Мистериум. Полночь дизельпанка

Андрей Дашков, 2016

Мир победившего дизельпанка, в　который явились Древние боги из　Мифов Ктулху. Страшный сон Говарда Филиппса Лавкрафта, ставший реальностью. С　осени 1939　года Земля пошла по　иному пути под контролем могущественных и　непредсказуемых существ из　иных измерений. Обычный исследователь, ученый сухарь и　педант, неожиданно начинает получать письма свидетелей Пришествия со　всего света. Постепенно перед ним вырисовывается зловещая картина нового витка истории. Он ничего не　может поделать, лишь читать и　фиксировать чужие эмоции. Теперь он сам стал частью неведомого плана. И никто не　может предсказать, что случится, когда будет прочитано последнее письмо

Армия Маннергейма

Михаил Кликин

ЧТО ТАМ?!

Хозяева умолкают, лица делаются похожими на восковые маски, глаза — на стеклянные пуговицы. Старик медленно поднимает палец к губам: «Тс-с», — но все молчат и так, напряженно вслушиваются в тишину.

Двери заперты на три замка. Ставни закрыты и заколочены. Печная труба перекрыта вьюшками. Под полом все продухи заложены. Никому не пробраться в дом.

Однако хозяева не чувствуют себя в безопасности. Страх не дает людям спать, и они собрались здесь вместе: восемь человек, три поколения — большая семья. Напуганы все — и дед, вцепившийся в берданку, и неслышно молящаяся старуха, и обнимающий сына отец, и беззвучно плачущая мать.

Они знают — пришла их очередь. Они чувствуют — смерть рядом. Может быть, этой ночью, может, следующей брякнет что-то на крыльце, или стукнет на крыше, или хлопнет по наличнику — и уже на рассвете их станет на одного человека меньше…

ЧТО ТАМ?! Мыши возятся? Жук стену точит? Лягушка в подполье голос пробует?

Или это смерть подошла к их дому?..

Рано утром, когда запертые в курятниках петухи только пробовали голос, в деревне появился чужак. На нем были серые от пыли галифе, побитые яловые сапоги и поношенная шинель без каких-либо знаков различия. Мятый картуз, если не приглядываться, можно было принять за форменную фуражку без кокарды, а выправка и шаг чужака выдавали, что это настоящий солдат, а не простой бродяга в военной одежде.

Остановившись у колодца, солдат из-под руки оглядел окна, в которых уже горели отсветы солнца, встающего из-за низкой полосы облаков, крякнул и скинул с плеч на землю тяжелый мешок.

— Эх, мать, — сказал он негромко и взялся за тяжеленную бадью, стоящую на колодезной лавочке.

Массивный ворот скрипел долго — вода была глубоко. А пил солдат еще дольше — присосался к воде и не отрывался, хлюпал словно поросенок, пузыри пускал. Потом умылся из той же бадьи, бритую голову намочил. И опять огляделся.

Петухи пели, а людей видно не было.

— Эх, мать, — совсем тихо сказал солдат и, выплеснув воду в канаву, подхватил мешок.

Из-за кустов сирени вдруг выкатилась колченогая собачонка, зашлась лаем, но чужак как-то особенно цыкнул на нее, и она сразу притихла, поджала хвост и, сев в придорожную пыль, принялась выкусывать блох, издалека уважительно поглядывая в сторону идущего по деревне гостя. А тот словно бы гулял не спеша: осмотрел бывший купеческий дом, заглянул в мертвые окна брошенной, сползающей в овраг избенки, постоял у сохнущего палисадника, к огородам прошелся. Потом, видимо, выбрал избу — невысокую, крепкую, с двумя печными трубами, с холодным приделком и широким двором. Взошел на крыльцо, ударил в дверь кулаком — звук был, словно дерево о дерево стукнуло.

— Спите, хозяева?!

Открывать ему не спешили. Однако и он уходить не собирался — стоял, ждал, слыша тихую возню за дверью, замечая движение за резными ставнями.

Дождался.

— Чего надо? — недобро спросили его.

Он поглядел на дверь, чувствуя взгляд хозяина, по голосу угадывая возраст.

— Работу ищу, отец.

— Нет тут тебе работы. Уходи.

— А верно ли нет? Ты бы спросил, что я умею.

