Моя любовь взорвется в полдень

Андрей Дышев, 2004

Идет война – страшная, жестокая, дикая, не имеющая границ и фронтов. Имя ей – терроризм. Взрываются станции метро, электрички, дома, стадионы… Самоубийцы с фанатичным хладнокровием приводят в действие заряды, опоясывающие их собственные тела. Вычислить врага в толпе невозможно, потому что теперь это уже не шахидки ярко выраженного восточного типа. Это прелестные девушки европейской внешности. Но откуда берутся ангелы с ликом смерти? Времени на ответ почти не осталось. Следующий взрыв должен прогреметь на станции Аточа в предместье Мадрида. Частный детектив Кирилл Вацура пытается найти исполнительницу теракта, и розыски приводят его в странное медицинское учреждение, где после неудавшихся попыток суицида проходят реабилитацию молодые люди…

Глава третья. Вялый цветок

Я вернулся на койку. Всё происходящее уже перестало быть для меня развлечением, надоело играть в больного, дурить врачей и позволять обстоятельствам крутить мною по своему усмотрению. Пора было возвращаться к прежней жизни. Чтобы это возвращение не произвело слишком много шума и соответствовало моим странным пристрастиям, я выбрался через окно прямо в парковые заросли.

Судя по всему, я оказался в эпицентре тех райских условий, о которых рассказывал мне Лампасов. Небольшой парк был засажен густо и разнообразно, отчего напоминал опытный дендрарий под стеклянным куполом, и здесь, в его темных дебрях, я слышал журчание фонтана и видел, как на мокрых от дождя листьях отражается бледный свет фонарей. Со всех сторон парк окружала высокая бетонная стена, по верху которой серебристой змейкой струилась усаженная шипами проволочная спираль. Там же, если хорошо приглядеться, можно было заметить камеры наблюдения, похожие на хищных дремлющих птиц. Единственный дом, который был врезан в стену, смотрел на меня темными, зарешеченными на втором этаже, окнами.

Словом, очень скоро мне стало ясно, что райские условия надежно огорожены от грешного мира со всех сторон.

Можно было бы расслабиться, смириться с ситуацией, вернуться в свою комнату и дождаться утра, но я, как известно, был человеком инерционным и упрямым, подобно локомотиву с плохими тормозами, а посему с удвоенной энергией стал искать выход. У меня хватило ума не кидаться на совершенно гладкую стену, и я вернулся к дому, глядя на зарешеченные окна, потому как эти решетки очень напоминали корабельные ванты, то есть, лесенки.

Я забрался на подоконник комнаты, в которую меня поселили, и оттуда дотянулся до решетки второго этажа. Решетка были добротной, крепкой, не скрипела и не прогибалась под моей тяжестью. Я подтянулся и только закинул на подоконник ногу, как чуть не заорал от неожиданности. За темным стеклом, в мертвенно-синем свете, стояла худенькая девушка в белых одеждах и, не моргая, смотрела на меня.

Собственно, в ней не было ничего страшного, у нее не росли клыки и рога, не сочилась кровь между губ, и нос был нормальный, человеческий, а не свиной пятак. Но всё это я понял минутой позже, а до того необъяснимый, мистический страх едва не парализовал мою волю и не скинул с решетки вниз, в кудрявые заросли самшита.

— Ух ты, какая панночка, — пробормотал я, ни к месту вспомнив Гоголевскую «Майскую ночь».

Нас разделяло тонкое стекло, и не будь его, я бы запросто мог протянуть руку и коснуться тонких губ девушки, провести пальцами по ее впалым щекам и заостренному подбородку. В отличие от меня, незнакомка никак не отреагировала на мое появление за окном, хотя у нее было куда больше оснований завопить от ужаса дурным голосом. Еще бы: стоит дивчина у окна в полуночный час, любуется парком, освещенным луной, и вдруг прямо перед ней, на уровне второго этажа, из темноты, появляется какой-то небритый мужик, похожий на упитанного бугаистого черта.

