Слепой. Антимавзолей

Андрей Воронин, 2006

Под Москвой во время строительства загородного дома обнаружен бункер. А в нем… Владелец участка не спешит обнародовать свое открытие, а поручает начальнику охраны и своему другу провести расследование. Но оно идет по кровавому следу: ни фактов, ни свидетелей – только жертвы хладнокровных убийств. Генерал Потапчук также ведет расследование, и Глеб Сиверов, секретный агент ФСБ по кличке Слепой, получает новое задание.

Глава 3

То, что лежало в узком тамбуре между двумя стальными герметичными дверями, можно было назвать покойником лишь с очень большой натяжкой: это был скелет, одетый в военную полушерстяную гимнастерку образца сорок третьего года и просторные синие галифе, заправленные в хромовые сапоги. На плечах красовались погоны с тусклыми лейтенантскими звездочками; откатившаяся в сторону фуражечка блином была синего цвета с малиновым околышем. Темный череп, покрытый клочьями похожих на паклю волос, скалил желтые зубы; превратившаяся в пригоршню костей кисть руки лежала на застежке кожаной кобуры; точно посередине лба зияло круглое отверстие, оставленное, конечно же, пулей. Клыков внимательно осмотрел пол у себя под ногами и, наклонившись, подобрал позеленевшую стреляную гильзу.

— Не от «тэтэшника», — объявил он, оглядев гильзу со всех сторон. — Калибр девятка… По тем временам это мог быть только немецкий пистолет — вальтер или парабеллум.

— Какая разница? — сердито спросил стоявший на пороге Георгий Луарсабович. — И по каким это «тем временам»?

— Разницы действительно никакой, — рассеянно произнес Клыков, продолжая оглядываться. — Вальтер — доброе оружие, им до сих пор пользуются те, кто знает толк в стволах… А время…

Он бросил гильзу на пол, присел и пощупал нагрудные карманы гимнастерки.

— Черт, документов нет, — сказал он, выпрямляясь и брезгливо вытирая руку в перчатке о штанину. — Эту форму ввели в сорок третьем. Когда именно она вышла из употребления, не помню, но в пятидесятых ее еще носили. И даже, наверное, в шестидесятых.

— Дом наверху сгорел в середине пятидесятых, — напомнил Георгий Луарсабович.

— Да, — согласился Клыков. — Но не факт, что этого парня грохнули тогда же. Не нравится мне это, батоно Гогия. Совсем не нравится.

— А кому такое может понравиться? — пожал жирными плечами Гургенидзе. — Клянусь, Николай, не ожидал от тебя такой чувствительности. Ты же воевал, неужели на войне к мертвецам не привык?

— Дело не в мертвеце, — терпеливо объяснил Клыков, — а в его одежде. Ты что, батоно, сам не видишь? Это же чекист!

— Мертвый чекист, — поправил Гургенидзе. — А мертвые не кусаются.

— Это когда как, — возразил начальник службы безопасности, неодобрительно разглядывая одетый в парадную форму НКВД скелет. — Бывает, что кусаются, да еще как!

Он огляделся, отыскал на стене у входа архаичный выключатель и повернул его. Вместо щелчка послышался ржавый хруст, и рукоятка выключателя осталась у него в пальцах. Привинченный к бетонной стене светильник, забранный металлической решеткой, даже не подумал загореться.

— Такой большой, а в сказки веришь, — заметил по этому поводу Гургенидзе.

Он обернулся и отдал распоряжение Телятникову убрать строителей подальше — в вагончик, а еще лучше — на рабочие места.

— Пусть достраивают забор, — сказал он, — а потом… Потом, Виктор Иванович, уважаемый, придется их, наверное, отправить в Москву. Надо разобраться, что здесь такое, и разобраться аккуратно, без посторонних.

Клыков одобрительно кивнул.

— Верное решение, батоно, — сказал он. — Только еще вернее было бы позвонить куда следует. Пускай бы сами разбирались со своими покойниками.

— Хороший чекист — мертвый чекист, — возразил Гургенидзе, протискиваясь в дверь и подходя к стоявшему в углу письменному столу. Позади него виднелся жесткий деревянный стул, а еще дальше, в самом уголке, возвышался облупленный несгораемый шкаф. Дверца сейфа была приоткрыта, застеленные пожелтевшими газетами полки пусты. На столе тоже ничего не было, а на полу валялся разбитый вдребезги лист толстого оконного стекла, когда-то, по всей видимости, лежавший на столе. — Мертвого чекиста мне более чем достаточно, — продолжал Гургенидзе, заглядывая в несгораемый шкаф. — А если послушаться тебя и позвонить куда следует, сюда понаедут живые, оцепят тут все, выживут меня с моей собственной дачи… Я не говорю, что этого бойца невидимого фронта надо закопать под забором, как дохлого пса, хотя это было бы проще и спокойнее. Но мы же, в конце концов, православные! Купим ему гроб, упакуем как полагается и отдадим коллегам… потом. Сначала я хочу сам посмотреть, что там, внутри.

