Царь-Космос

Андрей Валентинов, 2010

Время – не препятствие для тех, кто пытается изменить Историю… Тихий, ничем не примечательный 1923 год. Новая экономическая политика, болезнь Вождя, ожидание неизбежных перемен. В Технической группе при одном из отделов ЦК оказались трое молодых людей, демобилизованных из Красной армии. Работа поначалу не кажется сложной и опасной, и только письмо из Румянцевского музея заставило понять, чем действительно им придется заниматься. В эти же дни в секретной тюрьме ожидает расстрела бывший чекист, которому делают предложение, от которого нельзя отказаться. Начинается грандиозная схватка Красных Скорпионов, в которой не считают потери. Привычный ход Истории изменен – товарищ Сталин вынужден подать в отставку. Перед Россией открывается иное Будущее… Новая книга Андрея Валентинова, входящая в знаменитый цикл «Око Силы», продолжает рассказ о тайной, скрытой от нас истории XX века. Грядущее пытается исправить ошибки Прошлого.

Глава 2. Местная командировка

1

— Начнем с вопросов, — товарищ Ким улыбнулся и отхлебнул из дымящейся кружки. — Думаю, они у вас уже появились.

Поручик и его большевистский коллега переглянулись. Вопросы, конечно, имелись, но стоит ли проявлять инициативу, которая, как известно, строго наказуема? Пусть уж начальство выскажется. Ему это больше по чину.

Начальство выждало должное время, вновь отхлебнуло пахнущий мятой чай.

— Вот вы, товарищ!

Острый взгляд ярких синих глаз скользнул по бывшему командиру РККА. Деваться было некуда. Тот нехотя поднялся, привычно развернул плечи.

— Вопрос один, товарищ Ким. Задачи Техгруппы и все, с эти делом связанное.

Сидевший рядом поручик одобрительно кивнул. Давно пора!

Начальство появилось внезапно, причем без всякой торжественности. Где-то около полудня в дверь постучали, и на пороге возник знакомый сотрудник из Орграспредотдела. Поглядел внимательно, довольно хмыкнул:

— Тут они, товарищ Ким. Оба!

Потом сделал строгое лицо, подмигнул:

— Встречайте начальство!

Исчез. В комнату входило начальство — не слишком высокого роста, широкоплечее, с неожиданным для холодной Столицы «вечным» южным загаром. Густая проседь на висках, легкомысленная «шкиперская» бородка, серый пиджак поверх полотняной рубахи с косым воротом. Сколько лет, не поймешь: если судить по седине, то за сорок, по глазам — еле за двадцать. Вид сугубо штатский, цивильный, но кобура на месте, пиджак оттопыривает.

— Курите, товарищи?

Из кармана появилась большая темная трубка. Взгляд пробежался по комнате, зафиксировал дымящийся чайник на подоконнике.

— Понял. Ограничимся чаем. Ну, давайте знакомиться!

* * *

Красный командир был несколько разочарован. Начальник — настоящий, столбовой, не должен забегать к подчиненным, дабы представиться и выпить чаю с мятой. Его дело восседать в огромном кабинете за столом-надгробием, сурово сдвигать брови к переносице и ставить провинившихся по стойке «смирно». Чай же приносит вышколенный порученец непременно на подносе с серебряными подстаканниками. «Извольте выкушать, ваше превосходительство!» Дело, конечно, не в титуловании. Советский ли барин, царский — велика ли разница? Вон, товарищ Сталин, всем хорош, всем помогает, дурного слова не услышишь — ни о нем, ни от него. А все равно: кабинет, холуйки в приемной, подстаканники серебряные.

А уж спрашивать, курят ли подчиненные, а после прятать трубку в карман — вообще гнилой либерализм. Этак до анархии-матери порядка рукой подать. Нет, не тот начальник, не тот!..

О начальстве он имел самое скверное мнение с детства. Не просто недолюбливал — на дух не выносил и за людей не считал. Всякое — от мордатого городового, гонявшего мальчишек на улицах, до дирекции завода, постоянной грозившей отцу увольнением. Тот был заслуженным «эсдеком», неоднократно попадавшим под арест и успевшим в молодые годы побывать в сибирской ссылке. До увольнения все же не доходило — заводу не хотелось лишаться хорошего инженера. Однако неприятностей хватало без того, и старший из трех сыновей быстро усвоил, что виной всему — именно оно, начальство. Как выразился приятель-гимназист из подпольного революционного кружка: «обло, озорно, огромно, стозевно и лайяй». В 1916-м последовал первый арест, и юный смутьян сразу понял, что такое загадочное «лайяй», сдобренное густым мордобоем. В тот же год он вступил в РСДРП(б), в которой уже много лет состоял отец.

Мечтой новообращенного большевика стала не столько победа коммунизма в мировом масштабе, сколько возможность ворваться в кабинет к самому-самому начальству, вытащить оное из-за стола-надгробия, посмеяться прямо в выпущенные от гнева рачьи глаза и… Дальнейшее зависело от настроения. В самом щадящем варианте можно было ограничиться выливанием чая (который в серебряных подстаканниках) прямо на начальственную главу. Пусть тогда лайяйет, сколько влезет!

Летом 1917-го молодой партиец записался в Красную гвардию. Времена наступили правильные. «Обло, озорно, огромно, стозевно и лайяй» попряталось и разбежалось, пришел час народного самоуправления строго по учению Карла Маркса. Красная гвардия принялась наводить порядок в заводском районе. Сын инженера-«эсдека» сумел даже подключить к этому нужному делу знакомых скаутов, надевших, как и он сам, красные революционные галстуки.

Через два года у командира, к тому времени уже вволю хлебнувшего войны, вышел спор с одним из военспецев. Бывший капитан Императорской армии, ныне начштаба полка, весьма одобрительно высказался о линии Предвоенсовета товарища Троцкого на создание регулярной армии. Красная гвардия, к тому времени давно распущенная, была помянута с явным неодобрением и даже титулована «вертепом разбойников».

Красный командир обиделся всерьез. Разбойниками они не были. Напротив, первым делом отряд разогнал местных сявок, обнаглевших после Февраля. Дисциплина была железная, но сознательная — командиров выбирали. В феврале 1918-го отряд добровольно отправился на фронт и почти в полном составе полег под Псковом, пытаясь не пустить германцев к революционному Петрограду. Краском знал, что отряды бывали разные, кое-где дело действительно доходило до разбоя, но Красная гвардия только начинала строиться, издержки и ошибки в таком деле извинительны и неизбежны. Еще бы несколько месяцев, еще лучше — год…

Когда в РККА стали призывать военспецев и отменили выборность комсостава, молодой командир крепко задумался. «Начальство» возвращалась, из-за спин краскомов и военкомов вновь выглянуло знакомое «обло, озорно, огромно, стозевно». И если бы на пользу делу! Зимой и весной 1919-го отряды красных добровольцев без всякой помощи мудрых «специалистов» легко, малой кровью, освободили Украину и Таврию, дойдя до румынской границы. Летом же отряды переформировали в полки, назначили «начальников», завели «чрезвычайки» — и через месяц оказались в глубоком тылу врага. Казалось, сам Красный Дух Революции отвернулся от оппортунистов. Ходили и вовсе скверные слухи о том, что по приказу Троцкого расстрелян комполка Антон Богунский, врагами объявлены комбриг Махно и комдив Григорьев. Кто же тогда друзья? Бывшие полковники и генералы, окопавшиеся в штабах? Таких, как железный адмирал Немитц, были единицы, все прочие — обычное офицерье, только без погон.

