Комбат. За свои слова ответишь

Андрей Воронин, 1999

Он немногословен, но если пообещал, то выполнит обещанное, таков Комбат, ведь это не просто кличка главного героя Бориса Рублева, это прозвище, которое он заслужил. Он, бывший майор десантно-штурмового батальона, держался в армии до конца. Многоточие в его военной карьере поставила последняя война на Кавказе…

Глава 2

Осенью дожди всегда серые.

Сквозь пелену дождя неслись автомобили с включенными фарами, а по тротуару, легко перепрыгивая через лужи, бежал высокий мужчина в разбитых кроссовках, спортивных штанах неопределенного цвета с двойными белыми лампасами и в темно-синей майке с короткими рукавами. Он бежал очень ровно, и казалось, что ноги, обутые в тяжелые кроссовки с замысловатой рифленой подошвой даже не касаются мокрого шершавого асфальта.

Борис Рублев бежал легко, большими шагами. С проезжающих мимо машин на него поглядывали кто с нескрываемым восхищением, кто с презрением, а кто и просто с интересом.

— На спортсмена похож, — переговаривались пассажиры автомобилей и пассажиры автобусов, троллейбусов, прижимая лица, расплющивая носы о мокрое запотевшее стекло.

Борис Рублев дышал ровно и напоминал сам себе локомотив, мчащийся по рельсам, причем не в полную силу, а так, чтобы просто разогреть мотор.

Один поворот, второй… Квартал, еще квартал…

Вот и ограда парка. С деревьев срывались листья — желтые, красные, охристые, падали на мокрый асфальт, прилипали к нему. Иногда подошва кроссовки раздавливала багряный кленовый лист, и на асфальте оставались темно-красные, бордовые пятна.

«Словно кровь», — думал Борис Рублев, глядя вперед, ритмично дыша.

Он бежал с такой скоростью, что не слышал ударов собственного сердца. Мышцы постепенно прогревались, наполнялись горячей кровью, и Борис Рублев получал удовольствие от этого, в общем-то, быстрого утомительного бега, от прохладного осеннего воздуха, от назойливого дождя. Но уже вскоре дождь не казался назойливым, он даже был приятен.

Когда до дома оставалось метров пятьсот, Рублев побежал еще быстрее и наконец услышал биение сердца. Мышца сокращалась уверенно, ритмично, как кузнечные мехи. У входа во двор Комбат сбросил скорость и перешел на быстрый шаг.

Он подскакивал, размахивал руками, резко поворачивал торс то право, то влево. На спортивной площадке у школы он подошел к перекладине, подскочил, уцепился за скользкую влажную трубу и двадцать раз легко вознес свое тело. Несколько раз перевернулся через перекладину, а затем принялся делать подъем переворотом. Все движения были отточены, выверены, он выполнял простые упражнения как заправский гимнаст.

Наконец соскочил на землю, уперся кулаками в землю и стал отжиматься. Сколько раз он сделал это упражнение, не знал, да и никогда не считал. Он делал его до тех пор, пока не почувствовал усталость, пока спина не стала мокрой и майка не прилипла к телу.

«Ну вот, хватит», — решил он, несколько десятков раз перепрыгнул через бревно, провел серию ударов руками, ногами и уже в конце выполнил несколько замысловатых прыжков и таких же замысловатых ударов ногой.

— Хватит, — сказал он сам себе, запрокинул лицо, подставляя его сырому ветру и мелким каплям осеннего дождя, — теперь душ, а затем завтрак.

Так было всегда. Уже много лет, проснувшись, Комбат десантно-штурмового батальона Рублев, правда, теперь в отставке, начинал свой день с пробежки и занятий физкультурой. Он держал себя в форме, не расслабляясь ни на один день.

Правда, иногда случались перебои, но они были вынужденными и непродолжительными — неделя или две. И снова жители района видели высокого сильного мужчину, который, невзирая ни на дождь, ни на ветер, ни на холодный снег, бежит по улице широко и легко, похожий на охотника, преследующего добычу.

Приняв душ, Рублев растерся большим махровым полотенцем. Чайник уже вскипел, завтрак был довольно скромный: пара бутербродов, большая чашка чаю. На подоконнике в кухне стояла чисто вымытая широкая пепельница, круглая, с высокими бортиками.

Пепельница была вымыта идеально. В ней лежала открытая пачка сигарет. Рублев знал, в пачке восемнадцать сигарет, не хватает лишь двух. Рядом с сигаретами — стальная зажигалка «Zippo», подарок Андрея Подберезского.

Три недели Комбат уже не курил, он решил вести правильный образ жизни. Другой на его месте убрал бы пачку куда подальше, чтобы глаза не видели, но Рублев был не таким человеком. Он знал: если сигареты спрячет, то это будет его мучить еще сильнее, нежели вид сигарет, лежащих прямо перед глазами на расстоянии вытянутой руки. Но преодолеть это расстояние — ничтожно малое — Рублев не мог.

Он сказал себе три недели назад, вот так же утром:

«С сегодняшнего дня я не курю, но сигареты прятать не стану. Пусть лежат, пусть напоминают мне о своем существовании и о моем обещании не курить».

Так же три недели Борис Рублев не пил.

Подберезский, узнав о том, что Комбат бросил курить, сразу же принялся шутить, но Рублев его обрезал:

— Я, Андрюха, могу бросить курить, а вот тебе слабо — понял?

— Мне слабо? — взъерепенился Андрей.

— Тебе слабо.

— Да ничего не слабо, Борис Иванович, просто я не хочу себя мучить.

— Просто ты боишься, Андрюша.

— Чего?

— Пообещать себе и не выполнить.

— А ты? — спросил Подберезский.

— Я не боюсь. Сигареты будут лежать на подоконнике, но я к ним не прикоснусь.

— Что бы ни случилось? — спросил Подберезский.

— Что бы ни случилось. Пусть даже мой дом уйдет в тартарары, провалится, к сигаретам я не притронусь.

— Так может, пить тоже не будешь?