— Обрати внимание, батоно, — сказал Клыков, — что внутренняя дверь заперта на засов. Отсюда, снаружи, заперта. Этот парень стоял здесь на часах. И заметь, что это не солдатик срочной службы и даже не старшина-сверхсрочник, а офицер. Там, внутри, может обнаружиться все что угодно. Например, чумные бациллы.

Гургенидзе что-то рассматривал в пустом сейфе, светя себе зажигалкой.

— Никакая бацилла не проживет пятьдесят лет в герметично закупоренном помещении, — глухо донесся оттуда его голос. — Это я тебе говорю как бывший микробиолог. Бацилла — тоже человек, ей кушать надо, понимаешь?

— А кто тебе сказал, что это помещение простояло закупоренным пятьдесят лет? — спросил Клыков.

Вопрос этот был задан из чистого упрямства; начальник охраны и сам понимал, что в данном случае разница в десять-пятнадцать лет не имеет никакого значения.

— Я тебе говорю! — торжествующе объявил Георгий Луарсабович и с громким шорохом вытащил из сейфа пожелтевший газетный лист. — Смотри, дорогой: «Правда» за седьмое июня пятьдесят четвертого года. Считать умеешь?

— А ты неплохо соображаешь, батоно, — с уважением сказал Клыков.

— Доктор биологических наук, который не умеет соображать, не такое частое явление, как думают некоторые, — заявил Гургенидзе, кладя газету на стол. — Я тебе даже больше скажу, батоно Коля: мне, кажется, понятно, что здесь произошло. Похоже, новая власть закрыла какой-то старый, еще сталинский проект, и закрыла очень решительно.

— Какой там еще проект, — проворчал Клыков, разглядывая засов, запиравший вход во внутренние помещения бункера. Засов был лишь слегка тронут ржавчиной — видимо, наружная дверь, засыпанная землей, и впрямь закупорила бункер почти герметично.

— А ты открой, — тоном провокатора предложил Гургенидзе. — Вот и посмотрим, что за проект такой.

— Знал бы ты, батоно, как мне этого не хочется! — искренне вздохнул Клыков.

— Я тебя понимаю, дорогой. Но ведь и ты понимаешь, что деваться некуда. Открывать все равно придется, разве нет?

Клыков безнадежно махнул рукой, позвал охранника и велел принести фонари. Вскоре были доставлены три мощных, питающихся от аккумуляторов фонаря с большими рефлекторами. Клыков поставил у входа в бункер двоих охранников и велел смотреть в оба. Еще одного охранника они решили взять с собой — просто чтобы третий фонарь не пропадал понапрасну и еще на тот случай, если придется двигать что-то тяжелое и вообще применять физическую силу.

Когда все приготовления были закончены, Клыков вдруг спохватился, снова наклонился над трупом чекиста и попытался осторожно убрать его руку с кобуры. Как он ни осторожничал, сухие, больше не скрепленные истлевшей плотью и сухожилиями кости рассыпались под его пальцами. Клыков гадливо скривился, но не отступил и, откинув клапан кобуры, вытащил оттуда вороненый, лишь самую чуточку тронутый ржавчиной «TT».

— Не нравится мне это, — повторил он. — Гляди, документы забрали, сейф очистили, даже со стола все бумажки убрали — графики дежурств, номера «горячих» телефонов и что там еще могло лежать, — а ствол оставили.

— А что тебя удивляет? — играя кнопкой фонаря, сказал Георгий Луарсабович. — Я бы тоже так поступил, потому что документы — это важно, а оружие — это просто железо, которого в нашей стране во все времена было сколько угодно.

— Меня это не удивляет, — терпеливо объяснил Клыков. — Это просто доказывает, что убили его действительно не бандиты какие-нибудь, а свои — такие же чекисты, каким был он сам. Это и впрямь была секретная операция, и именно это мне не нравится. Знаешь, батоно, ведь бывают дела, не имеющие срока давности. И сдается мне, что мы с тобой сейчас собираемся влезть как раз в такое дело.

— Уже влезли, — поправил Гургенидзе. — Только не надо драматизировать, Николай. Если бы об этом месте хоть кто-то помнил, мне бы не продали эту землю. Давай открывай. Мы что, всю жизнь будем торчать в этом тамбуре?

