Слепой. Проект «Ванга»

Андрей Воронин, 2008

Живые мертвецы и ожившие тайны прошлого – с чем только не приходилось сталкиваться Глебу Сиверову! Он, материалист и скептик, вступает в противоборство с ясновидящим, обладающим чудесным даром, целителем, полубогом – люди превозносят своего кумира до небес. Но так ли чудесны все чудеса? В ходе расследования Глеб Сиверов должен… вернуться в прошлое и закончить свое первое дело.

Глава 4

— Извините, — уже не впервые за этот вечер сказал Максим Соколовский, — но в это просто невозможно поверить.

— Дай срок, корреспондент, — ответил на это Борис Григорьевич Грабовский, — и все увидишь своими глазами. Если, конечно, мы договоримся.

Эта фраза — «если мы договоримся» — то и дело мелькала в разговоре, время от времени выныривая на поверхность, как угодившая в водоворот щепка. «Или как кусок дерьма», — подумал Максим. Последнее, пожалуй, было ближе к истине, на это указывал вкрадчивый тон, которым данная фраза произносилась. До сих пор Максим старательно увиливал от прямого ответа на замаскированный этой фразочкой вопрос: этот ответ мог не понравиться хозяину, а уходить, даже не попытавшись разобраться в ситуации до конца, не хотелось.

Но теперь этот рефрен прозвучал как-то так, что Максим понял: если продолжать увиливать, это увиливанье само по себе будет расценено как вполне однозначный ответ.

— Борис Григорьевич, — сказал он, — а о чем, собственно, вы намерены со мной договориться?

— Вот так вопрос, — довольно достоверно изобразив недоумение, сказал Грабовский. К этому моменту он уже почти прикончил содержимое графина, но внешне это на нем никак не отразилось, разве что речь его стала не такой отрывистой, а темный, исподлобья, взгляд — не таким угрюмым. — Ты зачем сюда пришел?

— Ну, как это «зачем»? Поговорить.

— Врешь! Точнее, недоговариваешь. Ты пришел составить мнение — это, между прочим, твои собственные слова. Так? Теперь следующий вопрос: а зачем я тебя принял? Не в офисе, не на улице, а тут, у себя дома, куда посторонним вход воспрещен… Зачем, как ты думаешь?

— А зачем? — спросил Максим, даже не догадываясь, а зная наверняка, каким будет ответ.

— А затем, что ты — один из тех, кто формирует общественное мнение. То есть какое мнение у тебя, такое и у народа. Пусть не у всего народа, но у его значительной части. Причем твои читатели — люди образованные. Умными я их с чистой совестью не назову, потому что умный человек составляет мнение обо всем на свете сам, а не берет его готовеньким из газет, но что образованные — это факт. И именно среди них, заметь, больше всего тех, кто кричит: Грабовский-де шарлатан без стыда и совести, спекулирует на чужом горе… Скажешь, нет?

— Гм, — сказал Максим. — Спорить трудно.

— А ты не спорь. Не надо со мной спорить, мне ведь виднее. Это, брат, очень нездоровое занятие — спорить с тем, кто прав.

— Если бы дело было только в правоте, — негромко заметил Максим.

— А? — переспросил Грабовский и тут же, сообразив, что имел в виду журналист, рассмеялся с очень довольным видом. — А, вон что… Соображаешь, пресса! Правильно, на одной правоте далеко не уедешь. Это у нас испокон веков ведется: у кого кулак больше и глотка шире, тот и прав. Да, верно ты подметил: со мной спорить не только бесполезно, но и опасно. Я, конечно, своей силе хозяин, но знаешь ведь, как это бывает: устанешь как собака, разозлит тебя кто-нибудь крепко, вот нехорошая мыслишка сама собой и проскочит. Подумаешь, бывает: да чтоб ты сдох, сволочь! — а назавтра, глядишь, в газете некролог…

Эта небрежно замаскированная угроза была произнесена простым, будничным тоном, словно Грабовский вовсе и не угрожал, а констатировал факт — немного неприятный, но вместе с тем вполне обыкновенный, вроде того, что протекает крыша или заедает дверной замок. Из-за этого его слова прозвучали как-то особенно правдиво и достоверно, так что Максим, не очень-то веривший в подобные вещи, поневоле ощутил некоторый дискомфорт. До сих пор ему никогда не приходилось иметь дела с экстрасенсами или хотя бы принимать участие в тянущихся уже не первую сотню лет дебатах вокруг сверхчувственного восприятия, ясновидения и прочей полумистической петрушки. Однако, готовясь к этому разговору, он довольно основательно ознакомился с вопросом и выяснил, что позиция официальной науки в отношении людей, подобных Грабовскому, осталась, в общем, такой же, как в начале девятнадцатого века, когда были предприняты первые, вполне наивные попытки точно установить, существует ли в действительности такое явление, как сверхчувственное восприятие. Тогда группе ясновидцев было предложено прочесть текст на листках бумаги, спрятанных в запечатанные конверты; тот опыт ничего не доказал и ничего не опроверг, и за истекшие с той поры без малого две сотни лет в данной области знания почти ничего не переменилось. Строго говоря, до сих пор никто так до конца и не понял, существует ли она вообще, эта область знания. Были придуманы и использованы десятки новых, порой очень остроумных методов исследований, проведены тысячи экспериментов, но, как справедливо заметил все тот же Грабовский, прав по-прежнему был тот, у кого шире глотка. До сих пор ни один ученый, дорожащий своей репутацией, не взял на себя смелости прямо, без «но» и «если», заявить по этому поводу хоть что-то определенное, сказать твердое «да» или такое же твердое «нет».

При этом к услугам экстрасенсов, колдунов и целителей всех мастей по-прежнему прибегали все или почти все, начиная от доярок и кончая главами государств. Главу государства можно обзывать как угодно — у себя дома, на кухне, когда никто не слышит, — и думать о нем можно что угодно, но темный, замороченный, пребывающий в плену глупых суеверий недоумок стать во главе государства не может по определению. Да и доярка, если уж на то пошло, не будет с поклоном подносить местной знахарке молоко, яйца и леденцы в бумажном кулечке, если та не способна ей помочь. Следовательно, во всем этом определенно что-то есть; таково общественное мнение, да и мнение официальной науки недалеко от него ушло.

А раз так, можно допустить, что только что прозвучавшая угроза Грабовского — отнюдь не пустое сотрясение воздуха…

«А, чтоб тебя, — сердито подумал Максим. — Надо же, какой ловкий подонок! Как он навострился на нервах играть! Грозить ножом или пулей — это значит дать человеку повод обратиться в милицию. А тут вроде и пригрозил, и напугал, а мне и пожаловаться не на что. Я рационалист, я во все эти штуки не верю, а уж милиция-то в них не верит и подавно. Они там тоже все до одного рационалисты и прагматики — по крайней мере в служебное время. Им ничего не докажешь, да я и не собираюсь им ничего доказывать. Тут бы себе хоть что-то доказать, так ведь и это не получается! Я ведь уже и не знаю, верю во всю эту чепуху или нет. Не знаю, но боюсь. Потому что страшно. Вон, глазищами-то как сверкает!»

