Басурманка

Андрей Добров

Москва конца XVI века. Сыщик Разбойного приказа Мануйло Хитрой, расследуя обычное убийство, оказывается втянут в сложную политическую интригу. Параллельно с ним расследование ведет никто иной, как будущий царь Борис Годунов.

Глава 5. Помощники

На следующее утро Хитрой вызвал своих двух помощников. Первого звали Злобой Истоминым — это был парень огромный как медведь. Вырос он среди псарей еще в Ваганькове. Высокий, басовитый, с первого взгляда он казался совершенным кровопийцей — могучим как бык и тупым как пень. Он мог долго и без всякого выражения смотреть человеку в глаза то сжимая в кулаки, то разжимая свои толстые пальцы. Но это была просто манера общения — если человек Злобе нравился, то уже через минуту на его лице появлялась широкая улыбка, и за мрачной физиономией громилы проглядывал милый и бесхитростный человек. Мануйла иногда брал его с собой в далекие поездки, когда надо было проезжать через опасные места. У Злобы почти и не было никакого оружия — только собственные кулаки, да кистень, торчащий за поясом. Зато вот уж гирька этого кистеня была с небольшую дыньку.

Впрочем, менял он иногда кистень и на рогатину — особенно если старые дружки-псари звали его на медвежьи бои или на Поле. Жалование, выбитое Мануйлой Злобе в приказе, было небольшим. И когда Истомин не был нужен Хитрому, он подрабатывал профессиональным бойцом.

Зимой на льду Москвы-реки ходили стенка на стенку бойцы из разных московских приходов и улиц. Строили снежные крепости и штурмовали, не щадя ни своих, ни чужих. Это все были забавы молодецкие, с кровью, выбитыми зубами и сломанными руками. А то, бывало, и отпевали после таких забав наиболее рьяных или неосторожных участников. И в любые праздники — весной, летом или осенью устраивались так любимые москвичами медвежьи травли. Уж больно похожи они были на римские поганые гладиаторские забавы. Пожалуй, и на местные корриды — хотя, не с таким размахом.

К травле начинали готовиться дня за два. Сначала рыли круговой ров, оставляя только площадку саженей пять в поперечнике. Потом по внешней стороне рва устанавливали частокол с наклоном внутрь — чтобы медведь, перемахни он ров, наткнулся бы на острые колья…

Профессиональных бойцов на Москве было немного. Жили они, как правило, вокруг Ваганькова, нанимали их псарями в Кремль. Царские псари на охоте, конечно, занимались своим прямым делом — пускали по следу гончих, кутали в шубы борзых, пока не наступал миг выпускать их из саней. А между охотами псари несли службу в Кремле — водили на поводках волкодавов, охраняя покой царя и царицы. Именно псарям отдал Иван Васильевич старшего Шуйского в юности, когда решил, что настало время брать власть в свои молодые руки. Когда надоело слушать намеки на то, что отцом его был не Василий Иванович всея Руси царь, а Овчина Телепнев — любовник матери, Елены Глинской, литваковской красавицы, наделавшей дел на Москве.

Да, долго царские псари чувствовали себя хозяевами в городе. Хотя стенкой им ходить запрещалось, равно, как и участвовать в остальных городских кулачных забавах, но каждый праздник вспыхивала вдруг где-нибудь в Занеглименье драка с участием этих ваганьковских плечистых мужиков с пудовыми кулаками. Но настал тот несчастливый для Ваганьково день, когда царю его верные псари больше стали не надобны. Однажды зачитали им указ перебираться со всей псарней в сторону Дорогомилова, а слободские их дома сломали, огородили все пространство временным забором и начали строить тот самый Опричный дворец — , аккурат через реку от Кремля, напротив Боровицкой башни. А псари теперь оказались слишком далеко от Кремля. И хотя их новая слобода тоже называлась теперь Ваганьково, но больше не гремела она на всю Москву.

Бились они и на судебных поединках. На Божьем суде. Много ли Божьего было в том Божьем суде, в Поле? И знал ли вообще Господь, как часто его именем побеждали не те, кто был прав, а у кого хватало денег на лучшего бойца? Если в суде обе стороны настаивали на своей невинности и целовали на этом крест, то дело решали Полем. На бой выходили либо сами ответчики, либо нанятые ими бойцы. Так что жители нового Ваганькова скоро снова оказались востребованы, благо надзор за ними был уже не такой строгий, как при Василии Ивановиче.