Клыков вздохнул. Георгий Луарсабович стоял рядом с ним в своем дорогом кашемировом пальто, в измазанных глиной резиновых сапогах, с громоздким аккумуляторным фонарем в руке и нетерпеливо переминался с ноги на ногу, как огромный карапуз, стремящийся поскорее оседлать деревянную лошадку карусели. Все это здорово смахивало на фрагмент какого-то бредового сна, и отставной подполковник армейской разведки Клыков от души пожелал, чтобы там, за герметичной стальной дверью, не обнаружилось ничего, кроме голых бетонных стен, темноты и сырости. Никакого любопытства он не испытывал — ему было тоскливо и хотелось поскорее убраться восвояси. Гургенидзе когда-то был доктором микробиологии, и сейчас, по всей видимости, им двигала неутоленная любознательность ученого, для которой в его теперешней жизни просто не было пищи. У себя в лаборатории он смолоду привык разгадывать казавшиеся неразрешимыми тайны бытия, видеть вещи обычно скрытые от людских глаз, и теперь ему этого, наверное, здорово не хватало. Клыков его отлично понимал, но легче ему от этого не становилось: в отличие от своего хозяина, Николай Клыков знал, что бывают тайны, о существовании которых лучше даже не догадываться, и двери, в которые не стоит заглядывать, как бы тебя ни терзало любопытство. Впрочем, он знал и еще кое-что: уж если Гургенидзе что-то втемяшилось в голову, он непременно добьется своего, чего бы это ему ни стоило. Запрети ему сейчас лезть в это подземелье, он все равно найдет способ туда проникнуть, причем сделает это один, без охраны, и почти наверняка свернет себе шею. Так пусть уж безумствует под присмотром, раз все равно ничего не поделаешь…

— Давай, Гена, — сказал Клыков охраннику.

Тот поставил на пол свой фонарь, резким ударом ладони отодвинул слегка приржавевший засов и с натугой повернул такой же, как снаружи, металлический штурвал винтового запора. Выкрашенное облупившейся красной эмалью колесо неохотно, со скрипом уступило его усилиям, и толстенная стальная плита со скрежетом повернулась на скрытых петлях, полвека не знавших смазки.

— Стоять! — резко приказал Клыков. — Все назад!

Охранник молча отступил от приоткрытой двери, за которой чернел непроглядный мрак, а Гургенидзе со слегка насмешливым удивлением воззрился на начальника охраны.

— Что такое, дорогой? Привидение увидел? — осведомился он, но, впрочем, остался на месте, чего и требовал Клыков.

Оставив вопрос Георгия Луарсабовича без ответа, начальник охраны подошел к двери и включил фонарь. Привидений он не боялся, нападения из темноты не ждал, но не собирался позволять своим спутникам очертя голову лезть в этот склеп. Ему вдруг вспомнились прочитанные в далеком детстве приключенческие истории, где, между прочим, говорилось, что воздух в древних гробницах может оказаться непригодным для дыхания — лишенным кислорода, а то и вовсе смертельно ядовитым.

Он посветил в открытую дверь. Луч фонаря пробежал по выложенному керамическими плитками полу, скользнул по ножкам перевернутого стула и уперся в жуткий оскал еще одного скелета в военной форме, распластавшегося в метре от двери. Высохшая рука еще цеплялась за приклад ППШ, над левой глазницей чернело пулевое отверстие. «Чистая работа», — с невольным уважением подумал Клыков, вернулся к столу и взял найденную Гургенидзе старую газету. Он скатал пожелтевший лист в комок, поджег его и бросил в дверь. Пылающий бумажный ком прокатился по кафельному полу и замер, озаряя тьму пляшущими оранжевыми сполохами. Огонь горел ровно и весело — значит, по крайней мере кислород там был.

Гургенидзе у него за спиной неожиданно хихикнул. Клыков удивленно обернулся.

— Что смешного? — спросил он сердито.

— Ты же сам говорил, что на гробницу фараона это не похоже, — ответил Георгий Луарсабович.

Клыков преодолел желание огрызнуться. Ему было неприятно, что Гургенидзе без труда, будто заголовок в газете, прочел его мысли.

— Склеп — он и есть склеп, — буркнул он. — Там покойник, и тут покойники… Не вижу разницы.

— Тем не менее она есть, — возразил Гургенидзе. — Сам посмотри: окон нет, дверь герметическая, а внутри — люди… Что бы здесь ни было когда-то — склад, тюрьма, бомбоубежище или секретная лаборатория, — это место должно было как-то вентилироваться.

— Черт, — с досадой сказал Клыков и толкнул дверь, распахнув ее до конца. Газета догорела и погасла, из темного дверного проема тянуло запахом паленой бумаги. — А сразу нельзя было сказать? Любишь ты, батоно, из людей клоунов делать…

— Впрочем, немного проветрить все равно не помешает, — продолжал Георгий Луарсабович таким тоном, словно не слышал последнего замечания Клыкова. — Вентиляция могла быть принудительной. Где есть одно тело, там могут найтись и другие, а продукты разложения действительно не способствуют оздоровлению атмосферы.