— И пить не буду, — сказал Комбат, бросая эту фразу не Андрею Подберезскому, а направляя ее внутрь себя, как приказ, внутренний приказ, отменить который не может никто, кроме него самого, Бориса Рублева. Но отменять он не станет.

— Слушай, Борис Иванович, может, тебя кришнаиты охмурили или какие другие сектанты? Может, ты в баптисты подался?

— Чего-чего? — переспросил Комбат.

— Я говорю, может, тебя ксендзы польские, как того Козлевича, охмурили или попы?

— Какие еще попы, какие ксендзы, Андрюха?! Никто меня не охмурял, я сам принял решение и буду его выполнять.

— А до каких пор, — ехидно улыбнулся Подберезский, — день, два продержишься, ну, от силы три?

— Нет, — сказал Комбат, — никогда больше не буду курить.

— А пить? — последовал тут же вопрос.

— Насчет пить — не знаю, водка не такой наркотик, как сигареты, и не такая пагубная привычка. Так что пить я скорее всего буду, но пока — не хочу.

— Ну-ну, Борис Иванович, — улыбнулся Подберезский, — странный ты какой-то стал, выдумываешь лишь бы что, словно тебе и заняться нечем.

— А мне, Андрюха, действительно, заниматься особо нечем, разве что собой, собственным здоровьем.

— Ну, ты уж совсем как пенсионер…

— А я и есть пенсионер.

— Шел бы к полковнику Бахрушину работать, он же тебе предлагал.

— Я не хочу идти на службу.

— А почему?

— А по качану, — сказал Комбат, хватая Подберезского и легко отрывая от земли. — Ты, Андрюха, кстати, — поставив друга на пол, сказал Комбат, — килограмма на четыре или на пять растолстел.

— Я растолстел? — крикнул Подберезский.

— Ты растолстел, не я же!

— Ну может быть, немножко.

— Спортом надо заниматься и курить бросай, как я.

— Нет, Комбат, я курить не брошу. Ты на меня будешь смотреть и завидовать, будешь слюнки глотать.

— Думаешь, глотать стану?

— Куда ты денешься! Я уже сам несколько раз бросал, но решил, зачем мучиться, придет время и брошу.

— Какое время?

— Когда мой организм скажет: «Подберезский, бросай курить, а то сдохнешь!».

— А если поздно будет?

— Бросить курить никогда не поздно, — отрезал Подберезский.

Этот разговор Комбат вспоминал часто и иногда внутренне проклинал себя за свою же заносчивость. Если с алкоголем было проще, то без табачного дыма, без сигарет Комбат мучился ужасно. Правда, его мучений никто не видел.

О том, как это тяжело, знал только он сам. Самым трудным временем была ночь: тяжело, почти невозможно отказаться от закоренелой привычки выкуривать на ночь, перед самым сном, сигарету. Сейчас же Комбат не курил, зато во сне он дымил со страшной силой. Во сне он выкуривал иногда по несколько пачек сигарет, наслаждаясь табачным дымом. А утром просыпался разбитым, невыспавшимся и почему-то кашлял, как чахоточный курильщик, которому лет семьдесят. Но вот уже несколько дней как стало чуть полегче. Вполне возможно, легкие и организм начали понемногу очищаться от никотина.

Позавтракал Борис Рублев безо всякого аппетита. Настроение сложилось ни к черту, и Комбат прекрасно понимал, с чем это связано. Имелись две причины, обе веские: во-первых, бросил курить и начал изнурять себя воздержанием, а во-вторых, и, может, это было самым главным, Рублев не мог долгое время находиться в подвешенном состоянии и бездельничать. Его неуемной натуре нужна была такая работа, которая поглощала бы его всецело, не давая ни о чем думать, кроме самой работы.

Он включил старенький автоответчик на своем телефоне — подарок друзей и, расхаживая в большой комнате, в которой, несмотря на холод, окно было распахнуто настежь, начал прослушивать магнитофонную запись. Никаких звонков не поступало, и это Рублева расстроило.

«Хоть бы какая сволочь позвонила, — подумал он и криво улыбнулся. — Нет, так нельзя, так жить нельзя. Мучу себя почему-то… Кому и что я собираюсь доказать? Если себе, то ведь о себе я все знаю, а если другим, то зачем?»

От этих вопросов Рублеву становилось не по себе. Он вообще не привык рассуждать и предаваться долгим размышлениям, он был человек действия.

«Может, позвонить Андрюше Подберезскому? — подумал он. — Или прямо Бахрушину?»

Звонить Бахрушину не хотелось. Что-то в последнее время в их отношениях разладилось. То ли Борис Иванович Рублев стал не нужен полковнику ГРУ Бахрушину, то ли у самого полковника возникли какие-то проблемы, и ему было не до Рублева.

Недовольно взглянул на часы. Было еще сравнительно рано. Борис подошел и оперся локтями о подоконник, почти наполовину высунувшись из окна. Две дворничихи сгребали опавшие листья в большие золотистые ворохи. Смотреть на этот процесс было приятно, он отвлекал от навязчивых мыслей.

Затем одна из дворничих взялась поджигать листья. Смяла газету, долго возилась со спичками. Наконец газета загорелась, и женщина принялась подсовывать ее под ворох влажных листьев, пряча в середину. Листва задымилась, дым медленно пополз вверх, и вскоре Борис Рублев ощутил его терпкий, щекочущий ноздри запах.

Так всегда пахнет листва осенью. Что-то странное и волнующее есть в этом запахе. Осень Борис любил, она ему нравилась всегда. А вот к весне относился с легким презрением. Ему не ложилось на душу кипение крови в организме, не по душе была весенняя суета и напряженность.

«Закурить бы сейчас», — мелькнула шальная мысль, но Борис раздавил ее в своем сознании, как давят назойливого комара — абсолютно безжалостно.

Дворничиха продолжала меланхолично сгребать опадающую листву. В квартире сделалось совсем уж тихо, и настроение у Комбата было ни к черту.

«Какой-то я издерганный, словно от меня несуществующая жена ушла и даже не объяснила почему.»