— Не нужно нам ничего. Иди уж.

— А не пойду. Два дня не жрамши, голодное брюхо велит тут остаться.

— Уноси свое брюхо, пока цело.

— Не пугай зря, отец. Пуганые мы — и я, и брюхо мое. Ты мне скажи лучше, что за страх в вашей деревне. Почему петухи поют, а дворы запертые стоят? Почему шавка всего одна, да и та где-то ховалась? Почему ты дверью от гостя отгородился, на крыльцо не выходишь?..

Ответа не было долго.

Наконец брякнул крючок, стукнул засов, скрипнул замок — дверь приоткрылась.

— Экий ты… Настырный…

Из дома выглянул седой дед с берданкой на руках, сощурился, глазами к белому свету привыкая. Спросил:

— Солдат, что ли?

— Было дело, — кивнул гость. — Но могу и плотничать, и слесарничать, пахать, копать, косить.

— Уходи, солдат, — перебил дед. — Уходи ты из нашей деревни, беги подальше и не оглядывайся. У нас, кто мог, все ушли. Побросали хозяйство, сбежали.

— А вы чего остались?

— А некуда нам бежать, разве только в чистое поле или в лес — но там еще страшней.

— И от чего бежите?

— От смерти, солдат.

— Так ведь от нее не убежишь… Ты бы пустил меня в дом, отец. О беде вашей рассказал бы. Глядишь, и придумали бы чего…

— Пусти его, батя, — шагнув из темных сеней, сказал изможденный мужчина. Из-за его плеча выглядывала заплаканная женщина. За подол ее платья держались двое детей — мальчик и девочка, погодки.

— Некуда, значит, вам идти, — тихо сказал солдат и покачал головой. — Эх, мать…

Блюдо вареной картошки с постным маслом, резаный кольцами лук, пареная морковь, ломоть хлеба и домашний квас из подполья — вот и все угощение.

Собравшаяся у стола семья смотрела, как трапезничает солдат — словно службу служит: всякое движение точное, каждый столовый инструмент при деле и на месте, ни крошки мимо рта не упадет, ни капли не капнет.

— Ну и что тут у вас творится? — спросил гость, управившись с половиной трапезы и ко второй половине примеряясь.

— Упырь у нас бродит, вот чего, — сказал, хмурясь, дед.

— Понятное дело, — кивнул солдат, ничуть не удивившись ответу. — А как зовут-то его?

— Кого? — не понял хозяин.

— Упыря, конечно. Жил, небось, у вас в деревне мужичок тихий да одинокий и помер незаметно. Вы хоронить его собрались, может, и закопали уже, как вдруг гроза случилась, после которой покойник и пропал. Так?

— Так, — кивнул дед, недоверчиво слушая солдата и словно какую подлость от него ожидая.

— А потом этот мужичок стал к вам приходить и в избы стучать. Так?

— Так!

— В чью избу постучит, там покойник. По всей деревне прошел. От дома к дому. Теперь вот ваша очередь.

— Откуда знаешь, солдат? — Дед медленно встал, за берданкой потянулся.

— Так понятное дело, — спокойно повторил солдат. — Кладбище ваше видел, могилы свежие. Пока сюда шел, по сторонам глядел, кумекал.

— А как нам от напасти этой спастись, знаешь?

— Убить упыря, да и дело с концом… — Солдат положил в рот последние крохи, встал, за котомку свою взялся. — Ну так что, добрые люди, — найдется ли для меня работа?

Времени у них оставалось не много: день да вечер — так сказал солдат. Он никуда не ушел — не отпустили его, но и за дело взяться не позволили: дед велел обождать, чтобы все обговорить с соседями. Уж две делегации приходили, смотрели на чужого гостя, расположившегося в горнице.

— А ну обманет? — опасался дед Андрей, три дня тому назад схоронивший среднего сына и теперь отчего-то думавший, что остальных его родственников упырь не тронет.

— А плата какая? — волновалась молодуха Анна Шаманова. — Чего он взамен-то хочет?

Плату солдат запросил скромную: пятую часть серебра и золота от того, что есть во всей деревне. А много ли в деревне ценного металла? Ну крестики у кого-то припрятаны, ну старые монеты кто-то сберег, ну помещичья посуда в чьем-то хозяйстве сохранилась. Поди попробуй все учти! Не станет же солдат в каждый двор ходить, в каждом доме шариться, подсчитывая, что ему недодали.

