Русская княжна Мария. Жди меня…

Андрей Воронин, 2002

На долю юной княжны, оставшейся после смерти деда наследницей огромного состояния, выпали неимоверные испытания, связанные с нашествием наполеоновских орд на русские земли. Не единожды находясь на краю жизни и смерти, она спасает одно из самых замечательных сокровищ Московского Кремля – чудотворную икону Георгия Победоносца, похищенную врагом и предназначавшуюся в дар Наполеону. Совершив подвиг и передав святыню в надежные руки, княжна возвращается в одно из своих имений, свободное от врага, чтобы восстановить силы и дождаться победы. Но не тут-то было! И здесь княжну поджидают опасности, превратившие ее жизнь в ад…

Глава 2

С трудом поднявшись на ноги, он вдохнул полной грудью пахнущий пороховой гарью воздух и от души порадовался тому, что все еще может дышать. При этом в спине его что-то хрустнуло, отозвавшись острым уколом боли, но боль тут же прошла. Спина между лопаток ныла, словно по ней саданули бревном, но, кажется, была цела и невредима, если не считать сильного ушиба. Легкие тоже работали как надо, и, бегло осмотрев себя с головы до ног, пан Кшиштоф убедился, что даже не оцарапан. Это было сродни чуду, и он истово перекрестился, подняв глаза к затянутому густым пороховым дымом небу. При этом он заметил, что его перчатка сплошь покрыта отвратительным месивом из смешавшейся с кровью земли. Рукав венгерки, да и вся остальная одежда, коли уж на то пошло, пребывала в таком же плачевном состоянии. Кивер пана Кшиштофа куда-то исчез, и ему стоило немалых усилий отыскать свою втоптанную в кровавую грязь саблю. Наклонившись, чтобы подобрать оружие, он едва не упал, подумав при этом, что досталось ему все-таки крепко.

Он огляделся, рассчитывая увидеть среди лежавших вокруг многочисленных трупов Лакассаня, но того нигде не было. Это обстоятельство несколько озадачило пана Кшиштофа: если Лакассань был жив, то почему он не воспользовался беспомощностью пана Кшиштофа и не убил его? В конце концов, подобная развязка не только удовлетворила бы жажду крови бледного убийцы, но и оказалась бы весьма на руку его хозяину, избавив Мюрата от необходимости выплачивать Огинскому обещанное вознаграждение. Тем не менее, пан Кшиштоф остался в живых. Более того, проклятый Лакассань исчез, оставив его, наконец, в покое. Это уже было настоящее чудо, даже более поразительное, чем то, что удар прикладом не сломал ему позвоночник. Поначалу пан Кшиштоф решил, что Лакассань ушел, приняв его за мертвого, но вскоре отказался от этой мысли: профессиональный убийца просто не мог допустить столь грубой ошибки.

Вокруг не утихал грохот сражения, время от времени перекрываемый железным аханьем уцелевших пушек батареи. Закопченные артиллеристы подносили пальники, и тяжелые батарейные орудия грузно подпрыгивали на лафетах, окутываясь облаками дыма. Поредевшие орудийные расчеты накатывали пушки, возвращая их на места, заряжающие прыгали в дыму со своими банниками, как свирепые чумазые черти, и вскоре пушки вновь содрогались, выкашивая картечью наступавшую нестройными рядами французскую пехоту. То и дело на батарее глухо шлепались в грязь ответные ядра, над головами тоненько пели пули, время от времени ударявшие в людей. Те, кто не был занят у орудий, лежа за валами, стреляли из ружей нестройными рваными залпами, а то и порознь. Некоторое время пан Кшиштоф, очумело мотая гудящей головой, стоял в самом центре этого ревущего ада, пытаясь сообразить, что ему делать дальше. Драться насмерть плечом к плечу с защитниками батареи он не видел никакого смысла. Эта война касалась его лишь постольку, поскольку помогала или мешала ему в устройстве личных дел. Теперь же он по уши увяз в этой войне и не видел никакого способа выбраться. Просто бежать с батареи пан Кшиштоф не мог: действуя подобным образом, он рисковал получить пулю в спину либо от русских, либо от французов. Да и кто выпустил бы его отсюда?

Шлепнувшееся в кровавую грязь всего в двух шагах от пана Кшиштофа ядро с ног до головы обдало его горячими липкими брызгами и заставило, наконец, выйти из ступора. Взгляд Огинского прояснился и гораздо живее забегал вокруг, ища пути к спасению. На глаза ему попалась кавалерийская лошадь с пустым, испачканным свежей кровью седлом на спине. Лошадь бестолково металась по батарее, шарахаясь от убитых и раненых, мешая артиллеристам и поминутно наступая на волочившийся по земле повод. Пан Кшиштоф попытался поймать ее, но насмерть перепуганное животное шарахнулось от него в сторону. Свободно болтавшийся повод, к счастью, зацепился за лафет перевернутой пушки, и лошадь послушно остановилась.

Хромая, пан Кшиштоф подбежал к ней, мертвой хваткой вцепился в повод и вскочил в седло. Невыгодность такой позиции не замедлила обнаружиться: по представлявшему собой отличную мишень пану Кшиштофу было дано несколько выстрелов, но ни один из них, по счастью, не достиг цели. Огинский, окончательно придя в себя, пригнулся, спрятавшись за конской шеей, и немедленно стайка пуль просвистела там, где только что была его голова.

Это была одна из тех ситуаций, в которых пан Кшиштоф совершенно переставал соображать и, гонимый слепым ужасом, мчался сломя голову куда глаза глядят. Тут, однако, мчаться было некуда, и наш герой бестолково вертелся под огнем, нещадно терзая бока лошади шпорами и одновременно натягивая то правый, то левый повод. Неизвестно, чем кончился бы этот вальс на осыпаемой градом ядер и пуль верхушке холма, если бы к совершенно обезумевшему Огинскому не подскакал рослый, богатырского телосложения человек в генерал-лейтенантском мундире. По крутому подбородку и выбивавшимся из-под фуражки непокорным прядям русых волос пан Кшиштоф с некоторым трудом узнал Ермолова, который уже тогда был знаменит как грамотный и смелый командир.

— Что с тобой, поручик? — прокричал он, перекрывая грохот орудий. — Ранен?

— Легко, ваше превосходительство, — сам не зная зачем, солгал пан Кшиштоф, который вовсе не был ранен, а лишь слегка ушиблен ружейным прикладом.

— Молодец, гусар! — похвалил его Ермолов. — Легко, говоришь… Вид-то у тебя такой, словно тобой из пушки выстрелили… Впрочем, как знаешь. В седле держаться можешь? Надобно съездить на левый фланг, расспросить князя Багратиона о положении дел и немедля вернуться с докладом к светлейшему. Он Кутайсова и меня туда посылал, да мы, видишь, не доехали. Кутай-сов-то, Александр Иванович, убит, вечная ему память. Ну, так сделаешь, гусар?

