В Портофино, и там…

Андрей Виноградов, 2019

Жизнь – как море, а иногда – как океан. «В Портофино, и там…» – авантюрный роман и о море, и о его пастве, которая вольны выбирать – отправиться в плаванием или отсидеться на берегу. Герой книги – тонкий наблюдатель, романтик, мечтатель, трогательно рассматривающий пространство жизни вокруг, словно полотно талантливого художника. Сам он почти не вмешивается в течение жизни, но преобразует его движением своей мысли. Эта книга увлекательно и изящно, с удивительным юмором и иронией описывает приключения совершенно разных людей и забавных, сумасшедших животных, среди которых выделяется жизнь-интрига кота Отто, авантюрного и неунывающего вислоухого «скоттиша». Книга «В Портофино, и там…» сама по себе – невероятное приключение, глоток ледяного шампанского летом и согревающего красного вина зимой. Она никого не оставит равнодушным, а для любителей кошек превратится буквально в наркотик.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ТРЕБУЕТСЯ МОЗГ

Вчера… Вчера примерно в это же время, а может быть и того раньше — второй день просыпаюсь ни свет ни заря — я увидел на берегу девушку. Точнее не на берегу, а на причале Умберто Первого. Так правильно, и звучит, наверняка обратили внимание, очень достойно, весомо, хотя, поверьте опытному человеку — берег берегом. Не самое, на мой взгляд, заслуживающее упоминания место, если не принимать во внимание, что именно там пришвартована лодка вашего покорного слуги. И совсем уже не вяжется с ним имя короля — щедрого, храброго, целеустремленного, правившего Италией в конце девятнадцатого века. Кстати, это на него — на Умберто Первого — в Неаполе бросился с кухонным ножем повар — анархист. Да вот незадача — попал в премьер-министра. Понимаю, стрелял бы. Ну промахнулся, с кем не бывает. А тут — с ножем. И попал в другого… Перепутал… И что делало с людьми отсутствие цифровых камер? Великая жизнь была спасена неспешностью поступи технического прогресса. А может быть, все дело в Италии? Каждый день, проверяя в ресторанах сдачу, нахожу, что эту страну населяют великие путаники.

Начатое в Неаполе, все-таки довели до конца, но только через двадцать два года, в одна тысяча девятисотом. Где — не скажу, не помню. Да и неважно это, раз получилось… На сей раз авторы покушения не полагались ни на поваров, ни на кухонную утварь: выстрелили из пистолета три раза в упор — и всё. Попали в того, в кого просили попасть. Кто стрелял? Не каждый экскурсовод сходу ответит. А вот неудачника повара Джаванно Пассаннанте итальянцы не забывают. Даже мозг его сберегли, плавает себе до сих пор в формалине в какой-то посудине. Говорят, недавно мэрия его маленькой родины вытребовала эту посудину из римского Музея криминалистики. Отцы города убеждены, что экпонат привлечет к себе толпы туристов. Совершенно с ними согласен: чего не хватает туристам, так это мозгов.

ПЕЙЗАНКА

Девушку нельзя было не заметить. Она вышагивала, как автомат, раз за разом повторяя строго заведенный порядок: пять шагов в одну сторону, разворот на месте, еще пять в другую, разворот. Все это босиком. Я считал, а она ходила. Молча, сосредоточено, туда-сюда. Если бы не наушник с микрофоном, при всей своей миниатюрности неказисто громоздкий для изящного ушка, можно было бы предположить, что девушка про себя репетирует гневную речь, сулящую собеседнику трудно, в мучениях провести скупые минуты оставшейся жизни. Отчего-то вспомнилось давнишнее, из обрушенной жизни, партсобрание и симпатичная, глазастенькая молоденькая дура, настучавшая на мужа, будто он обозвал тещу толстожопой тварью при том, что та — ветеран труда, орденоносец и одна, без мужа, подняла четверых детей. И юбки, между прочим, покупает сорок четвертого размера, это — к жопе… В такт резкой отповеди «хамству в быту» она молотила маленьким кулачком в раскрытую ладонь, а когда закончила, то костяшки на ее правой руке горели ярче чем щеки.

«Комиссарское племя, — пришло мне тогда на ум чужое определение. Чужое и чуждое по настроению, по интонации. — Странно, что расстрелять мужика не требует. Главное, чтобы завтра руки на себя бы не наложила, узнав, что по ее дури мужу трехмесячную стажировку в Британском суде зарубили…»

С учетом опыта прожитых лет, думаю, хуже всех на следующий день пришлось ее маме.

Объект моего нынешнего наблюдения попеременно то хмурил брови, то прищуривался недобро, потом глаза неожиданно широко распахивались, а губы, чуть полноватые для тонко вылепленного лица, наоборот — плотно сжимались. Трудно было представить себе больше внешних несоответствий лекалу, по которому родной советкий кинематограф выпилил в моем мозгу образ женщины — комиссара, однако лишенная предрассудков услужливая фантазия легко упаковала стройную фигурку в хром, подпоясала широким ремнем, перетянула грудь портупеей. Стильно: кожан вышел от Армани, сапоги о Эрме. Что поделаешь: какое время — такие и комиссары. А вот косынка оказалась совершенно лишней, неуместной, перебор. Я ее стер мгновенно, еще завязаться не успела, и упрекнул фантазию во вредительстве — такие раскошные волосы нельзя прятать, грех. Тем более, что в душу мою ниоткуда проникла уверенность, что темно каштановый с медным отливом — родной цвет. Спросите — а разница есть? Не отвечу. Одно знаю: на подушке они бы выглядели бесподобно, просто потрясно, нет у меня других слов. Образов, увы, тоже — годы берут свое и требуют экономить время.