…Штурм Умани оказался удачен — однако не для всех. Город взяли, но два полка были отрезаны и окружены дивизией «черных запорожцев» — лучшими войсками Петлюры. Из кольца вырвалось всего несколько сот. Свои были далеко, Иона Якир повел войска Южной группы дальше, на Киев. Путь на север оказался закрыт намертво. Оставалось одно — пробиваться обратно на юг, где по слухам еще сражались части красного комбрига Нестора Махно…

* * *

Итак, начальство оказалось явно не в кондиции. С одной стороны, плохо, вроде как непорядок. С другой — появилась надежда, что и в Центральном Комитете не все так скверно.

Поручик воспринял товарища Кима философски. Что тот командир, что этот, не все ли равно? Большевиков он успел навидаться, и на общем фоне загорелый «цекист» смотрелся вполне прилично. На двух ногах ходит, слово «думаю» употребляет…

— С документами по радию товарищ Каннер, конечно, перемудрил, — подытожил начальник. — Каялся уже, мол, бдительность вашу хотел проверить. Хотел, конечно, да не он. Имейте в виду, товарищи, присматриваться к вам станут очень внимательно. Не потому, что вы какие-то особые, а потому что Центральный Комитет слезам не верит. Ничему иному — тоже.

Семен Тулак и Виктор Вырыпаев вновь переглянулись. Что будут проверять, знали оба. Но что их личностями сразу заинтересовался сам генсек товарищ Сталин, все-таки удивило. Невелики они птицы, как ни погляди. Или дело не в них лично а во все той же Техгруппе?

— Задача ваша проста и конкретна. Из Научпромотдела вы будете получать указания — от меня или от того, кто меня заменяет. Поехать, найти, опросить, доставить. Техническая работа, что и следует из названия. Всякие мелкие дела, «вермишель», вы обязаны просмотреть и рассортировать. Если возникнет неясность, верните документ в отдел, если покажется важным — тоже. Что-нибудь интересное было?

— Водяные люди, — не без удовольствия сообщил цыганистый, — партизаны глубокого омута. Товарищ Вырыпаев ими все утро занимался.

— Правда? — ничуть не удивился товарищ Ким. — И как успехи?

Батальонный показал Семену кулак и медленно встал. Водяные люди! Хорошо еще, не кабиасы!..

— Товарищ Ким! В письме пересказывается история, который автор слышал год назад от…

— Не надо подробностей, — усмехнулся владелец «шкиперской» бородки. — Уже читал. Архангельская губерния, село Емецкий Березняк. Местные жители не платили подати и прятались от станового прямо возле пристани на глубине трех саженей.

Вырыпаев кивнул.

— Так точно. Причем заранее обвязывались веревками, чтобы труднее было извлечь на свет божий… Нет в Архангельской губернии села Емецкий Березняк. Есть Емецк и есть Двинский Березник, это недалеко от Шенкурска. Речек там несколько, но если бы там кто-то прятался, это бы уже все знали. Двинский Березник — большое село, стоит на дороге, там земская больница…

— Достаточно! — с самым серьезным видом констатировал товарищ Ким. — Ваши предложения?

Вырыпаев замялся. Первое, что приходило в голову — отыскать автора, связать веревкой и отправить на глубину в три сажени.

— Передать письмо товарищу Каннеру, — предложил бывший ротный. — Пусть пришлет в Шенкурск проверку на предмет учета редких природных явлений. Водолазов там они не найдут, зато народ встряхнут, чтоб не дремал. Потом — закрытое письмо ЦК по парторганизациям, может даже, постановление. «О некоторых недостатках партработы…»

— Вы серьезно, товарищ Тулак? — удивился начальник. — Метод, кстати, не новый. В Англии во времена королевы Елизаветы решили встряхнуть, если говорить по-вашему, эскадру адмирала Рейли, а заодно и до него самого добраться. А поскольку претензий к боевой подготовке не было, отправили комиссию по поиску колдунов. Но, может, пожалеем товарищей из Шенкурска? Кстати, можно мне еще кружку чаю? Где это вы такую мяту достаете?

— На Тишинском, — не без гордости отрапортовал ротный. — Нашел там бабку-травницу. У нее, товарищ Ким, еще много чего на предмет здоровья имеется. Полезная гражданка! Только ее там сявки местные обижают.

Пока краском наливал начальству чай, поручик вид, что любуется пустой брусчаткой за окном и думал о том, что их начальник ох как непрост. Дурацкая история с «водолазами» — наверняка тоже проверка. Кроме того, казус с адмиральской эскадрой в реальности выглядел несколько иначе. Рейли сам изобличил «колдуна» — правительственного шпиона и с удовольствием его повесил. Перепутал товарищ Ким? Или знал, но сознательно переиначил ради пущей убедительности? В любом случае интересно. Член Центрального Комитета РКП(б), разбирающийся в реалиях Елизаветинской эпохи, причем не Луначарский…

Как его только в этом «цека» терпят?

— И еще, товарищи. Прошу внимания…

Голос начальника прозвучал негромко, но оба, белогвардеец и красный командир, почему-то, не сговариваясь, встали. Товарищ Ким уже не улыбался, глаза блеснули нежданным светлым огнем.

— В нашей работе будет всякое. Помните, что вы не чиновники, не клерки, не души бумажные, а бойцы Партии. Научно-технический фронт — сейчас один из важнейших для СССР. Здесь не бывает мелочей.

Слова падали тяжело и мерно, словно капли ледяного дождя.

— Вам придется разгребать горы ерунды, читать записки сумасшедших, сталкиваться с безграмотным бредом. Но не пропустите важное! Иногда мелкая деталь, штришок, легкий намек могут вывести на огромное дело. И еще — ищите странное, непонятное, нелогичное. Это касается не только вашей работы, но всего того, что вокруг. Случайностей не бывает, учтите — особенно в нашем деле. Если что, сразу обращайтесь ко мне. Немедленно! Если меня не будет на месте, идите прямо в секретариат товарища Сталина, там вас выслушают. Но помните, больше никто о наших делах знать не должен. Никто — и ни при каких обстоятельствах!.. Товарищи, я же не просил стоять по стойке «смирно». Сядьте, прошу вас.

Последние слова как будто сняли заклятие. Молодые люди не без смущения переглянулись. И вправду! Не только по стойке «смирно» — правая рука ротного сама собой покинула карман и оказалась прижата к телу. Странно, начальник Ким даже не повышал голоса.

Садиться, впрочем, не стали.

— Товарищ Ким! — первым заговорил краском. — Что делать, если к нам обратятся другие члены ЦК и ЦКК?

Тот кивнул, одобряя вопрос.

— Обращаться будут. Документы от них принимайте, просьбы фиксируйте, но никакой информации без моего ведома не предоставляйте. Никакой!.. Слово «информация» вам понятно?

— Вполне, — усмехнулся поручик. — А генеральному секретарю — можно?