Я нашел в себе силы улыбнуться и даже помахал девушке рукой, но она по-прежнему не реагировала, хотя смотрела на меня в упор. Маленькая комната, похожая на мою гостевую, была залита мертвенно-голубым светом, источником которого был ночник над дверью, и оттого казалось, что на лице девушки нет ни кровиночки, оно холодное, как луна, и этот холод даже проникает сквозь стекло и студит мне щеки. Одета девушка была, безусловно, в белое, хотя под трупной лампочкой ее косынка и затянутый в талии халат представлялись фосфорно-зелеными, самостоятельно излучающими свет. Того же цвета были стены, потолок, а также смятая постель.

«Уж не слепая ли она?» — подумал я, стараясь не прислушиваться к неприятному суеверному чувству, которое опять начало царапать мне нервы, и пошевелил рукой перед самыми ее глазами.

Девушка медленно подняла руку, будто бы желая ответить на мое приветствие, поднесла ее к голове и коснулась пальцами края косынки, чтобы поправить ее, и тогда я понял, что эта безжизненная особа не видит меня по той причине, что стекло перед ней занято отражением комнаты и ее самой, и девушка смотрит на себя, как в зеркало, изучая и осмысливая.

Теперь я старался производить как можно меньше шума, побыстрее подняться на крышу, чтобы остаться незамеченным и не испугать девушку. Склоны крыши, обшитой темной металлочерепицей, были покатыми, и мне не составило большого труда забраться на конек, оседлать его и, успокаивая дыхание, полюбоваться ночным лесом. Раздумывая над тем, как лучше спуститься на землю, я неожиданно уловил в себе зреющее желание проникнуть на второй этаж. Голодное тело было легким и послушным, спать не хотелось, и уже не имело принципиального значения, часом раньше или позже я вернусь домой.

Маленькое чердачное окошко с козырьком тоже было закрыто решеткой, как и два мансардных окна. Я обошел всю крышу вдоль и поперек, и когда потерял надежду проникнуть внутрь, наткнулся на вентиляционную трубу с черной шахтой, в которой на одной тоскливой ноте тихо выл сквозняк.

Довольно долго во мне боролись здравый разум с авантюрной блажью. Здравый разум рисовал картинки моего позорного извлечения из трубы: башенный кран медленно выуживает меня на свет божий, подобно тому, как штопором вытягивают пробку из винной бутылки, и весь медперсонал вместе с пациентами громко смеется и аплодирует, а я болтаюсь вниз головой на тросе, раскачиваюсь маятником над крышей и отдаю честь. Авантюризм же, уподобляясь шустрому чертенку, с упрямой настойчивостью заманивал меня в трубу, обещая что-то необыкновенно интересное и захватывающее. Как часто бывало в моей жизни, я послушался чертенка и полез в трубу, упираясь в ее стенки коленями и локтями.

Вертикальная труба вскоре разделилась на два горизонтальных рукава. Я наобум выбрал правый, опустился на четвереньки и только свернул, как увидел слабый свет, просачивающийся сквозь пластиковую решетку. Снять ее аккуратно мне не удалось, пришлось оторвать один край и выгнуть его так, чтобы можно было пролезть в образовавшееся отверстие. Ухватившись за край трубы, я повис на руках, мягко спрыгнул на пол и огляделся.

Я находился в длинном коридоре, очень похожем на тот, что был на первом этаже. Глухая тишина царила здесь. Светильники источали всё тот же мертвенный лунный свет. Ковровая дорожка скрадывала звуки моих шагов. На белых, идеально-гладких стенах в строгой симметрии висели картины в темных лаковых рамках. Я приблизился к одной из них. Наверное, это была репродукция какого-то неизвестного мне полотна на библейскую тему. Иисус, придавленный тяжестью креста, опустился одним коленом на вымощенную мостовую и из-под своего окровавленного локтя с ужасом взирал на человека в сером одеянии, который замахнулся на него плетью. На рамке тускло отливала медью табличка с короткой надписью: «ЭТО ЖИЗНЬ».