Вдруг эту гнетущую тишину нарушил звонок — не дверной, а телефонный. Борис даже встрепенулся.

«Интересно, кто это может звонить в такую рань?»

Он взял трубку, уже по звонку догадываясь, что это междугородный.

— Алло, слушаю!

— Здравия желаю, — услышал он в трубке знакомый и родной голос.

— Бурлак, ты, мать твою?

— Я, Борис Иванович, а то кто же!

— Ну где ты, что ты? — тут же обрадовался Борис Рублев.

— Как это где — у себя в Сибири.

— Черт бы тебя подрал, Гриша, забрался невесть куда. Видимся раз в год, да и то не всегда.

— Ага, Борис Иванович, — услышал он в трубку голос Гриши.

— Ну как ты там?

— Да я нормально, дела засосали, ни вздохнуть, ни выдохнуть.

— Плюнь на дела, Гриша, друзья дороже.

— Это точно, Борис Иванович. Вот я о тебе вспомнил и звоню.

— Спасибо. Случилось что или так?

— Случилось, Борис Иванович. Надо будет сделать вот что… Правда, я не надеялся тебя застать дома… — пространно принялся объяснять Бурлаков.

Комбат оживился до невероятности, он вместе с трубкой направился в кухню, где на пепельнице лежали сигареты, и рука уже сама чисто механически потянулась к пачке, но тут же мужчина отдернул пальцы от пачки, словно бы она была раскалена докрасна и могла обжечь. И зло выругался, забыв, что прижимает трубку к уху.

— Ты на кого это, Борис Иванович? — услышал он голос Гриши.

— Да не на тебя, на себя.

— За что это ты так, Комбат, себя не любишь? Вроде мужик выдержанный, а материшься, как на плацу.

— Ай, Гриша, — вздохнул Рублев, — курить бросил, вот и мучусь.

— Так не мучься, Борис Иванович, закури.

— Не могу.

— Почему не можешь? Силу воли испытываешь, что ли? Так она у тебя и так железная, все знают.

— Да нет, Гриша, все-то знают, а я сам себе доказать должен.

— Вот что, Борис Иванович, я бы с тобой подольше поговорил, да времени нет, партнеры ждут.

— Вот видишь, Гриша, как для партнеров, так у тебя времени хоть отбавляй, а на однополчанина, так сказать, для боевого командира, и пяти минут нет.

— Пять минут есть как раз.

— Тогда рассказывай, как там у вас в Сибири. Только не говори, что холодно, это я и без тебя знаю.

— У нас хорошо, приезжай, поохотимся.

— Я с тобой, Гриша, уже наохотился. Как приеду к тебе, так вечно в какую-нибудь историю втюкаемся.

— Нет, сейчас без историй. Возьми Андрюху, и приезжайте, я вас встречу, как всегда.

— Знаю я, как всегда у тебя получается…

— А звоню я вот чего, Борис Иванович. Звонил Андрюхе, его не застал ни на работе, ни в тире, ни дома, — нигде его нет.

— По бабам, наверное, пошел, — улыбнулся Комбат. — Он же холостой пока.

— Может, и так, а может, и еще где пробавляется. Встреть поезд.

— Какой поезд, Гриша?

— Из Сибири, какой еще. В шестом вагоне у проводницы для тебя и Андрюхи посылка.

— Большая? — спросил Комбат.

— Надеюсь, ты одной рукой поднимешь, мужик-то ты здоровый.

— Опять дары леса?

— Ага, — засмеялся в трубку Бурлаков. — Мяса кусочек…

— Знаю я твой кусочек, пуда на два?

— Ну не на два, а на пуд. Орешки кедровые, рыба сухая, мед, грибы.

— Гриша, ты с ума сошел, я же это все не съем!

— Поделись с ребятами, — настоятельно сказал Бурлаков, — у меня этого добра хватает.

— Да ладно тебе — хватает! Сам бы лучше приехал, хоть с пустыми руками.

— Кстати, Борис Иванович, там, в валенках, найдешь бутылку, настоянную на травах, по старинным сибирским рецептам.

— Да что б ты сдох, валенки в Москве даже последний бомж не наденет, — расхохотался в трубку Комбат, — я и пить бросил!

— Вот уж в это я не верю. Во все что угодно могу поверить, а в это — никогда, хоть ты меня распни!

— Приеду — распну.

— Ты бы не обещал, а взял да приехал. Если денег нет — пришлю.

— Есть у меня деньги, Гриша.

— А чем занимаешься, Борис Иванович?

— Ничем, собственно говоря. Оттого и тоскливо.

— А Андрюха чем занимается? Наши-то у тебя появляются?

— Появляются иногда. Андрюха, как и раньше, — тир, бабы, дела какие-то. В общем, его не поймешь.

— Ты небось, Комбат, только что с пробежки?

— Ага, с пробежки. А как ты угадал?

— На часы посмотрел и угадал, это несложно.

Борис Иванович услышал голоса и понял, что его друга Бурлакова кто-то настоятельно требует к другому телефонному аппарату.

— Ну так что, все?

— Все, вагон запомни — шестой.

— Шестой или седьмой?

— Шестой, шестой, там девушка такая симпатичная, проводница, блондинка длинноногая с большой грудью. Я сказал, что встретят посылку двое очень хороших мужчин.

— Ладно тебе, Гриша, успехов. Звони.

— Сам позвонишь, Борис Иванович, как разберешься.

— В смысле, когда съем? Так это будет не скоро.

— Как получишь, позвони, я к вечеру буду на месте.

— Хорошо, Гриша, спасибо.

— Ну давай, Комбат, до встречи.

В трубке послышались гудки. Рублев стоял, держа трубку в руках, и расслабленно улыбался — так, словно был ужасным сластеной и ему перепала большая ложка меда. Даже курить не хотелось: приятно, когда про тебя не забывают.

Рублев потер руку об руку, затем несколько раз звонко хлопнул в ладоши.

«А где же Подберезский, черт бы его подрал?» — и принялся названивать Андрею. Но ни один из трех известных ему телефонов не ответил.