— Товарищу Сталину — да, но после обязательно доложитесь мне, как ответственному за группу. Что касается работников Центральной контрольной комиссии, то их без разговоров отсылать к руководству, то есть опять-таки ко мне. Имейте в виду, там есть очень настойчивый товарищ. Его фамилия Лунин. Лунин Николай Андреевич. С ним — никаких бесед, даже о погоде.

Вырыпаев и Семен Тулак вновь переглянулись.

— Он — не враг и не уклонист, — понял товарищ Ким. — Лунин — надежный партиец, в прошлом комиссар дивизии, очень смелый и честный человек. Но, скажем так, несколько предвзят.

К чему или к кому именно, уточнено не было.

— Да садитесь же!

На этот раз пришлось подчиниться. Начальник тоже присел, причем прямо на подоконник, рядом с чайником. В его руке вновь появилась черная трубка. Товарищ Ким прикусил мундштук, на миг прикрыл глаза, улыбнулся.

— Все! Все следующий раз будем беседовать у меня в кабинете, там курить можно. В командировке удалось достать «Autumn Evening», табак с ароматом кленового сиропа. Хорошо поставленная контрабанда порой творит чудеса… Да, товарищи, вы спрашивайте, не стесняйтесь. Или расскажите, если есть что.

Лед исчез, сгинул холод. Остался улыбчивый немолодой человек, желающий просто поболтать. Разве что взгляд погас не сразу, слишком силен был светлый огонь.

— Лунин — это не тот, который был на Польском фронте? — вспомнил красный командир. — Комиссар Стальной дивизии имени Баварского пролетариата?

— Тот самый, — кивнула трубка. — Ланселот Центральной Контрольной комиссии.

Белогвардеец мысленно отметил «Ланселота», немного подумал и решился.

— Вы говорили о мелочах, товарищ Ким. И о том, что случайностей не бывает… Вчера поздно вечером у меня проверили документы — на Манежной. Милицейский патруль в новой форме — той, что введена в январе…

— Так и у меня тоже проверили, — перебил командир РККА. — И тоже в новой форме.

— А теперь — странность. Пешей милиции положен зеленый кант, а у этих был желтый, как у конной, по крайней мере, на шапках. Лошадей с ними не было. Либо тут все-таки случайность — из тех, что иногда бывают…

— Либо с вами хотели познакомиться, — подхватил товарищ Ким. — С обоими сразу. Голос услышать, лица разглядеть, оценить реакцию. Но — спешили и слегка напутали с формой.

— Шпионы, что ли? — хмыкнул красный командир. — Или бандюганы с Хитровки?

— А можно не отвечать?

Любитель хорошего трубочного табака наивно, совсем по-детски улыбнулся.

— Так что, нас уже пасти начали? — не выдержал командир РККА. — Да они же права не имеют!

Поручик, отметивший в их первую встречу странную для большевика нелюбовь к людям в черной коже, был совершенно прав. Краском относился к чекистам немногим лучше, чем к врагу детства, мордатому городовому.

— Вы о бандюганах с Хитровки? — улыбка товарищ Кима теперь больше напоминала брезгливую гримасу. — Не имеют. Более того, им строжайше запрещено вмешиваться в работу ЦК и заводить дела на работников нашей номенклатуры без соответствующей санкции. Но они все равно интересуются. Сами же говорите — бандюганы. Между прочим, недавно попытались арестовать сотрудника аппарата товарища Сталина. Если что, посылайте их подальше, можно по-матросски, в семь этажей. А еще лучше — молчите. На вопросы не отвечайте, на провокации не поддавайтесь. Ясно?

«Ого!» — только и подумал поручик, постаравшись не дрогнуть лицом. То, что партийцы не слишком любят красных жандармом, он догадывался, но здесь слово «любят» вообще было лишним. Этак и за револьверы могут взяться.

Три года назад эта мысль изрядна бы порадовала. Стреляйтесь, «краснюки», патронов не жалейте! Но теперь, когда война позади, а он, не захотев умирать и уезжать, надел «красную» кожу, имело ли смысл влезать в кровавые комиссарские разборки? Может, зря он соблазнился Столицей? Поближе бы к кухне, подальше от начальства…

Или его война еще не кончена?

2

Очнувшись в госпитале на пропахших карболкой нарах, поручик не спешил открывать глаза. Он у врагов, это ясно. Но кто он для них? Пленный «беляк», которого просто поленились дострелить — или израненный «товарищ»? Чужая гимнастерка, чужие документы, чужая шинель с красными нашивками… Погибшего краскома наверняка знали в лицо, первый же разговор с кем-то из «сослуживцев» — и законная «стенка» обеспечена.

Умирать не хотелось, в большевистскую тюрьму — тоже. Если рана не слишком серьезна, можно попытаться бежать. Перекоп совсем близко, укрепления не должны были бросить, сейчас там идет бой…

Когда рядом послышался женский голос — сестра милосердия о чем-то спорила с его соседом. Поручик решил поступить подобно герою авантюрных романов. Беспамятный рыцарь попал в неведомый замок, вокруг злобные сарацины…

— Сестричка! — простонал он. — Сестра!..

Убедившись, что услышан, офицер резко открыл глаза.

— Н-не помню! Нет… Кто я?! Сестра, помогите вспомнить. Кто?!

В зрачки ударил резкий свет карбидной лампы. Вместо женского лица — неровное белое пятно.

— Та нэ хвылютэсь вы, товарышу Еремеев. Свий вы — и серэд своих. Вы ж з 30-й Иркутской? А мы ваши сусиды ваши, 11 кавдивизия. Вы у командырському шпытали, в хирургичний…

Глаза можно было закрыть. Удалось, точнее, просто повезло. «Сусиды» не стали особенно интересоваться личностью «товарища Еремеева». Вот и славно. Теперь бы встать поскорее!

Не вышло — исчерпал поручик свой запас удачи. Рана оказалась скверной, к тому же проснулась старая контузия, вцепилась, затопила болью. Сесть он смог только через неделю, а еще через несколько дней, когда поручик уже пытался вставать, пришло известия о падении Крыма. Бежать стало некуда.

По документам он оказался взводным, если понижение в чине, то небольшое. Но рассчитывать и дальше на доверчивость «сусидив» не имело смысла. Даже если не станут придираться и выпишут, выдав справку с фиолетовой госпитальной печатью, куда ему идти, куда ехать? Не в 30-ю же Иркутскую дивизию к тамошним фронтовым чекистам, не ночи будь помянуты!

Впрочем, помянутые не стали ждать ночи. Как-то средь белого дня они с шумом и грохотом ввалились в госпиталь, проследовав прямиком в канцелярию. Как выяснилось, тамошние писаря чем-то крупно нагрешили, но не на неблагодарной ниве контрреволюции, а по более выгодной хозяйственной линии. Личный канцелярский состав погрузили в заранее пригнанные подводы, начальнику госпиталя сделали сердечный укол, а главный чекист, великан в тяжелом кожаном пальто, плюнул в пол, громогласно констатировав: «Развели ворье, понимаешь!»

Можно было перевести дух и покрепче сжать в ладони серебряную бабушкину иконку. Выручил Царь-Космос, не подвел! Но ведь могут прийти и завтра?

«Разведчик весел и никогда не падает духом». На следующий день красный командир Еремеев добровольно вызвался поработать в канцелярии весь срок, оставшийся до выписки. А поскольку товарищи в черной коже не только увели людей, но и унесли часть документации, оставив после себя истинно революционный беспорядок, писарю-добровольцу представилась редкая возможность — воссоздать из Хаоса Космос, частью которого должна была стать его новая биография.

