Убийца не придет на похороны

Андрей Воронин, 2014

Остросюжетный роман «Убийца не придет на похороны» Андрея Воронина – еще одно произведение, принадлежащее к масштабному циклу «Му-му». Главный герой книги каскадер Сергей Дорогин, он хорошо умеет выполнять свою работу, однако, как оказалось, совершенно не научился отличать врагов от друзей и отвечать адекватными действиями на жестокость. Прозрение пришло к нему лишь, когда он потерял детей, жену, доброе имя и четыре года, проведенные им в тюрьме. Однако он выжил, и теперь Сергею остается лишь мстить. Это история опасных и запутанных приключений человека, для которого взгляд в лицо Смерти – это образ жизни. Почему? Прочитаете сами…

Глава 5

Мужчина в темно-синей синтетической куртке, в черном берете, стильно сдвинутом на левое ухо, потоптался у таксофона, затем набрал номер и, нервно постукивая ногой в тяжелом башмаке с рифленой подошвой о бетонную плитку, крепко прижал трубку к уху.

Наконец на другом конце ему ответили:

— Алло…

— Алло, это я, Дорогин.

— Ну, и что скажешь, Дорогин? — послышался глуховатый, не очень приятный мужской голос.

— А что ты хочешь услышать, Савелий?

— Скажи что-нибудь хорошее.

— Я думал, ты мне сообщишь приятную новость, — сказал мужчина, поправляя берет.

— Я могу тебе отдать только часть денег. Половину — не больше.

— Мне нужны все деньги, Савелий.

— Все, к сожалению, не могу, слишком уж сумма набралась большая.

— Это твои проблемы, когда брал, сумма тебе не казалась большой. Я к тебе заеду, — сказал Дорогин.

— Э, нет, так не пойдет. Давай лучше где-нибудь встретимся.

— Где? — поинтересовался мужчина, переминаясь с ноги на ногу.

— Мост через реку знаешь?

— Конечно, знаю, — бросил в трубку Дорогин и принялся вытаскивать из пачки сигарету, одной рукой делать это было крайне неудобно.

— Ну так вот, давай на мосту. Надеюсь, ты сам придешь, Савелий? Твои посыльные мне надоели, если они, конечно, приходят без денег, — нервно рассмеялся Сергей.

— Конечно сам. Ты же знаешь, я люблю отдавать из рук в руки. Что бы потом никаких вопросов не было.

— Хорошо. Время?

Рядом с открытой кабиной таксофона проходили люди. Дорогин держал трубку, плотно прижимая ее к уху, и рассматривал прохожих. Ветер гнал по асфальту желтые кленовые листья. Они шуршали, шелестели. Машины сигналили, проносились, чуть ли не чиркая протекторами по недавно установленным бордюрным камням тротуара.

Трубка молчала.

— Так в котором часу? — наконец не выдержал Дорогин и его невидимый абонент вздохнул.

— Ну, не знаю… Часа через два-три устроит?

— Нет, Савелий, давай, назначай конкретно.

— Ну, если так, то давай конкретно: в половине десятого.

— В двадцать один тридцать? — Дорогин взглянул на свои часы.

— Да, в двадцать один тридцать, плюс минус.

— Никаких плюсов-минусов.

— Ровно приду, нервный ты какой-то.

— Нервничаю я всего-ничего, если принять во внимание сколько ты мне должен.

— Деньги — это пыль, дружба сильнее.

— Не опаздывай, Савелий, ты же знаешь…

— Знаю, Серега.

— И без глупостей, — на всякий случай бросил в трубку Дорогин.

— Какие глупости! Мы же с тобой старые приятели, — в трубке раздались гудки.

Дорогин аккуратно повесил ее на рычаг, затем огляделся по сторонам, поправил берет, из-под которого выбились короткие белокурые пряди. Было довольно-таки прохладно. Дорогин затянул замок молнию под самое горло, зябко поежился. Времени до встречи с Савелием у него оставалось предостаточно.

Он запустил руку в карман, нащупал деньги. Вытащил, посмотрел на них презрительно и остался недоволен собой. Денег имелось немного, пара смятых грязных бумажек и горсть монет.

«Да, с такими деньгами не разгуляешься. Единственное, на что их может хватить, так это на чашку кофе и пачку неплохих сигарет. Вот это и следует сейчас сделать — попить кофе и покурить. Но где же убить два часа? Торчать на улице холодно. Зайду-ка куда-нибудь», — решил Дорогин и двинулся по улице к центру города.

