Аргентина. Лонжа

Андрей Валентинов, 2018

…Европа, 1937 год. Война в Испании затихла, но напряжение нарастает, грозя взрывом в Трансильвании. В Берлине клеймят художников-дегенератов, а в небе парит Ночной Орел, за которым безуспешно охотятся все спецслужбы Рейха. Король и Шут, баварцы-эмигранты, под чужими именами пробираются на Родину, чтобы противостоять нацистскому режиму. Вся их армия – два человека. Никто им не поможет. Матильда Шапталь, художница и эксперт, возглавляет экспедицию, чтобы отобрать лучшие картины французских экспрессионистов и организовать свою выставку в пику нацистам. Она занимается искусством, а ее шеф – политикой. Зеленое солнце на картине, люди в черном, идущие по следу, девять кругов лагерного ада. Рай не светит им, шагнувшим в бездну…

Глава 3

Губертсгоф

Две с половиной марки в день. — Отъезд. — Саксонский Медведь. — Бретёр. — Носилки с кирпичами. — Люди в черном. — Карел Домучик

1

Шут черкнул карандашом, проводя черту, отложил блокнот в сторону и подвел итог:

— Две с половиной марки в день, если брать по нижнему пределу. Не понял, куманёк? Чистый доход от каждого заключенного на сегодняшний день. Естественно, речь идет о концлагерях, в тюрьмах — сплошные минусы. Поэтому с нынешнего года уголовников тоже стали отправлять за проволоку. Вот тебе и фундамент экономики — самоокупаемость, занятость, стабильность. Остается подсчитать, сколько требуется заключенных для существования Рейха в условиях полной автаркии — если кредиты отрежут, к примеру. Подозреваю, не слишком много, учитывая вновь присоединенные территории. Там наци не слишком церемонятся. По сути, мы имеем процветающее акционерное общество, основанное Толстым Германом, а ныне возглавляемое Генрихом Луитпольдом Гиммлером.

— Экономика людоедов, — отрезал Король. — Поэтому и ждать нельзя.

Все уже решено, куплены билеты в Европу, оформлены документы, настоящие и не очень. Один едет чуть раньше, второй — позже. Еще не прощание, но уже на пороге.

Каждый волнуется, но старается не подать виду. Король молчалив, Шут, напротив, разговорчив.

— Называй, куманёк, как пожелаешь, но концлагеря — и есть наш ХХ век, его символ, если хочешь квинтэссенция — как аутодафе в эпоху барокко. Арт-деко в чистом виде, доведенное до крайних пределов, причем на основе полной самоокупаемости. А заодно воплощенная утопия: от каждого по способностям, каждому — по труду. И не кивай на наши Штаты, «трудовые лагеря» мистера Рузвельта не многим гуманнее. Просто в каждой стране — свой национальный колорит. В Рейхе он — национал-социалистический. Я с тобой согласен, ждать нельзя, новый век наступает, причем местами — прямиком на горло. А против него — только одиночки, вроде нас с тобой.

Король кивнул, соглашаясь:

— Одиночки, ты прав.

Tvoe odinochestvo veku pod stat’.

Ogljanesh’sja — a vokrug vragi;

Ruki protjanesh’ — i net druzej;

No esli on skazhet: «Solgi», — solgi.

No esli on skazhet: «Ubej», — ubej^[14].

— Русский максимализм, — Шут поморщился. — Насколько я помню, эти слова произносит сам герр Дзержинский? Вот еще вариант прогресса, с азиатскими клыками и в шапке-ушанке, однако тоже весьма эффективный. Но что взамен? Традиция? Трон, на троне — ты, помазанник божий при скипетре и державе, рядом я с бубенчиком. Засмеют! А то и хуже, примут за карточную колоду и станут играть нами в покер. В конце концов есть американская демократия: жевательная резинка, ковбойские сапоги, выборы раз в четыре года — и по адвокату на каждую взрослую душу. Многим нравится.

Друзья спорили об этом не в первый и не в десятый раз. И каждый оставался при своем.

* * *

— Штаты просто отстали от Европы на полвека, а сейчас успешно нагоняют. Впрочем, «большую дубинку» придумал еще Тедди Рузвельт. Чем Панама не Судеты? А его однофамилец, кажется, замахнулся на всю Европу. Монархия — не идеал, но хоть какая-то гарантия порядка и стабильности без террора. Это еще не ушло, в это верят и хотят вернуть. Не только отставные генералы, за монархию вся та часть Вермахта, что не прошла через гитлерюгенд и штурмовые отряды. Аристократия — их даже уговаривать не придется. Крестьянство! При кайзере не было карточек на силос и обязательной сдачи продуктов. Жители маленьких городов, горных деревушек — те, кому прогресс не по душе. Университетская профессура…

— Ну, куманёк, эти, конечно, силища… Ты забыл назвать финансистов, банкирам тоже не по душе ни демократия, ни Бесноватый. Но законная династия — Гогенцоллерны, а они сидят тихо. И даже сотрудничают, принц Август-Вильгельм вступил в НСДАП. Конечно, кроме Пруссии в Рейхе есть и другие королевства. Но если ты в завтрашней «Нью-Йорк Таймс» напечатаешь заметку, что принимаешь престол, кто заметит? А если и заметит — что подумает? Даже на розыгрыш не тянет.