Серебряный лик с иконки смотрел сурово и мрачно. «Разведчик честен и правдив». Скаут не станет подделывать и воровать документы, русский офицер не побоится взглянуть в черный зрачок вражеской винтовки. Недаром лучших из лучших называли: «Те, кто умеют красиво умирать».

Но поручик давно уже не был прежним. Что красивого в смерти? Что за радость быть расстрелянным у ближайшего плетня, сгинуть без толку, без пользы? Романтика смерти — она для самоубийц, чтобы победить, требуется вначале выжить.

К выписке красный командир Еремеев подготовился основательно. Два комплекта документов — и оба почти настоящие. Печати, бланки, фотографии, даже всякая полезная мелочь вроде кружки с личным вензелем. Поручик не стал красть чужие жизни, он выдумал их заново, составив из обрывков разных судеб. Нет, он не создавал Космос, на такое сил не хватило. Работа больше походила на занятие безумного врача, сшивавшего новое тело из расчлененных трупов. Красные мертвецы щедро делились с «беляком». Впрочем, не только мертвые. Поручик внимательно приглядывался к своим соседям, пытался копировать чужую речь, жесты, улыбку, смех. Тонкая искусственная кожа постепенно становилась прочнее, твердела, прирастала к мясу.

Доктор Франкенштейн сотворил своего Монстра. Мертвое тело дрогнуло, разлепило тяжелые веки, отверзло очи, радостно ощерилось, радуясь дарованной жизни.

Франкенштейн улыбнулся собственному творению и пожелал Монстру удачи.

— Будь готов!

— Всегда готов!

* * *

— Рисурс, — задумчиво проговорил Виктор Вырыпаев, откладывая в сторону желтоватый лист бумаги, изукрашенный крупными, словно майские жуки, печатными литерами. Немного подумал и повторил, на этот раз по слогам:

— Ри-сурс.

Семен Тулак, в этот момент священнодействовавший около дымящегося чайника, недоуменно поднял голову:

— «Ри»? А я думал…

— Я тоже, — не без грусти согласился батальонный. — Но, как говорится, век живи, век учись. «Рисурс», причем непременно с прописной. На одной странице шесть раз. Нет, семь.

— А-а! Трудящиеся пишут? Читай, читай, гимназист!

Чай на этот раз решили заварить обычный, зато очень качественный, британского развеса, купленный все на том же Тишинском рынке. Как верно заметило начальство, хорошо поставленная контрабанда и вправду творит чудеса. К чаю прилагалось хрустящее «нэпмановское» печенье «Австр», купленное Виктором в ближайшем магазине на Тверской. Жестяная коробка была подозрительного фиолетового колеру, по которому вольно расположились легкомысленные силуэты крылатых девиц в белых одеяниях, напоминающих больничную простыню.

— Прочитал, — Вырыпаев отложил письмо в сторону. — Как ты говоришь, аж два раза. Ри-сурс…

Утро началось с «вермишели». Ротный сбегал в секретариат Научно-Промышленного отдела и вернулся с целой кипой писем. В одной руке унести не удалось, и ему в помощь придали наглого вида девицу с погасшей папиросой в зубах. Та свалила бумаги на стол, пояснив, что в ближайшее время писать станут еще больше. Три дня назад в «Правде» была напечатана статья, призывавшая всех партийцев к овладению техникой, а также к изысканию «научных резервов» на благо восстановления народного хозяйства СССР.

Изыскания определенно шли полным ходом.

В первой же стопке отыскались два проекта вечного двигателя, причем один — на основе использования «фактора суточного вращения Земли». Вырыпаев вначале посмеивался, но затем заметно скис. Семен, напротив, был в прекрасном настроении.

— Чего начальство сказало? «Не пропустите важное!», — наставительно заметил он, накрывая заварочный чайник белым вафельным полотенцем. — Народ партийный нам самое ценное доверил — свою мысль. Даже больше скажу — мечту! Так что ты, товарищ, пессимизм интеллигентский не разводи. «Разведчик трудолюбив и настойчив». Не забыл?

Батальонный вяло кивнул.

— Так точно. Знаешь, когда я оформлял документы на демобилизацию, умные люди отговаривали. С одним глазом особо не повоюешь, но должность орденоносцу подобрали бы. Я не захотел. Вроде как из милости служить — нет, не по мне. А эти умные пальцем у виска крутят: бумажки в конторе перебирать хочешь? Входящие, исходящие, пресс-папье налево, чернильница — направо. Ты, мол, с восемнадцати лет в окопах, к огню и крови привык, не выдержишь, спятишь. Я не поверил, думал, стерпится-слюбится.

— Не киксуй! Айда чай пить.

Коробка с девицами в белых простынях была раскурочена, и красный командир с явным удовольствием сгрыз целых три печенья.

— Ничего, — рассудил он. — Умеют, недобитые. Хоть какая польза от этого НЭПа! Но, знаешь, обидно все-таки. Мы ведь в 20-м, когда деньги отменили и трудармии организовали, коммунизм уже, считай, построили. Если с домом сравнивать, то и стены имелись, и окна с дверями, и крыша. Только бы и жить! А мы, выходит, за печенье мечту всего человечества продали? Как этот, который в Библии, за похлебку.

— Исав, товарищ библеист.

Поручик надломил печенье, сжевал кусочек, запил чаем, прислушался к ощущениям.

— Ничего, хотя, как мне кажется, все-таки с машинным маслом… Стены как раз имелись. И окна, и двери, и даже комендантская команда. Только о фундаменте забыли.

— И ты тоже!

Краском отставил кружку, отвернулся, дернул плечом:

— Знаешь, сколько хороших ребят из партии вышло? Не захотели «совбурам» кланяться, мечту свою на печенье да на бабские контрабандные шмотки разменивать. А я тебе скажу, не в фундаменте дело. Был фундамент! Мы его на крови три года замешивали. Просто Кое-кто Кронштадта испугался, представил, как его матросики на штыки поднимать станут. Всю войну в Главной Крепости просидел, на фронт даже не заглянул ни разу. Пусть Троцкий да Сталин под пули подставляются! Из-за каких-то пьяных матросов велел бить отбой, считай, белый флаг поднял. Трус Он, я тебе скажу. Почему на Х съезде фракции запретили? От смелости великой, понятно. А вдруг партийцы не за Ним, единственным, пойдут?

Все это красный командир проговорил негромко, почти шепотом, по-прежнему глядя в сторону. Поручик, впрочем, услышал.

— Ты Его не ругай, — так же негромко ответил он. — Раньше надо было. Не проголосовали на Х съезде за Троцкого? Запрет фракций одобрили? Так кто в итоге трус? Сейчас Он только фельдшерам интересен. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов!

Последние слова не предназначались собеседнику. Офицер лишь шевельнул губами, повторяя фразу из Писания.

Мертвые хоронят своих мертвецов…

То, что с Вождем неладно, пока еще скрывалось, но в Столице, давно научившейся читать между газетных строк, уже начали строить догадки. Официальным сообщениям о «легком недомогании» не верили напрочь. Партийцы знали куда больше. Вождь не появился в декабре, когда создавали СССР, промолчал в январе, в самый разгар очередной дискуссии. Значит, не просто рядовая хворь. Все чаще, пока еще в личных разговорах, вполголоса, обсуждался неизбежный вопрос: что дальше.