— Тьфу, — сказал Клыков и полез за сигаретами.

Они выкурили по одной и выпили по паре глотков из плоской никелированной фляжки, которая обнаружилась у Гургенидзе во внутреннем кармане пальто. Георгий Луарсабович, впадавший порой в излишнюю демократичность, предложил выпить и охраннику, но Клыков бросил на парня красноречивый взгляд, и плечистый Гена вежливо отклонил предложение, напомнив хозяину, что находится на службе.

Выбрасывая окурок за наружную дверь, возле которой, глядя на него с затаенным любопытством, стояли двое охранников, щурясь от яркого солнечного света и вдыхая свежий апрельский воздух, Клыков поймал себя на странном ощущении: ему казалось, что он провел под землей не меньше недели, хотя, если верить часам, с того момента, как они вошли в тамбур, минуло каких-нибудь двадцать минут. Будто прощаясь, Клыков обвел взглядом изрытый двор, стену соснового леса за новеньким дощатым забором и ярко-синее, без единого облачка небо, вдохнул полной грудью пахнущий весной холодный воздух.

— Ну, что там, Николай Егорович? — не утерпел один из охранников.

Клыков задумчиво посмотрел на него и вздохнул.

— Дерьмо, — честно ответил он, повернулся спиной к солнечному свету и шагнул в темноту.

* * *

— Похоже на бомбоубежище, — сказал охранник, обводя лучом фонаря высокий беленый потолок с мощными ребрами жесткости, способными выдержать прямое попадание полутонного фугаса.

— Во всяком случае, за прочность фундамента можно не беспокоиться, — заметил Клыков. — Можешь радоваться, батоно, на нулевом цикле ты неплохо сэкономил. А ты под ноги смотри, — добавил он, обращаясь к охраннику. — Мертвым, конечно, все равно, но по костям топтаться все-таки не надо.

Охранник замер с занесенной для следующего шага ногой и посветил вниз. Прямо перед ним на полу лежало еще одно тело, одетое, в отличие от других, обнаруженных ими до сих пор, в серый цивильный костюм и белую рубашку с галстуком. Костюм был смешной, старомодный, с узковатым приталенным пиджаком и чересчур просторными брюками. На переносице скелета поблескивали пыльными стеклами очки в тонкой стальной оправе, левый висок был аккуратно прострелен; воротник рубашки и лацкан пиджака с этой стороны были покрыты темно-бурой коркой.

— Это уже третий, — мрачно сказал Гургенидзе. — И тоже убит выстрелом в голову.

— Спецоперация, — заметил Клыков, — заметание мусора под половик. Они даже пикнуть не успели — видно, не ожидали, что их отблагодарят за службу таким необычным способом.

— Интересно, чем они здесь все-таки занимались? — голос бизнесмена звучал глухо и как-то устало; чувствовалось, что на самом деле ему не так уж интересно, но признаться в этом он не хочет. — Это не лаборатория и не склад…

— А также не тюрьма, не ракетная шахта и не командный пункт, — подхватил Клыков. — Это действительно смахивает на бомбоубежище. Только непонятно, что здесь делали все эти чекисты, да еще и вооруженные до зубов. От каких таких бомбежек они спасались в пятьдесят четвертом году?

— А может, это секретная база какого-нибудь спецподразделения? — предположил Гургенидзе. — Мало ли к чему их тут могли готовить. Может, к захвату власти после смерти Сталина, а может, к какому-нибудь покушению — на американского президента, например…

— Я верю, что ты был неплохим ученым, батоно, — сказал Клыков, — и знаю, что ты отличный бизнесмен. Вот бизнесом и занимайся…

— Что такое, э? — сердито спросил Гургенидзе. — По-твоему, я глупость сказал, да?

— По-моему, ты боевиков насмотрелся, — сказал Клыков. — Спецподразделения под землей никто не тренирует, да еще в парадной форме. Ты уж, батоно, поверь мне как специалисту: это что угодно, но только не учебно-тренировочная база.

Он ногой отодвинул с дороги перевернутый стул — хороший, красного дерева, с обтянутым лоснящейся натуральной кожей мягким сиденьем на затейливо выгнутых резных ножках — и направил луч фонаря на очередную дверь. Полированные дубовые панели, которыми была обшита стена, отразили свет, на потускневшей латуни дверной ручки заиграли смутные, размытые блики. Гургенидзе, светя своим фонарем, подошел к стоявшему у стены столу, накрытому посеревшей от времени скатертью. На столе в беспорядке стояли несколько фарфоровых тарелок и блюд с почерневшими, засохшими остатками пищи, валялись ножи и вилки. В одном из блюд, как жуткое угощение, лежал простреленный череп, облепленный пучками обесцвеченных волос. Все остальное беспорядочной грудой втиснутых в военную форму костей лежало частично на стуле, частично на полу. Получив пулю в затылок, сидевший за столом человек упал лицом в тарелку и остался в такой позе на долгие десятилетия — до тех пор, пока кости не освободились от связующих уз истлевшей плоти и скелет не рассыпался под собственной тяжестью.