— Непонятно, — сказал Рублев, — ну да ладно.

Он взглянул на часы. До прихода поезда оставалось полтора часа.

«Машина вроде бы заправлена, — задумался Комбат. — Да-да, я вчера ее заправил, ездил немного, так что горючего мне хватит.»

Одевался Рублев быстро, это было армейской привычкой. Он всегда требовал от своих подчиненных уметь быстро собираться, но и сам умел. Так что через две минуты Рублев был готов.

А дворничиха на улице все еще продолжала шуршать метлой. В квартире пахло терпким дымом свежесгоревшей листвы, мужчина улыбался, расхаживая по комнате. Настроение у него было уже приподнятым, словно не посылка прибыла из далекой Сибири, а приехал сам давний надежный друг Григорий Бурлаков.

«Молодец, Гриша, — подумал Борис Иванович. — Золотые у меня ребята, никогда не подведут. Вот уж молодцы! Где этот Андрюха?»

В памяти всплывали лица его подчиненных, сослуживцев, многие из которых не вернулись домой. Но те, которые вернулись, были комбату десантно-штурмового батальона дороги, ведь каждый из них доказал себе и другим, что он настоящий мужчина.

Рублев остановился перед большой фотографией над диваном. На снимке было человек пятьдесят, все в камуфляже, все с оружием.

«Вот он, Гриша, — Рублев смотрел на молодого широкоплечего парня, который на полголовы возвышался над другими. — Эх, сибиряк, сибиряк, лучше бы ты сам приехал. Я бы даже позволил себе выпить, а вот курить бы не курил. И вы бы мне все завидовали. Опять бы все собрались, повод как-никак… Ну да ладно».

В приподнятом настроении Борис Рублев добирался до вокзала. Утренняя суета, нервное движение на улицах абсолютно его не злили и не раздражали. Он уступал дорогу всем, кто спешил, прижимался к тротуару, вежливо пропуская пешеходов, — в общем, на дороге вел себя Борис Иванович Рублев образцово. На вокзале долго искал место, где припарковаться, наконец воткнул свою машину в центре площадки, закрыл дверцу и направился на вокзал.

Борису Рублеву нравились вокзалы, порты, аэропорты. Он любил смотреть, как уплывают корабли, как, стуча колесами, гудя и фыркая, отъезжают поезда. До прихода поезда оставалось еще добрых полчаса, и Рублев прохаживался, оглядываясь по сторонам.

На вокзале царило оживление, звучали громкие объявления о прибывающих и отходящих поездах, о том, что вагон такой-то находится в хвосте поезда или в голове. Все это бывший комбат слушал не очень внимательно — чужие проблемы.

Наконец он услышал, на какой путь прибывает нужный поезд, и оживленно потер рука об руку, словно ему предстояло обнять кого-нибудь из своих друзей и крепко сжать мозолистую ладонь.

На вокзале было очень много подростков и детей, просящих денег, чтобы купить еды. Но к Рублеву они почему-то не подходили. То ли вид у него был не очень богатый, на нового русского не тянул, то ли вообще он выглядел грозно и походил на работника правоохранительных органов в штатском.

«Да, детей много. Чертова власть, куда она смотрит? Совсем детьми не занимается. Да и родители, черт бы их подрал, за детьми не приглядывают.»

Были на вокзале беженцы из различных регионов — во всяком случае, за таких они себя выдавали, грязные, вонючие. Они сновали как тени, прижимаясь к стенам, и бросались к выходящим из поездов мужчинам и женщинам, чей внешний вид подсказывал, что у них есть деньги и у них можно поживиться на бутылку пива.

Длинное зеленое тело поезда медленно подъехало к платформе и, дернувшись, остановилось. Тут же проводники взялись протирать поручни, открывать двери, сбрасывать ступеньки.

Рублев шел вдоль состава, уступая дорогу людям, которые выгружались с чемоданами, баулами, всевозможными корзинками. Вот и шестой вагон. Действительно, проводницей оказалась симпатичная невысокая блондинка со стройными ногами и огромной грудью.

— Здравствуйте, девушка, с приездом, — сказал Рублев и улыбнулся в усы.

— Здравствуйте, здравствуйте, — как-то небрежно бросила проводница.

— Мне тут передавали.

— Так это вы Борис Рублев? Или Подберезский?

— Я Рублев.

— А документы у вас есть?

— Есть, — сказал Рублев, вытаскивая из кармана водительское удостоверение.

— Верю, это я так. Ваш друг описал вашу внешность, так что ни с кем не спутаешь.

— Серьезно?

— Да, — сказала девушка. — Пойдемте, я не смогу вытащить ваш баул.

— Такой тяжелый?

— Тяжелый — не то слово.

Она провела Рублева в свое маленькое купе и показала на верхнюю полку.

— Вот, берите.

Рублев поднял руки и потащил на себя баул. Весил этот баул не меньше сорока килограммов, но Борис Иванович легко опустил его и поставил на пол одной рукой.

— Может, вам помочь? — улыбнулась проводница.

— Да нет, спасибо, я и так справлюсь. И не такой уж он тяжелый.

— Ничего себе, не тяжелый! А что там ваш друг передал?

— Всякую всячину, гостинцы.

— Хороший мужчина.

— Хороший, — согласился Рублев.

Он выбрался с баулом из вагона, минут пять еще поговорил с проводницей о погоде в Сибири, о том, что делается в Москве. Девушка явно набивалась на свидание, но Борису Ивановичу она не очень понравилась, хотя была, в общем, нормальной и не пошлой, самое главное.

— Спасибо вам большое.

— А у меня даже ваш телефон есть, — вдруг сказала она.

— Как это? — не понял Рублев.

— Мне ваш друг дал, на всякий случай. И еще какого-то Подберезского Андрея три номера.

— Есть такой у нас общий знакомый.

— Если бы вы не пришли, то пришлось бы звонить.

— Но, как видите, не придется, я появился.