КТО дальше?

Говорили и другое. По всей Столице из уст в уста переходил лихой стишок, напечатанный в далеком Владивостоке еще в прошлом году, при последнем белом правительстве:

Я твердо знаю, что мы у цели,

Что неизменны судеб законы,

Что якобинцы друг друга съели,

Как скорпионы.

Безумный Вождь наш болезнью свален,

Из жизни выбыл, ушел из круга.

Бухарин, Троцкий, Зиновьев, Сталин,

Вали друг друга!

Неведомый пиит, укрывшийся под псевдонимом «Лоло»^[3], попал в «десятку»: красные скорпионы уже изготовились для смертельной драки. Однако самые умные и проницательные обращали внимание на первую строчку. «Мы у цели». «Мы» — кто именно? Бессильные эмигранты, рассеявшиеся по Китаям и Франциям, или кто-то поближе?

* * *

Так что там с «рисурсом»? — самым светским тоном поинтересовался Семен, допивая чай.

— Ри… — батальонный чуть не подавился. — Нашел о чем спрашивать! Николай Васильевич Гоголь, «Записки сумасшедшего».

Бывший ротный покачал головой.

— Не иди легким путем, гимназист! «Ищите странное, непонятное, нелогичное», как и велел нам товарищ Ким.

Вырыпаев, едва сдержав стон, поставил недопитую кружку на подоконник и направился к столу. Зашелестела бумага.

— Нелогичное, значит? Это сколько угодно.

Письмо оказалось объемистым, на четырех листах. Неровные печатные буквы напоминали пехотную цепь, бредущую в пятую за день атаку. Неудивительно, ибо писавший, помощник истопника Музея изящных искусств (бывшего «имени Александра III»), оказался фронтовиком-инвалидом. Он устроился на службу недавно, причем в очень горячее, несмотря на зимние месяцы, время. Вместо старого Цветаевского собрания (зачем пролетариату «изящные искусства»?) в ближайшее время должен был открыться Музей старой западной живописи. Постоянно прибывали новые коллекции, а с ними и сотрудники. В начале года в музее появился очередной новичок — заведующий одного из фондов, причем не сам, а с собранием раритетов из Румянцевского музея.

— Иг-на-ти-шин Георгий Васильевич, — не без труда прочел вслух батальонный. — Ну и почерк… Беспартийный, из бывших, по непроверенным данным в 1919 году арестовывался ВЧК по делу Национального центра.

— Так и сказано — «по непроверенным»? — наивно моргнул Семен.

— Этой мною сказано, в письме куда эмоциональнее. В общем, эти двое, автор и тот, что из бывших, сошлись на почве совместного распития чая. Вроде как мы с тобой. И, как здесь написано, «в процессе многократного чаепития»…

«В процессе многократного чаепития» Георгий Васильевич Игнатишин поведал помощнику истопника, что благодаря знакомству с рукописями, хранящимися среди прочих раритетов в его фонде, он теперь знает, как добраться до некоего таинственного «рисурса», значительно более мощного, чем ныне действующая Волховская и строящаяся Шатурская электрические станции вместе взятые. «Рисурс» имел название, но автор таковое запомнил неточно. «Агата» — или даже «Агатка».

— Мадмуазель Агата Рисурс, — резюмировал Вырыпаев. — А поскольку, несмотря на все уговоры, несознательный гражданин Игнатишин не захотел познакомить с этой многообещающей девушкой представителей соввласти, товарищ помощник истопника решил сигнализировать. В райкоме его завернули, вот он и отписал прямиком к нам.

— А почему в Научпромотдел? — не понял ротный. — Это уж скорее в ГПУ. Хотя не стоит, жалко гражданина Игнатишина.

Виктор согласно кивнул.

— В этой конторе он признается не только в знакомстве с помянутой Агатой, но и в том, что он лично искусил прародительницу Еву и устроил Всемирный потоп… На конверте есть приписка: «Енергетический и прочий рисурс». В канцелярии наверняка долго думали, а потом решили нас осчастливить. И что с этим делать? Как я понял, товарищ помощник истопника — человек настойчивый. Не ответим, отпишет на Лубянку.

— Как пить дать, — чуть подумав, согласился бывший ротный. — А то и сам туда пойдет — с гражданином Игнатишиным на веревке. А нам поставят скипидарный клистир с патефонными иголками за утерю бдительности…

–…И бюрократическое отношения к письмам партийцев. Только что ему ответить? Чтобы съездил на Канатчиковую дачу? А если… Товарищ Тулак, у меня, кажется, идея.

Вырыпаев прошелся взад вперед по комнате, поглядел в окно, прищелкнул пальцами.

— Точно! Слушайте, товарищ, боевой приказ. Пункт первый: сведения о противнике. Бывший музей имени Александра III находится в двадцати минутах неспешной ходьбы. Погода хорошая, с утра светит солнце, температура — не менее + 15 по Цельсию. Пункт второй: наша задача. Следует быстро и эффективно отреагировать…

— Отставить! — мотнул головой Семен, берясь за черную телефонную трубку. — Вопрос ясен, обсуждение отменяется. Только сначала надо оформить местную командировку, чтоб не подумали, будто мы в прогул ударились. Мне бы наглости побольше, я бы авто из цекистского гаража вытребовал!

Машина не понадобилась. Погода и в самом деле была отменной, и прогулка до Цветаевского музея доставила молодым людям истинное удовольствие. По пути был разработан подробный план действий. С бдительного помощника истопника решили взять подписку о неразглашении и строго запретить самостоятельно заниматься «Рисурсом», отныне переданным в ведение Научпромотдела Центрального Комитета.

Не успокоится — пригрозить парткомиссией и выговором с занесением.

С несознательным Игнатишиным следовало также поговорить, причем пожестче. Пусть впредь думает, с кем чаи гонять и сомнительные речи вести! И заодно разъяснить таинственную мадемуазель Агату. Кто да что, а если помянутая женского полу, то и адресок прихватить. Вдруг сгодится?

На этой версии настаивал Семен Тулак. По его мнению, все было просто. Первое — не чай они пили, знаем мы этих истопников! Второе и главное: недобитый интеллигент Игнатишин попытался описать знойный темперамент своей знакомой, а бдительный инвалид под воздействием того, что пили, все понял превратно.

Как две электрические станции разом! Что ни говори, «Рисурс»!..

Батальонный не спорил, но и не соглашался, отговариваясь тем, что при недостатке данных следует воздержаться от суждения. Иначе будешь ничем не умнее товарища помощника истопника.

Красный командир охотно болтал о всякой ерунде, помня, что именно в этих случаях собеседник расслабляется, и даже самая удачная маска начинает отставать от кожи. Не то, чтобы не верил своему новому сослуживцу — напротив, тот ему очень нравился. Духом не падает, хоть и, считай, калека, рубаху на груди не рвет, подвигами меряясь, башковитый, «соображалка» не месте.

Не курит.

Присматривался же больше по привычке. Если бы они оба устроились, допустим, истопниками, то и опаски было меньше. Но Центральный Комитет — не кочегарка. Вызвали, скажем, раба божьего в «кожаное» ведомство, бухнули на стол папку с «матерьялом» и попросили со всей убедительностью: «Освещай!» А про кого он напишет в первую голову? Ясное дело, про тех, кто рядом.