«Что это на уме у нас, смелый парень? — постукивает в моей голове науке неведомое передающее устройство, я его называю «дятлинг». — Последняя твоя пассия, из сверстниц, если бы разметала по подушке прическу, могла бы и не собрать…»

Я представил себе, как улыбалась бы девушка, слушая мои бессвязные бредни, и подумал, что хотел бы эту улыбку видеть. А еще — «Ну же, господа подержанные и траченые молью эротоманы!» — здорово было бы провести ладонью по этим волосам, разбросанным по подушке, потом поднести к лицу…

«Какое там «комиссарское племя»?! Пейзанка…»

Девушка остановилась напротив моей лодки, лицо повернуто в мою сторону, и я, грешным делом, подумал, что сейчас она улыбнется, а мне на старости лет не останется ничего иного, как уверовать в Господа, что, признаюсь, было бы крайне обременительно для нас обоих… Дальше и в самом деле произошла удивительная метаморфоза. Увы, не та, о которой я грезил. Девушка выхватила из кармана широкой цветастой юбки телефон — по-видимому «хэндс фри» забастовал или просто решил уйти в сторону от накаляющеяся обстановки — и неожиданно сдержанным тоном, но явно на пределе, внятно выговорила в микрофон, поднесенный к самым губам: «Убирайся из моей жизни, Бобан! Только попробуй отключиться…»

«Во как?! — ахнул я про себя. — Вот это по-нашему, по-русски!»

У девушки был легкий, едва заметный акцент, скорее всего польский, а может быть так «мягко» по-русски говорят где-нибудь на Львовщине или в Закарпатье — я, правда, не замечал, но это еще ничего не значит. Кстати сказать, ни по лицу, ни по одежде не подумал бы, что соотечественница… И эти разноцветные ногти на правой руке… Почему для среднего пальца она выбрала желтый? По-моему, не очень политкорректно.

В этот момент наши взгляды пересеклись.

— Вас это тоже касается! — получил я в свой адрес все в той же тональности.

«И неплохой английский, явно не школьный, легко перешла, без запинки…»

Также естественно девушка вернулась к родной речи:

— Гондон мальтийский!

Было ясно, что плотина не просто дала течь — рухнула, и притом сразу, до основания.

Я все еще по инерции улыбался — с возрастом все реакции замедляются, — когда телефон с обидно невыразительным для производителя стуком врезался в борт моей яхты и завершил свои земные часы серией внятных всплесков.

«Соединяем людей… ценой собственного разъединения!»

А может быть и не «Нокия». Честно говоря, не успел рассмотреть.

«Неудачно бросила: отскочил бы назад, на причал — «симку» удалось бы спасти Боже, какая же здесь грязь после шторма… — я невольно поморщился, глянув за борт, и подумал уже о телефоне: — Неудачно попал».

Наверное, в такой воде мучали в бочке Человека-Амфибию в застенках Буенос-Айреса. Вспомнилось, с каким трудом, чтобы не опозориться на весь двор, я сдерживал слезы сочувствия к Ихтиандру, любви к Гуттиэре и ненависти к Зурите. Весь кинотеатр страдал вместе со мной, даже на «Трех мушкетерах» такого не было, когда умирала отравленная Констанция. Во французской версии ее называли Констанц, если кому-то важны детали.

Не так давно совершенно случайно пересмотрел «Человека — Амфибию». По-моему, фильм показали по разу на каждом канале, что могло означать юбилей кого-то из снимавшихся в этой ленте корифеев советского кинематографа, самого фильма или детское увлечение Беляевым кого-то из нынешних первых мужей государства, кого-то из двух. Сегодня я думаю, что Ихтиандр не так уж сильно и пострадал — отправился себе на вечный нерест в морские дали, от людей подальше, и все. Сегодня я завидую такой судьбе.

— Черт! Черт! — девушка со всей силы впечатала в камень босую ногу.

Я невольно охнул, по низу живота полоснула судорога. Со мной такое бывает, когда, к примеру, смотрю кино, а там кто-нибудь прыгает на асфальт с большой высоты. Возможно, это последнее, что осталось во мне от способности переживать чужую боль. Вчера, кстати, с трудом перенес собственную: перепрыгнул с дуру босиком с трапа на причал — будь они неладны, эти чертовы камни, даже если помнят они самого Умберто Первого…

От неожиданной резкой боли девушка вкрикнула и присела, но почти сразу же распрямилась, поджав ушибленную ногу. Она закусила нижнюю губу и с ненавистью посмотрела сквозь меня полными слез глазами. Позже я так и не вспомнил, какого они были цвета, но точно какого-то необычного.

Натуральная цапля в образе птичьего бога войны.

