Слепой. Тайна Леонардо

Андрей Воронин, 2006

Спецагент Глеб Сиверов, по кличке Слепой, и его бессменный шеф, генерал ФСБ Федор Филиппович Потапчук, должны вычислить крупного афериста, а чтобы сделать это, им придется… ограбить Эрмитаж. Слепому еще не приходилось участвовать в «похищении века», да еще таком странном, когда одним крупным ограблением прикрывают другое. Преступник хитер и осторожен, он убивает всех, кто исполнил его поручение – никто не знает заказчика в лицо. Как найти того, кого никто не видел? Глебу Сиверову никогда не поручали простых дел…

© Составление. Оформление. ООО «Харвест», 2006.

Глава 1

— Заканчивайте без меня, — сказал доктор Дружинин, и две увенчанных зелеными хирургическими шапочками головы с марлевыми повязками вместо лиц одновременно абсолютно одинаковым движением кивнули, выражая согласие.

Владимир Яковлевич вышел из операционной, содрал с ладоней окровавленные латексные перчатки и швырнул их в специально предназначенный для этой цели бак. Затем снял густо забрызганный кровью фартук, придававший ему сходство с мясником в разгар рабочего дня, порылся в складках бледно-зеленого хирургического балахона, извлек оттуда пачку сигарет и с наслаждением закурил, втягивая дым с жадностью наркомана, дорвавшегося до дозы после двухнедельного воздержания. Рука, державшая сигарету, мелко дрожала, но доктор Дружинин не обращал на это внимания. Теперь, когда сложная и в высшей степени ответственная операция сделана, рука могла дрожать, сколько ей вздумается. Она хорошо потрудилась, и немудрено, что после такой работы каждая жилка мелко вибрировала от напряжения.

«Чертова работа», — как обычно, подумал он, и в голову сразу же пришло, что, сколько бы ни ругал свою работу, он не променяет ее ни на какую другую. На свете не так уж много профессий, позволяющих чуть ли не каждый божий день творить чудеса, и Владимиру Яковлевичу Дружинину удалось приобрести одну из них. И не просто получить диплом, а достичь высот, недоступных подавляющему большинству его коллег как в России, так и за ее пределами. «Доктор, вы просто волшебник!» — эту фразу он слышал столько раз, что она уже давно перестала будить в его душе хоть какой-то отклик. Волшебник… Знали бы они, каким трудом дается это волшебство!

Впрочем, пациентам доктора Дружинина знать о его проблемах было ни к чему. Они знали главное: «спасибо» в карман не положишь, на хлеб не намажешь и шубу из него не сошьешь. И будет с них… А профессиональная кухня — это его, Владимира Яковлевича, личное дело. У каждого человека есть свои секреты — у кого-то маленькие, у кого-то побольше, помасштабнее…

Сигарета, выкуренная до самого фильтра, обожгла пальцы. Доктор сунул окурок в пепельницу и немедленно закурил снова. Теперь он курил уже не так жадно, напряжение мало-помалу шло на убыль, и в душе опять зашевелилось неприятное, тревожное чувство, с некоторых пор угнездившееся там, в самом темном уголке, где хранились главные секреты, знать о которых не полагалось никому на всем белом свете. Секреты тоже были разные, большие и маленькие, но вот последний… Этот секрет, как стало в последнее время казаться Владимиру Яковлевичу, был для него чересчур велик и запросто мог раздавить доктора Дружинина в лепешку своей неописуемой тяжестью.

Доктор Дружинин стоял у окна и курил, размышляя о том, что же он, черт подери, только что натворил своими золотыми руками. За спиной у него распахнулись двери операционной, но Владимир Яковлевич даже не обернулся, когда мимо провезли хирургическую каталку, на которой лежало до подбородка укрытое простыней тело с бесформенным марлевым шаром вместо головы.