— Не извольте беспокоиться, — пробормотал пан Кшиштоф, который был без памяти рад подвернувшейся оказии покинуть обреченную, как ему казалось, батарею. — Будет исполнено.

— Ну, скачи, голубчик, — сказал Ермолов, и пан Кшиштоф поскакал.

Он перемахнул через осыпавшийся, заваленный лежавшими друг на друге трупами земляной вал и погнал коня прочь от холма, на котором снова началась бешеная пальба. Ему казалось, что за спиной у него выросли крылья. Естественно, ни на какой левый фланг он скакать не собирался, как не собирался разыскивать Багратиона и возвращаться с донесением в штаб Кутузова. Им владело одно единственное желание — как можно скорее вырваться из этого ада, оставив поле Бородинского сражения далеко за спиной. Сабля, которую он, сам не помня как, вложил в ножны, хлопала его по бедру, простреленный ментик развевался за левым плечом. В седельной кобуре обнаружился заряженный пистолет, и пан Кшиштоф взял его в руку, решив стрелять во всякого, кто попытается его остановить.

Огибая идущие в бой колонны войск и места горячих схваток, он поневоле все больше забирал в сторону левого фланга русских войск, где под мощным огнем неприятельской артиллерии с самого утра твердо стояли тающие на глазах, но сохраняющие строгий порядок каре Измайловского и Литовского полков. Огинский видел, как откатывались от этих ощетинившихся острым железом гранитных четырехугольников остатки разбитой наголову французской конницы. Казавшаяся ему безумной храбрость людей, продолжавших твердо стоять на месте под смертоносным градом картечи, на какое-то время настолько заняла внимание пана Кшиштофа, что он даже забыл погонять свою лошадь. Кроме всего прочего, придерживаясь того направления, в котором двигался сейчас, он вскоре неминуемо оказался бы в самой гуще боя, между каре измайловцев и наступающей тяжелой конницей французов. Он видел страшные груды одетых в блестящие кирасы тел, лежавшие в нескольких десятках шагов от передней шеренги русских, — там, где их сразил губительный ружейный залп. По полю носились обезумевшие, оставшиеся без седоков лошади. Одна из них бегала кругами, волоча за собой убитого кирасира, нога которого застряла в стремени, пока, наконец, не упала, сваленная шальной пулей.

Пан Кшиштоф в нерешительности натянул поводья, не желая попадать из огня да в полымя. Справа от себя он увидел скакавшую по полю рыжую кавалерийскую лошадь. Всадник был в седле, но ему, похоже, крепко досталось — он мешком лежал на спине лошади, обхватив ее руками за шею и свесив голову так, что она была не видна пану Кшиштофу. Его поза наводила на мысль о том, что он если не убит, то очень тяжело ранен и вот-вот свалится на землю. Мундир на нем был как будто зеленый, русский, но так густо перемазанный грязью и кровью, что пан Кшиштоф не взялся бы утверждать это с уверенностью. Огинский бросил на беднягу беглый взгляд и сосредоточился на поисках самого безопасного пути, которым можно было воспользоваться, чтобы покинуть поле боя.

Это была ошибка, о которой пану Кшиштофу предстояло очень скоро пожалеть. Лошадь с бесчувственным телом на спине вдруг перешла в галоп, и не успел Огинский сообразить, что, собственно, происходит, как она уже оказалась совсем рядом. «Бесчувственное тело» с неожиданной ловкостью выпрямилось в седле и левой рукой ухватилось за повод лошади Огинского, правой наведя на него пистолет.

— Какая встреча! — закричало «тело», держа пана Кшиштофа на мушке. — Признаться, я уже списал вас в расход. Тем не менее, приятно видеть вас живым и здоровым. Куда направляетесь, если не секрет?

Пан Кшиштоф безвольно обмяк в седле. Заряженный пистолет по-прежнему был у него в руке, но он отлично знал, что Лакассань — это был, конечно же, он, и никто иной, — наверняка успеет выстрелить первым и вряд ли промахнется.

— Проклятье! — Слова выпадали из пересохшего рта, как комья сухой шерсти, царапали гортань и застревали в горле. — Откуда вы взялись, Лакассань? Зачем вы меня преследуете?

— Позвольте, — удерживая на месте нетерпеливо гарцующую лошадь и не опуская пистолета, удивился Лакассань. — Разве я вас преследую? Отнюдь нет, сударь! Я не преследую вас, а следую за вами, как дисциплинированный солдат за своим командиром. Вы ведь не забыли, что командуете отрядом, которому была поручена специальная и сугубо конфиденциальная миссия? У вас такой вид, словно вы не рады встрече. С чего бы это, а?

Вид у Лакассаня был примерно такой же, как и у пана Кшиштофа, да оно и неудивительно: ведь они вместе барахтались в кровавой луже на батарее Раевского. Испачканное землей и кровью бледное лицо с растрепавшимися волосами выглядело безумным, глаза дико и опасно сверкали сквозь грязь, как два острых мокрых камня на дне мутной реки. Тонкие губы француза кривила сумасшедшая волчья ухмылка, а указательный палец правой руки играл со спусковым крючком пистолета, то слегка нажимая его, то вновь отпуская. Пан Кшиштоф невольно засмотрелся на этот палец, на кончике которого лежала его смерть. Это зрелище завораживало, и Огинский поймал себя на том, что ему трудно отвести глаза от обтянутого грязной перчаткой пальца Лакассаня.

— Бросьте, Лакассань, — сказал он. — Не я, а вы сбежали с поля боя. Вам не в чем меня упрекнуть. Дезертир вы, а не я.

— Э, нет, — продолжая играть с курком, возразил француз. — Я не бежал, а отступил во избежание напрасного кровопролития. Поверьте, сударь, что, будь у меня возможность, я бы непременно вытащил оттуда и вас. Но вы тяжелее меня, да и обстоятельства…

— Бросьте, — повторил пан Кшиштоф. — Единственное, что меня удивляет, так это то, что вы не перерезали мне глотку, пока я лежал без сознания. Ведь вы не могли не видеть, что я жив.

— Я же говорю — обстоятельства, — без тени смущения ответил Лакассань. — Не думайте, будто я вас пожалел. Просто после вашего столь удачного выстрела вокруг собралось так много посторонних, что я едва унес оттуда ноги. Однако мы теряем время. Итак, куда вы направлялись с такой поспешностью? Кстати, если не ошибаюсь, в том направлении находится левый фланг русских. Вы что, заблудились? А может быть, вовсе не заблудились, а как раз наоборот?

— Вот именно, — чувствуя, что жизнь его висит на волоске, сердито сказал пан Кшиштоф. — Именно наоборот! Я отлично знаю, куда и зачем направляюсь, и вы совершенно напрасно меня задерживаете, Лакассань. Кстати, где наш отряд?