Лишнего в разговоре краском себе не позволял. Ученый! Но мало ли какие подходцы имеются? На месте товарищей в черной коже он бы собственное «дело» не закрыл, в архив бы не отправил. Вызвал бы самого себя повесткой, чайком напоил, а после бы и врезал про август 1919-го. А скажи, мол, товарищ дорогой, где ты пребывал, пока Южная группа кровью себе коридор к Киеву пробивала?

* * *

…С ближайшей тачанки ударила пулеметная очередь. Били в белый свет, не для смерти пока — ради разговора.

Уши чтобы прочистить.

— Эй, краснюки! А ну кидай зброю, пока живы! И точка!..

Красный командир встал, поправил портупею, сунул руки в карманы:

— Возьмите!

Окруженцы выбрали его старшим. Не ротным, не батальонным, а считай, атаманом. Не штаб назначил, не «начальство» — сами выкрикнули. Это бодрило, придавало силы. Верят!

Месяц назад наехали в их полк штабные. С одним из них командир крепко сцепился. «Кем вы себя вообразили? Атаманом Нечаем?» — возмутилось начальство. Сорвали с рукавов нашивки, определили в рядовые бойцы. Ненадолго — через неделю снова взводным выбрали.

Сейчас их три сотни. Патроны есть, вода плещется во флягах, пулеметы пристреляны. Ветераны Южной группы сдаваться не собирались. Не для того от самой Одессы шли.

Прорвемся!

Тачанка молчала. Затем кто-то высокий, в дивном мундире с желтыми шнурами, в матроской бескозырке, набекрень надетой, спрыгнул на землю, шагнул вперед:

— Товарищ! Мы свои, из бригады Махно. Присоединяйтесь, вместе будем кадетов бить. И точка!..

Про оружие, видать, уже забыл. Понял, ряженый, что не на тех наехал.

— Только уговор: коммунистов и комиссаров нам отдайте. Мы их судить будем — за измену народному делу!

Уже близко ряженый. Вроде, парень, как парень, лицо приятное, взгляд веселый, черный чуб за ухо заложен. На поясе — бомбы, через плечо — пулеметная лента. Хоть сразу на плакат!

Командир широко улыбнулся. Подмигнул:

— Возьмите!

— Большевики Украину Деникину отдали. Вашу Южную группу белякам и Петлюре, считай, подарили. Можете нам не отдавать, сами в расход определите. На что вам предатели?

С ними был комиссар полка. Настоящий комиссар, боевой, не из тех, что в блиндаже с сестрами милосердия сражается под медицинский спирт. Когда командира старшим выкликнули, спорить не стал, пожал крепко руку, пожелал удачи.

И членов партии, считай, треть. Тоже в бою проверенные.

Уже рядом парень с тачанки. Взглядом, словно шилом, колет. Знает: многие сейчас за Батьку. Пока к Умани шли, целые полки в бригаду Махно перебежали. Нет больше веры большевистской Столице!

Командир вынул руки из карманов, смерил взглядом махновца:

— Вот что… Есть ли у нас в отряде предатели, сам решу. В бригаду товарища Махно вступить согласны, но кто ребят моих тронет, с того шкуру спущу и чучело сделаю — ворон пугать.

Подумал немного и словно черту подвел:

— И точка!

Кивнул ряженый, смелую речь одобряя:

— И кто ж ты такой будешь, человече?

— Атаман Нечай!

* * *

Планы пришлось менять на ходу. Прежде всего, в музей их не пустили. У входа скучали бойцы ВОХР в новеньких шинелях с темно-зелеными «разговорами». Удостоверения на восковой бумаге даже смотреть не стали.

Не велено!

Разводящий оказался более понятлив, извинился и пригласил «товарищей из ЦК» пройти. Охрана, как оказалось, была выставлена в ожидании привоза очередной партии «раритетов» из Румянцевского музея. Внутри царила суета, и только третий из встреченных сотрудников смог пояснить, где находится котельная. Впрочем, идти туда не имело смысла — помощник истопника Касимов Василий Сергеевич, член РКП(б), инвалид гражданской, этим утром ушел во внеочередной отпуск по состоянию своего ветеранского здоровья.

Гости, не сговариваясь, попросили провести их в фонд, где работает несознательный гражданин Игнатишин. Там очень удивились визиту, пояснив, что сами очень хотели бы его видеть. Георгий Васильевич не вышел на работу, причем без всякого объяснения причин. А между тем именно он должен принимать и размещать бесценные экспонаты Румянцевки.

Ни об Агате, ни, тем более, Агатке, в фонде никто и слыхом не слыхивал.

— Я, кажется, дурак, — вздохнул Виктор Вырыпаев.

— Случайностей не бывает, — проговорил Семен Тулак.

Автомобиль вытребовали у охраны. Красному командиру впервые довелось услышать, как поручик повышает голос. Ощущение осталось не из самых приятных, зато машину с шофером подали почти сразу. С гостями из ЦК решил ехать один из командиров ВОХРа, не иначе, тоже что-то почуяв.

Георгий Васильевич Игнатишин обитал в краснокирпичном шестиэтажном доме по 2-му Обыденскому переулку. Как только авто затормозило, вохровец свистком подозвал ближайшего милиционера, ткнул в нос удостоверение, велев сопровождать. Звонок в большой коммунальной квартире на третьем этаже не работал, и в дверь ударили кулаки.

— Вам кого?! — в приоткрытую щель выглянула растерянная тетка с бигудями на голове.

— Открывайте!!!

Возле комнаты, где обитал хранитель фонда, было тихо и пусто. На полу лежал истоптанный серый коврик, из-за приоткрытой двери тянуло тяжелым табачным духом. Негромко тикали часы-ходики. Тик-так, тик-так…

— Гражданин Игнатишин! Гражданин!..

Звать было некого. Георгий Васильевич Игнатишин лежал посреди комнаты, раскинув худые длинные руки. Пожелтевшие пальцы впились в доски пола. Рядом гроздились книги, папки с бумагами, библиотечные карточки, исписанные четким мелким почерком, куча окурков из опрокинутой пепельницы. Серое солдатское одеяло сползло с железной койки, словно пытаясь укрыть хозяина.

Возле окна стояла пустая этажерка, но не на ножках, а почему-то боком.

Часы-ходики обнаружились в углу. Потемневший от времени циферблат, тяжелый медный маятник.

Тик-так…

— Протокол составлять придется, — невесело констатировал милиционер. — Третий за день, граждане!

Ему никто не посочувствовал.

3

— Да! Да! — убеждал Семен Тулак телефонную мембрану. — Да! Напишем. Что видели, то и напишем. Да.

Трубку он держал в левой руке. Правая лежала на столе ладонью вниз, недвижная и бесполезная. Время от времени ротный, забывшись, пытался ею двигать. Не получалось, и Семен каждый раз болезненно морщился.

— Понимаю. Оба понимаем. Я же сказал, напишу. Да! Левой! Ремингтониста кто обещал прислать? Хорошо, к вечеру. Вечер — это после шести. Еще раньше? Хорошо!