Я смотрел на картину, пытаясь вспомнить ее настоящее название и имя художника, как вдруг явственно ощутил чье-то присутствие рядом с собой. Я не оборачивался, не шевелился, и тело мое словно начало каменеть, и я даже перестал дышать, не в силах оторвать взгляда от репродукции, на тонком стекле которой отражалось какое-то слабое движение. Не знаю, как я не заорал, когда к моему плечу прикоснулись холодные пальцы.

Я круто обернулся, машинально подался назад и затылком уперся в рамку картины. Передо мной стояла девушка, которую я видел в окне. Сейчас между нами не было решетки, и я, к своему совершенному стыду, вдруг почувствовал себя незащищенным, как если бы оказался в клетке зоопарка, где остро пахнет свежей кровью, и раскиданы повсюду обглоданные кости, и откуда-то из темноты доносится приглушенный рык.

— Мне тоже она нравится, — произнесла девушка приглушенно и, вытянув тонкую руку, коснулась рамки картины. Пальцы ее были угловатые, ломаные, как ветки сухого терновника, под кожей веером проступили лучевые косточки. Запястье, чуть ниже локтя, было перебинтовано; повязка была чистой, аккуратной, без узелков и обтрепанных концов, и потому напоминала широкий мраморный браслет.

Позже, солнечным днем, где-нибудь на оживленном бульваре, когда я вспоминал эту девушку с трупно-зеленой кожей, мне было смешно и стыдно за себя. Но сейчас, признаюсь откровенно, сейчас я был готов поверить в любую мистическую дурь и, мобилизуя остатки мужества, коснулся ее руки, чтобы проверить, теплая она или холодная, как лед.

Ее рука была теплой, и от лица девушки исходил слабый запах цветочного мыла. Это открытие несколько успокоило меня, мозги потихоньку вернулись на прежнее место, и я стал рассматривать незнакомку, с удовольствием подмечая в ней признаки живого и земного существа. Как я уже говорил, лицо ее было заостренным, с ярко выраженными скулами, с тонким, может быть, несколько длинным, но правильных очертаний носом. Губы, особенно верхнюю, можно было различить лишь при большом желании. И всё же, несмотря на посредственность, лицо девушки чем-то притягивало мое внимание, заставляло выискивать в себе некую изюминку; никакой изюминки, тем не менее, я не находил, и все же не мог отвести взгляда.

— Тоже не спится? — спросила она, отходя от картины и любуясь ею с другого ракурса. Потом медленно повернула голову и посмотрела на меня: — Я тебя раньше не видела. Давно здесь?

Над ответом, должно быть, стоило немного подумать, да обязательно учесть то обстоятельство, что я находился в особенном, своеобразном месте. Но мой язык опередил разум, и я ляпнул:

— Да я, вообще-то, оказался здесь случайно. Проходил мимо и заглянул…

Девушка отшатнулась и повернулась ко мне вполоборота. Так уместно было бы отреагировать, если бы девушка была голой и вдруг выяснила, что я вовсе не женщина, за кого она меня до этого принимала, а совершенно посторонний мужик.

— Случайно? — жестко произнесла она. — Разве здесь можно оказаться случайно?

Тут мне в сознание забралась мысль, что меня угораздило забраться в женский монастырь, вплотную примыкающий к реабилитационному центру.

— Пожалуйста, только не поднимайте шум! — попросил я. — Я не причиню вам никакого вреда и не оскверню вашу келью.

Но моя просьба, похоже, оказалась нелепой. Девушка вовсе не испугалась меня. Ее вид и отстраненная, подчеркнуто горделивая поза говорили о досаде и разочаровании; ее расстроило, что я не тот человек, с которым можно поговорить о любимой картине. Я почувствовал, что мое присутствие стало ей неприятным, как если бы я был человеком низшего сословия, посмевшим забраться в графский замок.