Еще одно тело в военной форме с майорскими звездами на плечах лежало рядом, а посреди стола стояла запыленная бутылка, до половины заполненная какой-то темной жидкостью. Георгий Луарсабович зачем-то взял бутылку, вынул пробку и понюхал.

— Коньяк, слушай! — удивленно воскликнул он, понюхал еще раз и добавил: — Очень хороший.

— Поставь эту гадость, — скривился Клыков.

— Почему гадость? Зачем гадость? Это не гадость, это коньяк! Представляешь, какая у него выдержка? Без малого шестьдесят лет! Это нектар, слушай, а ты говоришь — гадость… Такую гадость ни за какие деньги не купишь!

— Он может быть отравлен, — напомнил Клыков.

— Э, чепуха! — отмахнулся Георгий Луарсабович. — От яда дырки в голове не появляются. Да я и не собираюсь его пить. Не сейчас, дорогой. Сначала дело сделаем, потом коньяк проверим — вдруг правда отравлен? А потом выпьем с тобой за упокой этих грешных душ… Все-таки люди, хоть и чекисты.

— О господи, — пробормотал Клыков и взялся за дверную ручку.

Ручка повернулась с неприятным хрустом, напомнившим, что механизмом замка никто не пользовался в течение последних пятидесяти лет; Клыков потянул ее на себя, но дверь осталась закрытой.

— Заперто, — сказал он.

— Ага, — обрадовался Гургенидзе, — это хорошо! Может, когда откроем, поймем, что это за бункер, для чего его построили, что тут творилось…

— Не факт, — возразил Клыков. — Там может быть оружейная комната, кладовка… да что угодно!

— Надо проверить, — сказал Гургенидзе с деловитостью, заставившей Клыкова тихонько вздохнуть. — Ломать надо, слушай!

Клыков пожал плечами и вынул из спрятанной под пиджаком кобуры тупоносый английский револьвер.

— Что делаешь, э! — закричал Георгий Луарсабович. — Говоришь, это я боевиков насмотрелся? Выстрелишь — сюда все сбегутся. Решат, что мы с привидениями сражаемся… Потопчут здесь все, как стадо баранов, клянусь! Сходи за ломом, дорогой, — обратился он к охраннику.

— И держи язык на привязи, — добавил Клыков, засовывая револьвер обратно в кобуру. — Возьми лом и сразу назад.

Охранник вернулся быстро, отдал начальнику фонарь и точным движением вогнал конец лома в щель между дверью и косяком. Одного нажима оказалось достаточно, чтобы дверь крякнула, хрустнула и распахнулась настежь.

— Профессионал, — прокомментировал это событие Гургенидзе. — Слушай, ты охранник или медвежатник?

Парень смущенно улыбнулся и забрал у Клыкова свой фонарь. Светя себе под ноги, они вошли в тесноватое квадратное помещение, стены и потолок которого были обшиты темными деревянными панелями. Под ногами пронзительно заскрипел рассохшийся паркет, роскошная люстра под потолком тихонько звякнула хрустальными подвесками, реагируя на первое за многие десятилетия движение застоявшегося воздуха.

Лучи фонарей выхватили из мрака массивный письменный стол с обтянутой зеленым сукном крышкой. На столе стояла лампа под полукруглым, тоже зеленым стеклянным абажуром; правее виднелись два архаичных телефонных аппарата — один обычный, а другой без диска, предназначенный для внутренней связи. Еще один скелет в военной форме сидел за столом в просторном деревянном кресле, и Гургенидзе ни капельки не удивился, увидев у него во лбу круглую дыру — фирменный знак тех, кто ликвидировал этот объект, вычеркивая его из людской памяти.

В углу позади стола стоял такой же, как и в других помещениях, несгораемый шкаф, а рядом с ним — резной буфет красного дерева с застекленными дверцами. Георгий Луарсабович первым делом сунулся туда, и Клыков мог бы поклясться, что хозяином движет не только и не столько любопытство, сколько постоянно испытываемое им чувство голода. Разумеется, это не был голод умирающего от истощения доходяги — просто объемистое чрево Георгия Луарсабовича постоянно требовало все новых и новых подношений, так что равнодушно пройти мимо буфета он был не в состоянии.