Француз на мгновение поднял глаза к дымному небу, показывая, где пану Кшиштофу следует искать своих кавалеристов, и снова нехорошо ухмыльнулся.

— Не отвлекайтесь, — сказал он. — Так куда, позвольте узнать, вы так торопились, и что это за важное дело, в котором я вам помешал? Учтите, сударь, я не намерен с вами шутить. Должен сказать, что прострелю вам голову с огромным удовольствием. Меня так и подмывает сделать это, не дожидаясь ваших лживых объяснений.

— Лживых?! — пан Кшиштоф постарался, чтобы это прозвучало как можно более гневно. Он действительно на мгновение почувствовал себя возмущенным и рассерженным. — Лживых?! Кто вы такой, сударь, чтобы обвинять меня во лжи?! Да будет вам известно, что сам Ермолов послал меня к Багратиону. Я намерен покончить с этим любимцем Кутузова. Как вам это нравится, сударь?

— В самом деле? — Рука, державшая пистолет, немного опустилась. — Что ж, это все меняет — если, конечно, вы, по своему обыкновению, не лжете. Говорите, к Багратиону? Так чего же мы, в таком случае, ждем? Вперед, сударь!

— Вы будете мне помехой, — попробовал было возразить пан Кшиштоф, зная, впрочем, что из этого все равно ничего не выйдет.

— Поверьте, я буду вам меньшей помехой, чем кусок свинца в черепе, — успокоил его Лакассань, выпуская повод его лошади.

Они продолжили путь вместе. Пан Кшиштоф кланялся пролетавшим над головой ядрам и угрюмо молчал, мысленно проклиная все на свете и, в особенности, Мюрата, гораздого выдумывать поручения, выполнение которых было равносильно самоубийству. Впрочем, немалое место в его мысленном монологе занимали и проклятия в адрес чересчур живучего и пронырливого Лакассаня. Ну что ему стоило, в самом деле, взять и просто умереть? Люди вокруг гибли тысячами, а этому — хоть бы что… Да черт с ним, пускай бы жил, но где-нибудь подальше! Какое же нужно иметь везение, чтобы посреди огромного поля, в дыму и пламени, между двух сражающихся насмерть армий, повстречать именно того человека, видеть которого в данный момент ты совершенно не хочешь!

Всякий раз, когда поблизости свистела пуля или низко над головой пролетало пушечное ядро, пан Кшиштоф оглядывался на Лакассаня, моля бога о том, чтобы француза убило. Но небо не слышало его молитв, и пан Кшиштоф, оглядываясь, все время видел издевательскую улыбку своего спутника, который, словно заколдованный, по-прежнему оставался цел и невредим. Он даже не пригибался, словно у него вовсе не было нервов, и с презрительным видом наблюдал за поклонами пана Кшиштофа.

Вскоре они оказались в расположении русских войск и, будучи остановленными, узнали у окликнувшего их офицера, как проехать к командному пункту генерала Петра Ивановича Багратиона. Получив подробные указания, они пустились вскачь по разбитой снарядами деревенской улице, провожаемые сочувственными и одновременно завистливыми взглядами тех, кто стоял в резерве, до поры не имея возможности принять участие в баталии. Двое оборванных и окровавленных, но державшихся молодцами гусар, которые вернулись с батареи Раевского, вызывали всеобщее одобрение. Со всех сторон доносились вопросы, касавшиеся хода сражения; пан Кшиштоф на скаку коротко и неопределенно отвечал любопытным, а Лакассань, дурно изъяснявшийся по-русски, благоразумно помалкивал, ограничиваясь нетерпеливыми взмахами руки, означавшими, что он очень спешит.

Чем ближе подъезжал пан Кшиштоф к указанному встреченным на околице офицером месту, тем чаще и сильнее билось у него в груди сердце. Еще оставалась надежда, что проклятого Лакассаня все-таки найдет какое-нибудь шальное ядро. В таком случае пан Кшиштоф исполнил бы поручение Ермолова, как минимум, наполовину, то есть разыскал бы Багратиона и передал ему слова оставшегося на батарее генерала, после чего он был бы свободен и мог убираться на все четыре стороны. Но по мере продвижения вперед эта надежда таяла: проклятый француз, словно заговоренный, как ни в чем не бывало ехал рядом, продолжая презрительно скалить зубы, жутко белевшие на покрытом грязью лице. Огинский плохо представлял себе, каким образом ему удастся выполнить безумный замысел Лакассаня — убить Багратиона. То есть, сделать это было не так уж сложно: просто подъехать вплотную, выстрелить в упор из пистолета и подохнуть, как собака, под клинками офицеров свиты. Беда была в том, что погибать пану Кшиштофу совершенно не хотелось, но он понятия не имел, как этого избежать.

Наконец, впереди показалась плотная группа военных, стоявших на пригорке рядом с разрушенным сараем. Среди зеленых с красными отворотами мундиров мелькали офицерские плюмажи и золотое шитье генеральских мундиров. Обогнав пана Кшиштофа, туда проскакал человек в генеральской форме, и ехавший рядом Лакассань коротко бросил, как выстрелил:

— Коновницын.

Вокруг продолжался бой, земля дрожала от рева орудий и топота огромных масс конницы. На глазах у пана Кшиштофа ядро разнесло в щепы деревенскую избу; расщепленное бревно упало под ноги его лошади, и та шарахнулась в сторону, так что Огинский едва удержался в седле. Несмотря на то, что сражение длилось уже более семи часов, огонь с обеих сторон не только не ослабевал, но, казалось, усиливался с каждой минутой. Отупевший от гула и грохота, смертельно усталый пан Кшиштоф постепенно начал свыкаться с мыслью, что ему не уйти живым с этого поля. Он более не мог распоряжаться своей жизнью; все, что ему оставалось, это самому выбрать способ, которым он умрет.

Позади него с треском разорвалась граната. Оглянувшись через плечо, он увидел, как лошадь Лакассаня встала на дыбы. В густом дыму мелькнули широко раскинутые в поисках опоры руки француза; пан Кшиштоф заметил отлетевший в сторону, страшно смятый осколком гусарский кивер и дал шпоры своему испуганному скакуну. Взмыленная лошадь рванулась вперед из последних сил. На всякий случай Огинский оглянулся еще раз и заскрежетал зубами от бессильной злости: невредимый Лакассань, по-прежнему крепко сидя в седле, скакал за ним следом, скаля зубы в безумной ухмылке. Голова его была непокрыта, и оставалось лишь сожалеть о том, что осколок гранаты, сбивший с француза кивер, не прошел на полвершка ниже.

