Смертельный номер. Гиляровский и Дуров

Андрей Добров, 2015

Цирк Соломонского на Цветном бульваре готовит новогоднее представление. Шоу обещает быть незабываемым – на пороге новый, ХХ век! Но в цирковом закулисье переполох: кто-то нарисовал на афише череп и кости… Этот знак – как черная метка – не сулит ничего хорошего. Иллюзионист Гамбрини обвиняет в произошедшем известного дрессировщика Владимира Дурова. Гиляровский решает вступиться за своего знакомого и распутать это дело. Дуров рассказывает ему давнюю историю о череде загадочных смертей, произошедших в цирке прямо на арене. Каждой из них предшествовал уже известный символ – череп и кости. Но кто же он – этот злой клоун, устроивший воистину смертельный номер?

2

Смертельный номер

Кутерьма снова началась в нашей квартире прямо с утра — к Маше пришла сестра, и они, усевшись вместе с прислугой на кухне, начали чистить серебро, а мне поручили сходить купить керосину для протирки мебели и зубного порошка. Но не успел я одеться, как в дверь позвонили. Я, держа рукой бидон для керосина, открыл дверь и увидел на пороге Владимира Дурова.

— Доброе утро, — сказал я ошарашенно. — Как вы меня нашли?

— Зашел в редакцию. Там дали ваш адрес.

— Простите, я сам собирался выйти на улицу, но если у вас ко мне дело, то — милости прошу.

— Нет, — ответил Дуров, — разговор у нас короткий, так что мы можем поговорить по дороге.

Я вышел вслед за ним, конечно, забыв в прихожей бидон. Снег, шедший всю ночь, перестал. Тучи снесло ветром, и солнце вовсю сияло на небе своим особым зимним светом, лучи которого были не горячими, а морозными. Дворники, закутанные в шарфы и старые пуховые платки, уже вышли с лопатами — чистить тротуары. Мы пошли рядом с Дуровым по скрипучему снегу — циркач казался хмурым и решительным.

— Какое у вас дело ко мне?

Дуров остановился и повернулся в мою сторону.

— Я случайно узнал, что вы расспрашивали по поводу вчерашнего… казуса. И хотя тот случай ко мне никакого отношения решительно не имеет, я прошу… вернее, я положительно требую, чтобы вы прекратили и не вмешивались!

Он начинал меня сердить.

— Если вы, как говорите, никакого отношения к делу не имеете, то требование ваше мне непонятно. Эта история с черепом меня очень заинтересовала. Вчера я узнал, что подобные рисунки уже появлялись на афишах несколько лет назад и тогда представления заканчивались смертью артистов. И вы хотите, чтобы я теперь перестал интересоваться этим делом? С какой стати?

— Теперь это — не более чем чья-то злая шутка! — отрезал Дуров.

— Ваш вчерашний товарищ был другого мнения, — напомнил я.

— Артур? Гамбрини? Это его дело, в конце концов… впрочем, это неважно.

— Неважно что?

Дуров вскипел:

— Не надо меня ловить на слове, господин Гиляровский! Я просто требую, чтобы вы перестали совать свой нос в наши цирковые дела.

— И не подумаю!

— Тогда…

— Что? — оскалился я. — Помешаете? Как?

Дуров сдулся:

— Не знаю. Но… но я просто прошу вас. Не пишите об этом. Гамбрини — он теперь весь как на иголках. Почему-то решил, что это — моих рук дело, что я ему завидую и стараюсь запугать.

— Да с чего?

Дуров помялся, но потом выдавил:

— Потому что пять лет назад Гамбрини был третьим.

— Третьим?

— Третьим, кто должен был погибнуть. Понимаете?

— Нет, ведь вы мне ничего не хотите рассказать.

Дуров растерялся:

— Да как я вам расскажу? Ведь вы все сразу же и напишете. Я вас, журналистов, знаю! Потом самого меня и выставите дураком.

Его прервал голос сзади:

— Господа хорошие! Вы бы подвинулись!

