Слепой. Тайна Леонардо

Андрей Воронин, 2006

Спецагент Глеб Сиверов, по кличке Слепой, и его бессменный шеф, генерал ФСБ Федор Филиппович Потапчук, должны вычислить крупного афериста, а чтобы сделать это, им придется… ограбить Эрмитаж. Слепому еще не приходилось участвовать в «похищении века», да еще таком странном, когда одним крупным ограблением прикрывают другое. Преступник хитер и осторожен, он убивает всех, кто исполнил его поручение – никто не знает заказчика в лицо. Как найти того, кого никто не видел? Глебу Сиверову никогда не поручали простых дел…

Глава 4

Примерно за семь месяцев до того несчастливого дня, когда штатный экскурсовод Государственного Эрмитажа Кира Григорьевна Большакова обнаружила, что под пуленепробиваемым стеклом в зале Леонардо да Винчи вместо подлинника «Мадонны Литта» висит обыкновенная фоторепродукция, ветеран спецназа Павел Недосекин, уволенный вчистую по ранению, вышел из пивного бара «Веселая вобла».

На улице уже стемнело. Вместе с солнцем с городских улиц ушло нестойкое весеннее тепло, и все, что растаяло за день, превратившись в жидкую кашицу, теперь снова замерзло, образовав на тротуаре твердые, как железо, и скользкие, как мокрое мыло, ледяные бугры и колдобины, в которых сам черт запросто мог переломать себе ноги.

Недосекин шел, не разбирая дороги, засунув руки в карманы старого армейского бушлата и прижимая к груди подбородок, чтобы ледяной мартовский ветер не забирался под одежду. В зубах у него дымилась, прожигая ночь красным огоньком, сигарета, в голове немного шумело от выпитого пива — после контузии алкоголь стал плохо действовать на Павла, и пил он теперь редко и очень понемногу, — а в душе клубилась какая-то неопределенная муть.

Только что, буквально десять минут назад, за кружкой пива, в которое было щедро добавлено водки, он согласился участвовать в деле, в случае успеха сулившем очень солидный заработок.

О том, что ему сулило это дело в случае неудачи, Павел Недосекин старался не думать. Что тут думать-то? Сказано ведь: от сумы да от тюрьмы не зарекайся…

Вышло так, что Паша Недосекин, парень здоровый, косая сажень в плечах, только малость контуженный и с кое-как заштопанной дырой в легких, уже без малого полгода не мог найти работу и жил на нищенскую пенсию, которую положило ему родное государство за геройское поведение под чеченскими пулями. Гражданской специальности у Паши не было, и умел он, по сути, только одно — стрелять. Зато стрелял он хорошо и, уходя из армии по состоянию здоровья, не сомневался, что без труда устроится охранником в какую-нибудь солидную фирму.

Да не тут-то было!

Оказалось, что солидные фирмы, где Паша Недосекин мог бы найти применение своим талантам, калек на работу не берут. Конечно, в глаза его никто калекой не называл, однако вторая группа — это серьезно. Кадровикам и говорить ничего не надо было, Паша без труда читал ответ прямо по их физиономиям. Читал, молчком забирал свои документы и уходил, пока собеседник чего-нибудь не ляпнул и не схлопотал, чего доброго, по чавке. Спору нет, от тюрьмы Паша не зарекался, но и садиться туда не особенно спешил — это как на тот свет, никогда не поздно и всегда рано.

Пробовал он работать охранником в ресторане, но продержался там совсем недолго — недели две с половиной. Не мог он смотреть на эти сытые рыла, музыку эту, дебилами для дебилов придуманную, слышать не мог, и голова у него начинала раскалываться уже через полчаса нахождения в битком набитом обеденном зале, ритмично вибрирующем в такт этой самой музыке. И не поймешь, от чего было хуже — от шума или, может, от злости и раздражения…

Короче говоря, как только представился удобный случай, Паша дал своим эмоциям выход. Трое каких-то уродов, нализавшись до потери сознания, затеяли на танцевальной площадке драку, и Паша, в строгом соответствии со своими служебными обязанностями, помог всем троим покинуть заведение — кратчайшим, блин, путем, прямо сквозь витрину зеркального стекла стоимостью в полторы тонны баксов.

Уродов, всех троих, увезла «скорая», от витрины остались приятные воспоминания, публика, ясное дело, разбежалась, и Паше, естественно, тоже пришлось покинуть заведение — правда, не через окно, а нормальным путем, через дверь. «Тварь контуженная! — крикнул ему вслед хозяин кабака. — Отморозок чеченский!»

Паша даже не оглянулся: он уже отвел душу и вспомнил, что солдат ребенка не обидит. Кроме того, в обидных словах хозяина шалмана была-таки изрядная доля горькой правды, и Павел Недосекин это отлично понимал.