— Поэтому доску из-под фигур надо вырывать одним рывком.

— «Мальбрук в поход поехал, миронтон, миронтон, миронтон!». Помнишь, что было дальше?

— А дальше Джон Черчилль, первый герцог Мальборо, разбил этих певунов при Мальплаке.

2

Жорж Бонис взглянул, прищурившись, провел ладонью по усам.

— Ей-ей, брякнется. Носом. Франк ставлю.

Мод всматриваться не стала. И так все ясно.

— Поддерживаю. Брякнется, причем в ближайшую лужу. Надо ведро воды набрать — окатим, прежде чем сажать в кемпер.

Красавчик Арман Кампо опаздывал. Делал он это с невероятным изяществом, ловко маневрируя между лужами, при этом стараясь идти на носках, дабы не замарать черные модельные туфли. Может, и вышло бы, но в каждой руке черноволосый волок по чемодану, совершая рисковые пируэты над самой землей. Девушка и усач наблюдали за балетом, стоя у теплого бока скучающей «Вспышки». Мотор прогрет, вещи уложены, заперты двери гаража. Двадцать минут двенадцатого, старт же был намечен ровно в одиннадцать.

— Иду! Иду! Я уже бегу!..

— Нет, — рассудила Мод, — мокрый он нам не нужен.

И шагнула вперед, чтобы перехватить один из чемоданов на самом краю лужи, той самой, ближайшей. Второй рукой девушка придержала красавчика за плечо, развернула, поглядела в глаза.

— Работал я, работал! — моргнул тот и дернул носом.

— Не руками, как я понимаю?

Хотела забрать и второй чемодан, но черноволосый не дался. Так и добрались до выезда из гаража. Жорж Бонис многозначительно прокашлялся.

— Не надо намекать! — Кампо гордо выпрямился, тряхнув темными кудрями. — Виноват, но прошу учесть мою тонкую нервную организацию. Я, между прочим, почти всю ночь не спал, готовился. Маршрут прорабатывал.

Мод лишь головой покачала. Работяга нашелся, ночь не спал! А между тем, самое время ехать. Погода словно на заказ: еще утром над городом плыли тяжелые серые тучи, грозясь очередным дождем, но теперь развиднелось, в небе — золото и синева, легкий южный ветер шумит в зеленых кронах…

Что-то толкнуло в плечо, еле заметно, мимолетным дуновением.

Вновь солнце юное Париж встречает, —

К нему, больной, нахмуренный от мук,

Безмерные объятья простирает

Он с алых кровель тысячами рук^[15].

Знакомый, хоть и никогда не слышанный голос — хриплый, грубый, манящий. Голос старого, познавшего мир и всё, что есть в мире, колдуна.

Уж целый год душа цветет весною,

И, зеленея, нежный флореаль

Мою мечту обвил иной мечтою,

Как будто пламя в пламенный вуаль.

Венчает небо тишью голубою

Мою смеющуюся там любовь.

Весна мила, обласкан я судьбою,

И оживают все надежды вновь.

Колдовские губы шептали над самым ухом, слова сладким ядом заполняли душу. Весна, надежда, любовь, смерть…

«Уйди, дед. Мы не одной крови!» — неслышно сказала она призраку и, прогоняя словом слово, проговорила вслух:

— Чемоданы — в кемпер. Арман — туда же, можешь пока поспать. Жорж, чего мы стоим? Пора! Пора!..

— Мод, но я хочу в машину! Можно мне на заднее сиденье?^[16]

Девушка лишь рукой махнула. Садись где хочешь, только не мешай. Пора!

Пора! Хлопнули дверцы — раз, другой, третий, нетерпеливо зарычал мотор. «Вспышка», дрогнув, тронулась с места.

Поль Верлен, мертвый и прóклятый, не мешал и не спорил. Отошел в сторону, помахав вслед истлевшей шляпой и лишь потом шевельнул призрачными губами:

— Нет, внучка, мы с тобой одной крови!

* * *

Мод Шапталь тоже прорабатывала маршрут. Не ночью, понятно, — вечером, перед сном. Она и так его помнила, неоднократно обсуждала с шефом, а совсем недавно с усатым Жоржем Бонисом. Но в шесть пополудни, как раз когда вернулась в свою квартиру о трех вагонах, ее прямо на лестничной площадке догнал мальчишка-посыльный. Бланк, подпись и письмо в маленьком изящном конверте без адреса и почтовой марки.

О всяком успела подумать, прежде чем вскрыть конверт, но только не о шефе. А написал именно он — всего три строчки, если без обращения и подписи. Прочитала раз, другой, положила письмо на столик в прихожей.

Маршрут менялся, пусть и не слишком серьезно — по одному из адресов велено не заезжать. Ни точной причины, ни даже «в связи с новыми обстоятельствами». Не заезжать — и точка.