Я оглянулся — за нами стоял дворник с широкой жестяной лопатой.

Мы пошли дальше в молчании по уже расчищенному тротуару. Наконец я сказал:

— Хорошо. Предлагаю сделку. Я ничего не буду писать, пока досконально не разберусь в этом деле.

— Как я могу вам верить?

— Придется. Кроме того, вы можете навести обо мне справки — каков я.

Мы прошли еще немного.

— Да уж, — сказал наконец Дуров, — вы не оставляете мне выбора. Зайдемте в кофейню, я расскажу вам. Нет, не в эту, это наша, цирковая, там нас могут увидеть. Пойдемте лучше в Камергерский.

Действительно, мы остановились у кофейни на Тверской, где тоже собирались цирковые артисты, да только это была совсем другая публика — не та, что в «Тошниловке» — сюда приходили циркачи известные, состоятельные, которые снимали собственные квартиры, а то и имели даже дома. Дуров, опасаясь, что его узнают в моем обществе, быстро стал спускаться по Тверской в сторону Камергерского, а я пошел за ним. У МХТ со мной поздоровалось несколько знакомых актеров и актрис, что заставило Дурова удивиться.

— Однако! Вы человек известный?

Я пожал плечами, но мысленно щелкнул его по носу.

Наконец мы нашли приличное заведение и сели за столик, заказав завтрак.

— Итак? — спросил я, размешивая сахар в чашке кофе.

Дуров сгорбился на своем стуле.

— Это было пять лет назад. Цирк, в котором я служу и сейчас, переживал не лучшие времена. Альберт еще лично руководил труппой.

— Это который Альберт? Саламонский?

Дуров удивленно уставился на меня:

— Саламонский, конечно! Бывший директор цирка. Альберт Иванович Саламонский.

— Разве он уже не директорствует?

— Номинально. Сейчас он почти отошел от дел, оставив все на свою супругу Лину. Лину Шварц. Так вот. Дело было в мае. Однажды на афише кто-то нарисовал череп и кости. Поначалу никто не придал этому значения — все подумали, что это баловство мальчишек или студентов. Но только в день представления разбился канатоходец Беляцкий.

— Поляк?

— Белорус. Но выдавал себя за поляка. У него был забавный номер — «Опасный пикник». Сначала ассистентка выносила на подносе серебряный бокал и большую бутылку. Беляцкий наливал из бутылки в бокал и давал попробовать нескольким зрителям в первых рядах. В бокале была водка. После чего Беляцкий забирался на проволоку, ставил на нее стул на две ножки, садился на стул и залпом выпивал всю бутылку. А потом вставал и, изображая пьяного, ходил по канату. Публика гадала — упадет он или нет.

— Он действительно был пьян в этот момент? — спросил я с интересом.

— Нет. В бутылке была простая вода.

— А как же он наливал из нее водку?

— Вся хитрость, — ответил Дуров, — в том, что в серебряный бокал перед представлением наливали спирта. Когда Беляцкий доливал воду, она смешивалась со спиртом, и зрителям казалось, что он льет водку прямо из бутылки. А водка получалась при смешивании воды и спирта.

— А!

— Но только не в тот вечер. Беляцкий наливает из бутылки в бокал. Дает попробовать нескольким зрителям. В бокале — водка. То есть смесь спирта и воды. Потом он привычно лезет на проволоку, ставит стул, садится на него, балансируя, начинает пить и… И вдруг падает с каната на арену. Ломает шею. И умирает через час в страшных мучениях.

— Ого! Почему?

— А потому, — тихо ответил Дуров, — что кто-то поменял местами спирт и воду. Воду налили в бокал, а вот в бутылку Беляцкого — чистый спирт. При смешивании получилась та же водка — только чуть крепче. Но когда Петя Беляцкий начал лить себе в глотку чистый спирт, он не удержался и… вы понимаете. Мы потом видели эту бутылку. В ней еще оставалось немного спирта.

Я задумчиво погладил усы.

— Полагаете, — спросил я, — кто-то сделал это намеренно?