Пана Кшиштофа практически без задержки пропустили к Багратиону. Его растерзанный вид и густо перепачканный кровью мундир послужили ему наилучшим паролем — ни у кого из свиты генерала не возникло даже тени сомнения в важности привезенных окровавленным гусаром сведений. Лакассань остановил коня чуть поодаль и спешился, отвечая на вопросы окруживших его русских офицеров в основном жестами и междометиями. Пан Кшиштоф нашел в себе силы поразиться спокойному мужеству француза, граничившему с настоящим сумасшествием и позволявшему Лакассаню совершенно непринужденно держаться в столь небывалой и опасной ситуации. «Сумасшедший,» — окончательно решил для себя пан Кшиштоф и, отвернувшись от своего безумного спутника, шагнул к Багратиону.

— Ваше сиятельство, — хрипло отрапортовал он, — я только что с батареи Раевского. Генерал Ермолов послал меня выяснить положение дел на левом фланге, дабы я мог донести обо всем главнокомандующему. Спешу также сообщить вам, что геройскими усилиями наших войск под началом генералов Ермолова и Кутайсова батарея отбита у неприятеля.

— Здесь генерал-квартирмейстер Толь, — ответил Багратион. — Он только что от светлейшего и собирается скакать обратно. Тем не менее, благодарю вас. Судя по вашему виду, вы побывали в самом пекле и, получив ранение, остались в строю. Назовите ваше имя, сударь, чтобы Россия знала, чьей кровью куплено ее освобождение от супостата.

«Да уж, — подумал пан Кшиштоф, — чтобы Россия знала… Право, если я сделаю то, зачем сюда приехал, мое имя действительно войдет в анналы истории рядом с именами Герострата и тех римских сенаторов, что закололи кинжалами Цезаря. Правда, что касается меня, то я предпочел бы небольшую пожизненную ренту даже самой громкой посмертной славе, но, увы, от меня сейчас зависит очень мало, почти ничего…»

— N-ского гусарского полка поручик Огинский, — механически представился он именем своего кузена, надеясь на то, что трюк, который сработал с Ермоловым, сойдет и для Багратиона.

Эффект, однако, получился несколько неожиданным. Багратион вздрогнул, удивленно поднял густые черные брови и внимательно вгляделся в лицо пана Кшиштофа.

— Позвольте, — сказал он с несвойственной ему растерянностью, — если вы Огинский, то с кем же я имел удовольствие беседовать не далее как вчера? Или вы за ночь так сильно постарели, что сделались непохожи на самого себя?

Пан Кшиштоф понял, что попал впросак. Он никак не предполагал, что кузен Вацлав успел не только добраться до расположения русских войск, но и повидаться с самим Багратионом. Ситуация складывалась самая что ни на есть щекотливая, и пан Кшиштоф принялся выкручиваться.

— Виноват, ваше превосходительство, — почтительно сказал он, — но это недоразумение, к которому я давно привык. У меня есть кузен, который служит со мной в одном полку. Он моложе меня, но быстрее продвигается по службе, так что мы оба поручики, хотя и служим в разных эскадронах. Из-за нашей фамилии столь часто возникает путаница, что я давно подумываю о переводе в другой полк. Жаль лишь расставаться с товарищами…

Пан Кшиштоф врал напропалую, почти не слыша собственного голоса и не слишком заботясь о правдоподобии. Уже на середине своей речи он вдруг сообразил, что признаваться в родстве с Вацлавом Огинским ему не стоило: проклятый кузен вполне мог рассказать князю о роли своего родственника в похищении иконы Святого Георгия. «Матерь божья, — в отчаянии подумал пан Кшиштоф, — ну что мне стоило назваться любой из тысяч известных мне фамилий! Вот и все, теперь я пропал окончательно. В лучшем случае меня ждет Сибирь, в худшем — виселица…»

— Любопытно, — сказал Багратион. — Любопытно и не слишком…

Вероятно, он хотел сказать: «не слишком правдоподобно». Пану Кшиштофу почудилось даже, что он услышал это собственными ушами, и его спина мигом покрылась липкой испариной. Он невольно напряг мускулы ног, готовясь бежать, как заяц, кулаками и зубами прокладывая себе путь к спасению, но тут земля у него под ногами слегка содрогнулась, словно где-то рядом сильно ударила копытом лошадь, и прямо у себя над ухом пан Кшиштоф услышал чей-то испуганный крик: «Граната!»

Он резко обернулся, и его глаза, словно притянутые магнитом, мигом отыскали бешено крутившийся на земле черный мячик гранаты, окутанный белым дымком от горевшего и рассыпавшего во все стороны снопы оранжевых искр запала. До гранаты было никак не более трех шагов, и пану Кшиштофу стало окончательно ясно, что он погиб — на сей раз решительно и бесповоротно. Слова, которые собирался сказать Багратион, не имели теперь никакого значения. «Мертвые сраму не имут», — некстати вспомнилось пану Кшиштофу.

Он оцепенел, не в силах пошевелиться от леденящего ужаса, навеянного дыханием близкой смерти. Его взгляд был намертво прикован к вертевшемуся на голой вытоптанной земле ядру, и в то же время он с необыкновенной ясностью видел все, что его окружало, — казалось, даже то, что было сзади и никак не могло попасть в поле его зрения. Он видел пригнувшихся, присевших, даже упавших на землю офицеров и генералов, застывших в нелепых и неестественных позах; он видел вспухавшие над полем далекие и близкие дымы и острый блеск оружия; и еще он видел Лакассаня, который, всеми забытый и никем не замечаемый, стоял в свободной, даже небрежной позе и целился куда-то из пистолета. Огинскому показалось, что Лакассань целится в него, и он удивился: зачем, если он и так, можно сказать, мертв? В следующее мгновение он понял, что француз, воспользовавшись удобным случаем, задумал застрелить Багратиона.

Пистолетный выстрел слился с кашляющим треском лопнувшей гранаты. Пан Кшиштоф увидел дымок на срезе пистолетного ствола, а секундой позже грубая нечеловеческая сила швырнула его оземь так, что весь воздух в одно мгновение выскочил из его легких. Борясь с удушьем и не понимая, жив он или уже умер, Кшиштоф Огинский лежал на земле и слушал комариный писк в ушах, пришедший на смену всем остальным звукам.

Вокруг суетились какие-то люди, не обращавшие на него внимания, словно он и впрямь был неживым предметом. Они размахивали руками, как провинциальные актеры-трагики, разевали в бесшумном крике рты и метались из стороны в сторону, словно у них в доме случился пожар. Собрав все силы, пан Кшиштоф приподнялся на локте и, с огромным трудом держа словно налитую свинцом голову прямо, огляделся по сторонам. Он почти сразу увидел лежавшего на земле в двух шагах от него Багратиона, вокруг которого суетились офицеры свиты. Шпага и треуголка князя валялись на земле, и кто-то возился с левой ногой генерала, перевязывая ему колено. Пан Кшиштоф не знал, что послужило причиной ранения — французская граната или пуля Лакассаня, да это его и не интересовало. Он был уверен, что умирает, и все, что происходило вокруг, потеряло для него какое бы то ни было значение. «Как нелепо», — подумал пан Кшиштоф и, опустившись на землю, стал ждать прихода смерти.