— Слава Богу, — как-то уже холодея, произнесла девушка, понимая, что ничего с этим привлекательным широкоплечим мужчиной у нее не получится, и заспешила по своим делам в вагон, на прощание махнув Рублеву рукой.

Тот легко поднял баул, даже не сгибаясь под его тяжестью, словно баул был портфелем с бумагами, двинулся вдоль состава. Когда он подошел к своей машине, то увидел, что машина сияет, вымыты стекла, даже колпаки на колесах сверкают.

«Черт подери, — подумал Рублев, — машина была грязная. Может, это не моя?»

Но номер совпадал, ключ подошел к багажнику, тот легко открылся. Рублев опустил в багажник тяжеленный баул, захлопнул крышку.

И тут услышал за спиной:

— Ну что, дядя, нравится вам машина?

Рублев обернулся. Перед ним стоял парнишка лет двенадцати, с грязными руками и грязным лицом, в болоньевой куртке, лыжной шапочке, в длинном синем шарфе, разбитых ботинках и потертых рваных джинсах. В руках мальчишка держал ведро из-под краски и тряпку.

— Это ты помыл?

— А то кто же? — сказал парень.

— Разве я тебя об этом просил?

— Нет. Но я подумал и решил, машина грязная, стоит вымыть.

— А почему ты эти не помыл? — с интересом рассматривая маленького собеседника, осведомился Рублев, кивнув вправо и влево. С одной стороны стояла грязная «Вольво», а с другой — джип «Опель фронтера», тоже невероятно грязный.

— А мне в этих машинах люди не понравились, сразу видно, жадные.

— А я тебе понравился, что ли?

— Ага, понравились. Вы, дядя, не жадный и, наверное, дадите мне денег.

— Зачем тебе деньги?

— Как это зачем? Работу я сделал, хочу поесть.

— Ты что, голодный?

— Ага, голодный. Давно не ел. Вчера вечером ел, гамбургер мужик дал за то, что я машину вымыл.

И тут по машине забарабанили капли дождя. Мальчишка зло глянул в небо, его шея была худая и грязная.

— Вот невезуха! — дрожащим голосом произнес паренек.

— Да уж, невезуха, — запрокинув голову, подставляя лицо крупным каплям дождя, сказал Рублев. — А ну давай, приятель, садись в машину.

— Нет, так не пойдет, — сказал паренек.

— Почему не пойдет? Что, мы так и будем стоять под дождем и мокнуть?

— Вы садитесь, а я постою.

— Так ведь тебе же нужны деньги, а не мне.

— Сядешь с вами в машину, а вы меня куда-нибудь завезете и того…

— Чего-чего? — нахмурил брови Борис Иванович Рублев.

Парнишка рукавом вытер мокрый лоб.

— Того… Сами знаете, чего можете со мной сделать.

— Я с тобой? — изумился Комбат.

— Вы, а то кто же.

— Извини, друг, я тебя не совсем понимаю.

— Да все вы понимаете, просто прикидываетесь валенком.

— А ты, собственно, откуда? Как тебя зовут?

— Вот это уж не ваше дело.

— Родители у тебя есть?

Лицо паренька сразу же стало хмурым, глаза заблестели, словно из них вот-вот брызнут слезы.

— Были родители, да убили их.

— Как убили?

— Убили, да и все, — неохотно ответил паренек.

— А ну-ка, давай садись в машину, — Комбат подошел, причем настиг паренька в два шага, тот даже не успел дернуться и броситься наутек.

— Э, э, ведро! — вдруг закричал он.

— Какое еще ведро? — заталкивая в салон на заднее сиденье своего нового знакомого, переспросил Рублев.

— Ведро с тряпкой.

— Где оно?

— Вон там стоит, возле джипа.

И действительно, Комбат увидел пластиковое ведро из-под краски с коричневой тряпкой.

— Это, что ли?

— Ага, это.

— Зачем оно тебе?

— Как это зачем, это же мой инструмент. Я при помощи него деньги зарабатываю.

— К черту твое ведро! — Комбат закрыл дверь.

Паренек сидел, вжавшись в спинку заднего сиденья.

— Так как тебя зовут?

— А вас? — вопросом на вопрос ответил парнишка.

— Меня зовут Борис Иванович, а фамилия моя Рублев, — совсем официально представился Комбат.

— Борис Иванович Рублев?

— Да, Борис Иванович Рублев.

— Ясно. А меня зовут Сергей Сергеевич Никитин.

— Ну так вот, Сергей Сергеевич, пойдем куда-нибудь, я тебя покормлю.

— Куда это мы пойдем?

— Куда ты предлагаешь, туда и пойдем.

— Только не к вам домой и не к вашим знакомым.

— Да нет, к знакомым мы не пойдем, надо тебя покормить, хотя, в общем, тебя вымыть бы не мешало. Ты грязен, Сергей Сергеевич, как кот помойный.

Сергей втянул голову в плечи, немного испуганно заморгал и попытался спрятать грязные руки в карманы. А руки у него были действительно грязные — красные, распухшие, с черной каймой под ногтями.

Что-что, а решения Борис Рублев принимал быстро, молниеносно.

— Значит, так, друг ты мой. Зовут тебя Сергей Сергеевич.

— Да.

— На самом деле?

— На самом. А вас? — еще раз спросил парнишка.

— Меня зовут Борис Иванович Рублев, чтоб мне сдохнуть.

— Борис Иванович Рублев, — прошептал парнишка.

— Да, точно, — по-военному сформулировал Комбат. — Я не спрашиваю, откуда ты взялся на этом вокзале и что ты здесь делаешь. Понимаю, жизнь у тебя не сложилась, правильно?

— Точно, — сказал Сергей.

— И наверное, ты голоден.

— Не очень. Только курить вот хочется.

— Чего-чего? — не поверив парнишке, переспросил Рублев.

— Курить, говорю, хочется. У вас в машине можно закурить?

— У меня в машине можно, но я тебе не советую.

— Это еще почему? — парнишке явно не понравилась та категоричность, с которой пресек его желание незнакомый сильный мужчина.