Вид у Грабовского и впрямь был внушительный. Его вечно угрюмое, грубо вылепленное лицо свидетельствовало о большой силе духа, а пронзительный взгляд глубоко посаженных глаз, казалось, проникал в самые сокровенные тайники души, с привычной небрежностью сканируя их содержимое, добираясь до самых потаенных мыслей и чувств. Да, Борис Григорьевич, вне всякого сомнения, был наделен железной волей и дьявольской проницательностью, а это делало его весьма серьезным противником независимо от наличия или отсутствия у него широко разрекламированных экстрасенсорных способностей.

— Да, — сказал Максим с такой льстивой интонацией, что любой, кто хорошо его знал, непременно понял бы, что он, во-первых, взбешен, а во-вторых, издевается над собеседником, — вашим врагам не позавидуешь.

— Факт, — небрежно согласился Грабовский, то ли не заметив издевки, то ли не обратив на нее внимания. — Тяжело это, чтоб ты знал — обладать силой. Легче вагоны разгружать, ей-богу. Целый день вкалывай как проклятый да еще и за собой следи, чтоб ненароком, случайно кому-то не навредить. Я ведь не злодей какой-нибудь, порчу на людей за деньги не насылаю. Хотя мог бы, между прочим. Знал бы ты, какие суммы мне за это предлагали! И какие люди это делали…

— Бизнес? — предположил Максим.

— И бизнес, и политика… Сам подумай, кому неохота просто так, за здорово живешь, не прилагая никаких усилий, на самую верхушку вскарабкаться? Вот и идут: Борис Григорьевич, помоги… Но я об такие дела не пачкаюсь. Одно дело — помочь человеку, когда у него рак в последней стадии или, скажем, родственник потерялся. А всякой сволочи деньги да власть на блюдечке подносить — слуга покорный! Ты, когда станешь обо мне писать, на это особое внимание обрати.

— Простите? — переспросил Максим, сделав вид, что не понял. — Мне почудилось, или вы только что начали давать мне указания?

— Это не указание, а пожелание, — благодушно возразил Грабовский. — А указания… Ну, как бы тебе объяснить? Статью-то обо мне ты ведь все равно напишешь, так?

— Вероятнее всего, — сдержанно согласился Максим.

— Напишешь, напишешь. Ты ведь у нас не из тех, кто просто так, от нечего делать, убивает время, слоняясь по чужим домам. Твое время, как и мое, приличных денег стоит. Так что статью ты, конечно, напишешь, и, возможно, даже не одну. И будет она либо хвалебная, либо ругательная. Одно из двух.

— Есть еще третий вариант, — напомнил Соколовский. — Материал может быть просто объективным: пришел, увидел, рассказал.

Грабовский пренебрежительно фыркнул и слил в стопку остатки водки из графина.

— Какая там еще объективность? — отмахнулся он и выпил. — Ты, может, и постараешься быть объективным, но толку от этого все равно не будет. И сам на гребне не удержишься, непременно примешь какую-либо сторону, а читатель сделает выводы. А ему, читателю, это надо? Ему надо, чтоб ты меня либо превозносил до небес, либо ругал на все корки. Вот тогда ему интересно, даже если он с твоей позицией и не согласен. А объективность твоя никому не нужна, и в самую первую голову — главному редактору. Ему тиражи надо повышать, завлекать читателя, а ты ему подсовываешь свою пресную объективность: с одной стороны, нельзя не признать, с другой стороны, невозможно согласиться… Знаешь, куда он тебя с твоей объективностью пошлет?

— Догадываюсь, — сказал Максим. Хуже всего было то, что Грабовский был прав на все сто. — Приятно, что вы так печетесь о моем читателе. Но должен вам заметить, что больше всего на свете читатель обожает именно, как вы выразились, ругательные статьи. Публика любит скандалы…

— И чудеса! — перебил его Грабовский, энергично воздев к потолку указательный палец. — Чудеса у нас котируются наравне со скандалами. А лучше бы тебе, корреспондент, просто восхититься чудом. Тогда все будут довольны: и читатель, и редактор, и я… Ну, и ты, конечно. Ты себе даже не представляешь, как ты будешь доволен.

— Вполне возможно, — с кислой миной произнес Максим. Он ненавидел такие моменты, ненавидел, когда его пытались купить по дешевке. — Только я, простите, пока не вижу повода для восхищения.

— Поводы будут, — пообещал Грабовский. — Для начала, скажем, десять тысяч таких симпатичненьких, зелененьких поводов… Хватит тебе этого, чтобы начать восхищаться?

Максим вынул из пачки сигарету и с нарочитой неторопливостью закурил. Лицевые мускулы онемели, сведенные гримасой отвращения. Конечно, реклама — двигатель торговли, и ни одна видная фигура в наше время не обходится без пиара, который обеспечивают ей купленные с потрохами профессионалы. Но Максим Соколовский долгие годы вкалывал как проклятый именно для того, чтобы перестать зависеть от подачек сомнительных личностей наподобие вот этого, с позволения сказать, ясновидца. Хорош ясновидец, если пытается купить его, Макса Соколовского, за вшивые десять тысяч! Мысли он читает… Ну, давай, телепат, прочти, что я о тебе думаю!

— Значит, не хватит, — неверно истолковав молчание собеседника, констатировал Грабовский. — А если я предложу двадцать? Ты особенно-то не ломайся, бери, пока дают!

Максим, который уже почти овладел собой, от последнего замечания хозяина пришел в ярость. «Нервы, нервы, — подумал он, стискивая зубами фильтр сигареты и делая глубокую затяжку. — Нет, к черту все, надо брать отпуск. Иначе эти подонки превратят меня в настоящего неврастеника. Это же надо, какая скотина!»

— Борис Григорьевич, — сказал он, сдерживаясь из последних сил, — давайте мы с вами сразу договоримся. Под заведомой ложью я не стану подписываться ни за какие деньги. Таких специалистов в Москве навалом, обратитесь к ним.

— Кому нужны эти щелкоперы? — с полной откровенностью возразил Грабовский. — Только деньги сосут. Кто их читает, кто им верит? Иное дело — ты. У тебя же имя! Авторитет!

— Вот именно, — сказал Максим, — имя. И я не стану рисковать ради того, чтобы срубить немного деньжат.

— Двадцать тысяч — это, по-твоему, немного? — возмутился Грабовский.

— А по-вашему? — хладнокровно парировал Максим.

— Ну, ты хват… Хорошо, пятьдесят.

— По-моему, я вполне ясно выразился: ни за какие деньги.

— Ни за какие?

— Здесь что, эхо? Если вы читали мои статьи, то могли бы заметить, что я бережно отношусь к своей репутации. Ее за деньги не купишь.

Грабовский неожиданно ухмыльнулся и расслабился в кресле, снова откинувшись на спинку и забросив ногу на ногу.