* * *

Кира Григорьевна Большакова двигалась вперед размеренным походным шагом опытного экскурсовода, настолько вошедшим в привычку, что ей уже не нужно было контролировать себя, следя за временем и скоростью. Высокие каблуки ее немного старомодных, но очень изящных замшевых туфелек уверенно стучали по сложной мозаике из ценных пород дерева, которую язык не поворачивался назвать паркетом, и сквозь этот стук Кира Григорьевна привычно улавливала глухой шум, производимый следовавшей за ней по пятам группой — шарканье подошв, шорох одежды, покашливанье, осторожные, вполголоса, разговоры…

Впрочем, не такие уж осторожные и далеко не всегда вполголоса. Группа ей сегодня досталась еще та — какие-то не то нефтяники, не то газовики из Восточной Сибири с женами и детьми, прибывшие в Петербург, дабы приобщиться к сокровищам мировой и российской культуры. Приобщение, как водится, шло туго, и в этом не было ничего удивительного: из упомянутых выше сокровищ нефтяников-газовиков более всего интересовали казино и рестораны, а их увешанных золотом и драгоценными каменьями супруг — бутики северной столицы. Что же до немногочисленных детей, то их, опять же, как водится, не интересовало вообще ничего, кроме оставленных дома компьютеров. Государственный Эрмитаж был просто частью обязательной программы, местом, куда они были обязаны зайти, чтобы отметиться, получить право по возвращении домой солидно заявлять: да, был, видел. Богато жили, сволочи, а так, в общем, ничего особенного…

Кира Григорьевна была достаточно опытным экскурсоводом и не раздражалась по этому поводу. Так было всегда, во все времена, просто теперь это стало заметнее. Раньше люди стеснялись своей серости, старались ее скрыть. Нынешние не стесняются, особенно такие, как эти, доверху набитые деньгами и оттого считающие себя центром мироздания. Это их поговорка: «Если ты такой умный, почему не богатый?» Они уверены, что деньги решают все, и самое отвратительное, что они во многом правы — во всяком случае, так это выглядит сегодня. Но если собранная здесь красота тронет хотя бы одного из тысячи, оставив на непробиваемой броне самоуверенного невежества пусть легкую, неглубокую, но все-таки царапину, это уже хорошо.

Так Кира Григорьевна рассуждала, когда повсеместно торжествующая серость все-таки донимала ее. Это было что-то вроде аутотренинга. «Красота спасет мир», — как заклятье, повторяла она про себя и через некоторое время снова начинала в это верить. А в такие моменты, как сейчас, ей приходилось просто прятать свои чувства за отполированным до зеркального блеска щитом бесстрастного профессионализма: посмотрите налево, посмотрите направо, не растягивайтесь, пожалуйста… извините, но руками трогать нельзя. Да, вот именно, нельзя. Ничего нельзя, и это тоже… Газовиков-нефтяников нельзя было винить в том, что они не способны отличить работы Питера Брейгеля-младшего от работ его отца, Питера Брейгеля-старшего; в конце концов, Кира Григорьевна Большакова разбиралась в технологии добычи полезных ископаемых еще хуже, чем они в живописи.

Она остановилась, и группа, которой хоть и с трудом, но все-таки удалось навязать принятые здесь правила игры, тоже замедлила ход, постепенно собравшись вокруг нее неровным полукольцом.

— Наивысшего расцвета, — заговорила она звучным голосом, — искусство Италии достигло в конце пятнадцатого — первой половине шестнадцатого века, в период Высокого Возрождения, когда творили такие мастера, как Леонардо да Винчи, Рафаэль, Микеланджело, Джорджоне, Тициан…

Краем глаза она видела лица слушавших ее людей. Эти лица выражали тупую покорность, терпеливую скуку или, наоборот, с трудом сдерживаемое нетерпеливое желание поскорее отсюда выбраться — словом, все что угодно, только не интерес, который они, по идее, должны были выражать. Продолжая говорить, она покосилась на смотрительницу, что сидела здесь же, на обшитом зеленом бархатом пуфике, и та ответила ей сочувственным взглядом поверх очков. Она тоже с первого взгляда поняла, что за публику привела с собой Кира Григорьевна, и уже находилась в полной боевой готовности отгонять, одергивать, не позволять трогать руками — словом, «хватать и не пущать», как однажды, давным-давно, выразился классик, которого эти люди не читали.

— Государственный Эрмитаж, — говорила Кира Григорьевна, — один из немногих музеев мира, обладающих подлинными работами величайшего художника, ученого и мыслителя эпохи Возрождения Леонардо да Винчи. Перед вами находятся два из примерно десяти сохранившихся до наших дней живописных произведений Леонардо…

За этим, собственно, они сюда и пришли — посмотреть на работы Леонардо да Винчи. Все остальные бесценные сокровища Эрмитажа могли заинтересовать их лишь ненадолго и мимоходом. Собственно, и сами работы да Винчи были для этих людей не более чем картинами, и Кира Григорьевна точно знала, что они испытают, когда она замолчит и даст им возможность самостоятельно разглядеть то, зачем они сюда явились. Разочарование — вот что их ожидало, потому что они с детства слышали о Леонардо и пришли сюда с ожиданием какого-то волшебства. Волшебство здесь действительно присутствовало, да только ощутить его эти люди были не способны…