«Да, дорогая, кто же еще, кроме меня, мог разбросать здесь эти колючие камешки…»

Дразнить страдалицу улыбкой, однако, я поостерегся — кто знает, что еще найдется в её карманах? Сдернул вниз козырек бейсболки, сближая его с собственным носом и пересел на поручень, демонстрируя обращенным к берегу профилем, что все происходящее на причале меня более не интересует. Бицепс, однако, напряг и живот подобрал, насколько хватило сил. Надеюсь, что хоть на сколько-то хватило.

На самом деле, сел плохо, не туда, как раз на тот борт, где отметилось прилетевшее средство связи, так что пришлось напрягать волю, преодолевая искушение оглядеть, окинуть взглядом последствия.

«Вот ведь жлоб! А пробоину увижу — что стану делать? — издевался я над собой и все косился, косился… — Вязать страдалицу и карабинеров кликать? Какая, к черту, пробоина… Нас и «Верту» не пробьет, а у барышни явно что-то попроще было, хлипкое, если судить по звуку… По результату тоже.»

В конце концов, насчет собственности я успокоился, но обнаружил возможность бессовестно, в оба глаза, следить за событиями на твердыне — выпуклая стеклянная дверь вцелом неплохо отражала происходившее. Конечно, картинку она искажала, портила — фигурка уже не казалась такой прилекательной — размера три в плюс — и рост поубавился, но если держать в уме пропорции оригинала, то смотреть можно. Да и вообще — интересно же…

КОТ

Девушка на меня уже не смотрела. Она устроилась на причале в позе васнецовской Аленушки, целомудренно натянув юбку до самых щиколоток и сильно растирала ладонью ушибленную ступню. Лица разглядеть я не мог, но подозревал, что ничего общего с хрестоматийным образом горькой сиротской доли, созданной живописцем-сказочником, в нем не найду.

«У такой сестрицы-Аленушки в братьях-Иванушках ходить — всю жизнь козлом проживешь, в лучшем случае, а то и прибьют кавалеры, чтобы под ногами не путался… — подумалось мне и я устыдился вероятной несправедливости суждений. — На «гондона», старик, обиделся?! Ну-ну.»

Странный полосатый кот, странный, потому что без ушей — я пытался их рассмотреть, но не видел, — и с большой головой, круглой как небольшой арбуз, выписывая замысловатые кренделя-повороты, зашел к девушке со спины. К этому времени я уже наблюдал за происходящим из под козырька бейсболки — опасно, конечно, но достовернее чем в отражении, — однако не заметил, в какой момент и откуда кот объявился. Жмурясь и выгибая от удовольствия спину, он потерся об острый локоть — клянусь, что расслышал довольный утробный рокот… Девушка вдруг оттолкнула пораненую ногу, будто не свою, чужую и, обхватив руками голову, разрыдалась. Кот неспеша посмотрел в обе стороны пустого причала, потом обвел взглядом безлюдные лодки, заметил меня и подмигнул лукаво — «Ты, что ли, довел?». Не дождавшись ответной реакции, кивнул в знак респекта — «Умеешь!» — и недвусмысленно указал мне глазами на дверь. Ошибки быть не могло, все так и было. Я сообразил, что теперь его выход, тихо поднялся, захватил со стола книгу и в два шага оказался внутри салона. Признаться, всегда недолюбливал кошек. Никогда их не боялся, даже черных. С другой стороны, в них столько тайны, что лучше не рисковать. Оставалось захлопнуть за собой сдвижную створку. Громкий металлический стук был при этом фактически неизбежен — дело не в акуратности, такая, черт побери, конструкция, — а мне не хотелось, чтобы этот неминуемый лязг был истолкован парочкой на причале как некая демонстрация, вызов. Качки практически не было, тяжелая дверь стояла в полозьях будто приклееная, и я ограничился тем, что задернул портьеры, стараясь при этом выглядеть безразличным, ленивым и неторопливым. При всей наигранной медлительности, в солнечных штыках, во всю дырявивших тяжелые шторы и легкие занавески где только можно, закрутились маленькие тонадо, зависли на мгновение и медленно опали вниз. Миллиарды микроскопических парашютистов, «нанопарашютисты», будущее ВДВ по Чубайсу.

«Надо бы показать десантуре, на что способна пехота с пылесосом наперевес», — возникла первая за день продуктивная мысль, но уже в момент ее «думанья» было ясно, что она сродни идеям Леонардо Да Винчи — слишком опережает время.

В последний момент я не выдержал, оглянулся назад, на причал, воспользовавшись неплотно сомкнутой шторой. Девушка смотрела в сторону от моей посудины, туда, где в отару сбились рыбацкие лодки, обвещанные сетями с ожерельями из пенопластовых поплавков, и ловушками для лобстеров, похожими на старомодные проволочные сеточки для яиц; яйца в таких не бились, хотя и лежали горкой, таких уже нет давно — ни корзиночек, ни яиц с налипшей на скорлупу соломой.

Эти нехитрые приспособления — ловушки для лобстеров — каждый раз заставляют меня думать о том, что, чем глупее еда при жизни, тем вкуснее она потом. Жаль, не случилось проверить гипотизу у канибалов, а может быть и не жаль.

Девушка промокала глаза рукавами майки. Рукава короткие, руки проходилось поднимать высоко, как в танце. Так и выходило — мягко, загадочно. Восток… хотя видно, что совершеннейший Запад… Естественно, никакого усердия, все природа устроила. В моем исполнении такие движения навели бы на мысль, что не доверяю дезодоранту. Кот… Куда пропал кот? Наверное, пошел за платком. «Дурак, а я бы смотрел и смотрел».