Было в Дорогине что-то неуловимо русское. И дело не в светлых волосах, не в пронзительно голубых, как позднее осеннее небо, глазах. При всем при этом в его облике не просматривалось ничего сельского — сугубо городской человек. Он напоминал средневекового городского ремесленника, свободного человека, мастера своего дела, знающего себе цену. И если бы кожаный ремешок стянул его волосы, это бы подобие стало очевидным.

Денег на такси у него не оставалось и поэтому приходилось иметь в виду, что до пешеходного моста идти минут сорок. Значит, предстояло убить еще полтора часа. Долгих из-за неопределенности.

Холодные осенние сумерки спускались на город, зажигались фонари, призывно и ярко горела реклама. Жизнь шла своим чередом. Люди спешили в теплое жилье, а вот ему, Сергею Дорогину, спешить было некуда.

— Ничего, ничего, — говорил он, обращаясь к самому себе, — будет день, будет и пища. Савелий отдаст деньги. Конечно, он жмот и сволочь, но деньги ведь отдаст. Сперва половину, а там дожму, выложит и остальное.

Савелий Мерзлов должен был Сергею Дорогину довольно-таки крупную сумму. И Дорогин понимал, что сразу все деньги Савелий не отдаст. Не таким тот был человеком, чтобы вот так, не потрепав другим нервы, легко расстаться с большой суммой. Скорее всего, будет тянуть волынку, станет отдавать небольшими частями.

«Ничего, ничего, как только у меня появятся деньги, я его обязательно прижму и вытрясу из него все до последнего цента».

Увидев небольшой парадный подъезд в старом доме, оборудованный под кафе, Сергей Дорогин постоял несколько мгновений, опустил серый ворот темно-синей куртки, передернул широкими плечами, повертел головой, разминая шею, и направился туда. Там было тепло, пахло ароматным кофе, коньяком и сигаретным дымом. А еще Дорогина привлекла музыка, негромкая и мягкая, призывно звучащая из старого подъезда.

«Вот здесь я и скоротаю полчаса, покурю, подумаю. Попью кофе — маленькими-маленькими глотками. Разговор с Мерзловым предстоит не простой».

В последние месяцы, а по большому счету, и пару лет, простых разговоров у Сергея Дорогина не случалось. Да и вообще, жизнь складывалась премерзко.

«Когда же наконец все это кончится?» — не один раз уже думал Дорогин.

А ведь все шло так хорошо. Были деньги, известность, была любимая жена и дети, машина, работа, которую Дорогин любил. Словом, было все. А сейчас у него нет ничего, абсолютно ничего, кроме куртки на плечах, старых башмаков, берета, серого свитера и потертых джинсов.

«Да, еще лежат документы во внутреннем кармане, но какой от них толк?»

— Чашку хорошего кофе, — глядя в глаза бармену сказал Дорогин.

Тот испытующе посмотрел на пришедшего — далеко не все посетители бара подозревали, что кофе в русском языке мужского рода.

— Двойной сделать? — осведомился бармен, учтиво улыбнувшись.

— Простой, — пробурчал Дорогин, понимая, что на двойной может не хватить денег, а если и хватит, то он останется без сигарет.

— Простой, так простой, — бармен нажал кнопку кофемолки.

Завертелись, закружились, застучали, ударяясь друг о друга черно-коричневые зернышки. Бармен щелкнул рычажком, насыпая кофе в ситечко, и стал готовить напиток.

А Дорогин уселся на высокий табурет рядом со стойкой и принялся рассматривать длинный строй бутылок с яркими этикетками.

«Этот коньяк я пил, это мартини тоже пробовал, херес, сухой херес, когда же я его пил в последний раз… Нет лучше хереса, вот эта бутылка, название только отливает золотом, не прочитать, не вспомнить».

— «Когано», — сказал бармен, перехватив вопросительный взгляд Дорогина, — может, налить сто граммов?

— Нет, не хочу, — покачал головой Сергей, подвинул к себе пепельницу, достал пачку с сигаретами, открыл ее, заглянул вовнутрь, — пока не хочу.

Это «пока» подействовало на бармена как успокоительное лекарство, Дорогин умел располагать к себе людей малыми средствами.

«Две сигареты. Мало, мало. — подумал Сергей. — Но ничего, куплю».