Мембрана явно не хотела убеждаться. Наконец, ротный последний раз выговорил «Да!», водворил трубку на место, после чего занялся правой рукой. Недвижная кисть нырнула в карман, Семен встал, повел затекшей шеей.

— Ну все! Сталину уже доложили. Мир, товарищ батальонный, не без добрых людей, и на всех, к сожалению, патронов не хватит. Это Гриша Каннер звонил. Говорит, если мы не расскажем, другие расстараются. Точнее, уже расстарались. Говорят, что двое работников аппарата ЦК ездят по Москве и душат сотрудников Цветаевского музея.

— Почему душат? — невозмутимо переспросил Вырыпаев. — И почему — во множественном числе?

Сам он расположился на подоконнике и пытался что-то писать, подложив под лист бумаги взятую со стола папку. Карандаш был пристроен за правым ухом.

— Меня спрашиваешь? — цыганистый скривился, словно лимон зажевал. — И вообще, не кажись слишком наивным. Я пойму, другие нет. Чего сочиняешь? Некролог?

— Почти.

Пальцы извлекли карандаш из-за уха, графит черкнул по бумаге, замер, снова принялся за работу.

— Расписываю нашу командировку. Когда, что и в какой последовательности. Возражений нет?

Возражений не было.

— Знаешь, когда я злюсь или болит чего, ко мне крокодила цепляется, — вздохнул краском. — Та самая, которая по улицам ходила. «Увидела китайца, оставила без пальца…» Тьфу, чего в голову лезет! Никого, понятно, мы не душили, даже помощь органам оказали, а все равно как с той шубой вышло. То ли у него украли, то ли он украл.

— И не шубу, а рукава, причем от жилетки, — согласился поручик. — Крокодила — еще ничего. Когда я психую, у меня одно и то же перед глазами: поле, черное, в снежных пятнах, красный закат — и всадники. На меня несутся, сейчас рубить станут, а я винтовку поднять не могу. Они все ближе, огромные, темные. Как во сне, ни двинуться, не убежать… Смешно?

Командир РККА покачал головой.

— Это тем смешно, кто всю войну в тылу задницу о кресла плющил. Ты сразу вспоминай, что здесь ты и живой, а они — никто и нигде, призраки просто. И ничего им с тобой не поделать… И что же это у нас получается, товарищ? Чего писать станем? О чем докладывать?

С этим ясности не было. Если отбросить версию о двух душителях из Центрального Комитета, то оставались только голые, словно трупы на цинковом столе, факты. Их было немного. Тело гражданина Игнатишина увезла карета «скорой», причем предварительный осмотр признаков насильственной смерти не обнаружил. Не резали, не душили, не били. Врач предположил, что причиной смерти стал самый обычный инфаркт. Деньги и ценности — десяток николаевских червонцев и тяжелый золотой перстень, остались в комнате, хотя, чтобы их обнаружить, достаточно было снять с койки матрас.

В самом фонде тоже ничего не пропало. Перед смертью хранитель никого ни о чем не предупреждал, писем не оставлял и кровью стены не метил. Расспросы коллег, в том числе служивших вместе с покойным в Румянцевском музее, ничем не помогли. Игнатишин никогда не интересовался энергетикой, электрическими станциями и вообще, экономикой. Его увлечением было творчество немецкого художника-романтика Фридриха, что никак не ассоциировалось с таинственной «Агатой».

Помощник истопника Василий Сергеевич Касимов, член РКП(б) с января 1919 года, всеми характеризовался только положительно: прилежен, вежлив, всегда готов помочь. Спиртного инвалид практически не употреблял, так что с Игнатишиным сошелся действительно «в процессе многократного чаепития». Малограмотен, но очень любопытен, в первые дни службы обошел весь музей, неоднократно заглядывал в фонды, расспрашивал, просил объяснить. Заявление на отпуск написал два дня назад, пожаловавшись на последствия контузии. На фронте, как удалось узнать, вел себя достойно. В январе 1920 — го награжден серебряными часами с гравировкой, неоднократно получал благодарности.

Уехал же ветеран скорее всего в Калугу, где жили его родственники. По крайней мере, так его поняли сослуживцы.

— Если бы не мы, никто ничего вообще бы не заметил, — подвел итог Вырыпаев. — Беднягу хранителя проводили бы гражданской панихидой в красном уголке, вещи достались бы соседям…

Тулак согласно кивнул:

— Ага. Может, это они, соседи коммунальные, в комнате рылись, а никакие не убийцы. Странно только, что золото не взяли. Или спешили очень? А ты видел, что книги, которые на полу, иностранные, не на русском? Хотя чему удивляться? Ученый человек, картинами немецкими занимался.

— Книги видел, — кивнул батальонный. — По искусству там действительно кое-что есть. Возле этажерки лежало немецкое издание о Карле Фридрихе, старое, еще прошлого века. И еще какой-то альбом, французский. Удивляться нечему, согласен. Но там было и другое. Ты знаешь, кто такая Елена Блаватская?

— Вроде Распутина, только в Индии и в юбке, — хмыкнул цыганистый. — Нам о ней на лекции рассказывали, мол, пример идеологического загнивания современного буржуазного общества. Дурила тетка народ, как хотела. Это она письма от всяких чудиков подделывала? Будто ей чуть ли с того света пишут?

— Как ты говоришь, ага, — улыбнулся Виктор.

— Чистый Распутин! Постой, ты ее книги там видел?

— «Из пещер и дебрей Индостана», приложение к «Русскому Вестнику», издание Каткова. И не только, еще какие-то немцы и, кажется, англичане. Теософия, мир духов, ясновидение, блюдца бегают, столы ножками стучат. В общем, пример идеологического загнивания современного буржуазного общества в чистом виде. А наш бедняга-искусствовед — доморощенный российский мистик. И, знаешь, мне показалось…

Вырыпаев умолк, несколько секунд молчал, затем решительно тряхнул головой.

— Ладно! Либо я опять дурак, либо… Как мадемуазель Рисурс звали? У которой мощи больше, чем в электрической станции? Агата?

— Или Агатка, — осторожно подсказал ротный. — Неужто понял, гимназист?

— Я в теософии профан, но если верить господину Сент-Ив Д'Альвейдру, то где-то в Гималаях существует то ли город, то ли страна — центр всей этой мистики. А называется она…

Батальонный выждал еще мгновение, явно довольный своей догадкой, и, наконец, неспешно, с выражением выговорил:

— Агартха.

Красный командир поглядел на поручика, тот развел руками.

Вновь переглянулись.

— По улицам ходила большая крокодила, — с чувством выговорил один.

Другой чуть подумал, кивнул:

— Она, она в Агартхе жизнь вела.

4

В этот вечер на Манежной было неожиданно людно. Хватало народу и на Тверской, теплая погода выманила людей на улицу, усадили в коляски «лихачей» и блестящие свежей краской «моторы». На углах ждали покупателей продавцы цветов, швейцары замерли в боевой готовности у ресторанных дверей, на все готовые девицы в легких пальтишках фланировали по высохшему за день тротуару.

Документы никто не проверял. Никому не был нужен молодой человек в потертой офицерской шинели.

Поручик поймал себя на странной мысли. Они, Белая Гвардия, проиграли, полностью и бесповоротно. Но если бы победили, если в ноябре 1919-го все же взяли Столицу, стала бы теперь Тверская иной? Сейчас улица принадлежит богачам и шлюхам. А если бы свергли большевиков?