Как бы то ни было, а тот случай сослужил ему плохую службу. Слава о нем разнеслась по маленькому городку в мгновение ока, и работодатели, едва узнав, с кем имеют дело, сразу давали от ворот поворот. Можно было попытать счастья в Питере, но Недосекин не без оснований подозревал, что таких, как он, в Питере и без него навалом. Кроме того, оставлять на произвол судьбы доставшуюся в наследство от покойных родителей квартиру ему было жаль: это был его основной капитал, приберегаемый на самый черный день.

Чувствуя неумолимое приближение этого дня, Паша принял вполне естественное в сложившейся ситуации решение: пойти в криминал. С этой целью он по цепочке проверенных знакомых, друзей детства и двоюродных зятьев троюродных теток вышел на человека со странным именем Сало, который, по слухам, пользовался среди местных бандитов кое-каким авторитетом.

Сало, предупрежденный, по всей видимости, заранее, выслушал Павла внимательно и вроде бы даже сочувственно. На Пашины проблемы со здоровьем ему было плевать с высокой колокольни, зато способность «абитуриента» выбивать девяносто очков из ста возможных любым оружием его очень заинтересовала. «Ты, братан, не гони лошадей, — сказал он, хорошенько все обдумав. — На большую дорогу с большой выйти ты всегда успеешь, эта работа от тебя не уйдет. Заказов для хорошего стрелка на горизонте пока не видать, но наклевывается тут одна работенка, как раз по твоей части. Ты сожди недельку, я с братвой перетру и сам тебя найду».

Он даже предложил денег на первое время, но Паша от них отказался: протянуть какую-то несчастную неделю ему ничего не стоило, благо пенсию он получил только позавчера.

Правда, вместо обещанной недели прошло почти что полных две, но в один прекрасный день Сало, как и договаривались, позвонил Павлу домой и назначил встречу в «Веселой вобле». На встречу Сало явился не один, а с каким-то мужиком, меньше всего походившим на уголовника. Мужику было лет сорок или около того, ростом он был с Пашу, шириной плеч и прочими атрибутами мужественности Господь его тоже не обделил, а в его прямоугольном скуластом лице просматривалось что-то такое, из-за чего Недосекину, человеку военному, сразу захотелось стать по стойке «смирно». Одет незнакомец был просто — в темно-серый костюм и черную водолазку, — но это была простота того сорта, что стоит очень приличных бабок.

Сало смотрел на незнакомца снизу вверх, блатных понтов против обыкновения не швырял и вообще старался помалкивать. Да ему и говорить-то было некогда: незнакомец, пристально оглядев Пашу с ног до головы и рассеянно выслушав расточаемые Салом похвалы в Пашин адрес, небрежно махнул рукой и что-то неразборчиво обронил сквозь зубы, после чего Сало тихо слинял и больше не показывался.

Оставшись с Пашей наедине, незнакомец первым делом представился. Назвался он Петром Ивановичем, что почти наверняка не соответствовало действительности, и тут же, не сходя с места, разрешил называть себя просто Петром — для краткости, как он объяснил. Потом он заказал коньяк и предложил выпить за союз Петра и Павла, приплетя сюда святых, Петропавловскую крепость и даже Петропавловск-Камчатский.

Недосекин не знал, как себя вести. На блатного этот Петр Иванович не походил, а для бизнесмена, решившего заказать конкурента, был как-то уж чересчур спортивен, подтянут и твердолик. Набивать себе цену, кажется, не имело смысла, да и непонятно было, что ему, этому странному Петру Ивановичу, от Паши надобно, какие именно качества его интересуют, чем следует щеголять в его присутствии, а о чем лучше помалкивать. Поэтому Паша решил поменьше говорить, а побольше слушать: раз уж такой человек, как Петр Иванович, перед которым откровенно робел даже отъявленный отморозок Сало, решил с ним встретиться, то он не станет просто играть в гляделки, а объяснит, надо полагать, что у него на уме.

Поэтому коньяк Паша только пригубил, а насчет союза Петра и Павла ничего не сказал, ограничившись одной скептической улыбкой. Петру Ивановичу это, кажется, понравилось; во всяком случае, вливать в Пашу выпивку насильно и набиваться в кореша он не стал, а для начала устроил что-то вроде допроса: кто таков, откуда, почему оказался на мели и чего, собственно, ожидал, обратившись за помощью к такому уроду, как Сало.