— Какую еще келью? — сказала она неприязненно, глядя в пол. — Уходите отсюда… Вы не должны здесь находиться…

— Простите меня, — забормотал я, раскаиваясь в своем необдуманном поступке. — Я сейчас же уйду. Только не знаю, где у вас тут выход?

Девушка ответила не сразу. Можно было подумать, что каждое слово дается ей с трудом:

— Отсюда только один выход… Но он не для вас. Уходите, как пришли…

Она повернулась ко мне спиной и пошла к двери, за которой, должно быть, находилась ее комната. Я обратил внимание, что она прячет глаза, отворачивает лицо от меня, будто мое дыхание и взгляд были заразными, и ей хочется поскорее закрыться в комнате, отгородиться от меня крепкой дверью, чтобы не видеть и не чувствовать меня рядом.

«Нет, — подумал я, глядя на руку девушки с бинтовой повязкой на запястье. — Всё-таки это реабилитационный центр, а не на монастырь. Наверняка эта особа когда-то резала себе вены. А сейчас она уже почти здорова, но еще боится посторонних людей, непредсказуемых контактов, что может расстроить ее хрупкую психику». Собственно, так это или нет, меня мало интересовало, тем более что пора было выметаться отсюда, из этого оазиса, где возвращался к жизни вялый цветок, когда-то надумавший преждевременно превратить себя в гербарий. Но мне было немного неловко оттого, что разговор с девушкой оборвался едва ли не на полуслове, без завершающей точки, какой должно было стать пожелание спокойной ночи или скорейшего выздоровления. И я, желая сделать ненавязчивый и убедительный комплимент, сказал:

— Вас, видно по всему, скоро выписывают…

Я видел, как она замерла в дверях, словно плохо расслышала мои слова или не до конца поняла их смысл.

— Да, — ответила она ровным, убежденным голосом, но не оборачиваясь. — Скоро… Можно сказать, уже почти выписали.

— Тогда удачи вам! — с оптимизмом добавил я и попятился к вентиляционной трубе.

Девушка вдруг обернулась. Взгляд ее всё так же упирался в пол, тонкие пальцы нервно давили и отпускали дверную ручку.

— Можно вас попросить… об одном одолжении, — произнесла она.

— Конечно!

Я остановился. Молчание оказалось долгим, и меня стало разрывать любопытство. Что она хочет? Денег? Вина? Или погулять со мной по ночному парку?

— Это совсем пустяковая просьба, — сказала она всё тем же ледяным тоном, не делая малейшей попытки поиграть голосом, дабы убедить меня в том, что просьба, действительно, пустяковая. — У вас есть мобильный телефон?

Вот что ей надо — позвонить! Мне очень, очень хотелось ей помочь, но, выходя на штурм «Магнолии», я оставил свой мобильник дома.

— К сожалению, сейчас с собой нет, — ответил я и развел руками.

— Это не важно, что сейчас нет, — тотчас ответила девушка, продолжая смотреть в пол. — Он у вас в принципе есть? Вы можете дать мне его номер?

— А вы хотите мне позвонить?

— Да, — ответила она немедленно, будто это признание было для нее необыкновенно трудным, и она опасалась, что если затянет с ответом, то уже может и не решиться. — Да, я хочу вам позвонить… Но потом. Позже… Я вас попрошу… Это не составит для вас большого труда…

Она с трудом составляла фразы. Наверное, она хотела, чтобы я ее понял и, вместе с тем, чтобы не понял ничего. Мне представлялось, что девушка пробирается через опасное болото, осторожно ступает по зыбким кочкам, проверяет каждую ногой, прежде чем сделать шаг.

— Мне очень нужно, чтобы вы нашли Дэна…

— Простите, кого? — перебил я.

Девушка тяжело дышала, словно совершала непосильную работу.

— Дэна, — повторила она через силу. — Вы его должны знать. Это певец… Ну, помните его «Элегию»? «Меж стен, берегущих молчанье, немея, стоит пустота…» — шепотом продекламировала она, и на последних словах ее голос задрожал, сломался.