* * *

Кшиштоф Огинский не умер. Вероятно, в списках, заготовленных смертью на этот страшный день, его имя не значилось. На перевязочном пункте, куда его доставили в тряской двуколке, запряженной худой обозной клячей, валившийся с ног от нечеловеческой усталости пожилой хирург осмотрел его и удивленно поднял брови: после своих приключений на батарее пан Кшиштоф имел вид смертельно раненого, истекающего кровью и находящегося при последнем издыхании человека, тогда как на самом деле полученные им увечья ограничивались легкой контузией, широкой царапиной на лбу и небольшой рваной раной левого предплечья. Узнав от врача о том, что его жизни ничто не угрожает, Огинский поначалу не поверил, но, когда перевязка закончилась и ему было предложено покинуть перевязочный пункт своим ходом, стало окончательно ясно, что хирург и не думал шутить. Пан Кшиштоф осторожно спустил ноги с дощатого стола, на котором его перевязывали, и неуверенно встал. Голова у него кружилась и болела, в ушах звенело от контузии, ныла перевязанная рука, но все остальное как будто и впрямь было цело и невредимо. Пан Кшиштоф сразу почувствовал себя лучше, и липкий холодный пот, который не переставая сочился из всех его пор на протяжении последнего ужасного часа, мигом высох. Огинский понял, что смерть и на этот раз обошла его стороной, и несколько воспрянул духом.

На утоптанной до каменной твердости, залитой кровью площадке вокруг полотняной палатки перевязочного пункта яблоку негде было упасть от лежавших и сидевших прямо на земле раненых. Многие из них издавали мучительные стоны, кто-то громко молился, кто-то матерно ругался слабым задыхающимся голосом; иные, самые тяжелые, лежали молча и неподвижно, очевидно, находясь между жизнью и смертью. Пан Кшиштоф подумал, что мог бы сейчас выглядеть точно так же, как эти несчастные, а может быть, и хуже. Граната взорвалась совсем рядом, и то, что он отделался царапинами, было настоящим чудом. Тут до него дошло, что Лакассань, скорее всего, посчитал его убитым, и пан Кшиштоф возликовал: избавление от этого жуткого типа казалось ему подарком судьбы — не менее драгоценным, чем чудесным образом обретенная заново жизнь.

К перевязочному пункту то и дело подъезжали телеги с ранеными. Бородатые ополченцы в полувоенной одежде и фуражных шапках, с заткнутыми за пояс остро отточенными топорами правили лошадьми и помогали санитарам сгружать раненых с подвод. Они переговаривались между собой грубыми голосами, так коверкая на свой лад многие слова, что их язык был почти непонятен пану Кшиштофу. Проходя мимо Огинского, они косились на него с опасливым уважением: вид рослого черноусого гусара в испачканном землей и кровью мундире, с обмотанной кровавым бинтом головой и висящей на перевязи забинтованной рукой поневоле внушал почтение. На груди у пана Кшиштофа болтался чужой орден, на боку висела большая сабля с серебряным офицерским темляком; по старой привычке Огинский держал грудь колесом, как оперный тенор или балетный танцор, что в сочетании с бинтами, шпорами и саблей действительно придавало ему весьма внушительный и воинственный вид. Уразумев, что непосредственная опасность миновала, трусливый авантюрист мигом оправился, встряхнулся, как это делает выбравшаяся из-под крыльца курица, расправил перышки и преобразился в героя, не щадившего живота своего за отечество.

Он видел, как из соседней палатки вынесли носилки, на которых кто-то лежал, по грудь укрытый испачканной кровью простыней. Вокруг носилок, мешая санитарам, увивались какие-то люди в адъютантских мундирах. Лицо человека, лежавшего на носилках, показалось Огинскому знакомым, но только встретившись с этим человеком глазами, пан Кшиштоф сообразил, что видит Багратиона.

Багратион был жив и находился в сознании. Это означало, что попытка Лакассаня застрелить князя по какой-то причине провалилась. Возможно, французу помешала та самая граната, а может быть, что-то еще — пану Кшиштофу это было неинтересно. Для него не имело ни малейшего значения, жив Багратион или уже умер. Главное, что Лакассань куда-то исчез, и пан Кшиштоф от души надеялся, что кровожадный урод остался лежать среди изувеченных трупов на поле боя, сам такой же неподвижный и холодный, как и они. Теперь можно было с легким сердцем возвращаться к Мюрату и доложить маршалу, что от его, пана Кшиштофа Огинского, руки пал генерал Кутайсов, а Багратион, хотя и остался в живых, надолго выведен из строя. Не беда, что не осталось ни одного свидетеля, который мог бы это подтвердить: отсутствие Кутайсова и Багратиона в рядах русской армии скажет само за себя. Мюрат, конечно, предпочел бы, чтобы вместо Лакассаня погиб Огинский, но деваться ему будет некуда: он обещал заплатить, и он заплатит.

Багратион повернул неестественно бледное лицо к одному из адъютантов и что-то сказал. Адъютант, низко склонившись к носилкам, выслушал его, кивнул и, придерживая шляпу, быстрым шагом направился к пану Кшиштофу. Огинский насторожился, вспомнив неприятный эпизод, имевший место во время его беседы с князем. Что, если Багратион заподозрил в нем шпиона?

Пан Кшиштоф огляделся, постаравшись сделать это как можно незаметнее. Бежать было некуда, полагаться приходилось лишь на удачу и собственную изворотливость. Между тем увешанный крестами и аксельбантами, как рождественская елка, адъютант подбежал к нему и, небрежно откозыряв, сказал:

— Господин поручик, князь Багратион желает вас видеть. Не соблаговолите ли вы подойти к носилкам?

— С удовольствием, — солгал пан Кшиштоф, который в данный момент ощущал вовсе не удовольствие, а сильнейшие опасения по поводу своей дальнейшей судьбы. Допущенная им при первой встрече с Багратионом ошибка теперь грозила самыми серьезными осложнениями, и он остро пожалел о том, что князь остался в живых. Пану Кшиштофу не было никакого дела до судеб России, Франции и даже его родной Польши, но своя собственная судьба волновала его весьма сильно: избежав почти неминуемой гибели, он вовсе не стремился снова играть в жмурки со смертью — во всяком случае, не так скоро.

Вслед за адъютантом он подошел к носилкам, на которых лежал раненый генерал. Лицо Багратиона было бледным и блестело от пота. Пан Кшиштоф понял, что князь испытывает сильнейшую боль, но голос, которым Багратион обратился к нему, звучал хотя и слабо, но твердо и уверенно.

— Рад, что вы уцелели, поручик, — сказал Багратион. — Мне, как видите, повезло меньше.