Я и смотрел.

ПАТРОН БЕЗ ПУЛИ

«Здорово у нее получается не замечать меня — совсем незаметно» Грустно улыбаюсь самому себе: приходится утеплять самолюбие, градус поддерживать, иначе застынет — не откачаешь. А как по другому? Кто не знает, это очень грустное занятие — грустно улыбаться самому себе. Даже представить себе невозможно, как непроста и запутана жизнь вышедшего в тираж дамского угодника. «Теперь все сам!» — начертано нынче на моем незримом фамильном щите. Про герб лучше и не вспоминать. Патрон без пули: порох остался, капусль на месте, а пули нет. Стукнешь по капсулю — раздастся «Пук!» И всего, заметьте, один единственный раз… Этот «раз» я берегу.

Все-таки чертовски приятно поболтать иногда самому с собой. Как-то однажды, по молодости случилось, утратил я интерес к этой форме общения, по-разному присущей наверное всем людям, как выключилось во мне что-то, одна фаза из двух. Начал я одаривать «откровениями» друзей. Шалил, шкодил словестно, потешался, мнил себя настоящим — таким, что правду-матку в глаза и ничего не боится. Мне отвечали тем же, но чаще просто материли, трижды пытались бить, два раза так и вышло. Довольно скоро рядом со мной из всех друзей-приятелей остался один. Слушал, наверное, не очень внимательно, или не все понимал — я выражал свои мысли довольно сумбурно, а он был корейцем из Узбекистана. Потом, как — то незаметно, исподволь мой внутренний собседник вернулся, понял, что без него никак, мы вновь обрели друг друга и круг общения постепенно восстановился. Не полный круг.

«Минус один» — корейца отчислили.

Оказалось, я далеко не единственный, кого он недостаточно понимал. Мне льстило пристроиться к Андреевскому, Спасовичу, Плевако — корифеями русской адвокатуры. Пусть не по таланту, однако случилось же! Хороший был парень, наш узбекский кореец, бесхитростный, добрый. Его отчислили, и с наших вечеринок исчезла острая капуста. Я единственный, кто не переживал по этому поводу, гастрит замучал. Кстати, кореец очень походил на кота, не характером — характер у него как раз был очень даже коллективистский — лицо такое, ходил мягко.

«КОТТО» СКОРЕЦЕНИ

Странный все-таки этот рыжий кот. Очень странный и очень знакомый. Я почти не сомневался, что уже однажды видел такого кота, но не здесь, не в Портофино, уж это бы точно запомнил. Такую башку арбузом разве забудешь? И шрам через полморды… Ага, вот ведь, отчего показалось, будто подмигивает мне, негодник… А я уж было подумал, понапридумывал… Шрам…

Вот оно… Порто Колом, Майорка, чокнутый немец с парусника — то ли Ганс то ли Йохан… Он еще избегал давать имена кошкам, делившщим с ним палубу, ограничиваясь цифрами. Вроде, говорил, так скорби меньше, если за борт смоет… Чудной парень. Такому при устройстве на работу я бы сказал: «С удовольствием бы вас принял, молодой человек, да вот беда — нет у нас в штатном расписании должности «мудака»…» Для пытливых умов: «мудак» — это такой дурак, от действий которого окружающие страдают куда больше, нежели он сам. Вспоминая Ганса-Йохана, я готов согласиться с автором этого определения, как на заказ сшито.

По какой-то причуде судьбы только этому зверю с неестественно «прилипшими» к голове ушами и вышло от немца послабление. Как же его в самом деле, Ганс или Йохан? А кот — Отто… Точно Отто, как Скорцени! «Котто» Скорцени. Надо же так отупеть — сразу не мог вспомнить… Вслед за именем в памяти всплыла рассказанная хозяином кота какая-то мутная история, происшедшая в Вене… Почем в Вене? При чем здесь Вена? Похоже, что про Вену я только что сам придумал, уже сейчас. И причина понятна: в Вене родился и вырос Господин Диверсант Третьего Рейха. Мне захотелось еще разок глянуть на рыжего бандита, для верности, но не повезло — причал опустел, ни девушки ни кота. Может быть, он вернулся и увел ее, пока я морочил себе голову дурацкими мыслями и воспоминаниями. Отто…

ЖИЗНЬ В КАМНЕ

Причальные камешки уже незаметно для чужих глаз округлились, втянули остатки выступившей на рассвете влаги внутрь крепеньких своих телец, стараясь поменьше попадаться солнцу на глаза, то есть не сразу и не целиком. Потом, чуть позже они станут, соперничая, подставляться под ветер или под людской башмак, чтобы перевернули. Тогда те места, что уже раскалились, окажутся внизу и понемногу остынут. И так до захода солнца, то есть, с точки зрения камня, до бесконечности…

Вряд ли кто знает, что жизнь свою камни измеряют бесконечностями, заблуждаясь на счет конечностей, думают — это только о руках и ногах. Как измерить жизнь тем, чего у тебя нет? У людей получается — чужими талантами или пороками: «Мне посчастливилось жить в одно время с Захаровым, Любимовым, Волчек…» или «Не повезло свои годы прожить в эру Сталина». Камни так не могут, во всяком случае я ничего об этом не слышал, хотя, подозреваю, есть и у них свои герои, негодяи… Жизнь камней — миллиард бесонечностей, каково?! Звучит!

