шесть месяцев я провел в отделении для «активных» дуриков, которых привязывали к кроватям. Меня разумеется никто не привязывал. Я мог только медленно, раскачиваясь как сонный малыш, ползать на четвереньках. Потом, когда персонал окончательно убедился, что я все таки не агрессивен, более того, делаю успехи, меня решили перевести на отделение к более адекватным, так сказать. Гена приходил ко мне удивительно часто, несколько раз он был и на отделении, некоторые пациенты знали его и мою историю, но знали частично, о том что я был таким же как Виктор разговор как то никогда не заходил. Просто знали, что меня перебитого и беспомощного он выходил, почему я попал сюда, вопросом никто не задавался. Так прошло два года. Гена попал в аварию, ездил с мандаринами с овощной базы на Софийской, однажды утром торопился и подъехал слишком быстро для легкого морозца к перекрестку, тормозной путь как две серые стрелы уходил до того места, где в него врезался грузовик с полуприцепом, арбузы вез вроде. Когда рассказывали мне про это, у меня в голове возник образ умирающего Гены, с перекрученной рукой, разорванными селезенкой и кишками, деформированной грудной клеткой, смотрящего, как бабки и утренняя пьянь с дискотек и гулянок налетели на его мандарины, покрывшие всю поверхность дороги. При ударе обрешетка прицепа треснула, тент порвался и сотни полторы арбузов тоже улетели на дорогу. Такой фруктово-ягодный коллапс. Мне было жаль его так сильно, но я ничего не мог сделать, чтобы выйти отсюда. Моего Гену, моего спасителя, похоронили где то, его хрущовка — двушка осталась пустой. Вот и нет Гены, остался я один совсем. Не то чтобы я к нему прямо привязался, но этот человек меня радовал, хоть и был он сам по себе совсем безрадостным. Однако за два месяца до своей кончины, он подарил мне самый великий и в то же время самый опасный символ моей новой эпохи. Он принес мне ключ. Ключ, который сразу же стал тянуть мою память в зоны моего мозга, с которых я мог считывать информацию. Ключ, который в то же время сразу запустил мой маятник краха сознания. Моим ключом был поезд. Конечно тогда ни Гена, ни я не понимали, что оказалось в моих руках. Тогда в моих руках был небольшой журнал. Он просто принес его с собой. Даже не журнал, а такая газета рекламных объявлений, выполненная более качественно, чем то, что раздают по утрам у входа в метро. Как то она оказалась у меня в руках, не помню, вроде у Гены она в карман плаща не влезла и он положил ее рядом на столе. Я листал картинки, читать я конечно тогда ни «гу-гу», да вообще с чтением и письмом дела хуже всего. И тут что то прямо обожгло мои глаза. Что то стало лезть прямо в голову, какие то круги цветные, а потом я как будто вроде стою, но эта картинка проступала в сознании так тяжело. Кажется, что пытаешься рассмотреть помехи в телевизоре и увидеть в них образы. Вроде какие то люди. Стоят, кто то говорит друг с другом, много людей, многие смотрят куда то вдаль, куда то, где должно появиться что то… — ..шаа, Леша, Алексей — я вдруг из пустоты слышу этот голос, но даже не сразу же понимаю, кто зовет меня, да что там, не сразу понимаю, что зовут именно меня. — Ааа? — Ты чего так вцепился в книжку то? И бледный весь… Так вот, а я короче ему говорю, Ашот ты бл… — Я опустил глаза на книжку, уже опять не слушая, что там у Гены с Ашотом. Что то кололо меня. Не кололо в буквальном смысле, но кололо мой разум. Моя связь с прошлой жизнью. Моя реальность. Мое спасение. Мой ключ. Мой выход, мать его. Я развел побелевшие скрюченные вцепившиеся в страницу пальцы. На странице были стандартные рекламные модули, всего шестнадцать на полосе. Отели, отдых, бронирование билетов, прокат авто. Но мое внимание привлек лишь один модуль. И не текст на нем, я смотрел сквозь него на фон картинки. На нем была запечатлена фотография, сделанная около 20 — 25 лет назад. Небольшое здание простой незамысловатой архитектуры, никаких вывесок, никаких кондиционеров, просто два этажа оштукатуренного кирпича или бетона с коротким шпилем. Цвет грязно желтый. Коричневые прямоугольные оконные рамы. Длинная бетонная полоса с черной простецкой оградой с одной стороны, две железные лестницы. У здания четыре длинные скамьи с облупившейся краской. Тогда я еще не знал что это, но чувствовал, что мое сознание как то реагирует на увиденное мной. На рекламном блоке была фотография железнодорожной станции. Это мой ключ.