— Ну вот положу я ему подстаканник, — шептал дед, провожая гостей к воротам. — Ну пару золоченых окладов снимем. Наберем, чай, нужную часть…

Утро кончилось — кончились и совещания. Пришла в горницу делегация — сразу тесно стало, душно; в доме яблоку негде упасть.

— Ладно, солдат, — сказал дед, — есть у нас для тебя работа. И плату соберем.

— Глядите не обманите, — погрозил пальцем солдат — в шутку ли, взаправду ли. — А то бы хуже не вышло. Я ведь золото не для себя собираю. Должок на мне большой — вот и приходится по деревням бродить.

К обеду порешили все остальное — и золото нашли, и серебро, показали солдату, а потом спрятали от него клад под печку: сначала, мол, работа, потом оплата (подстаканник серебряный, оклад золотой, подсвечник, две барские ложки, сережка и тонкая цепочка).

— Помощь нужна какая? — спросил дед, готовый, если надо, свою берданку отдать.

— Не нужно, — ответил солдат. — Сам все сделаю. Вы только не мешайте.

Весь день просидел солдат в чулане: точил что-то, строгал, постукивал. Старик пару раз заглядывал к нему, звал к столу, да и уходил, не дождавшись ответа.

К вечеру работа была закончена. Выволок солдат из каморки тяжелое чучело, посадил его перед дверью, березовые руки на липовых коленях пристроил, резное лицо к окну поворотил, соломенные волосы пригладил — в сумерках и не разглядишь, что в сенях не человек сидит, а деревянный болван.

— Зачем это? — недоверчиво спросил старик, оглядывая жуткое чучело, стерегущее вход.

— Положено так, — ответил солдат. — Теперь его оживить надо.

— Оживить? — ужаснулся дед.

— Ну, как бы… Сердце ему нужно… Принесите петуха!

За птицей отправили женщину. Вернулась она через несколько минут, принесла не петуха, а курицу, зажав ее подмышкой. Осиновая колода, что заменяла болвану туловище, была продолблена насквозь — вот в эту дыру солдат и сунул одуревшую от страха несушку, а чтобы та не выбралась, обернул колоду холстиной и обвязал веревкой.

— Уж не колдун ли ты? — спросил дед, мрачно глядя на манипуляции гостя.

— Может, и колдун, — пожал тот плечами. — Поди теперь разбери — время-то странное, непонятное.

— И где ты всему этому выучился?

— А на войне и выучился.

— Это на какой же?

— Просто так спрашиваешь? — нахмурился солдат. — Или на самом деле знать хочешь?

Что-то нехорошее мелькнуло в его взгляде, недоброе, страшное. Старик испугался, отвел глаза.

— Мы уже прорвали оборону и шли на Выборг, — сказал солдат, — как вдруг вокруг мертвецы начали вставать. Все солдаты, которых мы убили, поднялись и набросились на нас, только теперь пули им были нипочем. И те наши, кто погибал, тоже вставали и дрались уже на их стороне. Эх, мать, ну и страху мы тогда натерпелись! Драпали так, что штаны теряли. Из боя ушли, думали, выжили. А вот хрен! Чертовы финны! У них в каждой деревеньке, в каждом хуторке мертвецы прятались. Я два года выбирался из тех мест — и сам сейчас не верю, что выбрался. Два года я жил среди мертвецов! Проклятый Маннергейм превратил половину своей страны в ад, лишь бы она не досталась Советам… Говорят, он плохо кончил — сошел с ума и превратился в какую-то морскую тварь, скользкую, как сопля. А его мертвецы так и служат ему — и тем, кто его таким сделал… Эх, мать…

Старик мало что понял из сказанного, но выяснять побоялся.