…Если кто из голышиков рискнет заигрывать с солнцем, неминуемо схлопочет тепловой удар по каменной башке, в каком бы месте камня она в данный момент ни находилась, даже если в тени. Нет на свете ничего тупее камней, кого постигла эта напасть: лежат себе однажды и на всю жизнь перегретые, и таращатся в небо тысячелетиями. Ни прохладная ночь им не в помощь, ни шторма, ни дожди. Ветер их не замечает, обходит стороной, хотя поворачивать — не его стихия: чего силы зря на тупых растрачивать, тем более, что других камней, готовых в шумом и гамом сорваться наперегонки — хоть отбавляй; ветер озорных любит. Нет уж, чем схлопотать от солнца по голове, уж лучше сразу в песок рассыпаться. Не фонтан, конечно, судьба — так мельчать, но с другой стороны, одним махом миллион новых судеб.

Камешки порасчетливее стремятся попасть людям под ноги. С их помощью да своей сноровкой добираются до неглубоких луж с морской водой. На краю причала такие на каждом шагу, редко переводятся, даже в самые горячие деньки не пересыхают. Высший класс — целиком порузиться в лужу: не галька какая безродная, обитающая, коротая века, в полной безвестности среди рыб, водорослей и себе подобных, а прибрежный камень «де люкс», никак не меньше, потому что отчасти — среди людей, отчасти — в море… Из под мелкой воды почти все видно, что вокруг твориться, только рябь временами искажает жизнь на причале, но ненадолго, если брать во внимание миллиард бесконечностей, хотя бы одну бесконечность. Смотри себе на мир и жди преспокойно, пока личное море подсыхать не начнет. Если повезет, то на это же самое место волна еще раз пристанет. Многим везет, есть такие, что весь сезон не двигаясь отдыхают, валяются. И никто не жалуется на однообразие; камни.

Маленький черный обмылок, воображавший среди своих якобы вулканическим происхождением, вцелом фасонный, но с непропорциональным выступом, похожим на каменную бородавку или зуб он то, подлый, и подвернулся под девичью ступню — был доволен собой: и до лужи допрыгал, и за друга поквитался. Незадачливый мелкий друг — почти триста лет вместе, брат уже, можно сказать — налип третьего дня на кусок жвачки, подобранный где-то на подошву портофинским гостем — «шляются где ни попадя» — и исчез навсегда в направлении города.

«Жвачка — плохой попутчик, ненадежный. Валяется приятель где — нибудь один-одинешенек на асфальте, а может быть, уже и в обнимку с ним…»

Объятий мягкого, коварно-гостеприимного, похотливого асфальта опасаются все без исключения мелкие камни, населяющие портофинский причал, хотя страхи эти возникли скорее по недоразумению и по незнанию. Чего, спрашивается, бояться, если камни все так или иначе бесполые? Люди, конечно, делают из агатов камеи, но для этого надо быть агатом, да и очереди на операции по обретению пола растягиваются на сотни лет… Впрочем, если ты не агат, то какая разница. Есть в Портофино дюжины три камней — сколов с памятников мужчинам. У этих — свои проблемы, жаждут развлекаться, а развлечение одно — выброшенные на берег морские раковины, но и к ним — строго по записи. После каждого шторма — гульбарий. Обычные портофинские камни их не жалуют, а ракушки пугают ими детей.

Если на чистоту, то альянс с асфальтом — умный брак, по расчету, вся дальнейшая жизнь без забот и проблем. Даже тепловой удар не грозит — всю неуемность солнечную асфальт на себя брет, ему это не просто по нраву — тает от удовольствия. Увы, никому из познавших настоящее счастье жизни в асфальте, так и не удается передать весточку оставшимся на воле, рассказать о жизни, полной комфорта и неги, чтобы перестали бояться попусту. А может быть и удавалось — через песчинку какую — только кто ж доверится такой мелочи, да и ветреные они, песчинки, то туда их занесет, то сюда…

ЗАБОТЫ ГОСПОДНИ

На лодке мне сидеть надоело. Надоело думать о рыжеволосой красавице, встречу с которой, даже в припадке мании величия я не мог бы причислить к многообещающим знакомстсвам, как и к знакомствам вообще, если быть педантом. На приключение утреннее происшествие тоже ни с какой стороны не тянуло. Конечно, была возможность самому устроить приключение, и понырять в поисках разбитого телефона, только чего ради? Представил себе, как провонявший мазутом, с радужным переливом в волосах, налипшим в районе шеи размокшим бычком «Честерфилда» или «Мальборо» (всё-таки, «Мальборо» — это вкус приключений») бреду среди разодетых и праздных отдыхающих, а в вытянутой руке, на раскрытой ладони — крышка от телефона, аккумулятор и пара кнопочек с цифрами. Отдыхающим до меня дела нет, они выше того, чтобы раздражаться по пустякам, а вот официанты ресторанчиков и кафе недовольно морщатся и стараются не встречаться со мною взглядом, вдруг вздумаю подойти… Это у них от общения с бездомными псами. Правда, здесь в Портофино бездомных собак я не видел, но точно знаю, как на них реагируют официанты в других местах. Вот так совершенно случайно, исподволь, выясняется, что в ресторанах обслуга не местная, подписываются на сезон. Иногородние. «Лимита», по — нашему.