Ответ он знал. Более того, догадывался, что в случае победы никогда бы не попал в самую головку власти, не работал бы за красными стенами Главной Крепости. Отставного офицера, тем более инвалида, конечно бы пристроили, хотя бы в банк к дяде-финансисту. И кем бы он там служил? Для курьерской должности и то не слишком годен.

Выходит, незачем жалеть о поражении? Более того, свою войну поручик, как ни крути, выиграл. Что делают сейчас его бывшие однополчане? «Вчистую уволен от службы и страны…» Он, по крайней мере, дома.

* * *

С чужими документами лучше было не рисковать, но поручик все же решился — и выписал себе отпускной плацакарт до Киева. Там жил младший брат, сумевший в конце 1917-го выбраться на юг из Красной Великороссии. Когда начиналась Смута, парень был в старшем классе гимназии. В конце 1918-го он записался в юнкерскую дружину, оборонявшую Киев от Петлюры, потом служил у Деникина, но на фронт не попал, заболев тифом перед самой отправкой.

Жив ли? Здоров? Свободен?

Им обоим повезло. Младший брат уцелел, более того, сумел устроиться на достаточно безопасную должность при городском исполкоме. В начале 1920-го его избрали скаут-мастером подпольной скаутской дружины Киева. «Разведчик весел и никогда не падает духом».

Они собрались на склонах Днепра — разведчики из «Братства костра» и их немногочисленные друзья. Поручика пригласил брат, как самого старшего скаута. Когда стемнело, все, не сговариваясь, достали синие галстуки.

Будь готов!

Невысокое пламя, легкое потрескивание веток в огне, равнодушные холодные звезды в черном весеннем небе.

— Нас десять, вы слышите — десять,

А старшему нет двадцати.

Конечно, нас можно повесить,

Но раньше нас надо найти.

Пели вполголоса, почти шепотом, но все-таки пели. И костер горел, и пеклась в золе прошлогодняя картошка, и мальчишки, последние скауты Киева, не боялись говорить вслух то, что за что теперь отрывали не языки, а головы.

Кто-то запоздало вспомнил, что забыл икону Святого Георгия, покровителя разведчиков. Тогда поручик достал бабушкин подарок. Живой огонь словно пробудил древний лик. Царь-Космос улыбался в своей каменной темнице.

Уезжать брат категорически отказался. А вот ему, старшему, наставительно советовал эмигрировать. Волчья шкура, считал он, ненадежная защита.

Поручик не спорил. У каждого — своя судьба, свой выбор. Доктор Франкенштейн не зря старался, выращивая Монстра. Настало время пустить его в дело. В Киевском военкомате он получил предписание, и вскоре уже ехал в Ташкент. Красным частям Туркестана требовались командиры с боевым опытом.

Прошло два с лишним года. Кожа Монстра давно окаменела, привычными стали чужое имя и чужая речь. Каждый вечер поручик заново проговаривал все, сказанное за день, пытаясь найти ошибки. Пока обходилось, но сегодня он несколько раз был на грани. Лишние слова, ненужные эмоции. Нельзя! Красный командир, его новый коллега, неглуп и глазаст. Не оступись, Монстр, не подведи творца!

Монстр скалил клыки и рычал, соглашаясь с мудрым доктором. Не подведу, не волнуйся.

Всегда готов!

Уже возле входа в общежитие, поручик внезапно вспомнил, что странные милиционеры встретили сотрудников Техгруппы именно в тот вечер, когда письмо от бдительного товарища Касимова уже лежало в канцелярии Центрального Комитета. Догадаться, куда его передадут, достаточно просто. Случайность?

Товарищ Ким предупреждал не зря.

5

… — И ко всему еще не заварили чай, — резюмировал товарищ Ким.

Возразить нечего — не заварили, даже не вспомнили, не до того было. Однако начальству не объяснишь, оно и слушать не станет.

— Итак, что мы имеем? По всему Центральному Комитету только и разговоров о секте душителей при Научпромотделе, интересующий нас человек мертв, а все, что можете предложить — это сказки бабушки Блаватской. Дорогие товарищи! Всей этой мистикой место исключительно на помойке — под толстым слоем извести.

Все, как и в прошлый раз. Начальство на подоконнике, подчиненные перед ним, плечо к плечу. Не «смирно», но и не «вольно», лишний раз не вздохнешь.

— Надеюсь, больше никогда не услышать от вас ни о Агартхе, ни о Шамбале, ни о парящих в воздухе махатмах. Или я что-то не понимаю?

Черная трубка в руке, в глазах — не пойми что, на губах почему-то улыбка. Вроде бы и не слишком сердится.

— Что скажете?

А что сказать?

Доклад о случившемся был написан еще вчера, поэтому была надежда, что к утру разберутся, утихнут. Где там! Чуть ли не каждую четверть часа в комнату заглядывали незнакомые физиономии. Якобы по ошибке, дверью промахнулись. Посмотрят, усмехнутся со значением, покивают сочувственно.

Гриша Каннер звонил трижды. Среди прочего пересказал слух, будто бы сам товарищ Троцкий привселюдно поинтересовался, что за чудеса творятся в аппарате ЦК? После такого можно было ожидать чего угодно, и прежде всего вызова к непосредственному начальству. Но товарищ Ким явился сам. Кивнул с порога, взглянул вопросительно.

— Кто первый?

— Я первый, — ротный глубоко вздохнул, шагнул вперед. — Товарищ Ким! Думаю, догадка товарища Вырыпаева об этой… Агартхе правильная. Я, конечно, не Нат Пинкертон и даже не Ник Картер, но вот чего выходит. Игнатишин — тот еще фрукт. Интеллигент, мистик и все такое, но знал он о чем-то серьезном. Не об этих ваших маха… махата…

— Махатмах, — негромко подсказал начальник.

— Так точно. Не верю я, чтобы Касимов такой, извиняюсь, дурак, чтобы на всякую Блаватскую купиться. И другие тоже не дураки — те, что письмо отследили. А что человек от инфаркта помер, так это еще не доказательство. Сунули рабу божьему револьвер под нос, а он с непривычки…

— Отставить!.. Садитесь товарищи.

Рука с трубкой нырнула в карман. Товарищ Ким улыбнулся:

— Верно сказали. Вы — не Нат Пинкертон, и я тоже. Этим делом займется, кто положено. Я только что говорил с товарищем Сталиным. Мнение у нас одно — вы оба действовали абсолютно правильно.

Молодые люди, явно ожидавшие иного, переглянулись.

— Особенно товарищу Сталину понравилось, что вы пошли в музей, сразу же, как прочитали письмо. Он считает, что у вас неплохая интуиция. А что опоздали — не ваша вина. Чья, будем разбираться, а вы работайте дальше. На болтовню не обращайте внимания, у нас в ЦК любят чесать языки. Вопросы?

На этот раз первым успел батальонный:

— Товарищ Ким! А как же дело Игнатишина? А вдруг там и в самом деле что-то серьезное?

Начальник покачал головой, прикусил зубами черную трубку.

— Никакого дела нет — и не было. Забудьте. Считайте, что это приказ.

На это раз никто не шутил.

Примечания

3

Лоло» — Леонид Григорьевич Мунштейн, поэт, эмигрант. Стихи из поэмы «О черте лысом и всех его присных».