— Я видел это много раз в финских деревнях и на границе, — продолжал солдат, глядя в окно и качая головой. — Сначала всегда появляется один мертвец из местных. Его называют вербовщиком — он ходит от дома к дому и несет смерть. Если его не остановить, он отправит на кладбище всю деревню. А потом появляется другой мертвец — его зовут поводырем…

— Прекрати это, — прошептал старик, закрывая ладонями уши. — Прошу — прекрати…

Ночью солдат вышел на улицу, глянул на звездное небо, прислушался и сразу определил, откуда ждать страшного гостя, — в северной стороне такая тишь стояла, что казалось, будто нет там ничего: ни бессонных пичуг, ни травы с деревьями, ни насекомых — только черный бездонный провал прямо в звездный космос, в вечный безмолвный вакуум, в другой мир.

— Эх, мать, — выдохнул солдат и поежился.

Он вернулся в дом, оставив дверь открытой. Заглянул в комнату, где на печи и полатях спрятались хозяева — все восемь человек. Задул лампадку, отвернул к стене икону, тихо перешел в сени, где сидел деревянный болван с живым куриным сердцем внутри, и начал доставать из торбы странные предметы: камень, похожий на череп, изогнутый медный нож, костяной рог, железный крюк. Разложив все свое имущество, солдат куском мела нарисовал какие-то знаки на стенах, начертил рассыпающей головешкой несколько символов на пороге и опустился на колени перед самым входом. В правой руке он держал нож, в левой — крюк.

Солдат был совершенно спокоен — дело свое он знал хорошо, а смерти давно не боялся.

У него еще оставалось немного времени — он чувствовал это. Вербовщик сейчас был далеко — прятался где-то на окраине, в какой-нибудь сырой яме, или на илистом дне пруда, или даже в болоте, где полно пиявок, лягушек и червей. Вербовщик набирался силы — той непонятной чужеродной силы, что возвращала к жизни покойников и убивала живых.

— Николай, — тихо позвал солдат и взял в руки маленький бубен, испещренный узорами — возможно, письменами на нечеловеческом языке.

Он почувствовал, что где-то в северной стороне словно вздрогнуло что-то — холодное, скользкое и мертвое.

— Николай, — повторил солдат чуть громче и один раз ударил пальцами по сухой натянутой коже. — Иди к нам. Иди сюда.

Тишина давила на уши. Темнота обжигала глаза.

Время еще оставалось — минута, две или три. Пока можно было сбежать, покинуть этот дом, эту деревню — вербовщик не уйдет отсюда, он будет преследовать только тех, кого знал при жизни лично.

— Я жду тебя, Николай, — сказал солдат, и ему показалось, что он слышит ответ.

Где-то там, на севере, в бездонной тишине родился странный звук: то ли вздох, то ли всхлип, — это мертвый вербовщик Николай наконец-то выбрался из своего убежища и направился на зов.

— Ну вот и хорошо, — сказал солдат.

Он открыл дверь пошире и подпер ее осиновым дрыном.

В избе было жарко, но людей, спрятавшихся на печи и полатях, бил озноб. Шутка ли — знать, что все двери для смерти сейчас открыты, все засовы сняты-откинуты. И надежда только на безвестного дезертира, который и имени-то своего не назвал, а лишь пугал всякими небылицами.

Щелкал маятник ходиков.

Цвиркал под печкой сверчок.

Потом птица в окошко стукнула — и все стихло, даже часы встали.

Дед вцепился в берданку, выглянул с полатей из-за корзин и тут же назад спрятался — в избе темень, хоть глаз выколи!

Но только… Чу!.. Что это?

Будто вздох.

Или всхлип.

Прямо под окном с северной стороны.

И шаг — редкий, тяжелый, будто не ноги, а дубовые колоды по земле ступают.

Застонало крыльцо, треснули ступени.

Никак мертвец в дом вошел?

Где же ты, солдат?! Чего тянешь?! Что задумал?!

Хлопнуло что-то. Бухнуло. Зазвенело.

Курица коротко крикнула.

Загрохотало в сенях, загремело, застучало.

И все смолкло…

Час лежали люди под потолком, рта открывать не смея.

Два часа лежали, боясь шевельнуться.

Три…

Только на рассвете, убедившись, что живы, выбрались из укрытий, лампадку зажгли, вооружились чем попало и опасливо вышли в сени.

Деревянный болван был разбит неведомой силой: колода на три части раскололась, одна березовая рука на окне висела, другая у порога валялась, липовых ног и вовсе не было — они потом на улице нашлись, все поломанные, перекрученные. А от курицы только кровавые перья и остались.