Его взгляд от бутылок скользнул к сигаретам. Рядом с ним на стойке появилась чашка с жидким дымящимся кофе, а на край блюдца лег пакетик сахара. Сильными пальцами Дорогин разорвал пакет, всыпал сахар в чашку, размешал и сделал маленький глоток. Кофе был хорош, но жидковат.

— И пачку сигарет, — сказал Сергей, глядя на бармена, который принялся протирать и без того сверкающие сухие бокалы.

— Каких желаете?

— Мальборо.

Пачка легла рядом с блюдцем. Сергей сорвал акциз и не спеша открыл ее. Затем запустил руку в карман, пытаясь отыскать зажигалку. Пальцы наткнулись на твердую обложку паспорта. Дорогин извлек его из кармана, положил перед собой на каменную стойку и продолжил поиски.

Наконец он отыскал зажигалку, в которой лишь на дне плескался газ. Вытащил сигарету, не торопясь прикурил, сделал небольшую затяжку и лишь затем, ухмыльнувшись, взглянул на паспорт. Он взял документ, развернул его.

«Сергей Андреевич Дорогин», — прочел он то, что знал и без записи.

Фотография, на которую смотрел Дорогин, мало чем напоминала его сегодняшнего.

— Да, да, — пробормотал Сергей и, повернув голову, взглянул на свое отражение.

Из зеркала на него смотрел абсолютно другой человек, абсолютно не похожий на улыбающегося счастливца на фотографии.

«Эка тебя жизнь потрепала, сам на себя не похожим стал!»

Затем Дорогин взглянул на дату выдачи паспорта.

«Пять лет! Пять лет прошло, а как я изменился! Я постарел лет на двадцать».

Несмотря на то, что Дорогин был гладко выбрит, морщины и складки делали его сегодняшнего абсолютно не похожим на счастливца, улыбающегося с цветной фотографии.

«Да, не похож, словно тебя подменили».

С чем связаны столь разительные перемены, Дорогин знал. Но вспоминать и думать о прожитом ему не хотелось, хотя делал он это каждый день по много раз, проклиная свою жизнь, проклиная тот момент, когда родился.

«Я был счастливым, был, но тогда я не думал, что это счастье. Мне казалось, так и должно быть, считал — это обыкновенная жизнь, такая же, как и у всех. Но на самом деле это было счастье. Я был молод, силен, у меня была жена, были дети, была работа. А сейчас ничего нет, абсолютно ничего! Изменить что-либо я не в состоянии, таково положение вещей, «статус кво», — констатировал Сергей и взглянул на страничку паспорта. — Год рождения тысяча девятьсот пятьдесят восьмой, двадцать четвертого сентября».

— Двадцать четвертое сентября… — прочитав написанное, Дорогин прикрыл дату рукой, на его лице появилась горькая зловещая улыбка. — Двадцать четвертое сентября, — пробормотал он, шевеля побледневшими губами. — Двадцать четвертое сентября, — вновь прошептали губы. — Послушай, — обратился он к бармену, — какое сегодня число?

— Число? — ухмыльнулся бармен. — Ты что, не знаешь?

Дорогин пожал плечами, продолжая пристально смотреть в маслянистые глаза бармена, несколько более женственные, чем следовало бы, поблескивающие из-под темных бровей, окаймленные длинными ресницами.

— Не знаю, — покачал Дорогин головой.

— Двадцать третье сентября. Может, тебе и год подсказать?

— Год? — переспросил Дорогин все тем же отсутствующим голосом.

— Ну да. Какой сейчас год, ты хоть знаешь?

— Год… — выдавил из себя Сергей.

— Тысяча девятьсот девяносто пятый, — весело сообщил бармен. — А какой день недели, знаешь?

— Мне все равно какой сегодня день недели.

— Так говорят те, кто нигде не работает.

«Завтра у меня должен быть день рождения. День рождения. День рождения. Я всегда радовался этому событию, радовался, как ребенок. Особенно в детстве, когда жил с отцом и матерью, само напоминание о том, что через неделю, через две, через день наступает мой день рождения, приводило меня в неописуемый восторг. Так было и потом, когда я стал школьником, а затем студентом. Да, я радовался этому празднику, а сейчас мне хочется скрежетать зубами лишь потому, что случайно вспомнил о нем».

Сергей резко захлопнул паспорт, небрежно сунул его в карман куртки.

— Спасибо тебе, — бросил он бармену, — спасибо.

— За что?

— За все спасибо.

— Не за что.

— Есть за что.

Бармен пожал плечами, продолжая вытирать идеально чистый бокал.