Ходили нововаганьковские бойцы и на медвежью травлю — чтобы поддержать свою личную славу и показать себя возможным нанимателям. Ходили с одной рогатиной и бились до смерти с косматыми мишками.

Медведей было еще много и в подмосковных лесах. Но особо ценились космачи из-под Ярославля, из дремучих северных чащоб.

Но поломал однажды мишка Злобу Истомина. Долго тот лежал у одной знакомой вдовы из Крапивной слободы. Была такая у него женщина — пышная, тихая, ласковая. Он бы к ней посватался, но пока еще добра своего не нажил, а идти нахлебником к хозяйке не хотел. Хотя та и давала понять, что не против — тем более, что можно будет мужа к делу пристроить — таскать тяжелые ящики с землей, в которой и растили тамошние обитатели молодую крапиву круглый год — на свежие щи, да еще и голову помыть от выпадения волос. В общем, выходила вдова Злобу, но слово с него взяла — на медвежью травлю больше не ходить, а найти себе место поприличнее. Злоба пообещал, однако иногда, втайне, подряжался и на Поле, и на медвежью забаву — не только потому, что сила в нем гуляла молодая, да дружки звали наперебой, а еще и потому, что к простой обыденной работе душа у него не лежала. А деньги были нужны. Не с голоду же подыхать в Москве! Вот, однажды, на судебном поединке и познакомился он с Мануйлой, который присматривал себе помощника — с большими кулаками и страшноватого на вид, поскольку сам был слишком мягок, чтобы пугать подследственных. Да и приемы у него, как я говорил, были совсем другие. Вдова, узнав, что Злоба пристроился в приказ, была счастлива.

Второй помощник Мануйла был личностью не менее яркой. Только в другой области. Это был известный на всю Москву бабник и плут Сёмка Литвин. Его дед приехал на Москву еще с Глинскими, в свите знаменитого Михайлы Глинского, дяди царицы Елены. Сёмка уродился красавчиком — соболиные брови вразлет, щечки румяные. Он одевался как лях, а волос не стриг, как полагается всякому русскому человеку, отчего они выбивались из-под щегольской алой шапочки русыми кудрями. Усы Семка подвивал, а подбородок брил. Несколько лет назад Хитрой спас Литвина от смерти, когда того загнал на сосну какой-то яузский мельник, заставший Сёмку со своей женой в бане. Мельник уже собирался лезть на дерево с топором, рубить голого Литвина, но тут на счастье последнего мимо проезжал Хитрой с людьми из Разбойного. Они повалили беснующегося мельника на землю и держали его так от греха подальше, пока Сёмка не слез и не убежал, прикрывая срам одними только дрожащими ладонями. На следующий день Литвин разыскал Мануйлу и отблагодарил кувшином рейнского, который они вдвоем распили на дворе Мануйлы под тонко нарезанную ветчину с ядреным хренком, да добавили еще немного крепкого меда, да потом немного приняли водочки, а затем для веселья выпили самую малость пива. А на следующее утро Мануйла неожиданно для себя обнаружил имя Сёмки, вписанное коряво в списки Разбойного приказа в качестве его помощника. Когда они успели там побывать, с кем говорили и как этого кого-то убедили — никто не помнил. И для самого Литвина это тоже стало неожиданностью. Однако скоро оказалось, что Литвин очень полезен в деле, поскольку он умел быстро разговорить любую бабу.

Утром Мануйла послал за ними сынишку своего конюха. Не прошло и получаса, как оба примчались к Хитрому.

— Никак, Мануйла Ондреевич, дельце намечается, — спросил Сёмка, — а то мы уж засиделись. Всех баб перещупали, все пиво выпили, начали баб по второму разу щупать, так скучно по второму-то!

Злоба только поклонился и ткнул товарища локтем в бок, чтобы перестал болтать за двоих.

Мануйла усадил их за стол во дворе и крикнул яблочного квасу.

— Завтра поедете в Татарку. Обойдете дворы — не пропала ли у кого молодая девка. Или мужик молодой.