«Мадонна Бенуа», как и следовало ожидать, вызвала у этой компании нездоровое оживление. Говоря о новых художественных принципах, которые утверждал в искусстве великий Леонардо, Кира Григорьевна краем уха ловила высказываемые хриплым полушепотом предположения, сколько лет было натурщице и как она, сопливая девчонка, ухитрилась родить такого раскормленного младенца. Внешность «мадонны с цветком» также подверглась всестороннему обсуждению и была признана не выдерживающей критики.

Затем настала очередь «Мадонны Литта». Кира Григорьевна упомянула о семействе итальянских герцогов, в собрании которых некоторое время находилась картина, благодаря чему она и получила свое название, рассказала о стремлении художника воплотить в образе мадонны черты идеально прекрасного человека, а потом, сделав поправку на уровень аудитории, предложила экскурсантам обратить внимание на руки мадонны.

— Обратите внимание, — сказала она, — на то, с какой скрупулезной точностью художник следует натуре. Во времена Леонардо не существовало маникюрных наборов, и, если хорошенько приглядеться, можно заметить, что ногти на руках у мадонны аккуратно обгрызены…

— Ну вот, — немедленно объявил один из нефтяников, краснолицый крепыш с седеющей шкиперской бородкой, которая шла ему как корове седло, адресуясь к своей дорого, но безвкусно одетой супруге, — ты видишь? Мадонне можно, а мне нельзя?

Подавив горестный вздох, Кира Григорьевна предложила экскурсантам «побыть наедине» с великими произведениями искусства и с облегчением умолкла. Рассыпать бисер перед свиньями — занятие бессмысленное, но ничего другого она, к сожалению, не умела.

Несколько нефтяников, в том числе и тип со шкиперской бородкой, ссылавшийся на авторитет да Винчи в своей борьбе за право беспрепятственно грызть ногти, столпились перед «Мадонной Литта», разглядывая и обсуждая ее с придирчивостью потенциальных покупателей. В целом, как поняла Кира Григорьевна из подаваемых ими реплик, то, как Леонардо владел кистью, заслужило их одобрение.

— Гляди, — по-прежнему обращаясь к жене, ворчал давешний бородатый нефтяник, почти водя носом по стеклу, защищавшему мадонну от таких, как он, — гляди, как человек работал! Одна тыща четыреста девяностый год, Америку еще не открыли, а нарисовано-то как! Не картина — фотография! А ты, понимаешь, купила картину… такие бабки отвалила, а на нее глядеть страшно! Мазня! Не поймешь, то ли он кисточкой краску по холсту развозил, то ли лопатой, все в буграх, и пыль с этих бугров хрен сотрешь…

— Можно подумать, ты только и делаешь, что пыль в квартире вытираешь, — хладнокровно парировала жена, разглядывая злополучную мадонну холодным оценивающим взглядом удачливой соперницы.

— Ха, размечталась! — Явно задетый таким несправедливым выпадом покоритель земных недр, похоже, забыл, где находится, и его голос, способный перекрыть визг снежного бурана и шум работающей бурильной установки, раскатился по всему залу, заставив посетителей обернуться.

Смотрительница вскочила со своего пуфика так стремительно, словно ее ткнули снизу сапожным шилом, и устремилась к нарушителю спокойствия с тихим, но пронзительным шипением: «Тише! Тише! Что вы себе позволяете?!»

— Пардон, мамаша, — добродушно пророкотал нефтяник, прижимая к сердцу большие красные ладони, — виноват, больше не повторится…

— Валенок, — отчетливо произнесла в наступившей тишине его жена. — Медведь. Вечно с тобой позора не оберешься…

— Так я ж ничего, — оправдываясь, забормотал покоритель недр, и его красное от мороза и ветра лицо сделалось еще краснее. — Я говорю, картина красивая, нынче так рисовать уже никто не умеет. Гляди, гладенько как, прямо как на фотографии…

— Картины пишут, а не рисуют, — мстительно сообщила ему супруга. — Валенок, — повторила она и отвернулась, поджав густо накрашенные ярко-красной помадой губы.