Она долго молчала, собираясь силами. Скрывая, что вижу душащие ее слезы, я с приторным убеждением стал говорить про Дэна, этого красивого парня, чьи песни мне очень нравятся, и даже есть кассета с записью его «Снежного замка» и «Песенкой райдера».

— Он каждый вечер выступает в ночном клубе «Шанс», — добавила девушка, собравшись силами. — Я вам позвоню, и вы, пожалуйста, передайте ему… Передайте ему всего несколько слов, я вам их потом скажу… Пожалуйста… Очень вас прошу…

Я пообещал, что сделаю, что мне это ничего не стоит, потому что я живу в пяти минутах ходьбы от «Шанса». Девушка кивала, кусая губы. Я ее убедил, успокоил, но она всё же не уходила, не отгораживалась от меня белой дверью.

— И еще, — едва слышно произнесла она, повернувшись ко мне боком и взявшись за дверную ручку своей комнаты. — Найдите, пожалуйста, профессора Лембита Веллса, он заведует кафедрой лингвистики в педагогическом институте. Скажите ему… — Она набрала в грудь воздуха и выпалила: — Скажите ему, чтобы отменил поездку! Чтобы не выезжал! Это очень опасно! Это смертельно опасно для него!

— Хорошо, — растерянно произнес я, несколько сбитый с толку столь странными просьбами. — А как вас зовут? На кого мне сослаться?

— Не важно, как зовут, — торопливо ответила она, переступая порог. — Вам пока этого не надо знать… Потом… Всё, идите! Уходите быстрее!!

И девушка немедленно скрылась в комнате, крепко захлопнув за собой дверь.

По коридору прокатился хлопок, отозвался откуда-то с дальнего торца, забитого как смолой густым мраком.

Отягощенный всем, что увидел и услышал, я медленно выбирался на крышу, как обожравшийся сосисками кот. Весьма странная особа. Если ее скоро выписывают, то почему она сама не может сказать Дэну всё, что хочет? И что угрожает профессору Лембиту Веллсу? Что это за опасность такая, о которой можно узнать только в этом любопытном заведении?

Раздумывая над этими вопросами, я слишком расслабился и забыл о том, что не по набережной прогуливаюсь, а ползаю по крыше реабилитационного центра, куда простым смертным вход заказан. Едва я перелез через конёк и спустился по противоположному скату крыши к водостоку, как услышал окрик. Тучи надежно укутали луну, вокруг меня царила тьма-тьмущая, и я никого не смог увидеть. Не тратя время на выяснения, кто кричал, и что от меня хотят, я закрепил фрэнд под карнизом и стал спускаться по гладкой, лишенной каких-либо выступов и проемов стене, напоминающей бастион. Второй фрэнд с большим трудом удалось закрепить между кирпичами, где было небольшое углубление от скола. Но только я повис на нем, как фрэнд под тяжестью моего тела вырвался вместе с кирпичной крошкой, и я полетел в заросли кустов. Приземление в лес было болезненным, но я тотчас забыл о дискомфорте, который причинили мне колючие ветки дикого боярышника, потому как где-то рядом громыхнул выстрел, затем еще один, и тонкий луч фонаря плетью хлестнул по кустам.

Такого серьезного развития событий я не ожидал, и надолго припал к сырой земле, затаив дыхание. Световое пятно от фонаря еще несколько минут плавало по кустам и ветвям деревьев, затем погасло, и снова наступила тишина. «Ни хрена себе лечебница!» — подумал я и пополз прочь от бастиона в глубь леса.