Эта любознательность, хоть и не слишком обрадовала Пашу Недосекина, выглядела вполне законной, тем более что Петр Иванович заранее за нее извинился и объяснил, не вдаваясь в подробности, что иначе просто нельзя: дело, дескать, намечается серьезное, не исключена возможность ментовской подставы, а Паша, как ни крути, в прошлом работал в силовых структурах. Поэтому отвечал Недосекин хоть и без лишних подробностей, кратко, но зато исчерпывающе. Услышав про контузию, Петр Иванович спросил: «Припадки?» Этот обидный, по сути дела, вопрос тоже был задан как-то так, что Паша не обиделся: было понятно, что это не праздное любопытство, а законный интерес человека, не желающего провалить тщательно спланированную операцию из-за чьего-то внезапного недомогания. Поэтому Паша ответил, что припадков у него не бывает, только изредка случаются головные боли, да и то вполне терпимые, и еще алкоголь после контузии разбирает его быстрее и основательней, чем прежде.

Петр Иванович при этих словах покосился на почти не тронутую Пашину рюмку, кивнул этак понимающе, с одобрением и наконец перешел к делу.

Ясно, что в подробности он по первому разу не вдавался, а сказал лишь, что намечается крупное дельце, связанное с проникновением в хорошо охраняемый музей и изъятием оттуда некоторого количества старинных золотых побрякушек, камешков и прочей бижутерии. При этом он счел нужным подчеркнуть, что речь идет не о банальном налете на витрину с рыжьем, каких навалом в любом ювелирном магазине, а о деле по-настоящему солидном, вроде тех, которые чаще случаются в кино, чем в реальной жизни.

Петр Иванович так и сказал: «Такое дело, как то, что мы затеваем, только по телику и увидишь. «Тринадцать друзей Оушена» смотрел? А «Гудзонского Ястреба»? Ну, вот…»

Тут Паша, конечно, насторожился. Потому что в молодые свои годы многое повидал и знал: на свете полным-полно людей, которые выглядят как все, а то и получше, а в голове у них при этом такая каша… Был у него, к примеру, школьный друг, отличный парень, не дурак выпить, пройтись по бабам и подраться и при этом умница, каких мало, — Паше в этом плане было до него, как до Парижа на карачках. В одной драке ему крепко дали по башке, и с тех пор, оставаясь все тем же распрекрасным товарищем, Пашин знакомый уже после третьей рюмки начинал горячо и очень убедительно втолковывать окружающим, что планету Земля исподволь, тайно захватывают марсиане — устраняют одного за другим самых умных и влиятельных людей, маскируются под них и начинают проводить свою политику, направленную, сами понимаете, на установление полного контроля над планетой, глобальное изменение климата по образу и подобию своего, марсианского, и поголовное истребление человечества…

Другой Пашин знакомый, тоже вполне нормальный мужик, до сих пор боролся за построение коммунизма. Ни хрена про этот свой коммунизм не знал и не понимал, а просто верил в него, как другие верят в Бога, и, стоило разговору за столом зайти о политике, принимался орать, колотить кулаками по столу и с пеной у рта выкрикивать бессмысленные лозунги, которые ему вбили в башку на заре туманной юности — сначала в пионерской организации, а потом в комсомоле…

Так что, услыхав про ограбление, спланированное по голливудскому сценарию, Паша Недосекин насторожился. В ограблениях он ни черта не смыслил, однако значение выражения «хорошо охраняемый» ему было понятно. А значение было очень простое: только сунься — костей не соберешь.

Он как раз размышлял над тем, как бы это поделикатнее послать уважаемого Петра Ивановича к чертовой матери, когда тот заговорил снова. «Я вижу, ты считаешь меня психом, — сказал он спокойно. — Во-первых, ты ошибаешься, а во-вторых, где ты видел, чтобы так называемые «нормальные» сделали хоть что-то стоящее? С их «нормальной» точки зрения, ты, между прочим, тоже псих, да еще какой! Недаром для тебя в этом занюханном городишке работы нет. И не будет, не надейся, потому что ты такой, каков ты есть. В ОМОН тебя не возьмут по состоянию здоровья, в армию тоже, а без адреналина ты жить не можешь, я же вижу. Ну, скажи, что тебе терять? На что ты рассчитываешь, чего ждешь? Пока Сало тебе «тэтэшник» в руку вложит и пошлет на рынок? Тоже мне, карьера… Сядешь в два счета, и притом ни за что. А я тебе предлагаю настоящее дело. Ну?»

Все это были, конечно, слова, но слова правильные. Павел и сам так думал бессонными ночами, когда голова раскалывалась от боли и хотелось кого-нибудь убить — не за что-то и не ради чего-то, а просто так, от ненависти к тому полурастительному существованию, которое он теперь вел. Терять ему действительно было нечего, кроме квартиры, которая, если честно, успела осточертеть ему хуже горькой редьки. Когда сидишь круглые сутки в четырех стенах, потому что тебе некуда пойти и нечем заняться, даже дворец очень быстро превращается в тюрьму, в ненавистный застенок. Что уж говорить о двухкомнатной «хрущобе», давно нуждающейся в ремонте, который не на что сделать!