— Девка или мужик? — уточнил Злоба.

Мануйла поморщился и рассказал им про переодетого татаркой татарина. Литвин покрутил свой ус, почесал мизинцем затылок через шапочку и крякнул.

— Не мое, конечно, дело, Мануйла Ондреевич, — сказал он как бы смущенно, — Но может тебе все же жениться? А то уж больно у тебя странные дела пошли. Мужик бабой переодетый — это скорее немцы на такое способны. А татары…

— Говорят, Девлетка с Крыма на Москву войной собирается, — сказал Злоба серьезно, — может лазутчика прислал? А его тут по-тихому Годуновские, Дмитрия Ивановича ребята и ухайдакали?

Мануйла отпил из кружки и вытер усы.

— Нет, — сказал он, поставив кружку на доски стола, — Не похоже. Меня ночью Шапка вызывал и сказал, что от Мстиславского пришло указание — это дело расследовать нашим приказом. Если бы лазутчик — его бы Годуновские во дворец забрали. Так что начнем с малого — вдруг это какой блаженный татарин сбежал и его сейчас по всем Татаркам ищут.

— Блаженный татарин? — удивился Злоба, — А разве татары блаженными бывают?

— То другая блажь, не божественная, — сказал Литвин, — Вот когда баба под тобой стонать и вертеться начинает — так прямо как блаженная. Но тут до святости, друг ты мой, далеко!

— Ну, приблизительно, — сказал Мануйла и вдруг снова подумал об Агафье.

Днем Мануйла опять заехал в мертвецкую, поболтать с Сорокой. Он нашел отставного сыщика во дворе — Нил сидел на табурете и строгал деревяшку — мастерил внуку полкана.

— Говорят, наши все Колывань взять не могут, — говорил Нил Сорока, — Сколько же они там стоять будут. Наш царь Магнуса с его ливонцами послал в помощь, а все равно дело не идет.

Магнус был датский принц, приставший ко двору и получивший от Ивана Васильевича отвоеванные ливонские земли в обмен на то, что признал себя вассалом-голдовником русского царя. По указу Грозного Магнус в тот год помогал нашему воеводе Умнову-Колычеву осаждать Колывань, позднее известную как Таллин.

— Знаю я этого Умнова-Колычева, — продолжал Сорока, — умного в нем немного. Бестолковый он боярин. Да и Магнус, как мне кажется, тоже не шибко умен. Один стратилат стоит другого. Да ты, я смотрю, меня не слушаешь. Что случилось-то? Рассказывай.

Мануйла рассказал все, что произошло. Посидели молча, обдумывая. Потом Мануйла сказал:

— Я вот чего не понимаю. Рядом Татарка. А мертвеца подкинули в Кадаши. Если бы они его на Татарке бросили — вообще никто бы трепыхаться не стал — там бы свои разобрались — тот же Илейка, местный целовальник. Зачем его везти в Кадаши?

— Ну да, — ответил Нил, выковыривая кончиком ножа грубый узор на игрушке, — конечно. Вся жизнь состоит из глупостей. Мы в них ищем смысл, а смысла нет никакого. Не больно много в нашей жизни смысла. Божье провидение есть, а вот смысла нет. Зачем он нужен, ты мне скажи? Я твое дело в Сущеве помню. Ты, конечно, умом блеснул. Но я как старый обыщик тебе скажу — в большинстве преступлений смысла нет. Они случаются либо от жадности, либо от страха. Вот и все. Если видишь что непонятно — значит ищи жадность или страх. И тогда непонятное быстро проясняется. Твои разбойники, небось, струхнули. Или спешили. Вот и бросили где ни попадя.

— Значит, либо спешили, либо боялись. Либо и то и другое, — задумчиво сказал Хитрой, — А за что тебя, Нил, от сыщиков отставили? Никто ничего не говорит — никто ничего не знает. Был человек и вот уже — среди мертвяков.

— Много будешь знать, скоро состаришься, — буркнул помрачневший Сорока, — Ты лучше заканчивай с этим делом, а то твой покойник скоро у меня завоняет. Осень теплая какая стоит! Не к добру это.

Конец ознакомительного фрагмента.