— Сначала все решили, что это чья-то ошибка. Ассистентки Беляцкого или самого артиста… Но потом решили, что это просто роковая случайность.

— А что ассистентка Беляцкого?

— Его родная племянница, девушка лет шестнадцати. Красавица, умница, последняя из династии Беляцких. Да ни за что!

— Понятно.

— Так бы все и списали на случайность, если бы череп и кости не появились второй раз — уже через неделю. Кто-то сумел связать два события — появление черепа на афише и смерть канатоходца. К нему прислушались. И в театре началась пока еще тихая паника. Нет, никто не отказывался выступать, но все были подавлены и ждали несчастья.

— И несчастье случилось?

— Именно! Во время номера со львами дрессировщика Пашу Кукиса разорвал Самсон.

— Самсон?

— Лев. Помните — Самсон, разрывающий пасть льва? У Кукиса был номер — он как бы изображал Самсона, который разрывает пасть льву. У него вообще весь номер был поставлен по библейским мотивам. Ирония заключалась в том, что у льва была кличка Самсон. Мы еще шутили — Самсон разорвал пасть льву, а Паша Кукис — Самсону. И лев-то был хороший. И Паша — дрессировщик от Бога — я сам дрессировщик, так что поверьте мне. Паша работал с ним очень грамотно. И всегда все было хорошо. Как вдруг Самсона будто подменили — только Кукис подошел к нему, лев бросился и начал драть его. Пришлось стрелять прямо на арене. Самсон сдох, но успел Пашу порвать так, что к вечеру Кукис умер.

— Но разве такого не бывает, чтобы животное вышло из-под контроля и набросилось на дрессировщика?

— Бывает, — вздохнул Дуров, — но в данном случае… Не может быть агрессии без причины. А тут не было никакой причины для того, чтобы Самсон бросился на Пашу. Никакой — поверьте мне и в этот раз.

— Вы тоже дрессируете львов? — спросил я с уважением.

Дуров кашлянул.

— Нет. Других животных. Неважно. Принципы дрессуры одинаковы. Но — к делу. Итак, после этого случая все уже были уверены — тут происходит что-то ужасное. И когда появился третий череп на афише, несколько артистов отказались выходить на арену. Однако Саламонский пригрозил им, что они больше никогда не смогут работать в его цирке.

— Это помогло?

— В общем… да. Хотя люди ужасно были напуганы, случались и истерики. Особенно у Артура. У Гамбрини.

— Он итальянец?

Дуров усмехнулся:

— Он такой же итальянец, как я — эфиоп. Артур — армянин. Артур Гарибян. Гамбрини — его псевдоним. Прекрасный иллюзионист, но как человек… У Гамбрини есть пунктик — он страшно боится за свои трюки — как бы кто не украл секреты. Мы все стараемся хранить тайны особо эффектных трюков, но у Артура это — просто мания. Вы уже могли заметить, что Гамбрини — человек очень вспыльчивый, нервный. Это хорошо для его работы, но совершенно невыносимо при личном общении. Почему-то… он уже тогда вбил себе в голову, что я охочусь за секретами его трюков.

— Странно, — заметил я, — вы дрессировщик, он — иллюзионист. Это разные профессии.

— Ну, — покачал головой Дуров, — профессии, конечно, разные, однако каждый из нас старается использовать в своих выступлениях что-то новое. Часто — из смежных цирковых профессий. И это не так уж и сложно, потому что в юности многие из нас пробовались и в клоунаде, и в дрессуре, и в иллюзионе.

— Вы тоже?

— Да. Я и сейчас совмещаю клоунаду и дрессуру. И некоторые навыки иллюзиониста. Видите ли, я дрессирую животных без привычной для цирка жестокости — в основном используя их рефлексы.

— Рефлексы?

— Да! Это очень интересно, и я могу рассказывать часами о рефлексах, тем более что вы как раз не принадлежите к миру современного цирка, так что можно не бояться за свои секреты.

Он добродушно улыбнулся в усы — впервые с нашей вчерашней встречи.