На бандита его новый знакомый был не похож, но и на сотрудника правоохранительных органов он тоже не походил.

«Странный какой-то тип, — подумал Сергей, — может, приставать начнет? Еще чего не хватало! Я этого не люблю даже за деньги.»

Машина заурчала и резко сорвалась с места.

— Э, э, куда мы? — парень хотел открыть дверцу.

— Сиди! — приказал Рублев таким тоном, что ослушаться было невозможно.

— Едем ко мне.

— К тебе домой?

— Да.

— И что мы там будем делать? — с безнадежностью в голосе задал вопрос Сергей Никитин.

— Ну, во-первых, ты приведешь себя в порядок, помоешься. Затем я тебя покормлю.

— А потом? — почти шепотом спросил Никитин.

— Потом посмотрим.

— Вы это… ко мне…

Только сейчас до Комбата дошло, чего опасался паренек.

— Да ну, брось, ты что, с ума сошел? Я что, по-твоему, похож на тех, кто пристает к детям?

— Нет, не очень, — неуверенно произнес Сергей.

— Тогда в чем дело?

— Мчимся, мчимся!

В тепле, в машине парнишка сразу размяк, втянул голову в плечи, откинулся на мягкую спинку сиденья и почти мгновенно задремал. Он проснулся, лишь когда машина уперлась передними колесами в бордюр, и тут же принялся испуганно оглядываться, не понимая, где он и что с ним произошло. В последние несколько дней Сергею Никитину не везло, спал он мало, и поэтому тепло, покачивание автомобиля и негромкая музыка его сморили и бросили в сон.

— Не беспокойся, приехали, — сказал Рублев и выбрался из машины.

Сергей оглядывался по сторонам. Место было незнакомое, сколько времени они ехали, он не знал, где сейчас находится и на каком конце города — не подозревал. Но убегать ему не хотелось, он смирился со своей новой участью.

А мужчина уже открыл багажник автомобиля, легко вытащил из него баул, поставил на лавочку у подъезда.

— Давай.

Они смотрелись довольно странно: грязный ребенок и огромный, сильный мужчина.

— Идем, идем, не бойся, — сказал Комбат, похлопывая по худому плечу Сережу. — Вперед, не дрейфь, поднимайся по ступенькам.

— По ступенькам? — переспросил Никитин, забегая на крыльцо.

В подъезде он растерялся.

— Там лифт, — сказал Комбат, кивнув в темноту, — опять сорванцы лампочки выкрутили. Ну ничего, я до них доберусь! — последняя фраза прозвучала безо всяких угроз, как-то дежурно, как обычно ворчит пожилой человек на своих внуков, которых любит и понимает.

Сергей нашел кнопку, нажал, двери лифта тут же разошлись. Борис Рублев несильно подтолкнул в спину, парнишка вошел в кабину, за ним продвинулся, держа баул одной рукой, Комбат.

— Какой этаж? — немного сдавленным голосом произнес Никитин.

— Сам нажму, — и Комбат ткнул указательным пальцем в верхнюю клавишу.

Двери сошлись, щелкнули, и лифт, урча и скрежеща, стал медленно вздыматься вверх. Горела красная кнопка, три нижних были черные, обожженные спичками и сигаретами, да и лифт смотрелся не очень чисто.

Сергей стоял, облокотясь худыми плечами о стену. Щелчок, кабина замерла.

— Ну, давай выходи, бродяга.

— Я не бродяга, — немного обиженно произнес Никитин.

— Ладно, извини. Выходи. Держи ключи, открывай.

Парнишка не справился с нижним замком, и Комбату пришлось самому повернуть ключ.

— Проходи.

Дверь захлопнулась. Рублев понес баул в кухню, а Никитин остался стоять в коридоре, немного испуганно моргая светлыми ресницами. Все, что с ним случилось, ему не очень нравилось, но и угрозы для него пока видимой не было. Так что он не знал, что предпринять — то ли броситься убегать, то ли смиренно ждать, чем все это кончится.

— Вначале помоешься, — сказал Борис Рублев, глядя на паренька, — а я за это время приготовлю чего-нибудь поесть.

— Я не хочу, — вдруг сказал Сергей.

— Чего не хочешь?

— Не хочу мыться, не хочу есть. Отпустите меня, Борис Иванович!

— Опустить тебя? А я тебя и не держу, хочешь идти — иди.

— Где мы?

Рублев назвал свой адрес.

— Так это же у черта на куличках!

— Да, далековато, но до метро не очень далеко. Можно пешком за две минуты дойти, а там, думаю, ты доедешь до своего вокзала.

— Доеду, — сказал Никитин.

— Но я бы тебе этого делать не советовал. Вот что, иди мойся. Вода горячая у меня есть, мыло и мочалка тоже. Так что — вперед.

«Странный какой-то мужик», — подумал Сережа и почему-то вдруг смирился с новым положением и понял, что самым лучшим выходом из этой ситуации будет полное послушание с его стороны и выполнение всех приказов этого странного здоровяка.

— Давай не стесняйся, солдат!

«Какой я ему солдат?»

Жилище Бориса Ивановича Рублева пареньку показалось удивительным: никакой роскоши, никаких ковров, но все чисто и аккуратно. Курить ему захотелось так сильно, что даже засосало под ложечкой, а во рту скопилась слюна. Только вот беда, сигарет у Сергея не нашлось, а пачка с торчащими сигаретами лежала на подоконнике в большой хрустальной пепельнице.

— Можно закурить? — немного робко, но в то же время развязно спросил паренек.

— Нет, нельзя, — жестко обрезал Рублев, — я не курю.

— Как это не куришь, если сигареты лежат!

— Я бросил и тебе советую.

— Бросил? — словно бы не поверил услышанному Никитин.

— Да, бросил. Уже почти месяц не курю.

— Ничего себе! А зачем?

— Решил бросить — и бросил.

— Что, вы все так делаете?

— Как так? — спросил Комбат.

— Решил — и сделал.

— Стараюсь, — признался Рублев. — А ты давай зубы мне не заговаривай, побыстрее мойся. Сейчас я тебе сделаю ванну.