Короче говоря, Паша согласился, хотя и не сразу. После этого его познакомили с «коллегами», как их называл Петр Иванович, и посвятили в план предстоящей операции. План этот выглядел далеко не таким безумным, как могло показаться, — конечно, при том условии, что каждый из его новых «коллег» был именно тем, за кого себя выдавал. Времена узкой специализации наступили уже давно и, кажется, не думали кончаться. Петр Иванович это учел и подобрал команду в полном соответствии с требованиями эпохи. Каждый умел делать что-то одно, но зато умел хорошо, как никто, и каждый отвечал за свой участок работы. Ограбление планировалось, как секретная операция войсковой разведки, и это очень понравилось Недосекину. Все-таки Петр Иванович был правильный мужик; чувствовалось, что в недавнем прошлом он, как и Паша, носил камуфляж и погоны, только на погонах этих красовались не лычки, как у Недосекина, а офицерские звезды, о размере и количестве которых оставалось только догадываться.

Назвали Паше и сумму, на которую он мог рассчитывать в случае успеха. Сумма оказалась такой, что ради нее действительно стоило рискнуть. Поэтому Недосекин послал к черту последние сомнения и с головой окунулся в подготовку к налету, тем более что его обязанности были не слишком сложными. Он был, по словам Петра Ивановича, «стрелок на подхвате», и подготовка его заключалась в основном в изучении поэтажных планов музея и тренировках с новым для него оружием — пневматическим ружьем, которое стреляло не пульками и не шариками, а специальными дротиками, вроде тех, с помощью которых добывают крупных хищников для зоопарков и отлавливают бродячих собак.

Петр Иванович не торопился. До назначенного дня оставалось больше месяца, когда Павлу опять позвонил Сало и предложил встретиться в «Веселой вобле». Он сказал, что дело очень важное, и Павел, который вовсе не горел желанием снова увидеться с этим уголовником, был вынужден согласиться. В конце концов, это Сало познакомил его с Петром Ивановичем, помог вернуться к настоящей, полной напряжения и риска, истинно мужской жизни…

Сало не стал долго ходить вокруг да около, а сразу выложил карты на стол. У него было к Павлу деловое предложение — так, по крайней мере, он это назвал. Сало предложил Недосекину работу — разовую, но очень хорошо оплачиваемую — и выдал аванс в размере пяти тысяч американских долларов. За успешное выполнение работы ему было обещано еще десять, и Сало не стал скрывать, что отказ или неудача также не останутся без соответствующего «вознаграждения». «Такой расклад, братан, — объяснил Сало, — что деваться тебе некуда. Меня в угол зажали, а я, видишь, тебя зажимаю. Короче, если не сделаешь, что у тебя просят, или капнешь кому, тебе не жить. По-любому не жить, понял? Я тебя не пугаю, я тебе дело толкую, как оно все в натуре случится, если станешь вести себя как баран».

Пораскинув мозгами, Павел пришел к выводу, что быть бараном ему нет никакого резона. Здесь, на гражданке, были свои законы, совсем не те, что на войне, и Недосекин давно понял, что лучше им подчиниться. Иначе его очень быстро затопчут. Плетью обуха не перешибешь, и кодекс чести, утверждающий, что бегство позорно, не работает, когда на тебя с ревом и лязгом мчится тепловоз… Надо просто блюсти собственную выгоду, заботясь о том, чтобы тебе ничего за это не было, и только при этом условии ты станешь хозяином жизни.

Поэтому он принял предложение, положил деньги во внутренний карман, поближе к сердцу, допил щедро разбавленное водкой пиво, распрощался с Салом и покинул «Веселую воблу».

Он отправился домой пешком, хотя идти было не близко — считай, на другой конец города. Паша ощущал настоятельную необходимость в такой вот прогулке по ночному морозцу — надо было, во-первых, проветрить затуманенные «ершом» мозги, а во-вторых, обдумать свое дальнейшее поведение.

Ясно было, что военный пенсионер Павел Недосекин угодил в вилку, состоящую из двух, и притом одинаково неприятных, вариантов развития событий. Что бы он сейчас ни предпринял, что бы ни решил, риск все равно оставался очень большим. И предугадать, чем все закончится, не было никакой возможности. Оставалась только арифметика…

Арифметика была простая: вариант, предложенный Салом, обещал сделать Пашу Недосекина богаче на целых пятнадцать тысяч долларов. Пять из этих пятнадцати тысяч сейчас лежали у него в кармане, согревая душу. Это были не обещания и посулы, а живые, реальные деньги, имеющие свободное хождение по всему земному шару. Конечно, Сало — уголовник, урка, и верить ему нельзя, но денежки — вот они, делай с ними что хочешь — перебирай, пересчитывай, трать, в конце концов…