— Очень часто я держу в руке угощение для своего четвероногого артиста. Он выполняет трюк и получает его, но зритель не должен этого видеть — для него животное должно быть как бы разумно само по себе. То есть я использую манипуляцию — и не только таким простейшим образом.

— Понятно. Так что Гамбрини?

— Артур начал распускать слух, что это я рисовал череп и кости — он будто бы застал меня за этим занятием. Ложь, конечно, бред! Но я имел несколько весьма энергичных разговоров с артистами. И даже с самим Саламонским.

— Так что случилось на представлении?

Дуров пожал плечами:

— Непонятно. Перед началом Артур по своей привычке лег вздремнуть в гримерной на кушетку. Так он сказал. Он обычно спит полчаса, для того чтобы освежить силы. Проснулся от сильного запаха паленого волоса и с криком «Пожар!» выскочил в общий коридор.

— Действительно был пожар?

— Нет. Большого пожара не было. Хватило ведра воды. Похоже, что от сквозняка свечка упала со стола и подожгла кушетку. Но Артур уверял, будто это было покушение — его собирались сжечь. И будто бы череп с костями имел к этому прямое отношение.

— А в тот вечер кто-нибудь погиб? — спросил я.

— Никто больше не погиб. И череп больше никогда не появлялся на афише. Вплоть до вчерашнего вечера.

— Так-так… — задумчиво пробормотал я, — все это очень странно. А главное, последний случай вообще не похож на попытку убийства. Впрочем, и первые два — тоже. Ведь если бы не череп на афише — показались бы вам эти смерти настолько странными?

Дуров отодвинул пустую чашку и пожал плечами.

— Конечно. Артисты не погибают так часто. Хотя, должен признаться, в каждом случае смерть выглядит случайной, не преднамеренной. А в случае с Гамбрини я вообще сомневаюсь…

— Думаете, это не было поджогом? — спросил я.

Дуров снова пожал плечами.

— Знаете, — сказал я, — я более чем уверен, что на Гамбрини никто не покушался.

— Почему?

— Нет никакой логики. Давайте предположим, что некто действительно устраивает смертельные номера другим артистам, предварительно извещая их и публику нарисованным на афише черепом. Гибель происходит на арене, при стечении публики. А кушетка Гамбрини загорелась в гримерной, далеко от взглядов публики. Да еще и задолго до начала представления. Не так ли?

— Так. Но почему третий череп не закончился гибелью артиста?

— Не понимаю, — признался я.

— В любом случае, — сказал Дуров, — увидев вчера этот знак на афише, Гамбрини почему-то решил, что кошмар пятилетней давности вернулся. Видимо, его мозг попал в старую колею, и он снова подозревает меня. Опять ходит и распускает самые дурацкие слухи. Слава богу, теперь в них никто не верит. Но мне бы не хотелось, чтобы история вышла за пределы цирка — одно дело артисты, которые хорошо помнят обстоятельства той истории. А совсем другое — московская публика, которая любую глупость подхватит, раздует и так извратит, что мне потом придется бежать в провинцию и скитаться там по шапито. И это сейчас! Когда я… впрочем, это неважно, — осекся Дуров.

— Я дал вам слово молчать, пока не разберусь в этом деле, — сказал я, — но все остальные репортеры такого слова не давали. Так что, если нынешний череп — не шутка, не озорство подростка, если действительно произойдет несчастный случай или, не дай бог, убийство, гарантировать вам молчание прессы я не смогу.

— Что же делать! — с горечью воскликнул Дуров так громко, что на нас оглянулись половые.

— Ну, для начала я хочу познакомиться с Гамбрини. У меня есть сомнения на его счет.

— Какие?

— Всему свое время. Где я могу его найти?

Дуров пояснил мне, что Гамбрини обычно репетирует на своей квартире, куда он не пускает никого. Но сегодня вечером он выступает в «Новом Эрмитаже» на Каретной.

Кажется, я оставил Дурова в состоянии полной подавленности и отправился в аптеку за зубным порошком. Про керосин я, конечно же, совершенно забыл.