Упырь лежал в углу — скорчившийся, черный, иссохшийся. В боку его торчал железный крюк, в затылок глубоко впился кривой медный нож, в развороченном рту намертво засел камень, похожий на череп.

А рядом с убитым мертвецом распластался солдат. Ран на его теле видно не было, и крови на пол не натекло, однако с первого взгляда как-то становилось ясно, что он мертв.

— Эх, мать, — тихо сказал дед, выпуская из рук свою берданку.

Хоронили солдата с почестями — гроб сделали крепкий, крашеный, настоящий, хорошего попа из соседнего села позвали, панихиду заказали, могилу вырыли на высокой светлой части кладбища, крест из старых рессор сварили — аж в человеческий рост.

А в низине за изгородью двумя днями раньше закопали и убитого упыря. Оставили на его могиле ореховый крест да доску с выжженным именем — вот тебе и вся память, сосед Николай.

Поминали солдата шумно, пьяно, весело. Самогон кутьей заедали, детей сластями закармливали. Под вечер на улице никого не осталось — кто пьяный свалился, кто, за страшные дни страшно уставший, наконец-то уснуть смог.

И никто, кажется, не видел, как в три часа ночи на чистом звездном небе при полной луне вдруг появилась низкая тяжелая туча, как в считанные минуты она набрякла и расползлась и в брюхе ее засверкали зарницы, похожие на огненных червей — некоторые из них прорывались наружу, вонзались в кладбищенскую землю, в свежие могилы.

Не прошло и часа — странная гроза стихла. Туча растворилась словно дым, так ни капли и не пролив. Погасли призрачные огни на могильных крестах.

Еще минута-другая — и горячая земля вздохнула, зашевелилась. Покосились ограды, полопались могильные плиты, с треском завалилась огромная береза, и лопнул старый дуб.

А потом накренился, повернулся и выворотился из земли сваренный из старых рессор крест. И словно бы пасть в могиле открылась — черная глотка с обломками гробовых досок вместо зубов.

И там — в глотке этой — ворочался кто-то.

Выбирался…

Рано утром, когда петухи только голоса пробовали, в окно постучали.

Дед спал чутко, как все старики, поэтому глаза открыл сразу, но не сразу понял, что его разбудило.

Через минуту стук повторился — кто-то шлепал по стеклу ладонью; стекло дребезжало, будто жаловалось.

Дед спустил больные ноги на пол, сунул их в валенки. Поднялся, кряхтя, за спинку кровати цепляясь. Постоял, выжидая, привыкая к боли.

— Что там, батя? — тихо, чтоб не потревожить детей, спросил взрослый сын.

— Спите, — махнул рукой старик.

Он отдернул занавеску, выглянул в окошко, но ничего не разглядел в тумане.

С улицы опять стукнули — теперь на крыльце.

— Спите, — повторил дед и, взяв берданку, похромал в сени.

Уличная дверь была заперта. Старик потоптался перед ней, слыша какие-то звуки, спросил тихо, почти прошептал:

— Кто там?

— Это я. Открывай.

Голос был знакомый, только вот чей — дед спросонок вспомнить не мог.

— Ты, что ли, Михалыч?

— Открывай, я на минутку всего, — отозвались из-за двери.

Старик сдвинул щеколду:

— Ну, чего тебе? Похмелиться пришел? Нашел тоже время…

Черная фигура, окутанная туманом, шагнула на порог. Пахнуло землей и сыростью, повеяло холодом.

— Михалыч?

Нет, это был не сосед.

В дверном проеме стоял солдат — тот самый, которого они похоронили, на чьих поминках кутью ели и самогоном запивали.

— Ну вот и свиделись, хозяин.

Берданка выпала из дрожащей руки.

— Ты… Ты…

— Не ждал? Так ведь я за платой своей пришел. Где вы ее спрятали? Под печкой? А вещи мои собрали, как я велел?

— Ты же умер! — выдохнул старик.

— Три года назад, — кивнул солдат. — Там, где я был, не осталось живых.

— Но ты убил упыря…

— А это часть моей работы. Вербовщик не остановился бы, пока вы все не оказались бы на кладбище. Поэтому первое, что делает поводырь, — убивает вербовщика.

— Зачем? — Старик опустился на колени — ноги не держали.