Вдохновленный последней мыслью, Паша свернул в гостеприимно распахнутые двери магазина и вскоре вышел оттуда, запихивая в глубокий карман бушлата бутылку водки. Он знал, что назавтра у него будет зверски трещать голова, но это будет завтра, а сегодня он ощущал настоятельную потребность выпить — выпить хорошо, по-настоящему. Он не собирался напиваться в баре или на улице, где мог ненароком начудить по пьяному делу, а направился домой. В конце концов, новую работу следовало не только обмозговать, но и обмыть, как полагается, чтобы все прошло гладко — без сучка, без задоринки…

И, подумав об этом, Паша понял, что решение уже пришло — само пришло, можно сказать, без его участия. И сразу успокоился, потому что был солдатом и очень не любил все эти колебания и раздумья.

Родной подъезд встретил его теплом и ярким светом, который был особенно приятен после непроглядной тьмы скованной последним мартовским морозом окраинной улицы. Металлическая дверь знакомо клацнула магнитным замком, закрывшись у него за спиной, и Павел, шагая через две ступеньки, стал подниматься к себе на третий этаж.

Навстречу ему кто-то неторопливо спускался, и, миновав площадку второго этажа, Паша увидел какого-то незнакомого мужичонку — невысокого, в аккуратном черном полупальто и зимней шапке пирожком, с бритым невыразительным лицом, на котором поблескивали, отражая электрический свет, узкие прямоугольные очки в тончайшей металлической оправе.

Павел окинул его быстрым взглядом, автоматически, в силу давно укоренившейся привычки, оценивая незнакомца как потенциального противника, и пришел к выводу, что может заломать этого мозгляка одной левой даже при условии, что правую ему привяжут за спину, а у мозгляка в руках будет нож или даже топор. Вынеся этот вердикт, Недосекин мигом потерял к повстречавшемуся ему на лестнице человеку всякий интерес.

Они сблизились. Недосекин даже не подумал посторониться, хотя его широкие плечи перегораживали почти весь лестничный марш. Мозгляк, как и следовало ожидать, развернул корпус, чтобы интеллигентно проскользнуть мимо некультурного аборигена бочком, и вдруг прямо из этого крайне неудобного положения нанес Павлу короткий, без замаха, неожиданно сильный удар в середину лица.

Удар был не просто сильный, а сокрушительный. Недосекин даже не почувствовал боли. Перед глазами у него вспыхнул ослепительный белый свет, и он потерял сознание раньше, чем его затылок с треском ударился о кафельный пол лестничной площадки.

Очкарик в полупальто аккуратно переступил через распростертое на разлинованном шахматными клетками полу бесчувственное тело, спустился по лестнице и вышел из подъезда. К подъезду сейчас же подъехал неприметный «москвич». Стукнула дверца, шипованные колеса прошуршали по смерзшейся снеговой жиже, окутанные туманным облачком пара из выхлопной трубы рубиновые габаритные огни скрылись за поворотом.

* * *

Услышав звук подъехавшей машины, Гаркуша осторожно отодвинул занавеску и выглянул в окно. Внизу, на расчищенной от подтаявшего снега площадке у запертых ворот гаража, стояла знакомая белая «девятка», до самой крыши забрызганная дорожной грязью.

— Сам пожаловал, — сообщил Гаркуша.

— Сам, сам, — проворчал Бек, выковыривая из мятой пачки сигарету. — Пожрать-то привез?

— А я почем знаю? — сказал Гаркуша и снова выглянул в окно.

Небо над поселком было синее-синее, какое бывает только с приходом настоящей весны. Заметно потеплевшее солнце, изголодавшись за зиму, жадно глодало почерневшие, усеянные опавшей сосновой хвоей сугробы, и они таяли прямо на глазах. Из ноздреватого снега к синему небу возносились рыжие колонны сосновых стволов, колючие кроны казались неправдоподобно зелеными, да и весь вид, открывавшийся из окна мансарды, казался каким-то чересчур ярким и контрастным, как на рекламном фотоплакате или на картине начинающего живописца, компенсирующего отсутствие умения и таланта яркостью локальных, ничем не разбавленных цветов.

Гаркуша увидел, как из машины выбрался Кот и, открыв багажник, достал оттуда два туго набитых пластиковых хозяйственных пакета. Вслед за ним из «девятки» вылез какой-то незнакомый Гаркуше фраер, выглядевший как фанат фильма «Люди в черном» — темноволосый, в черной кожаной куртке, черных брюках, черных, старательно начищенных ботинках, черных перчатках и черных солнцезащитных очках. Фраер открыл заднюю дверь машины, взял с сиденья спортивную сумку — понятное дело, тоже черную.

— Фраера какого-то привез, — сказал Гаркуша, ни к кому конкретно не обращаясь.