— Ну, во-первых, в наше время купить можно все, в том числе и репутацию, — заявил он. — А во-вторых, чего ты верещишь, как будто я тебе предлагаю накатать панегирик Гитлеру? Неправду он, видите ли, не хочет говорить! Под заведомой ложью имя свое славное ставить не хочет! Ай-яй-яй, какие мы нежные, какие принципиальные! Да кто тебе сказал, что от тебя требуется ложь?

— Ах, не требуется? — восхитился Максим. — Превосходно. Вот когда вы в моем присутствии оживите… то есть, прошу прощения, воскресите покойника, смерть которого засвидетельствует заслуживающий доверия, незаинтересованный медик, тогда я с чистой совестью и со ссылкой на этого медика, которого, кстати, выберу и приведу сам, затрублю во все трубы: да, я был свидетелем чуда! Но и тогда, кстати, я не смогу утверждать, что это чудо именно от Бога, а не от его, гм… оппонента. Так что, как ни крути, обратились вы не по адресу. Увы! Я не специалист по панегирикам. Я, как Лев Николаевич Толстой, — зеркало русской действительности.

— Ишь ты, зеркало…

— Представьте себе. И деньги ваши мне ни к чему. Правду я напишу бесплатно. То есть за гонорар, который мне заплатит редакция.

— Да что там они заплатят! Крохи…

— Курочка по зернышку клюет, — заметил на это Максим. — А если дать курочке сразу мешок этих зернышек, она может и помереть от несварения желудка… Особенно если зернышки… того, с душком.

— Не пойму, чего ты развоевался, — миролюбиво произнес Грабовский. — Правда, неправда, душок… Поверь, я твою позицию уважаю. Она мне даже импонирует. Побольше бы нам таких журналистов, а то все подряд несут заказной бред, читать тошно. Не хочешь брать деньги — не бери, кто тебя заставит? Хотя выглядит это, согласись, довольно странно… Но воля твоя. Чужие принципы надо уважать, если хочешь, чтоб уважали твои. Ты, пресса, неправильно меня понял. Я ведь за что тебе заплатить-то хотел? За то, чтобы ты по чужому заказу грязью меня не обливал, понимаешь? А если ты у нас такой объективный, тебе и карты в руки. Воскрешение хочешь? Будет тебе воскрешение! Подбирай себе врача, который способен живого человека от покойника отличить, и жди. Как только случай подвернется, я тебя сразу же позову. Идет?

— Идет, — сказал Максим.

Его вдруг охватило чувство нереальности происходящего. Заявление Грабовского даже не с чем было сравнить. Обещание на глазах у известного журналиста и в присутствии независимого медицинского эксперта оживить мертвеца само по себе звучало беспрецедентно. Как будто собеседник между делом сообщил, что он — Иисус Христос, инкогнито вернувшийся на грешную землю. Впрочем, в мире ничто не ново; за последние десятилетия только в России с большой помпой начали свою деятельность и с такой же помпой были прихлопнуты не менее пяти лже-Иисусов. Правда, за оживление покойников никто из них все-таки не брался…

— Как это делается, я тебе объясню во время сеанса, — будто прочтя мысли Максима, пообещал Грабовский. — Потому что сейчас, во-первых, уже поздно, мы оба устали, а во-вторых, ты мне все равно не поверишь. Слова — они и есть слова. Я словам и сам не верю, но мне-то проще. Я ведь не то чтобы мысли читаю, а, скажем так, безошибочно улавливаю общий настрой. Вот ты, к примеру, до сих пор волком на меня смотришь, хотя мы, казалось бы, уже обо всем договорились. Обиделся, что ли? Не смеши, пресса! Тоже мне, образец кристальной чистоты — деньги ему брать противно, прямо как тому юмористу… Я ж не взятку тебе предложил, а нормальную оплату труда!

— Давайте оставим деньги в покое, — предложил Максим.

— Да как скажешь… Так вот, настрой у тебя все еще скептический. Тут и провидцем не надо быть, и так видно, что прикидываешь ты сейчас, как это, каким таким манером, я тебя обдурить собираюсь. И есть у тебя еще какая-то задняя мыслишка… Погоди-погоди… Да не напрягайся ты, бесполезно это! От меня, брат, не спрячешься… Ну, что там у тебя? Ага! Амнезия, верно?

— Черт, — сказал Максим. Он действительно был сражен. — Как вы узнали?

— Мысли прочел, — как ни в чем не бывало, сообщил Грабовский, но тут же рассмеялся. — Что, пресса, замочил штанишки? Ну-ну, не дрожи. Шучу. Не ты один умеешь информацию собирать. Когда ты мне позвонил, я просто навел справки и узнал, чем ты сейчас занимаешься, что тебя интересует. А интересуют тебя, насколько я понял, участившиеся в последнее время случаи полной потери памяти. Человек обнаруживает себя в незнакомом месте и понятия не имеет, кто он такой и как сюда попал… Верно?

— Верно, — вынужден был признать Максим.

— То-то. Цени мою откровенность. Мне ведь ничего не стоило туману напустить — телепатия, дескать, чтение мыслей на расстоянии… Поверить ты бы, может, и не поверил, но засомневался бы наверняка.

— Тогда зачем вы признались?

— А затем я признался, драгоценный ты мой писатель, что не привык гадить в корыто, из которого ем. Ты бы обязательно бросился проверять, что да как, и, конечно, выяснил бы, что я тебя, как нынче говорят, на пальцах развел. Оно, конечно, поучить тебя маленько не мешало бы, а то уж больно заносчив, но бог с тобой. Мне сознательный союзник нужен, понимаешь? А союз предполагает взаимное доверие. А какое уж тут доверие, если я тебя с самого начала, как мальчишку, обману? Ты ведь мне это потом непременно припомнил бы, верно? Вот я тебе и открылся. Поделился, так сказать, секретом ремесла. Оно ведь, ремесло-то, процентов на пятьдесят из таких фокусов состоит. А у некоторых так и вовсе на все сто… У кого силы нет, тому только на фокусы рассчитывать остается. А у кого она есть, тот ее экономить должен. К чему мне напрягаться, мысли твои читать, если и без того понятно, о чем ты думаешь? Видно же, что ты, как услышал про моих оживших покойничков, которые ничего про себя не помнят, так сразу и задумался: а нет ли тут связи?

— Любой бы на моем месте задумался, — признал Максим. — Так как насчет связи? Есть она или нет?

— Нету, — с удовлетворением сообщил Грабовский. — Никогда не было, нет и не будет. Это какая-то сволочь над людьми экспериментирует. Надо бы мне этим вплотную заняться, вычислить его, подонка, и стереть в порошок. Да все никак руки не доходят…

Наконец-то с огромным облегчением покинув кабинет, в котором, как ему казалось, сгустилась плотная атмосфера какого-то болезненного бреда, Максим двинулся восвояси по длинному коридору с матовым потолком. Судя по часам, снаружи давно уже стемнело, так что лившийся с потолка ровный белый свет все-таки был искусственный. Хозяин не пошел его провожать; выходя, Максим краем глаза заметил, как он нырнул в тумбу стола, там предательски звякнуло стекло.