Только зачем мне это знание — вот вопрос.

…И вообще, у меня последние года три под водой уши закладывает, не могу погружаться, раньше такого не было. Доктор пошутил, что Господь не хочет из виду меня выпускать, беспокоится. Ему-то чего переживать?! Даже в шутку не понимаю…

С удивлением заметил, что в туалет на моем причале ни с того ни с сего выстроилась очередь, словно на все Восточное Средиземноморье осталось открытым одно единственное отхожее место, а в остальных в это время хозяйничают уборщицы, перегородив вход швабрами для мытья полов. Пристраивают вялые шевелюры в пластиковые ведра, как головы в сушильные колпаки в парикмахерских, только верх ногами, а болтают также, как и парикмахеры, без умолку. Что им до чужих страданий — своих невпроворот! Пока самому не приспичит, я отлично их понимаю, даже сочувствую. В другое время думаю: «Если бы я так с животным обращался, меня бы уже привлекли за жестокость… А кого, спрашиватеся, за меня привлекут?»

Очередь смешанная, были бы мужики — решил бы, что где-то до срока уже пиво дают. Было бы здорово: все Портофино за четверть часа обыскать можно, если спросить неудобно. А может и на первой же стометровке повезти, здесь все близко. В конце концов, если к пьяным Бог милостив, то и похмельные вправе рассчитывать хотя бы на половину приязни. По мне, правда, все должно быть наоборот: я пью — не мучаюсь, все страдания — позже. Но кто же думает о таких пустяках, если ты Бог? Я бы скорее всего тоже не стал. Прости, Господи…

Так или иначе, пора было срочно сваливать, не ровен час хвост очереди упрется в мою корму и кто-нибудь поинтересуется робко, нельзя ли воспользоваться моим «ватерклозетом»… Ненавижу отказывать.

Если бы не штормовой прогноз на ночь — убрался бы отсюда куда — нибудь. Да хоть на Эльбу — восемь — десять часов хорошего ходу, а по спокойному морю и того меньше. Но не судьба.

Я довольно легко преодолел по воздуху растояние от конца выдвижного трапа до причала. Соскок вышел, возможно, не олимпийским и даже, весьма вероятно, не очень элегантным, судя по реакции очереди, зато без травм. Даже руки не пришлось задействовать. С удовольствием поучаствовал в коллективном выдохе облегчения. Хотел было заметить всем искренне за меня болевшим, что когда находишься в очереди в таулет, и не для того, чтобы руки помыть или кому-то составить компанию, — так резко выдыхать опасно, но решил, что люди опытные — сами соображать должны.

Собирая трап с пульта-брелока, осмотрелся: справа — голландец, слева — англичанин. Голландец стоит вплотную, судя по состоянию — не очень летучий: темно-синие высокие борта просолены как шинели красноармейцев после перехода через Сиваш, буквы странного имени «Три сестры» протекли ржавчиной и совсем не блестят.

«Три сестры»… Ничего не слышал о какой-то особенной популярности Чехова в Нидерландах. Или это другие какие сестры — не Ольга, Маша, Ирина, а, например, Тэсс, Мод и Анук? Ох уж эти голландцы со своими кофейнями и грибами. Подумать страшно, сколько «Мертвых душ», «Преступлений и наказаний» ходило бы сегодня по подмосковным водохранилищам, разреши правительство «мягкую» наркоту. Впрочем, есть люди, у кого с этим делом и без разрешений — полный порядок: недавно рассматривал в журнале макет отечественной яхты «Хождение по мукам». Или это статья так называлась? Надо было читать, а не только рассматривать…

Англичанин расположился слева, через свободную воду. Странно, что в сезон в Портофино пустуют швартовки, но, судя по всему, это случайность, ненадолго. Всяко бывает — зарезервировал, оплатил, опоздал, «Касса назад деньги не выдает». Рано утром, по-моему, и англичанина не было, но упорствовать не стану, не туда смотрел. По привычке глянул на название, не очень результативно, процентов на пятьдесят — хозяева полотенце на просушку через корму перебросили, прочитал только английское «Старый».

С полсотни шагов по инерции фантазировал: «Старый… — блюз, парус, брюзга, осёл, шкипер, аккордеон, шут, квартал, сосед, вальс, башмак, пень, долг, друг, замок, кофе…» Поскольку «старая» звучит и пишется по-английски точно также, перешел на женский род и… почти сразу же оказался перед дилеммой — продолжать или устыдиться собственной невоспитанности…

Узкими улочками, заложив небольшой крюк по Вико Каноника — без конкретной цели, просто захотелось пройтись — поднялся по Виа Рома к «большой» дороге, недалеко от помпезного здания городской портофинской коммуны. Отсюда принято начинать как плановые так и спонтанные путешествия по побережью — здесь стоянка такси.

— В Специю, — бросил небрежно в окно «загорающему» на парковке таксисту. Тот покачал головой:

— В Санта-Маргариту.

По большому счету, мне было все равно, препираться на хотелось, к тому же Санта-Маргарита ближе всех к Портофино.

— Поехали.