— Вы непременно поправитесь, ваше сиятельство, — поспешил возразить пан Кшиштоф, не ожидавший такого поворота беседы. — Уверен, что очень скоро вы вновь примете командование и будете не только свидетелем, но и одним из главных творцов окончательной победы над Бонапартом.

— Мне бы вашу уверенность… Впрочем, спасибо, поручик. Я видел, как стойко вы держались перед лицом опасности. Вы даже не шелохнулись, подавая пример остальным, тогда как многие офицеры и даже генералы, по моим наблюдениям, были изрядно напуганы.

Пан Кшиштоф поклонился, скромно умолчав о том, что при виде готовой взорваться гранаты его приковал к месту цепенящий ужас, а вовсе не безумная храбрость, которую приписывал ему князь.

— Надеюсь, поручик, что ваши раны не опасны, — продолжал Багратион.

— Пустяки, ваше сиятельство, — бодро заявил пан Кшиштоф и тут же на всякий случай добавил: — Не более чем через неделю я смогу вернуться в строй.

— Ну, насчет недели вы, батенька, пожалуй, хватили через край, — попытавшись улыбнуться, сказал Багратион. — Надеюсь, однако, что небольшое путешествие вам не повредит. Я хотел бы просить вас сопровождать меня до моего имения, где мне предстоит выздороветь либо… либо умереть. Вам положен отпуск для излечения, так не откажите в любезности провести часть его в моем обществе!

На секунду пан Кшиштоф растерялся. Будь он и в самом деле раненым в сражении офицером русской армии, о более лестном предложении нельзя было бы и мечтать. В его положении, однако, приглашение Багратиона представляло собой, скорее, нежелательную помеху: пан Кшиштоф не видел никакого резона в том, чтобы тащиться вместе с раненым князем куда-то вглубь России, прислуживая ему и развлекая его разговорами, во время которых, кстати, было бы очень легко невзначай проговориться, как это уже случилось не более часа назад. В то же время он не видел ни малейшей возможности отказаться, не вызвав тем самым новых подозрений. Собственно, об отказе не могло быть и речи, поскольку здесь, в двух шагах от поля продолжавшегося сражения, просьба генерала являлась прямым приказом, лишь из вежливости облеченным в более мягкую форму.

Дьявол с ним, подумал пан Кшиштоф. Что мне стоит согласиться? По крайней мере, это отличный способ убраться отсюда подальше. Не пробираться же, в самом деле, обратно к Мюрату прямиком через это пекло! И потом, Мюрат, чего доброго, может придумать для меня еще какое-нибудь дельце, пока сражение не кончилось. А так… Ну, не могу же я, в самом деле, отказать Багратиону, сославшись на необходимость встретиться с Мюратом! Обстоятельства оказались сильнее меня, и даже Мюрат не может этого не понять… А по дороге, на первом же ночлеге, я тихо исчезну и встречусь с маршалом, когда это кровавое безумие уже останется позади.

Совсем недалеко от места, где стоял пан Кшиштоф, беседуя с Багратионом, вдруг, фонтаном разбросав комья земли, упало шальное ядро. Это напоминание о тысячах смертей, продолжавших тучами носиться вокруг, заставило Огинского поторопиться с решением.

— Рад служить вашему превосходительству, — немного поспешнее, чем следовало бы, произнес он. — Постараюсь сделать все, чтобы путешествие вышло… — Он замялся, потому что чуть было не сказал «приятным», но вовремя спохватился, что в том положении, в каком находился сейчас его собеседник, говорить о приятном путешествии было бы, по меньшей мере, бестактно. — Вышло как можно более коротким и безопасным, — нашелся он и снова поклонился.

Багратион кивнул — вернее, просто опустил веки и больше их не поднимал, так что было непонятно, просто ли он закрыл глаза или потерял сознание от боли и слабости.

Вскоре подали повозку, дно которой было густо застелено свежим сеном. Поверх сена положили офицерскую шинель, после чего поместили в повозку Багратиона, укрыв его еще одной шинелью. Пан Кшиштоф уселся в ногах у князя, положив на колени свою саблю и пристроив пистолет так, чтобы до него было легко дотянуться рукой.

Угрюмый ополченец в перекрещенном ремнями кафтане до колен, фуражной шапке, грубых сапогах и широких шароварах взял лошадь под уздцы и, понукая ее своим грубым голосом, повел прочь от полевого лазарета и, главное, от поля Бородинского сражения. Такое положение дел вполне устраивало пана Кшиштофа, который чувствовал, что сыт по горло ратными подвигами. Внутри у него до сих пор все дрожало от нечеловеческого напряжения, вызванного жизненной необходимостью преодолевать страх и действовать наперекор инстинкту самосохранения. Огинский даже немного гордился собой: впервые в жизни ему удалось справиться с собственной трусостью — неважно, с помощью Лакассаня или без нее. Пан Кшиштоф понимал, что выжить в этой гигантской мясорубке можно было только так, действуя вопреки инстинкту, который толкал его на безумное бегство куда глаза глядят, то есть прямиком в объятия неминуемой смерти. Впрочем, рассуждать об этом теперь не было нужды: опасность осталась позади, и расстояние между полем битвы и паном Кшиштофом неуклонно увеличивалось с каждым оборотом скрипучих тележных колес.

Неподрессоренную повозку немилосердно трясло на ухабах и рытвинах. Раненый Багратион поначалу кусал губы, сдерживая стоны, которые время от времени все-таки прорывались наружу явно против его воли. Вскоре, однако, он действительно потерял сознание, и пан Кшиштоф окончательно расслабился, привалившись спиной к дощатому борту повозки и полузакрыв глаза. Так, с полузакрытыми глазами, неловко действуя одной рукой, он набил трубочку, высек огонь и стал курить, с удовольствием вдыхая теплый ароматный дымок, запах которого казался таким мирным и уютным после смрада пороховой гари, дыма пожарищ и тяжелого металлического запаха свежей крови.

Вокруг по-прежнему грохотало и выло — собственно, уже не столько вокруг, сколько позади. Пан Кшиштоф стиснул зубами мундштук трубки, неловко изогнулся и выудил правой рукой из левого кармана массивные серебряные часы на толстой цепочке, снятые им накануне с убитого русского офицера. Со щелчком откинув крышку, он посмотрел на циферблат и удивленно покачал забинтованной головой: было четыре с минутами пополудни, а бой даже не думал утихать. Живое воображение пана Кшиштофа мигом нарисовало ему страшную картину: освещенное луной поле, заваленное огромными горами трупов, представляющими собой все, что осталось от двух истребивших друг друга до последнего человека великих армий. И в самом деле, бой бушевал с такой яростью, люди дрались с таким нечеловеческим упорством, словно и впрямь поставили перед собой задачу перебить противника до последнего писаря и кашевара, хотя бы и ценой собственной жизни. Огинский, который до сих пор был полностью уверен в неминуемой победе французской армии, даже засомневался: сражение длилось уже десять часов кряду с неослабевающей силой, а русские не только не были разбиты, но до сих пор даже не сдвинулись с занятых накануне позиций, словно каждый солдат пустил корни на том месте, где стоял.

