Ярое Око

Андрей Воронов-Оренбургский, 2009

В 1223 г. в южнорусских землях произошли события, определившие дальнейший ход истории… Междоусобные распри князей, тёмные интриги в княжеских палатах, окружённая пламенем Дикой Степи Русь, первые кровавые стычки с жестокими врагами. Преодолевая интриги и распри, князь Мстислав Удатный собирает дружины, чтобы остановить продвижение кочевников. Полный опасностей поход ратных дружин за Днепр заканчивается битвой на реке Калке. Столкнувшись с непобедимыми доселе полками Субэдэя, цвет русского воинства не отступил и навсегда остался в Дикой Степи… Но не только седые курганы за Днепром в суровом молчаньи хранят и помнят погребённую древнюю славу Руси. Не только на гребнях холмов и взгорий под вольными ветрами склоняется по погибшими серебристый ковыль.Мы, потомки, помним о вас, герои!

Глава 5

…Последние зыбкие тени уходящего дня ложились на гребни холмов, и ожерельем малиновых углей их осыпал закат. На смену недолгому сумеречью с диких равнин кралась густая пелена мрака. К северу от Залозного шляха, что издревле служил торговым путем от Азовского моря к Дону, там, где виден остров Хортица, стояла на дележе добычи разбойничья ватага бродника Плоскини.

До прошлого года в травень, червень, липец и серпень^[46] он и вправду занимался перевозкой на паромах и стругах дорожных путников и купцов. Еще раньше на пограничных заставах его знали как Плоскиню-лошадника. Сын торопецкого шорника пригонял в Киев табуны кипчакских коней; слыл он у половецких ханов и за толмача. Но уже тогда на киевских торжищах-толкунах он сыскал себе недобрую славу наглого, нечистого на руку пустобреха, продававшего запаленных, изноровленных коней.

Однако то хлопотливое, полуголодное времечко безвозвратно кануло в Лету. Прикинув «хвост к ноздрям», Плоскиня быстро смикитил: «Отнять проще, чем заработать! Зачем горбатиться, гнуть спину? Сносить униженья и ждать, когда тебе с богатого стола, как шелудивому псу, швырнут мозговой мосол? Зачем всю жизнь копить медяки, когда в руке есть кистепер иль вострая сабля?.. А с нею-подружкой и золото, и серебро, и прочее добро купеческое — все твое, живи — не горюй!»

Сказано — сделано: Плоскиня окружил себя беглыми татями и лиходеями, по коим плачет петля. Их было немного — дюжина, вместе с ним — чертова, но от них исходила какая-то зловещая сила, безмолвно признаваемая всеми. Даже среди суровых, привыкших ко всему «коренников» пограничья Плоскиня и его шайка в овчинных обшарпанных полушубках выделялись своей жестокостью и кровожадностью, под стать диким половцам. Тогда же отпетое братство избрало его за силу и смекалку на разбойничьем кругу своим вожаком… Прошло не более года… но о волчьей стае Плоскини уже предпочитали в округе говорить шепотом. Плоскиня, или Залозный Оборотень, как еще с суеверным страхом называли его в рыбачьих артелях, внушал ужас своими разбоями и клятвами отомстить. А это обстоятельство на стыке границ киевских застав и Дикой Степи было столь же весомо и однозначно, как голос смерти.

…Но на сей раз «убивцам» Плоскини никого не пришлось выслеживать. Нежданно-негаданно богатая добыча сама пришла в руки — и от них, притаившихся в камышах, потребовалось лишь терпение и выдержка степных падальщиков.

* * *

Отправляясь на разбой по Днепру на отбитых купеческих стругах, они в полдень причалили к степному берегу реки, чтобы дать роздых гребцам, утолить голод и осмотреться.

И тут… шерсть на их волчьих загривках поднялась дыбом.

Сначала они увидели половцев. Их длинный караван спешно разворачивал свои повозки на север — к Киеву; пастухи сбивали в огромные гурты скот со знаменитым на всю степь тавром хана Котана: след копыта в виде полумесяца и под ним две стрелы.

…Мимо пронеслись табунщики, гоня впереди гривастых коней, а следом появилась половецкая конница — тьма египетская, тысяч пять сабель, не меньше. У воды на три версты все заволокло тучами пыли. Рев скота, ржание лошадей, лязг оружия.

…Потом из своего укрывища разбойничья братия углядела с десяток, а то и более, черных, как ворон-цвет, столбов дыма, поднимавшихся над степью в небо.