На самом деле я сказал «Окей». Звучит с маленьким взрывом во рту, почти также как «Пха…ли», но щеки не надулись, так что выглядел я вполне пристойно.

Таксист снизу вверх осмотрел меня, такого молчаливого и покладистого:

— Пятнадцать. Туда-назад — двадцать пять. Хорошо — за двадцать.

Я выжидал минуту, зачем мешать человеку, пусть сам с собой поторгуется, но он уже сговорился с собой, цена застыла.

— А если назад не сразу?

— Без проблем, вот номер, позвонишь, и я за тобой приеду. Да, все точно, за двадцать пять, как договорились.

— Еще не договорились. Двадцать.

Мне не было жалко денег, просто ленивый торг на солнцепеке напомнил студенческие каникулы в Сухуми, и я подумал, что не буду сегодня привередничать, никакого пижонства: только простое, самое дешевое домашнее вино, поджаренное на углях мясо, хлеб и овощи. Моя персональная гастрономическая машина времени. Машинка времени. Она частенько вывозит меня в одни и те же воспоминания, зато безотказно. Там все по-прежнему, ничего не меняется, если только к лучшему: в воспоминаниях я лёгок на меткое слово, разумен и выгляжу как никогда не выглядел…

— Договорились. Двадцать пять.

— В Санта-Маргариту, потом назад, — киваю я, подтверждая уговор. Словно ни в какое другое место и не собирался. Обожаю Санта-Маргариту. Далась мне эта Специя…

Водитель, полуобернувшись, непонимающе смотрит на меня, устроившегося на заднем сиденье.

— Двадцать пять, — успокаиваю его.

Он сокрушенно качает головой «Как всё-таки с ними трудно…», или «Надо было поступать на юридический»

Неважно о чем он думает, главное, что наконец трогает автомобиль с места.

Всё точно. Сухуми. Или правильно — Сухум?

МАТЕМОРФОЗЫ

С чем-то я явно переборщил, скорее всего с овощами. Вернувшись на лодку и выведя из дремотного состояния ноут-бук, дабы освежить погодные данные, зачем-то то полез в биографию Отто Скорцени. Наверное всему виной шрам на скуле водителя моего такси, напомнивший мне о рыжем мерзавце, которого я невольно искал глазами в порту весь недолгий путь к своей лодке, намереваясь спросить, куда он увел свою спутницу… Не думаю, что пытался по имени «Отто» найти в интеренете портафинский адрес животного, это вряд ли, даже для меня это бьло бы слишком, хотя кое-кто из близких друзей и поскребет недоверчиво ногтем бровь.

Как бы там ни было, но я с головой ушел в подробности удивительной жизни человека с польской фамилией, которую, если следовать правилам, следовало бы произносить как «Скожены», а вовсе не Скорцени. Поговаривали, что одним из немногих, у кого получалось не каверкать фамилию Отто был еще один австриец, звали его Адольф.

Поразительная история: оказалось, что примерно в то время, когда я впервые смотрел «Освобождение» Юрия Озерова, в частности эпизод про спасение итальянского диктатора, все равно потерявшего власть безвозвратно, как шевелюру, хоть и позднее, Отто Скорцени — автор и исполнитель отчаянной миссии — безбедно доживал свой век в испанском Мадриде, находясь под личной опекой генерала Франко, и даже сподобился основать в Испании свеженькую неофашистскую группу. Мне же в то время казалось, что война — невероятное прошлое, куда ближе к революции и Ильичу, чем ко мне. По календарю, кстати сказать, примерно так и выходило — пара лет разницы, а по ощущениям — несколько десятилетий. Каждый день я проживал среди ветеранов той самой войны, а в кино почему-то смотрел в перепачканные окопной грязью, закопченые лица озеровских солдат и ни разу не разглядел в них ни соседей, ни учителей, ни папу с мамой… Деда слегко себе мог представить, наверное, потому, что дед не вернулся… Вероятно то, что я видел в кино, по моим мальчишеским представлениям, нельзя было пережить и все, кто уцелел, дожны были быть на какой-то другой войне.

«…Вот, откуда у Отто шрам. Завзятый дуэлянт… Пятнадцать студеческих дуэлей на шпагах! Серьезный парень. Был. Поединок, удар шпагой по левой щеке…» Я крепко зажмурился, вспоминая кошачью морду: тоже слева. Мне не стоило закрывать глаза, кто-то недобрый в тот же миг изобразил на веках — с внутренней стороны — рыжую ассиметричную морду… Снизу ее подпирал белоснежный воротничок, зажатый лацканами черного мундира, Рыцарский крест прямо по центру… Мои глаза распахнулись шире обычного и видение исчезло, но моргать стало страшно. Я опустил экран компьютера, поднялся, сделал несколько не самых уверенных шагов… Незамеченным, хотелось надеяться, выглянул в щель между двумя задергнутми портьерами, прямо по центру: по причалу прогуливались какие-то люди, вполне обычные. Кота не было, девушки тоже.

«Признайся себе, что и не было их никогда», — протянул сам себе руку помощи.

«Никогда».

Поди разберись, что я имел ввиду этим своим «никогда».

Наверное, я ухмыльнулся, не помню, но должен был: когда я доволен собой, то всегда ухмыляюсь.