От этой странной заботы в душе у Сергея потеплело, но настороженность не проходила.

«Все-таки странный тип. Привел к себе домой, я же могу стащить что-нибудь, деньги, драгоценности, часы, видик.»

Паренек заметил, что на телевизоре стоит большой видеомагнитофон, а под ним, в тумбочке, за стеклом, в три ряда кассеты.

В ванной шумела вода. Струя вначале била в гулкое чугунное дно, затем ванна начала наполняться. Вода уже просто плескалась.

Появился Рублев. Рукава его рубахи были закатаны, руки — мокрые.

— Смотри, солдат, сколько я тебе пены сделал.

— Я никакой не солдат.

— Все мужики для меня или солдаты, или никто.

— Как это все?

— А вот так.

На вешалке в прихожей висел пятнистый бушлат без погон, с многочисленными карманами.

«Военный или мент, наверное, — подумал Никитин, — правда, какой-то странный, необычный. Матом не ругается, не орет, разговаривает негромко, но очень властно. Попробуй такого не послушаться, так голову двумя пальцами оторвет.»

— Давай раздевайся, что смотришь? Глянь, сколько пены, — Рублев вошел в ванную, закрыл воду. — Иди, иди, не стесняйся, я на тебя смотреть не буду. Вот тебе чистая майка, — и Комбат вытащил из стенного шкафа аккуратно сложенный тельник, подал пареньку. — Настоящая воздушно-десантная.

— Не может быть!

— Точно тебе говорю, настоящая.

Сергей уже успел заметить в комнате над диваном большую фотографию, на которой были солдаты с автоматами — много солдат — и среди них хозяин этой квартиры.

— Ну что ты медлишь? Стаскивай свою грязную куртку, снимай разбитые обувки, все это оставляй здесь.

Сергей закрылся в ванной комнате. Ему даже хотелось повернуть защелку, но потом он подумал, что этого делать не стоит: хозяин обидится. Забрался в ванну. Вода была приятная, горячая, и Сергей вспомнил, что последний раз мылся недели две с половиной назад. Он сидел в ванной, смотрел по сторонам на белую плитку в капельках воды, на зеркало, на стеклянную полку с одинокой зубной щеткой и бритвой.

«Да, странный тип. Как-то у него все не так, как у людей.»

А Борис Рублев в это время распаковывал баул, присланный Бурлаком. И чего в нем только не было! Даже запах ткани, в которую были завернуты продукты, и то вызывал прилив слюны и посасывание под ложечкой. А пахло травами, перцем, лавровым листом, мясом, рыбой и сушеными грибами.

— Ну, Гриша! Ну, клоун! — приговаривал Борис Рублев, разбирая увесистый баул. — Мяса пруд пруди, роту можно накормить. И на кой черт мне все это? — радостно думал Комбат, поднося к носу огромный окорок. — Ну и запах! Ладно, Сережку накормлю.

Для себя Борис Рублев почти не готовил, питался наспех, с уважением относился лишь к завариванию чая. А вот ко всему остальному отношение было, в общем-то, пренебрежительное, хотя готовить он и любил, и умел. Но ведь не станешь же готовить для одного себя! Никто, кроме тебя, не оценит таланта.

Сейчас же в квартире появился гость, ради которого стоило постараться. Хотя и стараться-то, в общем, не надо было, ведь еды и продуктов у Комбата хватало. А тут еще и посылка Бурлакова подоспела, так что можно было бы устроить шикарнейшее застолье.

«Вот, правда, пить я себе запретил», — поглядывая на литровые штофы с золотистой водкой, размышлял Комбат.

В водке плавали какие-то травы. Комбат знал лишь одну, длинную, плоскую, — зверобой. Остальные травы ему были неизвестны. Ни сопроводительного письма, ни даже маленькой записки в бауле не нашлось. Хотя, что тут пояснять, и так все видно, и так все ясно.

Комбат резал мясо, рыбу, хлеб, мазал бутерброды, ставил на плиту чайник. Все делал быстро, расторопно, умело — так, как это может делать лишь мужчина, умудренный жизненным опытом, и никогда не научится делать женщина.

Все, что оказалось на столе, выглядело настолько соблазнительно и аппетитно, что Рублеву хотелось тут же сесть на табуретку, набросать себе на тарелку всего понемногу, выпить рюмку сибирской водки, настоянной на травах, затянуться крепкой сигаретой и улыбнуться в усы. Но делать этого Комбат не стал.

«Всему свое время, каждому овощу и фрукту свой час и свой черед», — подумал Борис Рублев и услышал, что вода в ванной уже перестала шуметь.

— Ну, как ты там? — громко спросил Рублев.

— Ничего, — услышал в ответ чуть испуганный голосок.

А голос у Сережи уже начинал ломаться и из детского превращаться в подростковый, юношеский. Иногда звучали басовитые нотки.

— Все хорошо, Борис Иванович, все хорошо.

— Ну-ну, давай поторопись, а то чай остынет.

Борис Рублев на кухне разлил по чашкам кипяток, добавил заварки, себе много, а гостю чуть-чуть, для аромата. Уже через десять минут мужчина и паренек сидели напротив друг друга. Комбат почти не ел, он смотрел, как жадно, огромными кусками отправляет себе в рот мясо и рыбу его гость.

— Ты не стесняйся, ешь, — говорил Комбат, а сам лишь прихлебывал круто заваренный чай.

У него даже сердце сжималось, когда он смотрел, как ест паренек.

— Давай не стесняйся. Вот этот кусок возьми, он повкуснее будет, — и Комбат, аккуратно подцепив вилкой снедь, накладывал и накладывал гостю то из одной тарелки, то из другой.

А паренек все ел и ел.

— Давненько ты, наверное, не сидел за столом? — произнес Рублев.

— А что, заметно? — двигая челюстями, с полным ртом, пробурчал Никитин.

— Говорю, за столом ты давно не сидел.