Половцы огласили берег злым воем: это горели их повозки, отбитые и разграбленные татарами. А кто не знает — для кочевника этот «корабль степи» и дом, и крепость, и альков…

И тут Плоскиня раздул ноздри, взгляд его прикипел к холмам — он, как и его шатия, впервые видел татар, о звериной лютости коих ходило немало легенд.

Их отдельные отряды на низкорослых диковинных лошадях стали появляться из-за бугров и скучиваться на равнине. В янтарном знойной воздухе было отчетливо видно, как бойко проносились всадники между отдельными отрядами, как горели на солнцепеке их круглые металлические щиты, незнакомого кроя стальные доспехи и шлемы.

…Половцы, запаленные действом, вскинули луки — огрызнулись стрелами, выбив из седел с десяток наездников. Но тут же сотня монголов, точно камень, выпущенный из пращи^[47], вылетела вперед и накинулась на стрелков.

Все скрылось в плотной завесе пыли — будто свет солнца померк. Слышались только жуткие стоны, яростный лязг оружия и скрежет зубов.

…Ветер мгновеньями относил пыль, и тогда было видно, как высоко взлетают и падают разящие полосы стали.

Вдруг разомкнулось, подобно железным челюстям, рычавшее в безумстве человеческое месиво, качнулось в сторону, затем в другую, и снова — бранные вскрики, проклятья и рев огласили пологий склон…

Но вот развеялась пыль, и на том месте, где только что звенели мечи и сабли, где сшибались копья и бились полные жизни и отваги сердца, выросла гора изрубленных тел. Последний половецкий джигит рухнул наземь, и конь с седлом, сбившимся под брюхо, нелепыми скачками понесся прочь по равнине, взлягивая задними ногами.

Зловещая тишина распахнула крылья над гудящим ристалищем, но лишь на миг… Над плотными рядами татар взмыл треххвостый бунчук в твердых руках Джэбэ-нойона, вселяя в воинов стальную отвагу.

Над половецкими шлемами тоже воинственного взлетели к небу пестрые значки^[48], и по приказу старого хана Котана тысячи воинов бросились в наступление. Исполняя волю всесильного и высочайшего повелителя, половецкая орда стала вытягивать вперед свои фланги, как изгибающиеся руки, чтобы взять в «клещи» врага. Но монголы не дрогнули, не повернули коней. Напротив, они остались на месте и не пытались вырваться из стремительно смыкавшегося кольца.

«От лагеря отделился первый отряд монголов. Тысяча сомкнутых всадников, по сто человек в ряд, устремилась на низкорослых лохматых лошадях, покрытых железными и кожаными панцирями. Они неминуемо должны были прорвать нестройную, колеблющуюся линию половцев, широко растянувшихся по степи.

— Кху-кху-кху-кху-у! — слышался звериный рев монголов.

От основного куреня оторвалась вторая тысяча и покатилась по степи. На солнце вспыхивали слепящим блеском стальные шлемы, металлические щиты и изогнутые мечи»^[49].

…Старейший половецкий хан — хозяин степи Котан — казался спокойным и величавым, сидя в седле своего туркменского скакуна с красным хвостом^[50]. Оставаясь на возвышенности вместе со своими приближенными, он наблюдал за боем, и только потемневшие скулы да беспокойно бегающие глаза выдавали тревогу и все нарастающее отчаянье хана.

Он прекрасно видел, как от общей «тьмы» татарской конницы отсекался отряд за отрядом и неудержимо, словно горный поток, несся вперед с хриплым, душераздирающим боевым кличем «кху!».

…В какой-то момент половцы заметались. Крайние сотни повернули морды коней к лагерю грабить монгольские обозы. Но от ставки Джэбэ-нойона мгновенно отделилась еще одна тысяча и так же легко и ровно понеслась наперерез половцам. Оба отряда сшиблись насмерть.

Желто-бурое облако пыли окутало место сечи. Оттуда, как из горящего улья, стали осами вырываться отдельные половецкие всадники и, прильнув к гривам коней, опрометью уноситься в степь.

— О, боги!.. Подобного этому я не зрил никогда! — поднимая на дыбы своего «туркмена», в бессильной ярости воскликнул Котан.

В парчовом малиновом чекмене, подбитом соболем, в тисненом кожаном шлеме, опушенном красной лисой, и в червленых сапогах, расшитых серебряными нитями, он разъезжал туда-сюда по холму, то и дело хватаясь за рукоять кривой сабли, сверкавшей алмазами, и впивался глазами в клубящуюся пылью даль.

…Между тем четыре отряда монголов один за другим в жестком, стройном порядке взяли направление на сердцевину развернутых половецких войск, на ту возвышенность, где находился Котан и его свита.