Я рывком развинул тяжелую ткань и вышел в кокпит, кивнув приветливо помахавшему мне соседу с «англичанина», чье название начинается со слова «Старый» или «Старая». С таким же успехом — «Старые»…

«Друзья, кости, песни, раны, привычки, уроды, консервы, бабы, газеты… Хорошее название для лодки — «Старина». Что-нибудь этакое, винтажное: темно-синий корпус, много лакированного дерева, штурвал солнышком компас бронзовый, непременно спиртовой… Размечтался, старая жопа, хрыч, болван…»

Я немного постоял, глядя бесцельно по сторонам, сделал вид, что проверяю, хорошо ли натянуты швартовы, провёл ладонью в том месте борта, где по моим представлениям могла остаться отметина от телефонного аппарата. Примерно там ее и нашел. Вот только откуда она взялась и когда появилась? Сто лет не осматривал лодку снаружи.

«А надо бы».

Мне стало смешно — я вспомнил кота в немецком мундире. Я давно замечал, что на свежем воздухе многие ужасы теряют свой зловещий окрас. Обращали внимание, как часто люди, получив от жизни очередной пинок в особо чувствительное место, говорят: «Мне надо на воздух»? Наверное, еще и поэтому нас с детства приучают спасть с открытой форточкой, даже зимой. Не только в закаливании дело.

Вслед за этим я неожиданно подумал, что рыжему хвостатому Отто мундир Русского фельдмаршала подошел бы ничуть не хуже эсесовского. А если еще и поязкой пораненый глаз прикрыть… Вспомнилась «Гусарская баллада» и мурлыкающий душка Ильинский… Игорь Владимирович в роли Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова. Клянусь, даже лучше бы русский мундир коту подошел, тем более, что, видать, сытно ему живется на портофинских хлебах, упитанный.

Давным давно, в годы начала моей авдокатской практики, еще на родине, один из начальников установил в офисе код сигнализации «1812» и устроил конкурс на лучший словесный пароль, который следовало было передать в охранное агентство. После вполне предсказуемых «Бородино», «Наполеон», «Кутузов», эпатажных — «Наташа Ростова», «Батарея Раевского» и «Шевардинский редут» он сам неожиданно для всех выдал версию — «Голенищев». До этого, признаться, все считали его скучным тупицей. Жаль, что наш недолгий совместный труд, несмотря ни на что, подтвердил правоту первого впечатления. Пароль оказался случайным проблеском мысли, а скорее всего — домашней заготовкой его умной жены Евгении, умненькой женушки Женечки… Умненькой и хорошенькой.

«Интересно, а что сказали бы кадровики, доведись мне устраиваться на работу следующим в очереди после Ганса — Йохана? Про немца забыли бы напрочь. Тогда, спрашивается, какого черта мне помнить о нем, о его рыжем коте, его одиозном тезке?»

Я медленно глубоко вдохнул — «Влажность то какая…» — и резко выдохнул из себя всю эту чепуху, а чтобы она не воспользовалась случайной заминкой и не проскользнула незаметно назад, быстренько вернулся внутрь лодки, включил компьютер — все это, заметьте, проделал, задерживая дыхание, по честному — всего два раза сжульничал, и разом закупориваю все лазейки доброй порцией чистого джина. Пощадил напиток, не стал истязать тоником, и без того он, несчастный, больше чем на половину разбавлен водой. И дурак: с тоником его было бы больше. И не дурак: пока бы лез в холодильник за тоником, точно бы задохнулся, а третий раз жульничать — это уже слишком.

Потом на Портофино излился дождь, будто кто-то наверху взялся строгать бесконечную водяную глыбу на крупной терке. Его первые капли казались мне тяжелыми, жирными и на удивление прочными. Все от того, что они не сразу разбивались в лепешку о палубу, а на долю секунды застывали на ней подобием лягушачьей икры, и только потом разлетались мелочью брызг, расплющенные такими же водяными снарядами. Если не верите, значит на вас неразбавленный джин действует по-другому, скучно действует. Пробуйте, экспериментируйте, Бог вам в помощь… Долго смотреть на дождь оказалось занятием утомительным и я ушел спать. Волна накатывала серьезная и матрац подо мной, подло злоупотребляя земным притяжением, вознамерился получить самый глубокий и подробный отпечаток моего «бэушного» тела, а затем и вовсе сбросил на пол будто неликвид… Временами в мой сон врывался вой натянутых будто струны швартовых, шум, крики, а однажды почудилось, что кто-то пробежал по палубе прямо над головой. Не просыпаясь окончательно, я тем не менее вспомнил, что дверь в салон точно запер.

«А подите все… Вам нужно, вы и бегайте… Все чем могу…»

…И рухнул вместе с лодкой с очередного вала, возможно глубже, чем раньше, так как уже не взлетал более до самого рассвета. Если только телом, но в любом случае, не настолько высоко, чтобы вновь оказаться на койке.

Утром обнаружил, что прижимаю к животу раскрытую брошюру «Спасение на водах». Видимо, ночью замерз слегка, до чего дотянулся — тем себя и прикрыл. Случись что-нибудь отчаяно плохое — так бы и затонул с наглядным пособием в руках. Народ в местной полиции со смеху бы поумирал. Хоть какая была бы от меня польза.

Мне первому было суждено оценить нежное утро после шторма. Дальше известно: желтый предмет, багор…