Он шагал по мягкой ковровой дорожке, которая полностью глушила шаги, и ни о чем не думал. Все, что он услышал этим вечером, должно было для начала хорошенько утрястись, улечься в памяти и лишь затем подвергнуться детальному, всестороннему анализу.

Подходя к холлу, где в огромном аквариуме, подсвеченные скрытыми лампами, бесшумно скользили грациозные и стремительные, как сама смерть, акулы, он услышал голос с украинским акцентом.

— Подъезжает, значит, Алеша Попович к горе, — повествовательным тоном вещал голос, — а там пещера. Да здоровенная! И смердит оттуда так, что хоть святых выноси. Вот он останавливает, значит, коня перед этой пещерой и кричит: «Эй, — кричит, — Змей Горыныч, чудо-юдо поганое, чернобыльский ты мутант, выходи биться!» Орал-орал, чуть пупок у него не развязался, и вдруг слышит откуда-то сверху громкий такой голос: «Ладно, — говорит, — биться так биться, но зачем же в задницу орать?»

В холле лениво хохотнули. «Да уж, — с болезненной улыбкой подумал Максим. — Это прямо-таки про меня сказочка. Я и есть этот Алеша Попович, который слегка не рассчитал свои силы, отправляясь на охоту за Змеем Горынычем…»

Он и сам не знал, откуда взялось такое упадочническое настроение, но желание махнуть рукой и на Грабовского с его сомнительными чудесами, и даже на отнявшее почти полгода расследование случаев внезапной и полной амнезии крепло с каждой секундой, с каждым шагом по направлению к двери. Он решил, что ему просто необходим отдых — нормальный, полноценный, продолжительный отдых на берегу теплого, ласкового моря. Пару недель Грабовский как-нибудь потерпит, а уж эти лишившиеся памяти бедолаги, что едва ли не каждую неделю всплывают в разных психушках по всей России, и подавно никуда не денутся.

При этом возникло казавшееся небеспочвенным подозрение, что все эти мысли об отдыхе и смене обстановки не принадлежат Максиму, а внушены ему жутковатым хозяином этой стеклянной норы. Максим не лгал, заявляя, что устойчив к гипнозу: в молодости ему доводилось бывать на сеансах Чумака и Кашпировского, и все их фокусы были ему как об стенку горох. Но о Грабовском в последнее время стали говорить как об экстрасенсе невиданной доселе силы. Правда, о нем говорили и как о мошеннике невиданной, чудовищной наглости, но полной ясности в этом вопросе по-прежнему не было, а мысли — чужие, не свойственные Максиму Соколовскому, — напротив, были тут как тут, прямо у него в голове.

Так ни в чем и не разобравшись, журналист свернул за угол, и перед ним открылся холл. Там в мягких, странной формы, но явно очень удобных креслах с белой кожаной обивкой сидели двое — давешний «японец», сменивший дурацкое кимоно на такой же дурацкий фиолетово-зеленый спортивный костюм, и еще какой-то тип с громоздкой фигурой половозрелого самца гориллы и тупой, уродливой физиономией, которая показалась Максиму странно знакомой. Бритый наголо, сужающийся кверху череп, тяжелая нижняя челюсть, широкая щель почти лишенного губ рта, крошечные поросячьи глазки, посаженные так близко, что их, казалось, можно было выколоть одним пальцем, короткий приплюснутый нос, бычья шея, переходящая в покатые плечи…

Уже спустившись в холл по ступенькам, Максим сообразил, кого ему напомнил этот тип. Он был как две капли воды похож на Шрека — великана-людоеда из одноименного мультфильма, только кожа у него была не зеленая, а загорелая.

Тут он бросил взгляд в сторону выхода и мигом забыл не только о Шреке, но даже и о своем неприятном разговоре с Грабовским. Налицо была очередная неприятность — не то чтобы неприятность, а просто досадная помеха, из-за которой Максим рисковал еще на какое-то время застрять в этой суперсовременной берлоге в обществе воняющего чесноком «японца» и его гориллоподобного приятеля.

В дверях, кряхтя, сопя и тихо матерясь сквозь зубы, корячились двое мужиков в новеньких, синих с ядовито-оранжевыми вставками рабочих комбинезонах. Они пытались протащить в дом огромный, сверкающий хромированным металлическим каркасом и лоснящийся черной натуральной кожей диван, который был явно чересчур велик для дверного проема. Сквозь стеклянную стену Максиму был виден стоящий у крыльца мебельный фургон, освещенный горевшим снаружи фонарем. Дверь кузова была распахнута настежь, а внутри виднелась парочка огромных кресел и обмотанная упаковочной бумагой штуковина, формой и размерами напоминавшая журнальный столик. «Нашли время, — сердито подумал Максим, решительно направляясь к дверям. — Диванов им мало, сволочам».

— Дайте человеку пройти, инвалиды, — обернувшись к дверям, лениво, через плечо, сказал рабочим охранник, похожий на Шрека.

— Левее и на меня, — скомандовал напарнику один из рабочих, не то не услышав охранника, не то решив его проигнорировать.

Пятясь, он миновал дверной проем, протащив в холл боковину дивана, после чего последний застрял — как показалось Максиму, намертво. Сдавленно матерясь, рабочие дергали его в разные стороны, но все было тщетно — диван явно решил, что ему хорошо и тут, в дверях. Шрек и «японец» покинули наконец насиженные места и присоединились к рабочим — увы, слишком поздно, чтобы это дало какой-нибудь эффект, кроме шума. Чем больше они суетились, тем хуже становилось дело, пока ситуация не зашла в полный и окончательный тупик. Теперь, чтобы освободить проход, нужно было ломать либо дверной косяк, либо диван — Максим, по крайней мере, не видел иного исхода.

— Так, блин. И что теперь? — ни к кому конкретно не обращаясь, вопросил Шрек, суя в уголок широкого жабьего рта сигарету.

— Теперь хотелось бы знать, как я отсюда выберусь, — сказал Максим в наступившей после этого риторического вопроса тишине.

Все четверо обернулись к нему — рабочие вполне равнодушно, а Шрек и «японец» с одинаковым выражением растерянности и досады на широких, не обезображенных печатью избыточного интеллекта физиономиях.

— Е-мое, — сказал Шрек. — Корреспондента замуровали! Ваша работа, бараны, — добавил он, обращаясь к рабочим.

— Некрасиво получилось, — огорченно подхватил «японец». — Извиняйте. Придется, видно, вам черным ходом выходить.

— Да хоть зеленым в крапинку, — сказал Максим. — Объясните, где это.