Взрывы монгольских возгласов «кху-кху-кху!» застучали набатом в ушах хана. Все ближе и ближе!..

«Кто сможет остановить эту проклятую лавину?!» — Котан крутнулся в седле. Его верных защитников рядом не было. Все они направили своих коней в сторону битвы. Один лишь воевода Ярун с тремя сотнями личной охраны хана ждал его приказаний.

— О небо! Покарай нечестивых псов! Вперед! Убейте их! Изрубите! Слава и почести вам подмога!

— Ай-я-а! За мной, джигиты, у кого сердце барса в груди! — крикнул Ярун, и воины на горячих конях тесным кольцом обхватили его.

Вспыхнул меч Яруна — это был знак начала атаки.

…От внезапности нападения ряды монголов смешались. Словно беркут, кружил Ярун по полю брани, опьяненный схваткой, и быстро погасал свет солнца в очах тех, кого настигал его меч.

Окруженный надежными молодцами-аланами^[51], храбро бился Ярун, показывая пример бесстрашия; но половцы, уже сполна вкусившие бешеный натиск татар, — бежали.

…Непобедимый Котан был на грани безумия. Его лучшие, испытанные силы бросились навстречу монголам. Но те задержались ровно настолько, чтобы прорубить себе русло, и хлынули дальше, к той высоте, где находился главный половецкий хан.

…Из жестокой рубки, как из огненного чрева Иблиса^[52], выскочил на коне Ярун; вид его был ужасен — глаза залиты черной кровью, рот перекошен в зверином оскале:

— Спасайся, Высочайший! Сегодня не наш день! Боги от нас отвернулись…

Котан взмахнул плетью, храпевший быстроногий скакун сорвался с холма вниз, точно подхваченный ветром, понесся на север вдоль мерцавшего Днепра…

За малиновым чекменем повелителя ринулись скопом его приближенные, побросав бунчуки и стяги. Испуганно гремя дорогими доспехами, сбруями и бубенцами, они едва не были опрокинуты собственной конницей. Та вынеслась следом из жерла лощины и раскатилась сыпучим горохом.

С ревом ужаса и отчаянья они лупцевали коней; сбили и смешали толпу прислуги, лихорадочно пытавшуюся спасти ханский обоз…

Осатаневшие кони измолотили копытами в кровавый фарш раненых и отставших… На осиротелой высоте остались лишь яркие клочья персидских ковров с искореженными золочеными блюдами, серебряными пиалами и халвой, перемешанной с пылью.

* * *

…Потрясенные до мозга костей произошедшим, люди Плоскини жадно наблюдали из своего камышового скрыва за дальнейшим ходом событий.

Отдельные стычки то тут, то там еще продолжались. Отбившееся крыло половецкой орды, потеряв всякую надежду воссоединиться со своими, с боем уходило на юг.

Его атаковали летучие отряды татар. Подобно волчьей стае, они набрасывались на обескровленную, но еще огрызавшуюся добычу; вырывали из ее холки, ляжки или грудины кусок пожирнее и, рассыпавшись, отходили прочь… То внезапно, по команде повернув коней, вновь и вновь стремительно вгрызались в измотанного противника.

…Близился вечер. Косые лучи низкого солнца зарумянили пропитанные кровью берега Днепра. От косогоров и холмов потянулись длинные, костлявые тени, когда из стана Джэбэ-нойона послышались призывные звуки медных труб, и отряды монголов, разом потеряв интерес к половцам, умчались в свой лагерь.

* * *

…И вот место побоища опустело. Со всех концов померкшей равнины неслись страшные хриплые стоны и призывы о помощи… Дух смерти бесшумно витал над степью. Едва ли не треть половецкого войска ранеными и убитыми полегла в этой сече.

— Наконец-то все угомонились. — Плоскиня хищно осклабился, на миг прикрыл уставшие глаза. Вкушая тишину, не в силах поверить своей удаче, он чувствовал, как бешено стучит сердце и кровь в висках, шее, в груди — тугими толчками, все чаще и чаще… «Чтоб вам всем на ноже поторчать… Силы небесные! Да я же теперя… богатей самого князя киевского… Токмо нагнись! Подыми злато да серебро, снеси в ладью… Твою мать!»

Плоскиня открыл глаза. Нет, не сон! Те же лю́бые сердцу картины. Он глянул направо, налево, настороженно вслушиваясь, — не раздастся ли шорох, треск ветки, топот копыт иль еще какие-нибудь звуки. Нет, никого. Тишина, только треск крыльев могильников, не поделивших добычу, да стылое карканье воронья.