Впрочем, подумал пан Кшиштоф, какое мне до этого дело? Лишь бы Мюрат не погиб раньше, чем заплатит деньги. Но Мюрат не погибнет. Недаром его прозвали баловнем удачи: с самого начала кампании он ухитрился не получить ни единой царапины, хотя, по слухам, всегда с отчаянной храбростью лез в самую гущу сражения. Именно такой человек и должен командовать кавалерией — лихой рубака, неуязвимый для вражеских пуль и клинков, и в то же время тонкий политик, хитрец и умница…

Да, подумал пан Кшиштоф лениво, что хитрец то хитрец, этого у него не отнимешь. И, как всякий хитрец, обожает загребать жар чужими руками. Но я больше не буду таскать для него каштаны из огня. Увольте, сир, скажу я ему, но с меня довольно. Я не отказываюсь служить вам, но мне нужен долгосрочный отпуск. Вы же видите, я ранен, выполняя ваше поручение. Я выполнил его с честью и заслужил награду, сир…

Пан Кшиштоф почувствовал, что напряжение начинает мало-помалу отпускать его. Глаза у него слипались все сильнее, трубка потухла. Он выбил ее об дощатый борт повозки, спрятал в карман и решил вздремнуть.

Разбитая дорога, по которой молчаливый ополченец вел повозку, спустилась в неглубокую, поросшую изломанными, смятыми, почти без листьев кустами. В кустах, задрав к небу окоченевшие ноги, лежала мертвая лошадь со вспоротым брюхом. В двух шагах от лошади, разбросав в стороны руки, лежал убитый кавалергард в белом мундире, выпачканном землей и кровью. Легкий ветерок шевелил его красивые русые волосы, как прошлогоднюю траву на пригорке. Пан Кшиштоф поморщился от этого зрелища: кавалергард казался ему глупцом, получившим по заслугам. В конной гвардии всегда служили отпрыски самых богатых и знатных дворянских фамилий, и пан Кшиштоф никак не мог понять, что заставляет людей, у которых и без того есть все, о чем только можно мечтать, подвергать себя лишениям и смертельному риску военной службы. Чего им, спрашивается, не хватает — чести, славы, почета? Орденов? Черт подери, как это глупо! Вот он, лежит, уткнувшись лицом в грязь, в своем щегольском мундире с золотыми аксельбантами, и что для него теперь честь, слава и почет? Кто заставил его пойти на смерть? Да в том-то и дело, что никто! Он сделал это добровольно, и еще гордился, наверное, своим дурацким поступком…

Чуть дальше на обочине дороги лежала вверх колесами разбитая прямым попаданием пушечного ядра фура — видимо, та самая, которую везла только что попавшаяся пану Кшиштофу на глаза лошадь. Придавленный бортом мертвый возница в артиллерийском мундире смотрел в небо широко открытыми остекленевшими глазами. Ополченец, который управлял повозкой Багратиона, переложил поводья из правой руки в левую и перекрестился. Пан Кшиштоф попытался вспомнить, крестился ли этот бородач при виде мертвого кавалергарда, но так и не смог. Крестился, наверное… А впрочем, кто его разберет, что у этого холопа на уме, да и кому это интересно? Возможно даже, что он принял конногвардейца за француза — вряд ли этот мужелап разбирается в мундирах…

Занятый подобными мыслями, пан Кшиштоф не сразу заметил человека, который, повелительно подняв кверху левую руку, шагнул на дорогу из-за перевернутой фуры. Его правая рука была полуопущена, и в ней поблескивал большой армейский пистолет. Первым делом пан Кшиштоф увидел этот пистолет и покрылся холодным потом. В следующее мгновение в глаза ему бросилась зеленая гусарская венгерка, густо перепачканная землей и кровью, и лишь после этого Огинский с замиранием сердца узнал Лакассаня.

— Тпру! — сказал возница, и лошадь послушно остановилась.

Пан Кшиштоф заметил, что бородач словно невзначай опустил руку на топор, который торчал у него из-за пояса, и напрягся, не зная, как поступить или, вернее, в кого стрелять: в возницу или в Лакассаня. Француз, словно догадавшись о его колебаниях, бросил на сообщника многозначительный взгляд.

— Какая милая картина, — не глядя на ополченца, по-французски сказал пану Кшиштофу Лакассань. — Раненый герой покидает поле боя…

Услышав французскую речь, ополченец растерянно подвигал бородой и полез было рукой под шапку — чесаться, но тут до него, наконец, дошло, что он видит прямо перед собою француза, и здоровенный, как медведь, кряжистый мужик молча выхватил из-за пояса топор. Лакассань на мгновение повернул к нему голову, небрежным жестом вскинул пистолет и выстрелил от бедра, не целясь. Смотревший на возницу сзади пан Кшиштоф увидел, как пуля, насквозь пробив ему голову, разворотила заросший густым русым волосом затылок. Это выглядело так, словно голова ополченца вдруг взорвалась. Здоровяк выронил топор и медленно, словно в церкви, опустился на колени. Он был, несомненно, мертв, как печная заслонка, но почему-то никак не хотел падать, и тогда Лакассань, подойдя, толкнул его в плечо носком сапога. Ополченец медленно, как бы неохотно повалился набок. Лакассань бросил разряженный пистолет в кусты и тут же вынул откуда-то второй, сразу взведя курок. Смотрел он при этом прямо в глаза пану Кшиштофу, и на губах его играла кривая улыбочка, яснее всяких слов говорившая о том, что француз видит своего сообщника насквозь и не обольщается по поводу чувств, которые тот к нему испытывает.

Не спуская глаз с Огинского, Лакассань наклонился, взял убитого ополченца за шиворот и с натугой поволок его в сторону от дороги. Оказавшись в кустах, возница, хотя и был отлично виден, сразу как-то перестал бросаться в глаза, неразличимо слившись с пейзажем, который словно сошел с одного из безумных полотен Иеронима Босха.

— Итак, — сказал Лакассань, возвращаясь к повозке, — что мы тут имеем? Ба, да это же наш князь! Простите, сударь, я что-то не разберу: он в самом деле жив или мне это только мерещится?

Пан Кшиштоф тяжело вздохнул. Надежда немного отдохнуть и оправиться после потрясений сегодняшнего безумного дня печально испарилась. Лакассань не только не погиб, но даже и не потерялся. Он снова был здесь и сверлил пана Кшиштофа взглядом своих холодных сумасшедших глаз. В присутствии этого человека Огинский все время чувствовал себя так, словно улегся спать, взяв с собой в постель смертельно ядовитую змею.