— Смотри-ка, да тут всего полно! — изумился Гургенидзе, бренча посудой. — Заварка, печенье какое-то, рафинад… так, а это что? Похоже, когда-то был лимон… Подстаканники, Коля, клянусь — чистое серебро! И ложечки тоже…

— Вылезай оттуда, мародер, — рассеянно сказал Клыков, шаря лучом фонаря по дубовым панелям стен. — Серебро ему понадобилось…

В электрическом свете блеснул стоявший на сейфе чайник — не то никелированный, не то тоже серебряный. Форма у чайника была изящная, отнюдь не казарменная, и Клыков задумался: с чего бы это вдруг? Они не нашли здесь офицера старше майора, а майор не такая большая птица, чтобы пользоваться столовым серебром. Или батоно Гогия прав, и здесь квартировала какая-то сверхсекретная спецгруппа, которую готовили к внедрению… куда? Куда-то, где пользуются столовым серебром и фарфором и пьют хороший — очень хороший! — коньяк… Чекисты при дворе короля Артура, подумал он с кривой улыбкой. Впрочем, при этом короле вместо столовых приборов скорее всего пользовались полуметровыми обоюдоострыми кинжалами…

Что-то не давало ему покоя, что-то было не так в этом заваленном мумифицированными трупами подземелье, но вот что именно, Клыков никак не мог сообразить. Он стоял, при свете фонаря разглядывая узор ни к селу ни к городу повешенного на стену восточного ковра, когда Гургенидзе вынырнул наконец из недр буфета и громко объявил:

— Ничего не понимаю! Дальше хода нет, эта комната — последняя. Мне кажется, батоно Коля, или снаружи этот склеп намного больше, чем внутри?

Клыков медленно повернул голову и, щурясь от света фонаря, со странным выражением посмотрел на своего работодателя.

— Знаешь, Георгий Луарсабович, — задумчиво произнес он, — а ведь ты — гений.

Гургенидзе самодовольно ухмыльнулся.

— Наконец-то ты это признал. Только я не понимаю…

Клыков нетерпеливо махнул на него рукой, и Георгий Луарсабович послушно умолк, хотя обычно за ним такой покладистости не замечалось. Поняв наконец, что его все время беспокоило, начальник охраны еще раз обвел лучом фонаря стены и шагнул к той, на которой висел ковер. Охранник у него за спиной принялся демонстрировать острую умственную недостаточность, рассуждая о том, что, раз внутри помещение меньше, чем снаружи, значит, надо искать другой вход в подземелье, но Клыков его не слушал: взявшись за край ковра, он что было силы рванул его книзу. Раздался противный треск, в воздух поднялось облачко едкой пыли, и ковер с глухим шумом обрушился на пол, открыв взорам присутствующих участок стены, где вместо матовых дубовых панелей бесстыдно торчали голые, положенные вкривь и вкось, забрызганные цементным раствором кирпичи. Участок кирпичной кладки формой и размером напоминал дверной проем. Комментарии были излишни.

— Вах! — изумленно закричал Гургенидзе и тут же мучительно закашлялся, глотнув пыли.

Прокашлявшись, он принялся чихать, потом достал носовой платок и долго сморкался, прочищая нос.

— Давай, орел, — сказал охраннику Клыков, — приступай. Работали они наспех, кладка хлипкая, так что ты, думаю, даже вспотеть не успеешь. Пойдем, батоно Гогия, постоим в сторонке. Не царское это дело — кирпичи ломать.

Они вышли в соседнее помещение. Охранник поставил фонарь на стол рефлектором кверху, скинул пальто, расстегнул пиджак и, вооружившись ломом, принялся крушить кладку, освобождая замурованный дверной проем. Лом глухо тюкал, вонзаясь в щели между кирпичами; после пятого или шестого удара кусок стены рухнул в клубах пыли.

Гургенидзе от нечего делать подобрал валявшийся на полу ППШ и принялся вертеть его в руках, разглядывая со всех сторон.

— Как новенький, — сказал он. — Интересно, механизм в порядке?

— Думаю, да, — сказал Клыков, мягко отбирая у него автомат. — Отдай, батоно, что ты, как маленький? У этих штуковин затвор совсем слабенький. Если нечаянно ударить прикладом об пол, может выстрелить.

— Что ты говоришь?! — всплеснул руками Гургенидзе, глядя на автомат, как ребенок на конфету. — А я думал…

Он не договорил, потому что из соседнего помещения, где орудовал охранник, послышался грохот и сразу же — короткий визг неохотно выходящего из дерева железа и металлический лязг, какой бывает, когда сбивают висячий замок. Из дверного проема, клубясь, выплыло облако известковой пыли, казавшееся в свете фонарей особенно объемным и рельефным. Вместе с пылью в дверях, кашляя, появился охранник. В одной руке у него был фонарь, в другой — лом.

— Готово, Николай Егорович, — прохрипел он. — Там замок висел, так я его того… заодно.

— Ну и дурак, — сказал Клыков, брезгливо разгоняя ладонью пыль. — А если бы мина?

— Да я посмотрел, — возразил охранник.

— Посмотрел, — передразнил Клыков. — Ладно, победителей не судят.