Чтобы сгладить инцидент, Кира Григорьевна заговорила снова. Поведав слушателям о том, что Леонардо был одним из тех, кто впервые применил в живописи масляную краску, она была вынуждена разъяснить разницу между маслом и темперой, упомянуть о применявшейся Леонардо технике «сфумато», а затем сочла необходимым поставить точку в неуместном здесь супружеском споре.

— Так что, — сказала она, — мазки и неровности на поверхности картины, разумеется, есть, и, если бы не толстое стекло, вы без труда смогли бы их разглядеть. Если хорошенько присмотреться, они видны даже через стекло, особенно если смотреть под острым углом, сбоку…

Неугомонный обладатель шкиперской бородки и вздорной супруги немедленно зашел сбоку, сунулся лицом к самому стеклу и принялся, согласно полученной рекомендации, рассматривать картину под острым углом. Вид у него при этом был до комичности серьезный, как будто он пытался отыскать неисправность в забарахлившем бурильном оборудовании.

— Да нету, — объявил он на весь зал, разгибаясь, с таким видом, как будто его только что попытались грубо обмануть.

— Тише! — опять зашипела смотрительница.

— Простите? — обернувшись через плечо и изумленно приподняв брови, сказала Кира Григорьевна этому возмутителю спокойствия, о котором уже успела забыть.

— Нету, говорю, там никаких мазков.

Снисходительно улыбнувшись и бросив красноречивый взгляд на часы, Кира Григорьевна еще раз, более подробно, рассказала о сфумато и добавила несколько слов о составах живописных лаков, которыми пользовались в те времена. Нефтяника это, однако, не удовлетворило. Похоже, он был из тех людей, которые отстаивают свою правоту до последнего, невзирая ни на что.

— Это все понятно, — произнес он тоном, который свидетельствовал о том, что рассказ Киры Григорьевны вряд ли дошел до его сознания, — но мазков-то нет! Гладенько все, как на фотографии!

— Ну, разумеется, — поняв, что его не переспоришь, и не желая затягивать этот глупый инцидент, согласилась Кира Григорьевна. — В те времена фотографии еще не существовало, и художники стремились как можно более реалистично запечатлеть натуру — разумеется, в несколько приукрашенном, идеализированном виде. Отсюда и некоторое сходство их произведений с фотографией… Давайте продолжим нашу экскурсию, — чуть повысив голос, уверенно и звонко произнесла она, — и осмотрим так называемые Лоджии Рафаэля, построенные архитектором Кваренги в восьмидесятые годы восемнадцатого века и являющиеся копией знаменитых Лоджий Рафаэля, украшающих Ватиканский дворец…

Группа послушно, как стадо баранов за пастухом, потянулась за ней. Было слышно, как жена бородатого нефтяника злобным полушепотом разносит его за невежество и тупость, а тот виновато, но упрямо бубнит, что попадает белке в глаз с двадцати метров безо всякой оптики, а значит, как-нибудь способен разглядеть, есть на картине бугорки или их там нету.

Двое разбитных молодых людей, считавших, по всей видимости, что их плоские шутки должны веселить всех окружающих так же, как их самих, и потому безумно мешавшие Кире Григорьевне в продолжение всей экскурсии, вполголоса, но внятно и очень оживленно обсуждали какой-то глупый комедийный фильм, герой которого, страховой агент, нечаянно запачкал страшно дорогую картину и, пытаясь очистить, полностью смыл растворителем голову изображенной дамы. Давясь хохотом, молодые люди наперебой вспоминали, какую рожу этот недотепа подрисовал углем на месте исчезнувшей головы и как он потом ухитрился поместить под пуленепробиваемое стекло обыкновенный рекламный фотоплакат, а на презентации никто ничего не заметил…

Кира Григорьевна вспомнила, что тоже видела этот фильм по телевизору. Фильм действительно был очень смешной, хотя и страшно глупый, но сейчас Кире Григорьевне почему-то было не до смеха. Подумалось вдруг, что она уже давненько не приходила в зал да Винчи одна и не смотрела на его работы по-настоящему, как бывало когда-то…

Она замедлила шаг и обернулась. Толстое стекло, защищавшее «Мадонну Литта» от посягательств вандалов, слегка поблескивало под лучами мощных светильников. Его вид внушал уверенность, что с картиной ничего не может случиться — ныне, и присно, и во веки веков, аминь, — однако Кира Григорьевна мысленно пообещала себе, что после закрытия музея обязательно вернется сюда, чтобы окончательно развеять вдруг зародившееся в душе странное, ни с чем не сообразное подозрение.