Напрасно я думал, что на этом мои неприятности закончились. Как только я поднялся на ноги и пошел по склону вниз, как услышал за собой шелест листвы и приглушенное рычание. Ледяная волна окатила меня, чувство беспомощности приковало к месту. Я озирался по сторонам, пытаясь разглядеть в кромешной темноте зверя, который меня преследовал. Но это было бессмысленное занятие, и я мог полагаться только на слух, и по тому, как трещали ветки, как взметнулась в черное небо испуганная стая птиц, можно было судить о силе и размерах бегущего за мной животного. В последнее мгновение я поднял с земли увесистую дубинку, но выпрямиться не успел. Горячее влажное дыхание обожгло мне лицо, в нос шибанул тягостный запах псины, и крупная собака, в прыжке ударив меня лапами в грудь, сбила меня с ног. Я упал спиной на траву и, инстинктивно защищаясь, с широкого замаха, врезал палкой по широкой оскаленной пасти. Собака была приучена к боли и даже не заскулила, хотя удар отбросил ее от меня на шаг. Я вскочил на ноги, замахнулся снова, но свирепое животное, тупо выполняя приемы дрессировки, молча цапнуло меня за руку. Его челюсти подобно тискам сдавили мне локоть. Я почувствовал, как горячие зубы впились в кожу. Едва сдержавшись, чтобы не закричать от боли, я перехватил палку другой рукой и принялся неистово бить собаку по загривку. Я наносил удар за ударом, и слышал, как барабаном отзывается грудная клетка животного, как хрустят позвонки, как капли крови веером хлещут по листьям опутавшей нас жимолости.

Мне казалось, что это будет длиться вечно, и собака будет терзать мою руку до тех пор, пока не доберется до кости и не перегрызет ее. «Друг человека» будто превратился в бессмертного монстра, у которого любая рана мгновенно затягивается новенькой здоровой кожей, а кровь без всякого ущерба для здоровья может хлестать сутками, словно из артезианского колодца. И меня уже покидали силы, и каждый новый удар был слабее предыдущего, и я неосознанно побрел куда-то в темноту, волоча собаку за собой, как тяжелую сумку, чтобы уйти от этого кошмара, чтобы выбраться из леса к людям, которые могли бы помочь мне… И вдруг собака утробно зарычала, ее челюсти разжались, и зверь замертво рухнул на прелые листья. Я кинул свое измочаленное, черное от крови оружие и, пошатываясь, побрел вниз.

До шоссе я добрался только к рассвету, и еще час пылил по обочине, махая уцелевшей рукой редким машинам, проезжающим мимо.

Можно представить, в каком виде я завалился домой. Скинув в прихожей мокрые, выпачканные в земле кроссовки без шнурков, я первым делом пошел на кухню, заваленную грязными тарелками, к которым накрепко присохли остатки закуски. При свете настенного бра я осмотрел руку, побывавшую в пасти свирепого животного. На первый взгляд мне показалось, что на запястье, под локтем, уже проступили синие трупные пятна, и самым лучшим лечением будет срочная и безоговорочная ампутация. Но после того как я хлебнул водки, зачем-то налитой кем-то из гостей в пивной бокал, судьба моей руки представилась мне в более оптимистическом свете. То, что я принял за трупные пятна, оказалось следами собачьих клыков. Затупевшие от многолетней злобы зубы, к счастью, не проткнули мне кожу, а лишь защемили ее в нескольких местах, отчего и образовались асфальтового цвета кровоподтеки.

Успокоив себя железным доводом, что служебная собака не может страдать бешенством, я отказал себе в походе к врачу, где меня неминуемо ждали бы сорок уколов в живот, и занялся самолечением. Собственно, вся медицинская процедура свелась к тщательной покраске руки зверской смесью зеленки и йода. Перебинтовав руку, я полюбовался своей работой в зеркале, выпил еще водки и рухнул на диван в гостиной, рядом с журнальным столиком, на котором выгнулись лодочкой заветренные ломтики грудинки, сыра и карбоната. Я быстро погружался в сон, и на тяжелых веках, как на киноэкране, мельтешили цветные пятна и полосы, а за ними смутными кляксами проявлялись то пьяные лица моих соседей, требующих продолжения дружеской вечеринки, то картофельное лицо психиатра Лампасова, то прозрачная фигура девушки из реабилитационного центра с собачьей головой… Я вскрикивал, просыпался и тотчас снова проваливался в тягостную яму забвения.