Они подождали, пока уляжется пыль, и, светя фонарями, вернулись в помещение, которое Клыков про себя окрестил приемной. Оно и впрямь смахивало на приемную — скромную и даже аскетичную, особенно теперь, когда вместо дурацкого ковра напротив входа виднелась еще одна дверь — красивая, изящная, но при этом очень прочная и оборудованная к тому же надежным запором. Теперь этот запор болтался на одном винте, а с него свисал, все еще покачиваясь, древний амбарный замок. Выдранный с мясом стальной пробой валялся в пыли под ногами, дверь была слегка приоткрыта.

— Ну вот, батоно Гогия, — сказал Клыков, — эта дверь, кажется, последняя. Последний раз тебя спрашиваю: может, ну ее к черту?

— Коля, дорогой, — с огромным удивлением произнес Гургенидзе, — что ты такое говоришь? Скажи, неужели ты мог бы, дойдя почти до самого конца, повернуться к этой двери спиной и уйти? Мог бы?

— Да запросто, — не кривя душой, ответил Клыков. — Хоть сию минуту.

— А говоришь, разведчиком был, — разочарованно протянул Георгий Луарсабович.

— Быть разведчиком, батоно Гогия, вовсе не означает от нечего делать искать неприятности на свою голову, — сухо возразил начальник службы безопасности. — Скорее наоборот… И сейчас я тебе советую как твой телохранитель: плюнь ты на этот склеп, разотри и забудь. Чует мое сердце, ничего хорошего из твоего любопытства не выйдет.

Гургенидзе задумчиво пожевал верхнюю губу, испытующе глядя на Клыкова. Он привык доверять интуиции начальника охраны, но его разбирало жгучее любопытство. Кроме того…

— Не пойдет, Коля, — сказал он, найдя наконец достаточно веский аргумент. — А вдруг там бомбы, или авиационный бензин, или еще какая-нибудь дрянь? Ты что, предлагаешь мне построить дом на пороховой бочке? Надо посмотреть, уважаемый.

— «Хочу» и «надо» — это далеко не одно и то же, — проворчал Клыков. — Впрочем, поступай как знаешь. Ты — начальник, я — дурак… Тебя ведь все равно не переспоришь.

— Нет, — покачал головой Георгий Луарсабович, — не переспоришь. Потому что я прав, понимаешь?

— Ну, естественно, — сказал Клыков и, обреченно махнув рукой, распахнул дверь.

Они увидели просторное помещение со светлыми, как в больничной палате, стенами и старомодной мебелью в полотняных чехлах. Вдоль двух глухих стен, уходя под самый потолок, тянулись книжные полки, за долгие годы заметно прогнувшиеся под тяжестью множества солидных томов в тисненных золотом переплетах. Под сенью книжных полок разместился письменный стол — огромный, массивный, со множеством ящиков и полочек, обтянутый поверху сукном. Позади стола стояло удобное кресло с высокой спинкой, а на столе, помимо настольной лампы на тяжелой бронзовой ноге и роскошного письменного прибора, выстроилась в ряд целая шеренга телефонов, самый старый из которых представлял собой деревянный ящик с торчащей сбоку ручкой и трубкой, похожей на душевую насадку. Телефонов было ровным счетом шесть штук; подключенные к ним провода, змеясь и перекрещиваясь, ныряли под книжную полку и там терялись из вида.

Слева на столе лежала стопка чистой бумаги, а справа виднелся ворох исписанных мелким, но размашистым почерком листков. Два или три листка лежали посередине; верхний был исписан до половины, и на нем наискосок лежала ручка — старинная, костяная, из тех, в которые вставляли стальное перышко и которые нужно было макать в чернильницу. Рядом стоял стакан в литом серебряном подстаканнике, в стакане ложечка — такая же, как те, что хранились в буфете за стеной. Если бы эта картина была освещена не пляшущими лучами фонарей, а ровным светом настольной лампы, могло показаться, что обитатель этого странного кабинета отлучился на минутку и вот-вот вернется к прерванной работе.

Клыков направил фонарь в дальний угол. Теперь стало ясно, что это помещение когда-то служило не только кабинетом, но и гостиной, и даже спальней. Под лампой с тяжелым от пыли полотняным абажуром стоял круглый обеденный стол, накрытый плюшевой скатертью с золотой бахромой, в окружении тяжелых стульев с высокими спинками. За раздвижной ширмой помещалась узкая, застеленная без единой морщинки кровать; глубокое кожаное кресло под торшером, казалось, еще сохраняло очертания тела того, кто сидел в нем полвека назад. У стены стоял тяжелый старинный диван — тоже кожаный, обтянутый белым полотняным чехлом.