Солдат усмехнулся, глядя на него, пожал плечами — чего, мол, тут непонятного.

— Вы должны жить. Вы — наш резерв, наш племенной скот. Откуда мои хозяева станут брать свежих мертвецов, если живых людей не останется? Рожайте детей, растите их — пока не придет время. И тогда кто-то из вас превратится в нового вербовщика. И он опять пойдет по деревне — от дома к дому, от семьи к семье…

Солдат по-хозяйски шагнул в темный тихий дом, прошел через комнату, сунул руку под печку и вытащил узел с серебром и золотом. Проснувшаяся от шума старуха глянула с лежанки в его сторону — да и обмерла, обомлела. На полатях завозились потревоженные дети, что-то испуганно спросила у мужа молодая хозяйка.

— Спите, — велел солдат. — Рано еще.

Он снял с крюка свою торбу, сунул в нее полученную награду и вернулся в сени.

Опомнившийся старик встретил его у порога: крепко вцепился в берданку, резко вскинул ее к плечу. Выплеснувшееся из ствола пламя ударило солдата в лицо — он покачнулся, отступил на шаг, но не упал. Из разбитой глазницы мертвеца вывались сплющенная пуля, покатилась по полу.

— До свидания, старик, — тихо сказал солдат. — До скорого свидания.

Он подвинул плечом хозяина дома, толкнул дверь и растворился в тумане.

Задыхающийся старик прыгнул за ним, растопырил руки — но ловить было уже некого. Он бросился к забору, повис на калитке, лепеча что-то, умоляя или проклиная — не разобрать.

А мимо него в сырой серой мгле проходили по деревенской дороге люди. Брели медленно, шаркали, спотыкались, следуя на северо-запад за своим поводырем в галифе и шинели без знаков различия. Евсей Халимов, Василий Конев, Настя Степанова, Трофим Блохин — двенадцать человек, двенадцать вставших из могил мертвецов.

Пополнение…

ЧТО ТАМ?!

Хозяева просыпаются от малейшего шума, их лица делаются похожими на восковые маски, глаза — на стеклянные пуговицы. Двери заперты, ставни закрыты, продухи заложены — никому не пробраться в дом. Но они не чувствуют себя в безопасности. Каждый день и каждую ночь, каждый час и каждую минуту страх не отпускает их. Они знают — рано или поздно придет их очередь. Они помнят — смерть рядом. Может быть этой ночью, а может через год брякнет что-то на крыльце, или стукнет на крыше, или хлопнет по наличнику — и на рассвете их станет на одного меньше…

ЧТО ТАМ?! Осенний ветер в трубе воет? Подтаявший снег проседает? Февральская вьюга окно царапает?

Или это смерть уже подходит к их дому?

Страшно!..

* * *

После того, самого первого письма — помните? — из крымского Коктебеля я получил немало писем из Советской России. Изо всех ее нынешних кусков, разнообразных и невероятных частей некогда самой загадочной страны. Люди писали о прошлом, писали о настоящем, о том, как изменилась их жизнь после Пришествия.

Некоторые снова и снова переживали самый первый день, первые недели памятного августа 1939-го, когда мир неожиданно и теперь уже неотвратимо свернул с начертанного пути. Любопытно, что сообщения из одних и тех же мест и о схожих событиях зачастую противоречат друг другу. Я не знаю, как объяснить этот факт, просто отмечу его на будущее. Может, сама структура нашего пространства-времени сопротивляется Пришествию? А может, ОНИ своим присутствием смещают окружающую реальность.

Иногда я думаю, что Затворник, разглядевший Мифы силой своего разума, был бы счастлив читать документальные подтверждения его идей. Многое, конечно, выглядит иначе, многое он просто не смог объять в своих пророческих полуснах-полукошмарах, но иногда реальность совпадает с ними в таких мельчайших деталях, что становится не по себе.

Кто же он был, скромный журналист и собиратель древностей, что так любил уединение и одновременно вел переписку с половиной мира? Кто был и куда исчез так внезапно за несколько лет до Пришествия? На самом ли деле он умер? В газетах я нашел всего лишь краткий некролог на 15-й странице, где публикуют известия мэрии о свадьбах и похоронах.

Жаль, что он сейчас не стоит за моей спиной и не читает эти письма.