А Дорогин слез с высокого, ставшего неудобным, табурета, заспешил к двери.

«Это завтра мне будет тридцать семь лет. Тридцать семь лет!»

Почему-то он вспомнил, что именно в этом возрасте был застрелен на дуэли Пушкин.

«Христа распяли еще раньше — в тридцать три. Этот рубеж я миновал. В тридцать три я еще был счастливым человеком, а вот в тридцать семь…»

— В тридцать семь, в тридцать семь. — бормотал Дорогин, бредя по улице, не обращая внимания на прохожих, на сигналящие автомобили.

Он вытаскивал из пачки сигарету за сигаретой, прикуривал их одну от другой, брел по городу.

«Вечный огонь», — он смотрел на рубиновый огонек, медленно подбирающийся к пальцам.

Возможно, если бы сейчас ему на пути попался храм, то он свернул бы к нему. И тогда, может быть, глядя на сверкающие огоньки свечей, в душе Сергея Андреевича Дорогина поселилось бы спокойствие, хотя бы на несколько секунд, хоть на несколько мгновений. Но храмы ему не попадались и он даже о них не думал.

Он шел и шел. Шел так, как вышагивает арестованный, посаженный за решетку человек, прогуливаясь по внутреннему дворику тюрьмы. Все его движения были механическими, и Дорогин сам себе напоминал деревянную куклу с хитроумным механизмом внутри. Кто-то дал ему первый импульс, привел в движение, и вот он движется — вроде бы сам, но на самом-то деле, это пружины, колесики вращаются и за счет их он перемещается. И Сергей Дорогин с ужасом понимал, что скоро завод в нем закончится, и тогда взгляд его погаснет окончательно так, как гаснет лампочка в карманном фонарике, а сам он замрет, как детская механическая игрушка.

— Тридцать семь лет…

— Эй, мужик, осторожнее, куда прешь! — услышал он чей-то злой окрик.

Остановился, обернулся. Из «тойоты» высунулась лысая голова с приклеенным к нижней губе окурком.

— Куда прешь?! Напьются, потом шатаются, как придурки, под ноги не смотрят!

— Извини, извини, — пробормотал Дорогин механическим голосом и двинулся дальше, бездумно и размеренно переставляя ноги.

Руки он держал в карманах, за ним тянулся голубоватый шлейф дыма.

«Завтра у меня день рождения, завтра мне будет тридцать семь лет. Я всегда думал, что в этот день должен чувствовать себя счастливым, должен делать только добрые дела, совершать красивые поступки. Завтра, завтра, двадцать четвертого сентября тысяча девятьсот девяносто пятого года, в шесть часов утра мне стукнет тридцать семь».

Дорогину захотелось выпить, чтобы хоть как-то прийти в себя, избавиться от навязчивых мыслей. Но денег у него почти не оставалось.

— Ничего, ничего, — сказал он сам себе. — Вечером Савелий отдаст деньги и тогда я смогу отметить свой день рождения, встретить его достойно. Куплю новую одежду, поеду туда, куда мне захочется. А куда мне хочется? — Тут же спросил он сам себя. — Я поеду на кладбище, поеду туда, где под гранитной плитой лежат жена и дети. Да, да, обязательно завтра поеду к ним! Я виноват, ведь это из-за меня, из-за меня все случилось. О, боже, за что ты меня так покарал? Ведь я почти не делал ничего плохого, я не убивал, не грабил, не насиловал, не воровал. За какие грехи ты так жестоко меня покарал, за какие? Скажи, чтобы я знал. Хотя, господи, мне сейчас все равно. Их уже не вернуть, не воскресить, хотя за жизнь детей я бы, не задумываясь ни на секунду, легко, без восклицаний и слов отдал бы свою. Пусть бы ты взял мою жизнь, но оставил их!»

Дорогин внезапно остановился, замер на месте, затем распрямил спину, поднял голову, высоко запрокинул ее и увидел на темном осеннем небе рассыпанные, как крупинки соли на темном пластике стола, мерцающие звезды.

«Который сейчас час? — он посмотрел на часы. — Черт подери, я же могу опоздать, Савелий меня не будет ждать!» — и он, резко развернувшись, быстро пошел в противоположную сторону, широко и легко ставя ноги, перескакивая через лужи.

Сейчас он уже не был похож на того Дорогина, каким являлся десять минут назад. Сейчас Сергей был целеустремленным, решительным и сильным мужчиной, знающим цель, ясно видящим ее перед собой.