Разбудил меня телефонный звонок. Я не знал, сколько времени проспал, но чувствовал себя так, будто умер, и меня ради какого-то жестокого научного эксперимента реанимировали. Земное притяжение казалось настолько сильным, что я едва оторвал голову от плюшевой божьей коровки, которую мне подарила на двадцать третье февраля одна добрая женщина, наивно верившая в то, что на этой коровке мы будем спать вдвоем. Телефон надрывался, требуя к себе внимания, и звонок его был столь же гадким, как если бы в моих ушах завелось осиное гнездо.

Я потянулся к бутылке минералки, плеснул на лицо немного выдохшейся водички, и только после этого сумел встать и подойти к телефону.

Моего абонента не вдохновило мое заверение, что я его внимательно слушаю. Не проронив ни слова, неизвестный абонент прервал связь. Неизвестным он был потому, что его номер не засветился на дисплее определителя. Я тоже положил трубку, сделал несколько кругов вокруг столика, искоса поглядывая на засохшие закуски и тем самым проверяя, проявит ли мой желудок интерес к ним.

— Это ты мне звонил только что? — спросил я у Никулина, моего коллеги по детективному агентству. Одной рукой я прижимал к уху телефонную трубку, а второй осторожно подносил к носу блюдце с балыком, похожим на кусочек обогащенной урановой руды.

— Ты же знаешь, чудовище, что я звоню тебе только тогда, когда ты должен выплатить мне месячное жалованье, — ответил Никулин в своей извечной манере.

— Что у нас нового?

— Нового? Да вот, только что часы пробили пять раз. А ты где пропадал?

— В психиатрической лечебнице для VIP-персон.

— Да? — радостно произнес Никулин. — И что ты там делал?

— Собаку кормил. А она, сволочь, не заметила, где закончилось мясо и началась моя рука. Поэтому буду в агентстве не раньше семи.

Чтобы принудить свой организм, впавший в депрессию, к жизни, я стал собирать посуду с журнального столика и носить ее на кухню. Свалил всё в мойку, залил водой и плеснул хорошую дозу моющего средства. Пусть отмокает, вечером приглашу соседку Ларису, она помоет. Сам тоже отправился в мойку, предварительно обмотав больную руку, как колбасу, пищевой полиэтиленовой пленкой. Встал под тугие и колкие струи душа, зажмурил глаза и представил, как с меня вместе с водой смывается усталость и глупость минувших дней. Надо же, что начудил! И с милицией имел дело, и в больнице побывал, и в каком-то грёбанном реабилитационном центре, который охраняется как золотовалютный резерв страны. Впрочем, стреляли в меня наверняка для острастки — холостыми патронами или резиновыми пулями. А девчонка какая странная! Точно, Гоголевская утопленница. О чем она мне говорила? Впрочем, стоит ли забивать голову какой-то ерундой! Может, она ненормальная…

Горячий душ надо обязательно завершать холодной водой. Эта процедура благотворно воздействует на кровеносные сосуды, приблизительно так же, как исправный бензонасос в паре с инжектором, и тогда — фыррррр! Мотор ревет, колеса крутятся, ветер свистит, и жизнь обволакивает своим чарующим и волнующим многообразием…

Я выскочил из ванной голым, на ходу растираясь жестким полотенцем. Чтобы окончательно вывести себя из мумифицированного состояния, важно правильно покушать. Я не пожалел времени и, обдуваемый свежим ветерком из распахнутой балконной двери, нарубил полный тазик ингредиентов, необходимых для моей фирменной окрошки. Выдаю ноу-хау этого Шедевра Кулинарного Искусства™: в пол-литра подсоленного томатного сока добавляем порезанные свежие огурцы, зеленый лук, отварной картофель, говядину, зелень-мелень, крутые яйца и заливаем чашкой нежирного кефира. Перемешиваем — и уплетаем за обе щеки большой ложкой. В экстремальном случае томатный сок можно заменить ледяным пивом.