— Послушайте, — сказал он, — не мог же я, черт подери, убить его на глазах у всего штаба! Да что там штаб — на глазах у всей русской армии!

— Ну, я-то смог, — напомнил Лакассань. — Если бы не та граната, этот человек был бы уже мертв. А вы… О, я отлично вас понимаю! Сначала вам мешал штаб и, как вы изволили выразиться, вся русская армия, потом лекарь и санитары на перевязочном пункте, еще позже — этот мужик… — Он небрежно кивнул в сторону кустов, где лежал мертвый возница. — А теперь, вероятно, вам мешаю я. В таком случае позвольте вас заверить, что я не стану чинить вам препятствий. Пистолет и сабля при вас. Действуйте, а я посторожу. Место здесь уединенное, как по заказу. Лучшего случая вам уже не представится, поверьте. А может быть, вы не хотите? Быть может, он стал вам дорог за время вашего совместного путешествия? Если так, то я с удовольствием начну с вас, чтобы вам не пришлось лицезреть бесславную кончину сего славного воителя.

— К черту, — сказал пан Кшиштоф. — Вы мне смертельно надоели, Лакассань. Почему бы вам не сказать прямо, что вы просто обожаете пускать людям кровь? Я же знаю, вам все равно, кого убить — меня, Багратиона или этого мужика. — Он тоже кивнул в сторону кустов. — Вы просто любите кровь, как иные любят вино. Ведь вы не успокоитесь до тех пор, пока не прострелите мне голову, не так ли? Так к чему эта пустая болтовня? Стреляйте, и дело с концом.

— Эта, как вы выразились, болтовня придает тривиальному убийству вид законченного произведения искусства, — с ухмылкой ответил Лакассань. — Все на свете рано или поздно приедается, даже чужая смерть. Ведь вы же не можете питаться одним мясом, правда? Вам нужны соль, перец, пряности… гарнир, в конце концов. Так же и я. Вы правы, мне нравится убивать. Но, кроме того, мне нравится смотреть, как вы трясетесь от страха.

— Пропадите вы пропадом, — сказал пан Кшиштоф, прикидывая, как бы ему половчее схватить пистолет. Было совершенно очевидно, что Лакассань не шутит: ему действительно нравилось пугать Огинского. А что, если он не остановится и все-таки решит напугать его до смерти?

— Не вздумайте валять дурака, — предупредил Лакассань, словно прочтя его мысли. — Я не намерен вас убивать, пока вы не заставите меня это сделать. Допускаю, что я вам не нравлюсь, но вас ведь никто не заставляет на мне жениться! Давайте достойно завершим наше дело и расстанемся друзьями!

Пан Кшиштоф презрительно фыркнул в усы. Частые перепады настроения, свойственные Лакассаню, лишний раз убеждали его в том, что этот подручный Мюрата, мягко выражаясь, не вполне нормален. Тем не менее, с ним приходилось считаться, и Огинский нехотя потащил из ножен саблю. Он посмотрел на бледное лицо лежавшего без сознания Багратиона и пожал плечами, подумав, что, если бы не Лакассань, этот человек мог бы остаться в живых, выздороветь и вернуться в строй. Пану Кшиштофу была безразлична судьба князя; он не желал Багратиону смерти, но и умирать вместе с ним или, что было бы еще хуже, вместо него не собирался.

Отливающий ртутным блеском клинок толчками выползал из ножен, и пан Кшиштоф подумал, что даже не знает, хорошо ли наточена доставшаяся ему сабля. Сабля была не его, и одежда была не его, а какого-то убитого неизвестно где — скорее всего, под Смоленском — поручика, и даже трубка, лежавшая в кармане рейтузов, до пана Кшиштофа принадлежала кому-то другому. «Когда же это кончится? — с горечью подумал Огинский. — Когда, наконец, я перестану скитаться по свету, спать на голой земле, питаться чем попало и ежеминутно рисковать шкурой? Матка боска! На свете столько денег, так почему же мне приходится бить-рыба об лед, чтобы раздобыть хотя бы немного этих желтеньких кружочков?! Несправедливо это, право слово, несправедливо!»

Он не успел вынуть саблю даже до половины, когда Лакассань вдруг застыл в напряженной позе, а потом, не говоря ни слова, отбежал в сторону и бросился ничком на землю, сразу сделавшись похожим на несвежий труп. Пан Кшиштоф проводил его удивленным взглядом и лишь после этого услышал тяжелый топот множества копыт, приближавшийся к лощине из-за поворота дороги. У него возникло сильнейшее искушение броситься бежать на все четыре стороны, пока Лакассань притворяется убитым. Француза можно было понять: он, хоть и смыслил немного по-русски, с огромным трудом мог связать пару слов, и это получалось у него с ужасающим акцентом, который мигом выдал бы его происхождение. Здесь, в тылу русских войск, вероятность встречи с отрядом французской кавалерии была ничтожна, а объяснение с русскими неминуемо закончилось бы для Лакассаня пленом, если не смертью.

Вскоре над верхушками кустов возник целый лес колышущихся пик, и из-за поворота ровной рысью выехала свежая казачья сотня. Пан Кшиштоф, не успев еще толком обдумать свое дальнейшее поведение, откинулся на борт повозки, закатил глаза и принял позу, которая, по его мнению, должна была навести казаков на мысль, что он ранен много тяжелее, чем это было на самом деле. У него мелькнула заманчивая идея выдать казакам Лакассаня, как французского лазутчика и человека, который пытался убить самого Багратиона, но он тут же отказался от этой мысли: не было никакой гарантии, что казаки сразу расправятся со шпионом. Оставшись в живых и угодив в плен, Лакассань на первом же допросе рассказал бы много интересного о пане Кшиштофе, чего Огинскому вовсе не хотелось.

Увидев стоявшую посреди дороги повозку с ранеными, казаки окружили ее. Кто-то узнал Багратиона, и вокруг поднялся ужасный гомон. Молодому хорунжему, который командовал сотней, не сразу удалось навести порядок среди своих подчиненных. Когда установилась относительная тишина, хорунжий расспросил пана Кшиштофа, который, не переставая постанывать и страдальчески закатывать глаза, поведал ему историю о том, как на их повозку напали трое французских кавалеристов, отбившихся, по всей видимости, от своих. В ответ на вопрос о том, куда они уехали, пан Кшиштоф махнул рукой куда-то в сторону Бородинского поля. Хорунжий выделил для сопровождения князя Багратиона вооруженный эскорт из десяти всадников, а сам со своей сотней на рысях двинулся дальше в надежде догнать мифических французов, покушавшихся на жизнь весьма популярного в армии генерала.

Сидя в задней части снова тронувшейся в путь повозки, пан Кшиштоф бросил прощальный взгляд на неподвижно уткнувшегося лицом в землю Лакассаня и, не сумев удержаться, расплылся в злорадной улыбке.