— Зачем «объясните»? — чуть ли не с обидой переспросил «японец». — Я провожу, а то вы сами не найдете. Я б тому руки оборвал, кто этот дом проектировал. Сам целых полгода тыкался во все углы, как слепой котенок, пока не привык…

— Как тупой китенок, — с ухмылкой поправил его Шрек. — Айда, я тоже с вами прогуляюсь, мне как раз ту дверь проверить надо. А вы, — обернулся он к рабочим, — чтоб до моего возвращения убрали отсюда это дерьмо и сами убрались, чтоб я вас не видел! Поломаете что-нибудь — я вас из-под земли достану. Сколько диван стоит, вам известно. Ну, так имейте в виду, что дверь еще дороже.

Пока Шрек пугал рабочих, «японец» обогнул аквариум с акулами и включил свет в каком-то боковом коридоре. Максим последовал за ним, привычно задерживая дыхание в шлейфе густого чесночного перегара. Голые стены и ничем не застеленный кафельный пол — этот коридор имел сугубо служебное, хозяйственное назначение. Здесь пахло кухней и немного дезинфекцией. Тусклый, рассеянный свет. Оглянувшись, Максим увидел, что Шрек идет за ним, отстав метра на три и засунув громадные кулаки в карманы просторных брюк. Его белая рубашка была расстегнута до середины груди, в вырезе поблескивала толстая золотая цепь. То, что этот мордоворот следует за ним по пятам, почему-то очень не понравилось Максиму. Тем более что впереди шел «японец», который, хоть и уступал габаритами карьерному самосвалу, все-таки был намного тяжелее и наверняка сильнее журналиста. Все это, вместе взятое, начиная с тусклого освещения и голых стен и заканчивая топавшими спереди и сзади охранниками, навевало очень неприятные мысли. Максим подумал, что живое воображение — далеко не всегда благо; бывают ситуации, когда воображения лучше вообще не иметь.

Свернув за угол, они очутились в коротком тупике, который заканчивался простой белой дверью — деревянной, с надраенной до блеска латунной ручкой. «Японец» повернул барашек защелки и распахнул дверь.

Максим ожидал увидеть снаружи мрак ненастного сентябрьского вечера, но вместо этого его взору открылась ведущая куда-то вниз лестница, освещенная точно такими же полукруглыми плафонами, как те, что горели в коридоре. На выход, пусть даже и служебный, это не походило; смахивало скорее на спуск в подвал.

— Что это? — спросил Максим у приветливо скалящегося «японца».

— Лестница, — с готовностью ответил тот. — В гараж. А из гаража по пандусу — прямо во двор. До вашей машины получится далековато, но я провожу. Там, внизу, где-то был старый зонтик, так что не намокнете.

Через его плечо Максим посмотрел на лестницу и не увидел ее конца. Опускать гараж на такую глубину было бессмысленно, разве что хозяин опасался бомбежки и заодно с гаражом оборудовал себе убежище на случай воздушного налета. Максим понял, что спускаться вниз, чтобы проверить это предположение, ему совсем не хочется.

— Знаете, — сказал он, — я лучше подожду, пока занесут мебель, и выйду через парадную дверь. Может, вы мне пока предложите чашечку кофе?

«Японец» с огорчением покачал головой.

— Рад бы, да не могу, — сказал он. — Борис Григорьевич не любит, когда в доме торчат посторонние. Особенно после захода солнца. Так что придется вам пройти через гараж.

Тон у него был какой-то странный, почти издевательский. Максим оглянулся на Шрека и увидел, что тот открыто ухмыляется, сложив на груди могучие ручищи. Зубы у него были, как лопаты, а клыки показались Максиму чересчур развитыми, как будто предки этого охранника произошли не от обезьян, а от каких-то крупных хищников. Впрочем, некоторые обезьяны тоже имеют впечатляющие клыки — павианы, например, или те же краснозадые мартышки… «Предки тут ни при чем, — осенила Максима неуместная идея. — Просто он вампир. Или демон, вызванный Грабовским прямо из ада…»

— Двигай телом, писатель, — снисходительно пробасил Шрек. — Что нам, силой тебя тащить?

Максиму приходилось бывать в острых ситуациях, и сейчас он понял, что дальнейшие разговоры бесполезны. Происходило что-то очень скверное; опустив множество рассуждений, на которые сейчас просто не было времени, Соколовский понял, что выбор у него невелик: он мог либо выставить себя полным дураком, затеяв драку, либо нажить крупные неприятности, позволив этим двум мордоворотам довести до конца то, что они задумали.

«Японец» теперь смотрел на Максима без прежней услужливости. Его круглая физиономия выражала терпеливую скуку, как будто Соколовский был тупым домашним животным, вроде овцы, неспособным понять и выполнить простейшую команду.

Журналист быстро оценил обстановку. «Японец» стоял в дверях, и позади него была довольно крутая лестница. Если сначала столкнуть толстяка вниз, а потом как-нибудь опрокинуть Шрека, можно вырваться обратно в холл. Отпихнуть с дороги рабочих, перебраться через застрявший в дверях диван, и — здравствуй, свобода! Вот только Шрек… Легко сказать — опрокинуть его! Это ведь примерно то же самое, что голыми руками перевернуть самосвал…

Пока Максим взвешивал шансы, действовать стало поздно. Из-за угла коридора послышались шаги, а в следующую секунду в тупике появились рабочие — разумеется, без дивана. У одного из них в руке была резиновая дубинка милицейского образца, а другой на глазах у Максима вынул из кармана комбинезона странный, уродливый пистолет с длинным и толстым стволом. Соколовский уже видел такое оружие; такими пистолетами в последнее время стали вооружаться дрессировщики крупных хищников. Стреляла эта штуковина дротиками со снотворным; получив такой гостинец, разъяренный лев засыпал в считаные секунды. До льва Максиму было далеко, да и ярости он не чувствовал: что он сейчас чувствовал, так это испуг и растерянность. Его беседа с Грабовским дала какой-то странный результат; похоже, во время этой беседы журналист сказал что-то такое, что дало Борису Григорьевичу повод причислить его к разряду своих врагов.

— Что это значит? — изо всех сил стараясь выглядеть удивленным, холодно осведомился он. — Имейте в виду, вам это даром не пройдет.

— А то как же, — за всех ответил Шрек, ухмыляясь, как акула. — Мы, чтоб ты знал, даром никогда не работаем. Ну, пошел!

И Максим Соколовский пошел вслед за «японцем», который уже спускался по лестнице, приятным голосом напевая себе под нос: «Распрягайте, хлопцы, коней…»

* * *

Глеб остановил машину напротив проектного бюро и заглушил двигатель. До конца рабочего дня оставалось около шести минут — вполне достаточно, чтобы спокойно, никуда не торопясь, выкурить сигарету. Он до конца опустил стекло слева от себя и открыл люк, чтобы у Ирины не было повода для нареканий, и, как обычно в подобных случаях, вспомнил одного поляка, с которым случайно познакомился много лет назад. Так вот, этот поляк, помимо всего прочего, говорил, что никогда не курит в машине сигарет польского и советского производства — дескать, после них в салоне остается неприятный запах, который потом долго не выветривается. Он прямо так и говорил: «смердит», причем с ударением на первом слоге, отчего данное грубоватое словечко звучало еще более энергично. Разговор, помнится, происходил за столом, и подвыпивший пан повторил свою речь о смердящих отечественных сигаретах раз пять, если не больше, так что она накрепко врезалась Глебу в память, как запоминается порой назойливый припев какой-нибудь глупой песенки.