Там, на диване, лежало тело — не валялось, как все остальные тела в этом бетонном склепе, там, где его настигла пуля профессионального убийцы, а именно лежало, как будто человек прилег на минутку, а встать уже не смог. Голова с неопрятной седой бородой и остатками волос над ушами покоилась на подушке, одна рука лежала на груди, другая свешивалась с дивана, почти касаясь высохшими пальцами паркетного пола. При жизни человек этот был невысокого роста и умер в весьма преклонном возрасте. На нем был старомодный и даже старинный костюм-тройка, серый и изрядно поношенный, из-под седой бороды выглядывал смешной галстук-бабочка — синий в белый горошек.

На ногах у покойника, странно контрастируя с костюмом, были мягкие войлочные сапожки без подметок.

Гургенидзе и Клыков склонились над телом, а потом выпрямились и переглянулись.

— Неужели умер своей смертью? — изумленно спросил Клыков.

— На первый взгляд — да, — с сомнением ответил Гургенидзе. — Точнее без экспертизы не скажешь. Существует множество способов отправить человека к праотцам без применения огнестрельного оружия. Но вообще-то все это выглядит очень странно. Получается, он тут жил, а все они, — он вяло махнул рукой через плечо, в сторону открытой двери, — его караулили, чтобы не сбежал…

— А когда он помер, их всех здесь положили, — закончил за него Клыков. — В точности как рабов фараона, чтобы ему, значит, в загробной жизни было кем командовать…

— Шутишь, батоно Коля?

— Вроде того… На самом деле, конечно, их тут всех перестреляли, чтобы сохранить тайну.

— Это, как ты любишь выражаться, не факт, — вздохнул Гургенидзе.

— Не факт, — согласился Клыков. — Просто в данный момент эта версия представляется мне наиболее логичной.

— Странно он одет, — влез в разговор охранник Гена. — Кого-то он мне напоминает, особенно эта бабочка… Не пойму только кого. Чарли Чаплина? Нет вроде…

Гургенидзе покосился на него, но ничего не сказал. Костюм покойника и ему казался странно знакомым, не единожды виденным и даже привычным, несмотря на свой диковинный, древний даже для пятьдесят четвертого года покрой. В мозгу у него шевельнулась догадка по поводу того, где он мог видеть точно такой же костюмчик, но Георгий Луарсабович немедленно прогнал ее прочь — уж очень она была дикая, бредовая.

Чувствуя, что за последний час насмотрелся на покойников на три жизни вперед, он отошел от дивана и вернулся к письменному столу. Ему вдруг стало интересно, что писал этот странный обитатель подземного бункера незадолго до своей смерти. Кто это был — ученый, философ, полоумный гений, Диоген на полном государственном обеспечении? Лежавшие на столе бумаги могли ответить на этот вопрос, и Георгий Луарсабович, поудобнее пристроив на столе ощутимо нагревшийся фонарь, начал осторожно, боясь повредить, перебирать исписанные листки.

Один из них привлек его внимание. Похоже, это было письмо — законченное, но по какой-то причине не отправленное. Начиналось оно словами «Дорогой юный пионер!», а в конце стояла размашистая подпись. Некоторое время Георгий Луарсабович, не веря глазам, смотрел на эту подпись, потом поднес письмо к самому фонарю и посмотрел снова. Ошибка исключалась: эта подпись была ему хорошо знакома.

Гургенидзе вытер со лба неожиданно проступившую испарину, заметив при этом, как трясется рука, и окликнул Клыкова. Голос его прозвучал странно, больше всего он напоминал карканье полумертвой от холода и бескормицы вороны. Услышав его, Клыков со всех ног бросился к столу. Охранник бежал следом.

Георгий Луарсабович вытянул перед собой трясущуюся руку с растопыренной ладонью.

— Стойте, — прохрипел он. — Стой, Гена. Ты иди погуляй там… где-нибудь.

— Ступай, — коротко распорядился Клыков, и охранник молча испарился. — Что у тебя, батоно? Что ты здесь нашел?

— Сам посмотри, — ответил Гургенидзе. — А то, если я скажу, что нашел, ты решишь, что я совсем спятил. Вот, сюда смотри. Подпись тебе ничего не напоминает?

Некоторое время Клыков изучал подпись, а потом поднял глаза на Гургенидзе. Глаза у него были огромные и какие-то больные, полные не то печали, не то смертной тоски.

— Либо мы оба спятили, — тихо произнес он после мучительно длинной паузы, — либо…

— Вот именно, — сказал Георгий Луарсабович, — «либо». Не знаю, как ты, а я в институте на эту подпись насмотрелся до тошноты.

— Мне тоже хватило, — кивнул Клыков. — Пятьдесят с чем-то томов, и на каждом — вот это… Но это же бред, батоно!

— Бред, — согласился Гургенидзе.

Они, не сговариваясь, повернулись к дивану и осветили фонарями лежавшую там мумию.