— Да, давно, Борис Иванович, — почему-то Сергею хотелось называть этого мужчину по имени-отчеству. Он даже не делал для этого над собой какие-либо усилия, получалось самопроизвольно, словно бы Рублев был его классным руководителем или любимым учителем.

— В школу ты, конечно, не ходишь.

— Конечно, не хожу.

— А хочешь?

— Не очень, — признался Никитин.

— А почему так?

— Да я уже полтора года в школу не хожу.

— А сколько классов закончил?

— Пять, — признался Никитин.

— Всего пять?

— Пять классов закончил, и даже без троек.

— Потом что?

— А потом началось. Но я не хочу рассказывать про это.

— Про что — «про это»?

Паренек замкнулся, даже жевать перестал, лишь пил чай.

— Закурить можно?

— Нет, нельзя, — строго сказал Комбат.

— Хоть одну сигарету, хоть половинку…

— Я же сказал нельзя, значит, нельзя!

— Тогда какого черта они лежат прямо на подоконнике? Издевательство форменное!

— Силу воли надо воспитывать.

— Какую силу? Какой воли? Зачем?

— В жизни пригодится.

— Ничего мне уже не пригодится! Да и к черту такую жизнь!

Паренек говорил убежденно, у Комбата от его слов даже мурашки по спине побежали. Как это можно в тринадцать лет так не любить жизнь? И он почему-то вспомнил себя в таком возрасте. Вспомнил, как не мог дождаться лета, вспомнил все свои развлечения, рыбалку, речку, лес, теплую воду, теплые дожди, смех друзей. Почему-то вспомнил лошадей, велосипед.

— Послушай, Серега, а где твои родители?

— Нет у меня родителей.

— Слушай, с ними случилось что-то, погибли?

— Да, погибли.

— Родственники у тебя есть, братья, сестры?

— Сестра была.

— А с ней что случилось? — негромко осведомился Рублев.

— Ее изнасиловали, а потом застрелили.

— Кто? — задал вопрос Комбат.

— Бандиты.

— Какие бандиты?

— Кто ж их разберет, какие они? Фамилию я у них не спрашивал.

— А с тобой что случилось?

— Они думали, что меня тоже убили, а я вот взял и выжил.

— Тебя убить хотели или случайно вышло?

— Не спрашивал. Сюда мне саданули, — Никитин слез со стула, задрал тельняшку, показал на правом боку под ребрами большой красный шрам. Такие шрамы Комбат знал очень хорошо, он даже вздрогнул.

— Сейчас уже ничего, зашили, вылечили, в больнице три месяца лежал. Есть у меня тетка, да она меня видеть не хочет.

— Что же это за тетка такая?

— Она с мужем живет, мне, в общем, не родная. Сволочи они, мешочники.

— Чего?

— Мешочники они.

— А ты откуда сам?

— Из Таджикистана. Мы жили возле границы.

— Если не хочешь, не рассказывай.

— Не хочу.

У Никитина уже дергалась щека и левое веко. Комбат понял, его гость нервничает и разговор этот для него слишком тяжел.

— Ладно, на, закури, — Комбат взял пепельницу, сигареты, зажигалку и положил все это перед гостем. — Бери, бери, если уж так тебе тяжело, закури, может, легче станет.

— Не-а, — сказал Никитин, — не станет. Но я закурю.

Парень для своих лет говорил слишком серьезно, слишком по-взрослому.

— А занимаешься ты чем?

— Когда?

— Ну вообще.

Никитин передернул плечами.

— Ворую, машины мою.

— Что воруешь?

— Что придется, Борис Иванович.

— Так ты вор или кто?

— Наверное, вор.

Борис Рублев заметил на тонкой худой шее Никитина черную тонкую нитку.

— Что это у тебя, крестик? — спросил он.

— Нет, не крестик.

Паренек вытащил из-под тельника, который был ему велик, небольшой медальон величиной с пятикопеечную монету. Комбат смотрел. Сережа снял через голову черный шнурок, несколько секунд медлил, затем протянул Комбату.

— Он открывается? — спросил Рублев.

— Да, только плохо. Давайте я сам.

Через полминуты медальон открылся.

— Вот, смотрите, это мать, а это я с сестрой.

В медальоне была очень маленькая фотография.

— А отец где?

— Как это где, — улыбнулся Сергей, — он же нас фотографировал.

— Документы у тебя какие-нибудь есть?

— Не-а, никаких. Зачем они мне?

— Как это зачем? У каждого человека должны быть документы.

— Так это у человека. А я ведь кто — вор, попрошайка, мойщик машин.

— А если тебя милиция схватит?

— Они, Борис Иванович, документы не спрашивают, завезут в спецприемник, а там уже разбираются. Меня, кстати, там знают, уже четыре раза там побывал.

— И что? — как-то грустно задавал вопросы Комбат.

— Ничего. Я от них убегал.

— Как убегал?

— Не могу я там находиться, душа свободы просит.

— Чего-чего? — переспросил Комбат.

— Свободы душа просит, — Сережка взял сигарету, сунул в рот, щелкнул зажигалкой, затянулся. И тут же закашлялся.

— Нельзя тебе курить, Серега, молод ты еще.

— Но я, между прочим, не только курю, но и пью, — принялся перечислять свои пороки Сергей Никитин.

— И что в этом хорошего?

— А что плохого? Выпью — легче становится.

— Наркотиками не балуешься?

— На наркоту деньги нужны, а их у меня нет. Правда, иногда бывают.

— Когда что-нибудь сопрешь?

— Ага.

— Наелся?

— Я могу есть долго, я, кстати, могу все это съесть.

— Тогда съедай, не стесняйся.

— Вот передохну, Борис Иванович, а потом все съем.

— Ну, ну, давай, — улыбнулся Комбат.

— А вам не жалко?

— Чего? — спросил Рублев.

— Ну, еды, например…

— Не жалко, Серега. Мне тебя жалко.

— А чего меня жалеть? Вы меня жалеть не должны, вы же мне не родня.

«Да, не родня, к сожалению», — подумал Комбат и почувствовал ужасное одиночество, такое одиночество, от которого даже в висках закололо.