В темно-зеленых кронах высаженных вдоль улицы лип густо поблескивала осенняя позолота, газон был усеян желтыми кругляшами опавших листьев.

Глеб закурил и стал рассеянно и благодушно глазеть по сторонам. Первый месяц осени выдался мягким и погожим, генерал Потапчук не слишком нагружал своего агента работой; фактически Слепой находился в длительном простое и был этому очень рад. К сожалению, Ирина не могла разделить с мужем эту радость нежданно-негаданно обретенной свободы: свой отпуск она уже отгуляла, а уволиться с работы только для того, чтобы составить Глебу компанию в его ничегонеделании, отказалась наотрез. Поэтому Сиверов проводил дни, слушая музыку, приводя в порядок электронную картотеку и лениво бродя по Интернету. Информации в сети, как всегда, было навалом, и вся она была какая-то куцая и выхолощенная — опять же, как всегда. При огромной широте охватываемых тем в ней напрочь отсутствовала глубина; Глебу оставалось лишь рассеянно скользить по поверхности этого мелкого информационного моря, что его в данный момент вполне устраивало. Вдоволь насидевшись за компьютером, он пересаживался за руль и отправлялся встречать жену с работы; иногда перед этим готовил ужин, но чаще просто вез Ирину в ресторан, что, во-первых, придавало жизни легкий налет праздничности, а во-вторых, избавляло их обоих от мытья посуды.

Глеб наслаждался праздностью, четко осознавая при этом, что чем дольше и приятнее будет период безделья, тем сложнее и опаснее окажется предстоящая работа. Так бывало всегда, и он не видел причин для каких бы то ни было изменений. Поэтому, бродя по Интернету, он с каждым днем все внимательнее вчитывался в новостные сообщения: любое из них могло оказаться точкой отсчета в новом задании. Горячих известий в новостях хватало, но Федор Филиппович молчал, а это означало, что расследование очередного происшествия будет официальным и к Глебу Сиверову оно не имеет ни малейшего отношения — по крайней мере до тех пор, пока не зайдет в тупик.

Он почти докурил сигарету, когда тяжелые, трехметровой высоты двери со старомодными бронзовыми ручками длиной в полметра наконец-то распахнулись, начав по одному и пачками выпускать на волю засидевшихся в четырех стенах служащих. Проектное бюро, в котором сейчас работала Ирина, размещалось в старом здании сталинской постройки, соседствуя со множеством контор, офисов и учреждений, так что теперь, когда рабочий день закончился, тротуар начал стремительно заполняться людьми. Людской поток на ступеньках здания густел, тяжелая, разделенная на квадратики, как плитка шоколада, дубовая дверь уже не успевала закрываться. В толпе мелькнула шапка непослушных огненно-рыжих волос над бледным и, как показалось Глебу, заплаканным лицом. Глеб не обратил на это лицо особого внимания, но тренированная память мгновенно включила поисковую программу и почти без паузы выдала на дисплей сознания соответствующий файл с минимумом необходимой информации: Нина Волошина, архитектор, тридцать шесть лет, подруга жены. Та самая, на свадьбу которой с модным журналистом Соколовским они с Ириной были приглашены — правда, пока неофициально, без пригласительного билета в конверте с изображением обручальных колец и прочих подобающих случаю формальностей. «Что-то вид у нее невеселый», — подумал Глеб, но тут же забыл о Волошиной, потому что на ступеньках показалась Ирина.

Он выбрался из-за руля, обошел машину и распахнул дверцу, с удовольствием наблюдая за тем, как жена идет навстречу своей легкой походкой. Как всегда, завидев мужа, она улыбнулась, но ее улыбка сегодня показалась Глебу какой-то вымученной. «Запороли проект, — предположил Сиверов. — Или заказчик на деньги кинул. А может, шеф не с той ноги встал и день-деньской срывал раздражение на своих барышнях…»

Когда Ирина приблизилась, он жестом фокусника выудил из салона машины букет и с комично-торжественным видом протянул ей. Быстрицкая снова улыбнулась, и ее улыбка опять показалась Глебу невеселой, как будто жена улыбалась через силу, не желая его огорчать, а может быть, опасаясь впутывать в какие-то свои неприятности. Сиверов подумал, что тут она не на того напала: все-таки он работал не ЖЭКе, а в ФСБ, и умение вытягивать из людей то, о чем они не хотели говорить, было частью его профессиональных навыков. Еще ему подумалось, что, если в дурном настроении Ирины виноват все-таки начальник, с ним придется переговорить — коротко, но доходчиво, с применением некоторых других, сугубо специфических, профессиональных навыков и приемов. После такого разговора привычка вымещать на подчиненных свою злость пропадет у него надолго, а может, и навсегда…

— Как прошел день? — спросил Глеб, когда они уселись в машину.

— Как обычно, — лаконично ответила жена и попросила: — Закрой, пожалуйста, окно. Что-то меня знобит.

— Ты здорова? — встревожился Глеб, наглухо задраивая окно и люк в крыше. — Что-то вид у тебя…

— Все в порядке, — сказала Ирина. — Просто немного устала.

— Ну, это поправимо. — Сиверов запустил двигатель, включил указатель поворота и осторожно, чтобы не задеть как попало перебегающих дорогу пешеходов, вырулил на проезжую часть. — Горячая ванна, бокал легкого вина, хороший ужин, и все как рукой снимет. Надеюсь, этот Соколовский догадается предложить своей невесте то же самое, — добавил он неожиданно для себя самого.

Быстрицкая резко, всем телом, повернулась на сиденье и посмотрела мужу прямо в лицо.

— Иногда ты просто ставишь меня в тупик, — призналась она после довольно продолжительной паузы, во время которой Сиверов гадал, чем вызвана такая неожиданно бурная реакция. — Честное слово, не пойму: то ли ты мысли читаешь, то ли просто обвешал меня с головы до ног своими «жучками»…

— Жучки заводятся сами, если долго не мыться, — с глубокомысленным видом изрек Сиверов. — Маленькие такие… Иногда они бывают кусачими.

— Не заговаривай мне зубы, — строго сказала Ирина. — Как ты узнал, что у Нины неприятности?

— Ага, — сворачивая в боковую улицу, чтобы объехать перекресток, на котором в это время суток неизменно возникала пробка, сказал Глеб, — вот, значит, какой жучок нас покусал. Что, господин журналист растворился в утреннем тумане? «Уходя в дальнейшее пространство, я блесну непрошеной слезой…»

— Не смей шутить по этому поводу! — сказала Ирина так резко, что Глеб вздрогнул. Фактически она это выкрикнула. — Это ни капельки не смешно.