Бек тяжело поднялся, заставив кресло-качалку жалобно скрипнуть, и, шаркая ногами, подошел к окну. Незакуренная сигарета свисала с его нижней губы, на щеках темнела недельная щетина. Поверх растянутого свитера на Беке была надета старая стеганая безрукавка, мятые брюки пузырились на коленях — словом, выглядел он как опустившийся алкаш после продолжительного запоя.

Короткий тоже соскочил со стола, на котором сидел, болтая ногами, подбежал, топоча, как дитя малое, к окну, оттер плечом Гаркушу и, привстав на цыпочки, посмотрел, кто приехал.

— Черный Человек, Черный Человек! — пропищал он в притворном ужасе и забегал по комнате, будто ища, куда спрятаться.

Бек покосился на него через плечо.

— Слышь, недомерок, кончай дурковать! — ворчливо произнес он. — Достали уже твои фокусы, в натуре…

Короткий остановился посреди комнаты:

— Как ты меня назвал?

Бек медленно развернулся всем корпусом.

— Недомерком, — с удовольствием повторил он. — А что, не в жилу? Погоди, я другое слово подберу… Ну, например, обмылок. Так лучше?

Вместо ответа Короткий вдруг сделал неуловимое движение левой рукой и всей пятерней вцепился Беку в промежность. Несмотря на маленький рост, рука у него была железная — Бек охнул, согнулся пополам и сейчас же испуганно отдернул голову, едва не напоровшись левым глазом на узкое лезвие пружинного ножа, неизвестно каким путем оказавшегося у Короткого в свободной руке.

— Может, повторишь еще раз? — вкрадчиво предложил Короткий.

— Ты что, с-сука, шуток не понимаешь? — с натугой просипел Бек. Морда у него посинела от боли, а голову он все еще держал задранной, напоминая испуганную лошадь.

— Шутки я понимаю, — сказал Короткий. Он убрал нож от Бекова лица и переместил его ниже — туда, где его левая рука крепко сжимала нечто, представлявшее, по всей видимости, для Бека какую-то ценность. — Я и сам люблю пошутить. Вот чикну сейчас ножичком, а потом вместе посмеемся. Правда?

Гаркуша промолчал. Он не любил такие вещи и, хоть Бек был кругом не прав, считал все-таки, что Короткий мог бы повести себя как-то иначе — не так резко, что ли…

Зато очкастый Клава, который все это время молча пялился в свой верный ноутбук и лишь изредка щелкал кнопками мыши, оторвал взгляд от экрана и с напускной серьезностью произнес:

— Факт, посмеемся. Нет, правда, Бек, соглашайся! Это почти не больно, зато потом завяжешь, покончишь с преступным прошлым, запишешься в хор мальчиков… Глядишь, со временем карьеру сделаешь, станешь вторым Демисом Руссосом…

— Каким еще сосом? — свирепо просипел Бек, на мгновение забыв о нависшей над его мужским хозяйством угрозе. — Фильтруй базар, ты, глиста очкастая, пока…

— Сначала закончи со мной, — вежливо напомнил ему Короткий и сильнее сжал ладонь, отчего Бек охнул и сосредоточил свое внимание на нем. — Не спорю, — продолжал Короткий, — ростом я не вышел. Это мне не нравится, и еще больше мне не нравится, когда мне об этом напоминают такие здоровенные куски дерьма, как ты. Я терплю дурацкую кличку, которую вы мне дали, но это все, что я согласен от вас терпеть. Это касается всех, и в первую очередь тебя, Бек. Ты меня понял?

— Да пошел ты, урод, — сказал Бек, явно не привыкший прислушиваться к голосу рассудка.

Гаркуша увидел, какое стало у Короткого лицо, и подобрался, готовясь прыгнуть. Правда, он понятия не имел, что именно собирается предпринять, но что-то предпринять было просто необходимо: в маленьких, сделавшихся похожими на две черные щелки глазах Короткого светилась твердая решимость сделать Бека калекой, а может, и мертвецом.

Спас Бека только приход Кота, который неожиданно появился в дверях с двумя набитыми жратвой пакетами и остановился на пороге, мрачно озирая представшую перед ним картину.

— Отставить, — сказал он негромко, и Гаркуша с облегчением увидел, как смягчился Короткий и как свирепый огонек убийства погас в его широко и невинно распахнувшихся глазах. — Что происходит? — спросил Кот, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Мы играем, — сообщил ему Короткий, обернувшись через плечо. — Шутим, резвимся… Словом, коротаем время.

Гаркуша заметил, что нож куда-то исчез, так же незаметно, как появился, и в очередной раз зарекся ссориться с Коротким.

— Поиграли, и будет, — спокойно сказал Кот.