— Как думашь, пора? — Оторвяжник Гурда, сжимая в руке кривую половецкую саблю, заглянул в глаза броднику. — Терпежу нет! Гля-ка, добра-то сколь! В зобу дыханье спират… Мать честная! Тут впору княжий паром зачаливать…

— Да семь ден гонять евось, дурака… туды-сюды, як лысого в кулаке, поку сам копыта не бросишь, — глухо гыкнул в рукав Кистень и, поблескивая в сумеречье лихими светлыми глазами, прилип к вожаку: — Нуть, шо, трогаем на «раздел», Плоскиня?

Но тот зыркнул таким взглядом, что варнак только ляскнул зубами и отшатнулся в сторону.

— Я тебе «трону»! «Раздел» ему подавай!.. — Бродник сбил на затылок бобровую шапку; налитые дурной кровью глаза схватили и обожгли всю братию разом. — То, что половецкие псы бежали… то без спору… — прохрипел он. — Назад не сунутся, а вот энти волки́ саблезубые — тут бабка надвое чихнула… Вона за теми ярами — ишь, небо огнем взялось, — то стан ихний, как пить дать. Хрен кому оне отдадуть свою лытку говяжью, кровями умытую! Все видели, тугарин тутось не чаи гонял!.. И евось голов зело поубавилось. Чую, браты, нонче оне залижуть раны, а завтре — чуть свет возвертаются. Все подберут бритвоглазые, до зернышка, ей-бо…

Плоскиня вдруг поймал на себе внимательно прищуренный взгляд Кистеня и насторожился. «Как в степь выйдем, держи его пред собою, волка́», — зарубил он для себя и тут же с лихорадочной радостью выдал:

— А посему времечка на «гы-гы» и «ху-ху» у нас нет, Кистеня… Как нет у нас права и под вражий булат свои буйны головы подставлять. Времени у нас — кукиш! Токмо красный^[53] товар урвать из ханского обоза… Стащить к реке, и к бесу! — подале от энтого бережка… Смертью от него прет за версту.

…И снова они хоронились до сроку в перешептывающихся камышах. Кормили до крапивного зуда ненасытное комариное племя. Ждали потемок, с тревогой вглядываясь в багровые вспышки, которыми трепетало небо, отражая пламя татарских костров. Теплый закат сулил погоду. Степь пахла кровью, золой и кизячным дымом.

…Когда окраина неба на востоке отпылала багрянцем и срезанная горбушка месяца скрылась за облаками, Плоскиня вынул из ножен прямой галицкий меч и кивнул своим:

— Двинем, браты.

* * *

Им повезло. Ночь выдалась тихой. Накаленная тишь вздрагивала и пугалась, разнося по холмам и оврагам лишь хриплые стоны, мольбы и невнятное бормотание умирающих.

Голодное шакалье, сбившись в кудлатые своры, рыскало среди трупов, грызлось между собою, чавкало человечиной, жадно лакало кровь и злобно рычало, дыбило шерсть, оскалив клыки, когда торжество их пиршества нарушали идущие во тьме мародеры.

До ханского обоза доторкались скоро. Шли прямиком, не сворачивали — прямо по мертвякам, по спинам и головам — боялись не успеть.

…Рылись, лапали наощупь и взваливали на плечи поживу — быстро, но с толком, под зорким оком вожака. Вскоре все четыре лодки были под завязку полны ханским добром: тут тебе и мешки с собольими шубами, и расшитые жемчугом сафьяновые сапоги, и парчовые халаты, и китайские шелка, и оружие с золотой насечкой, и два ларя с самоцветами.

За широкой спиной бродника послышалось шушуканье у разбитой повозки, звяк ножен и торопливые шаги. Хрипатый голос неуверенно просипел:

— Струги полны до краев, Плоскиня! Могеть?..

— Не «могеть»! Ты еще на собачьей мозоли погадай, Гурда, или на свином пятаке! Ежли жадить будем — хапнем лишка… вместе со всем добром на дно канем.

Главарь злобно шикнул на замявшегося Гурду. Потянул ноздрями воздух и, прищурив глаз, процедил:

— Чума на ваши головы… Зажрались! Нам бы ноги свои унести… Чую, изменой преть.

— Эт точно, Плоскиня… Кой-кто зажрался.

Бродник узнал этот глухой, злобный голос. Желваки буграми заходили под щетиной вожака. Мгновенье — и он слышал только тяжелые, будто каменные удары собственного сердца и внутренний голос: «Проворонил, дурак, свое счастье!.. Спину зачем показал?..»