Глеб вдруг понял — вернее, почувствовал, — что ни малейшего повода даже для самого легкого зубоскальства в ситуации действительно нет. Возникшая буквально на пустом месте уверенность, что в жизни Нины Волошиной случилось что-то по-настоящему скверное, показалась ему странной. В конце концов, люди все время встречаются и расстаются; многие склонны воспринимать каждое расставание как трагедию, особенно незамужние женщины, которым давно перевалило за тридцать, но на самом-то деле никакой трагедии в этом нет. Есть драма, да и та мелкая, бытовая — словом, такого свойства, что Ирина Быстрицкая вряд ли стала бы из-за такой мелочи повышать голос на мужа.

Эти рассуждения подвели солидную базу под его догадку, но они пришли в голову Сиверову лишь после того, как ощущение случившейся беды уже стало вполне определенным. Он догадался, что причиной плохого настроения Ирины были неприятности Волошиной, а затем сразу же, не располагая никакой информацией, понял, что эти неприятности связаны с Максимом Соколовским. Да, Ирина, пожалуй, действительно имела некоторые основания подозревать его в чтении мыслей или тайном использовании аппаратуры прослушивания. Порой, вот как сейчас, Глеб и сам не понимал, откуда в его голове появляются правильные ответы на вопросы, которые он даже не собирался перед собой ставить; у него имелись кое-какие подозрения на этот счет, но он их неизменно игнорировал, поскольку верил в силу разума и огнестрельного оружия, а не в бабьи сказки насчет телепатии и прогулок в астрале.

— Хорошо, — сказал он. — Извини. Я просто не сразу понял, насколько все серьезно.

— Откуда ты можешь знать, насколько все серьезно? — с горечью, но уже значительно мягче возразила Ирина.

— Вот ты мне и расскажи, — предложил Глеб. — А может, все это действительно яйца выеденного не стоит. Может, господин Соколовский встретил где-нибудь в командировке девушку своей мечты и никак не может с ней расстаться. А потом явится с повинной головой, которую, как известно, даже меч не сечет…

Он почувствовал, что опять начинает зубоскалить, и прикусил язык.

— А кто тебе сказал, что он пропал? — спросила Ирина. На секунду бросив руль, Глеб развел руками.

— А ты разве не говорила? Ну, тогда не знаю. Никто не говорил. Это так, предположение, сделанное на основании твоих собственных слов.

— Я о Максиме даже не упоминала, — напомнила Быстрицкая.

Это была правда: все, что она говорила, было всего лишь ответами на высказываемые им догадки. Глеб пожал плечами.

— Ну, я увидел Волошину, и мне показалось, что она чем-то сильно расстроена. А потом вышла ты, и точно в таком же состоянии…

— И ты поэтому решил, что я расстроена из-за ее отношений с Максимом?

Глеб крякнул: крыть было нечем. Действительно, в толпе москвичей, спешащих с работы домой и твердо знающих, что на этом пути их ждет продолжительная давка в общественном транспорте, очень редко увидишь веселое лицо. Да что там веселое! Если на чьей-то физиономии нет выражения хмурой озлобленности, как будто человек идет в штыковую атаку, это уже довольно редкое явление.

— Она, как-никак, твоя подруга, — довольно неубедительно произнес Глеб.

При этом он подумал, что супружество с ним не прошло для Ирины даром: вместо того, чтобы, как собирался, аккуратно извлечь из жены информацию, он и сам не заметил, как оказался в роли допрашиваемого. Впрочем, чтобы освоить этот фокус, женщине вовсе не обязательно быть замужем за офицером ФСБ: женщины владеют этим навыком от природы…

— Послушай, — сказал он, — я действительно не знаю, что произошло. Я строю догадки, время от времени попадаю пальцем в небо, и меня за это обвиняют то в подслушивании, то вообще в чтении мыслей… Ну, я же ни в чем не виноват!

Последнее заявление он сделал нарочито жалобным, чуть ли не плаксивым тоном, и это возымело ожидаемый эффект: протянув руку, Ирина ласково, как ребенка, потрепала его по макушке.

— Прости, — сказала она, — я совсем расклеилась из-за этой истории. Представляешь, он и вправду пропал.

— Соколовский?

— Да. Обещал вернуться вечером, не поздно, и исчез, как сквозь землю провалился. Даже не позвонил.

— Тут, в Москве?

— По крайней мере так он сказал Нине перед тем, как исчезнуть. Он не говорил, что собирается куда-то ехать.

— Возможно, забыл. Или просто не счел нужным, думая, что вернется вовремя. А что говорят в редакции?

— Ничего не говорят. Он ведь сотрудничал сразу с несколькими изданиями — заходил, сдавал материал и уходил. Вольный стрелок, который ни перед кем не обязан отчитываться. Так что любая из редакций, в которых он появлялся, — последнее место, где стали бы беспокоиться из-за его долгого отсутствия. Не приходит — значит, работает над новой темой, только и всего…

— И давно его нет?

— Уже неделю. Точнее, восемь дней.

Глеб поморщился. Ирина со слов подруги отзывалась о Соколовском как о порядочном человеке. Правда, влюбленным женщинам свойственно закрывать глаза даже на самые вопиющие недостатки своего избранника, так что тут, вполне возможно, все-таки имела место обычная бытовая драма: жених улизнул меньше чем за месяц до свадьбы, а невеста безутешна.

— Она все глаза проплакала, — продолжала Ирина. — Даже съехала с его квартиры, потому что там все напоминает о нем. Вернулась к себе и сидит там одна…

— Они что, жили у Соколовского? — изумился Глеб.

— А что тебя так удивляет? У него хорошая квартира в центре. Родители — преподавали в МГУ, так что ему по наследству достались настоящие хоромы…

Сиверов, не удержавшись, тихонечко присвистнул сквозь зубы. Чтобы бежать от невесты, бросив на произвол судьбы профессорскую квартиру в центре Москвы, надо иметь очень веские причины. Да и тогда… Сейчас ведь не девятнадцатый век и даже не двадцатый, нынче жилплощадью не швыряются даже из самых благородных побуждений. Да еще такой жилплощадью… Нет, версия о покинутой невесте явно никуда не годилась.

— А что говорят в милиции? — спросил он, безо всякой телепатии зная, каким будет ответ.

— Приняли заявление, — с отвращением сообщила Ирина. — И то после того, как она показала им справку из загса о том, что они собирались пожениться.

— Ну, ясно, чего еще от них ждать, — пробормотал Глеб. — Уехал он, конечно, на машине? Машина хорошая?

— Хорошая. Почти новая.