Вникать в детали он не стал, да и во что тут было вникать? Кот знал Бека, знал Короткого и, только раз глянув, наверняка мог бы с ходу во всех подробностях рассказать, как и почему они сцепились.

— Будет, — с легким нажимом повторил Кот, видя, что Короткий не торопится отпускать свою жертву.

Короткий разжал ладонь. Гаркуше показалось, что напоследок он сдавил ее посильнее, но полной уверенности у него не было. Бек застонал, схватился обеими руками за свое отдавленное хозяйство и, неестественно переставляя ноги, поковылял к ближайшему стулу.

— Чтобы я этого больше не видел, — по-прежнему не повышая голоса, сказал Кот. — Я вас, идиотов, не для того чуть ли не по всей России собирал, чтоб вы друг друга калечили. Скоро на дело, а вы как дети малые…

— Кстати, о деле, — продолжая пялиться в экран ноутбука и щелкать мышкой, рассеянно проговорил Клава. — Куда подевался Сека? Где он, наш герой? Наш, не побоюсь этого слова, Вильгельм Телль…

Кот крякнул, поставил на пол у стены свои пакеты и вынул из кармана дорогого кашемирового пальто пачку «Данхилл».

— Об этом я и говорю, — сказал он раздраженно. — Сека выбыл.

Все повернулись к нему, включая все еще нянчившего свой персональный омлет Бека и даже Клаву, который ради такого случая на время оставил в покое компьютер.

— Вот так штука, — сказал своим дребезжащим голоском Короткий и запрыгнул на стол, где и уселся, болтая ногами в сильно поношенных белых кроссовках.

Гаркуша снова поразился тому, как ловко у этого коротышки получаются такие вещи. Край стола приходился ему вровень с грудью, и сесть на стол для него было все равно что нормальному человеку на забор. Гаркуша представил себя на месте Короткого и усомнился в своей способности проделать подобный трюк.

— Что случилось? — спросил он.

Кот порывистым движением вынул из кармана золоченую зажигалку и принялся раздраженно вертеть колесико. Было невооруженным глазом видно, что он зол, как черт, и едва сдерживается.

— Этот кретин, — сказал Кот, закурив наконец сигарету, — получил в рыло и теперь валяется в больнице. Верхняя челюсть пополам, нос вдребезги, говорить не может, ничего не может… — Он глубоко, нервно затянулся. — Я говорил с врачом. Этот Айболит даже приблизительно не может сказать, когда у него все срастется. Нужна челюстная операция, нужно собирать по кускам нос… Вдобавок ко всему у него еще и сильное сотрясение мозга. Учитывая армейскую контузию, это может кончиться чем угодно, вплоть до полного идиотизма. Короче, про Секу можно забыть, ясно?

— Ничего себе, — сказал Клава. — Интересно, кто его так отделал?

— Отделал — не то слово, — проворчал Кот, опускаясь в кресло-качалку, где до этого сидел Бек. — Если верить врачу, его ударили всего один раз, причем голой рукой… А кто… Откуда мне знать? Он же не говорит ни черта, валяется без сознания, как бревно, вместо морды сплошные бинты…

Клава присвистнул.

— А вот это мне уже совсем не нравится, — сказал он, поправляя очки. — Это странно, а значит — опасно…

— Не знаю, — проворчал Кот, дымя сигаретой. — Не вижу ничего странного. Он же спецназовец, их таким вещам обучают. Может, встретил кого-то из старых дружков, брякнул что-нибудь не то… Когда его доставили в больницу, он был сильно поддавши, а в кармане у него еще бутылка лежала. Так что…

Не договорив, он поднялся, вернулся к двери и выглянул в коридор:

— Заходи.

В комнату вошел тот самый фраер в темных очках, со спортивной сумкой через плечо. Очки свои он не снял даже в помещении, так что глаз было не разглядеть. Выражение лица у него было как у дубовой колоды — не в том смысле, что тупое, а в том, что непроницаемое, держался он свободно, как будто даже не догадывался, куда пришел и что за люди на него сейчас смотрят.

— Пришлось подыскать Секе замену, — сказал Кот. — Вот, знакомьтесь, это…

— Черный Человек! — опять заверещал Короткий, к которому после расправы над Беком вернулось прекрасное настроение.

— Черный так Черный, — усмехнулся Кот. — Ты не возражаешь? — спросил он у фраера.

Фраер, которому с легкой руки Короткого теперь предстояло на некоторое время стать Черным, равнодушно пожал плечами и опустил на пол сумку.

— Ты где его нарыл? — подал голос Бек, который уже немного пришел в себя.

— Где надо, — ответил Кот и снова уселся в кресло.