— Брось меч!

Плоскиня в бессильи заскрипел зубами, почувствовав, как острие холодной стали коснулось его оголенной шеи. Надеясь на шальной случай, он нехотя разжал пальцы: тяжелый обоюдоострый меч брякнул у его ног.

— В сторону! Я сказал — в сторону! Пшел!

Плоскиня взял вправо, остановился. Широкие ноздри его зашевелились, взгляд непримиримо скользнул по иуде. Бродник видел, как Кистень, не спуская с него ненавидящих глаз, нагнулся и подобрал оружие.

— Ну, вот и все… — клокочущим голосом прошипел он. — Край твой настал, Плоскиня. Теперь мой черед стаю водить. Верно, браты?! А ты сдохнешь здесь, чем худо?..

— Сукин ты пес!.. — Бродник харкнул в лицо изменника. — Врешь, жабенок! Врешь, чумазлай… Я-ть сдохну — пусть! Давай, руби… Но знай, я ж тебя и на том свете сыщу, мразь ползучая!..

— Но-о-о!.. — как задушенный, захрипел Кистень, замахиваясь мечом.

В следующий миг у виска Плоскини просвистела стрела. Он вздрогнул. Кистень выронил меч, схватившись руками за лицо, зашелся в безумном вое. Из его левого глаза торчал оперенный конец стрелы. Сделав шаг, он рухнул на вытоптанную траву, как мешок с песком.

…За спиной раздались чужеверные крики, и стрелы с жалящим визгом смерти посыпались из темноты.

Вся шатия лишилась рассудка, как только осознала, что попала в ловушку.

Еще четверо «золоторотцев» упали в камыши, исклеванные стрелами. Оставшиеся в живых бросились кто куда… все врозь.

…С этого взмаха судьбы Плоскиня ничего не помнил, кроме застрявшего в горле страха. Татары будто с неба свалились на их головы. Кривая сабля чиркнула его по груди, распоров от плеча до пояса полушубок… Он успел отскочить, рванулся влево, вправо, и тут и там замелькали всадники.

…Из-под копыт монгольского жеребца вырвались ошметья земли и сдавленный стон — по торцу повозки сползло тело Авдея Шелеста с остановившимся взглядом. На лбу его была сине-черная, в половину свеклы, вмятина от удара боевой палицы. Не до конца вытащенный из ножен меч так и остался в его руках.

Бродник, отбив удар, развалил до седла наскочившего на него монгола, ранил другого, кинулся к камышам… В голове, вернее — в судорожно сведенных мышцах, в ногах, не знающих устали, пульсировало и стучало одно желание — бежать.

…Сзади крик: «Ха! Ха-а!»^[54] и топот конских копыт. Он перепрыгнул через порубанных дружков, не смея поворотить головы.

Вот уж и берег! Бегут стремглав навстречу густые метелки камыша — в них, только в них, непролазных, — его спасение…

Еще рывок, последний!.. Но… глаза ослепила темь — чернее воровской ночи, и удушье перехватило горло. Бродник стиснул зубы, попытался ослабить руками хватку аркана, но голова трещала по швам; он хватал ртом воздух — того не было.

Плоскиня захрипел и начал падать в бездну; он знал, что выхода из нее нет.

Примечания

46

Древнеславянские названия месяцев: май, июнь, июль и август.

47

Ручное метательное оружие, широко распространенное в древности у большинства народов. Состоит из ремня (из кожи, луба, хлопка, шерсти и т. д.) с расширяющейся средней частью, в которую закладывается метательный камень или свинцовый шарик. При метании пращу вращали над головой и затем, выпуская один конец, давали полет камню.

48

Разновидность стягов у кочевых народов Средней Азии, Приазовья и Северного Кавказа.

49

Ян В. Чингисхан.

50

Хенна (хна) — красно-бурая краска, которой в древности на Востоке красили ладони, седеющие бороды, усы, а в походе — хвост коня.

51

Аланы — скифско-сарматские племена, обитавшие со II–I веков до н. э. в причерноморских степях и на Северном Кавказе. Побежденные гуннами, они приняли участие в великом переселении народов, частично переселяясь в V веке вместе с готами в пределы современной Венгрии, а частично вместе в вандалами в 409 г. в Испанию. Кавказские аланы — предки современных осетин.

52

Дух зла, коварства и тьмы, упоминается в Коране.

53

Здесь: в значении — лучший, красивый, дорогой (устар.).

54

Стой! (монг.).