Получив это сообщение, Сиверов окончательно помрачнел. Все было предельно ясно. В девяноста процентах случаев верной оказывается самая простая, самая очевидная версия. Если человек, который собирался вечером после работы вернуться домой, внезапно и бесследно исчез вместе с дорогой иномаркой, вряд ли он вступил в иностранный легион или был похищен пришельцами с альфа Центавра. Логичнее предположить, что труп его в данный момент лежит в придорожном лесочке и ждет, когда на него наткнутся грибники, а машина с перебитыми номерами выставлена на продажу, а может, уже и продана какому-нибудь чеченцу или азербайджанцу. И милиционеры, которые приняли у Нины Волошиной заявление, естественно, сразу пришли к этому выводу и даже пальцем не шевельнут, чтобы найти Соколовского. Что толку его искать? Ведь ясно же, что ни его, ни машину уже не вернуть. А найти тело — значит найти на свою голову еще одного «глухаря»…

— Ты думаешь, надежды нет? — спросила Ирина, правильно истолковав его затянувшееся молчание.

Глеб встрепенулся и заставил свои губы растянуться в улыбке.

— Надежда есть всегда. Она, как известно, умирает последней… — Сообразив, что в данном случае старый афоризм прозвучал довольно-таки двусмысленно, Сиверов энергично помотал головой и легонько стукнул ладонью по рулевому колесу. — Я хочу сказать, что хоронить его пока рано. Подумаешь, неделя! Существует тысяча причин, в силу которых он мог где-нибудь застрять. Например, попал в аварию и лежит в какой-нибудь провинциальной больнице без сознания. А местным эскулапам даже в голову не пришло сообщить… да что я несу? Куда они сообщат? Если бы даже кто-то из них и взял на себя труд это сделать, куда бы он стал звонить? Да и кому это надо — звонить? Придет в сознание — сам позвонит… Или другой вариант: напился, подрался и получил пятнадцать суток. Тоже где-нибудь на периферии, где каждый сержант милиции мнит себя наместником самого Господа Бога. Да в конце-то концов, он мог просто напасть на какой-то след и так увлечься, что забыл обо всем на свете! Он ведь профессионал, причем, как я понимаю, высочайшего класса. Для него работа — главный смысл существования. Возможно, он молчит как раз потому, что материал слишком горячий, и ему не хочется впутывать в это дело Нину, подвергать ее опасности… И нечего ей раньше времени звонить во все колокола, — продолжал он, понемногу воодушевляясь. — Если угораздило полюбить журналиста, которого, как волка, ноги кормят, пускай забывает о спокойной жизни. Это ведь еще только цветочки…

Ему казалось, что он говорит очень убедительно и аргументированно; Глеб сам почти поверил собственным словам. Да и чему тут, собственно, было не поверить? Все перечисленные им варианты были вполне возможны, как и множество других, в данный момент не пришедших ему на ум. Так почему, спрашивается, из всех существующих возможностей всегда нужно выбирать самую скверную? Почему непременно надо отравлять жизнь себе и окружающим подозрениями самого жуткого свойства? Что это, ей-богу, за пессимизм? Сегодня половина проектного бюро ходит вся в слезах и соплях по поводу свалившейся на сослуживицу беды, а завтра этот писака явится как ни в чем не бывало и заявит, что ему представился случай взять интервью у Романа Абрамовича и что упустить такую возможность он просто не имел права…

— Ты действительно считаешь, что все бабы — дуры? — вдруг спросила Ирина.

«Плохо дело, — подумал Глеб. — Что-то часто в последнее время она стала задавать мне такие вопросы: действительно ли я уверен, что все бабы — дуры, а журналисты — подонки? Видимо, она действительно принимает личную жизнь этой своей Нины Волошиной очень близко к сердцу. А я, похоже, начинаю понемногу стареть и, как это свойственно всем старикам, костенеть в своих убеждениях… и в заблуждениях тоже».

— Что навело тебя на эту свежую мысль? — поинтересовался он, преодолевая неожиданно возникшее желание закурить, а еще лучше — хватить стакан водки.

— Все, что ты говоришь, очевидно, — заявила Быстрицкая. — Все это буквально лежит на поверхности, и, когда я пыталась утешить Нину примерно этими же словами, она мне сказала, что сама знает, какая у журналистов работа. А уж Максиму это и подавно известно. Поэтому он, во-первых, никогда не исчезал, не поставив ее в известность, куда и на сколько дней уезжает, а во-вторых, всегда возил в бумажнике карточку с адресами и телефонами. Ну, такую, знаешь… «Если со мной что-то случится, прошу сообщить…»

— Предусмотрительно, — пробормотал Глеб.

В свете этого сообщения все его пространные рассуждения превращались в пустую болтовню. Да они и были ею с самого начала; главным свойством характера любого журналиста, желающего добиться хоть какого-то успеха в избранной профессии, должно быть повышенное внимание к людям. Журналист не имеет права быть небрежным в отношениях даже со случайными знакомыми, потому что любой из них, в принципе, рано или поздно может стать источником любопытной, а порой и сенсационной информации. И уж если человек привык быть внимательным к посторонним людям, то заставить собственную невесту сходить с ума от неизвестности он не может по определению…

— Она решила обратиться к экстрасенсу, — сказала Ирина.

— К кому?!

— К Грабовскому. Говорят, у него просто феноменальные способности.

— О господи, — только и смог сказать Сиверов.

Ему доводилось краем уха слышать о Борисе Грабовском, да и в Интернете упоминания о нем на сайтах соответствующего содержания были нередки. В последнее время его имя частенько появлялось в выпусках новостей; однажды Глеб, заинтригованный этой шумихой, живо воскрешавшей в памяти времена стремительного взлета Кашпировского и Чумака, заглянул на личный сайт Бориса Григорьевича, и от того, что он там прочел, у него волосы встали дыбом. Грабовский с одинаковой готовностью брался предсказывать судьбы не только людей, но и поездов, и самолетов — разумеется, не бесплатно. Транспортные средства он «тестировал» на договорной основе, по контракту, получал за это огромные гонорары и исправно выплачивал солидные налоги. С людьми Борис Григорьевич вел себя намного осторожнее: платы за свои услуги не брал, но каждый, кто обращался к нему за помощью, должен был внести определенную сумму в возглавляемый им фонд, основанный якобы для финансирования исследований в области парапсихологии. Сумма взноса была внушительная, и выплачивалась она, разумеется, сугубо добровольно. С точки зрения действующего законодательства придраться тут было не к чему, но именно тщательность, с которой Грабовский обезопасил себя от каких бы то ни было преследований со стороны закона, наводила на мысль, что он нечист на руку. Впрочем, путаница в финансовой отчетности рано или поздно уравнивает и честного человека, и прожженного мошенника, усаживая их рядышком на нары в камере следственного изолятора. Осмотрительность необходима в любом бизнесе, и далеко не каждый, кто, имея дело с большими деньгами, прибегает к помощи профессиональных бухгалтеров и юристов, — непойманный вор…

— Хорошо, — сказала Ирина, которая прекрасно поняла, что означало восклицание Сиверова, поскольку никакой другой реакции от него и не ждала. — По-твоему, все экстрасенсы — мошенники…

Конец ознакомительного фрагмента.