Бек наконец вспомнил, что во рту у него торчит сигарета, чиркнул дешевой одноразовой зажигалкой, закурил и, поднявшись со стула, приблизился к Черному. Вытянув шею и слегка наклонившись, он сунулся носом чуть ли не в самое его лицо — сначала с одной стороны, потом с другой, будто принюхиваясь или пытаясь заглянуть под темные очки, а потом пошел вокруг него разболтанной блатной походочкой, оглядывая со всех сторон, как неодушевленный предмет.

— Странный запах, — сообщил Бек, закончив обход. — Мусором воняет…

Гаркуша подавил вздох: едва избавившись от одних неприятностей, Бек уже искал другие. Впрочем, этот фраерок, с головы до ног одетый во все черное, как какой-то доморощенный ангел смерти, Гаркуше тоже не нравился. Было неизвестно, кто он такой, откуда взялся, чем дышит и на что годится. А кроме того, учитывая масштаб затеянной ими операции, расслабляться и благодушествовать все они не имели права: на каждом шагу их могла подстерегать ментовская подстава, так что в чем-то Бек, несомненно, был прав…

Черный не обратил на реплику Бека внимания, словно тот и вовсе ничего не говорил. Темные стекла очков бесстрастно поблескивали, на бледном спокойном лице не дрогнул ни один мускул.

— Уймись, Бек, — сказал Кот. — Сядь. Черный — человек проверенный. У него такие рекомендации, какие никому из вас даже и не снились.

— Рекомендации, надеюсь, не с Петровки? — поинтересовался Короткий, вытряхивая из лежавшей на столе пачки сигарету.

Черный снова промолчал. Задумчивый Клава, блестя стеклами очков, развернулся на своем крутящемся стуле и, не вставая, подбросил в затухающий камин березовое полено.

— Какая там Петровка, — сказал Кот, снова окутываясь густым облаком табачного дыма. — Петровка в Москве, а мы — сам знаешь где…

— Да, действительно, — с легкой иронией согласился Короткий, — никак не привыкну.

— Рекомендации, — устраиваясь на жестком скрипучем стуле, недовольно проворчал Бек. — Рекомендации… А работать за него рекомендации станут? Кто он вообще такой?

— Стрелок, — ответил Кот. — Это все, что тебе нужно знать.

— Стрелок, — не унимался Бек. — Сигареты стреляет?

Не меняя выражения лица, даже не повернув в его сторону головы, Черный вдруг вскинул правую руку, и Гаркуша обмер, увидев в ней пистолет с глушителем. Если фокусы Короткого с ножом, который то возникал, то исчезал незаметно для постороннего глаза, могли удивить кого угодно, то этот трюк вообще был сродни волшебству: все-таки пистолет, да еще с глушителем, — это тебе не ножик…

Раньше, чем кто-нибудь успел среагировать, хлопнул выстрел. Выброшенная затвором гильза звякнула о каминную решетку, Черный опустил пистолет.

Гаркуша посмотрел на Бека. Он не удивился бы, увидев дыру у него в виске, но Бек как ни в чем не бывало сидел на стуле, держа сигарету между пальцами левой руки, и с нескрываемым презрением смотрел на Черного. Поискав глазами, Гаркуша нашел дырку, пробитую пулей в светлой сосновой обшивке стены.

— Ну, — сказал Бек, — и что это значит? Стенки дырявить любой дурак умеет. Или ты думал, что я тебя испугаюсь?

Гаркуша посмотрел на Кота. Тот сидел, вольно раскинувшись, в кресле-качалке, слегка покачивался и с совершенно непроницаемым лицом наблюдал за происходящим. Правда, глаза у него были слегка прищурены и как-то странно поблескивали, но что означает этот блеск, Гаркуша, честно говоря, не понял.

Тогда он посмотрел на Клаву. Он удивился: у Клавы был такой вид, словно он участвовал в каком-то очень смешном розыгрыше и сейчас, в кульминационный момент, пытался продержаться еще чуток, чтобы не заржать раньше времени, испортив тем самым все удовольствие.

Гаркуша перевел взгляд на Короткого, который откровенно наслаждался, оскалив в широкой улыбке свои мелкие испорченные зубы. Всем вокруг явно было очень весело, только Гаркуша, как и Бек, никак не мог понять, в чем соль шутки.

Он увидел, что все, не отрываясь, смотрят на Бека, тоже посмотрел на него и наконец-то сообразил, что к чему. Сообразить-то он сообразил, вот только поверить в это ему было трудно. Ведь Черный, когда стрелял, на Бека даже не смотрел!

Бек поднес сигарету ко рту, сунул ее в зубы.

— Нет, Кот… — начал он и осекся.

Потому что сигарета, закуренная им пару минут назад, не дымилась. Тлеющего уголька как не бывало, а вместо него из неровно оборванной, словно обгрызенной, бумажной трубочки торчали разлохмаченные волокна табака.