Ей бы удивиться, но эксперт Шапталь удивляться не спешила. Заварив кофе, достала из чемодана нужную папку, расстелила карту на столе. Все посмотрела, провела по карте карандашом. И только тогда удивилась.

…Маленькая деревня — и дом на краю. В нем много лет назад поселились старый моряк с женой. Там и кончили свои дни. От моряка остались рисунки и картины. Наследники предложили всё это местному музею, но там даже слушать не стали. А потом кто-то прочитал в газете про грядущую выставку.

Репродукций не прислали, но в письмо было вложено два рисунка, варварски помятые и сложенные вчетверо. Наследники моряка не слишком ценили его талант. А вот эксперт Шапталь оценила. Рисунки реанимировала, как могла, уложила в особую папку — и поставила рядом с кружком на маршрутной карте только ей и понятный значок. И вот теперь «не заезжать»?

Почему?

Рисунки без подписей — или, что вернее, постарались чьи-то ножницы. На первом — портрет старика, резкие точные линии, строгое лицо, лишь на губах, маленьким завитком, еле заметная усмешка. Девушке подумалось, что таким и мог быть старый моряк. А что рисовать моряку? Море, берег с пальмами, парусники-красавцы или трудяги-пароходы с дымком над трубами…

Однако на втором рисунке были самолеты, незнакомые, остроклювые, похожие на хищных птиц. Звено — впереди один, два сзади, на головном — еле различимый символ. Легкий контур облаков — и маленький крестик у машины, что слева.

Эксперт Шапталь поставила на нужной странице своей записной книжки вопросительный знак. Рисунок показала знакомому летчику, тот вздернул бровями:

— Никогда не видел, но… Такие не полетят. Геометрия странная… И… Он же моторы забыл нарисовать! Может быть, планеры?

«Может быть, планеры» тоже в альбоме. Мод пересмотрела рисунки, перечитала письмо. Версии выстраивались в стройный шумный ряд. Наследники могли отказаться — или запросить несусветную сумму, наследство моряка уже в Париже, по почте отправили…

Но в письме причина не названа! Шеф словно намекает.

«Больше доверия, мадемуазель Шапталь! И себе самой и, если это возможно, мне».

Мод закрыла папку, положила на место, спрятала блокнот в сумочку. Сонно звякнули потревоженные ключи, но кровь в висках не отозвалась, сердце билось спокойно и ровно.

Доверять вам, шеф? Разве что в День святого Глянгляна. Или когда у кур зубы вырастут!^[17]*

Пометку на карте оставила как есть, а в шумный строй версий впихнула еще одну, хоть и не слишком вероятную. Что могло случиться за неполную неделю между утверждением маршрута и письмецом в изящном конверте?

У шефа — неизвестно. В славном городе Париже много чего, но все не в тему. В мире? Газеты сообщают о массовых арестах в большевистской Москве, о волнениях в румынской Трансильвании… А у нее самой? Мод занималась лишь выставкой, все прочие дела завершены или отложены. Новые знакомства? Усатый Жорж Бонис, анархист-гитарист и…

…Ростислав Колчак.

* * *

На заднем сиденье завозились, ойкнули, вздохнули тяжко.

— Уже приехали?

Над спинкой сиденья воздвиглось нечто сонное, с изрядно помятой прической. Мотнуло головой.

— А-а-а… Нет еще?

Сидящий за рулем Жорж Бонис лишь усмехнулся в усы. Мод, прикрывшись ладонью от яркого полуденного солнца, поглядела вперед, на забитое машинами шоссе.

— Выехали. Кто-то из нас, кажется, изучал маршрут?

Арман Кампо уснул почти сразу после старта, удобно пристроившись на мягком кожаном сиденье. Девушка даже успела позавидовать. Крепкие нервы у красавчика — или в самом деле наработался за ночь. Не руками, понятно.

— Маршрут? — Черноволосый сонно моргнул. — Э-э-э-э… Шоссе 50, первая остановка в Шартре, там обед. Кстати, не очень советовал бы, ни одного приличного ресторана.

Упал на сиденье, принялся тереть ладонями глаза.

— Из Парижа долго выбирались, — разомкнул уста Бонис. — Габариты у нас нестандартные, а улицы забиты. Говорил же, на рассвете надо было выезжать.

Предложение, в целом здравое, не поддержала сама Мод. Если на рассвете, значит, просыпаться придется среди ночи. Предложила стартовать в девять, но черноволосый запротестовал, заявив, что ранние подъемы вредны для нервной системы… Усач лишь пожал широкими плечами. Его дело — баранку крутить.

Сзади все затихло, и девушка решила, что красавчик Арман опять отдался Морфею. Ошиблась. Встрепанная голова возникла вновь.

— Мод, а можно в Шартре я на почту зайду?

Девушка если и удивилась, то не слишком.

— Можно. Если хочешь, могу сама телеграмму составить. «Проезжая город Шартр, моя душа полна только тобой. Точка».

Голова исчезла, но через несколько секунд сзади послышалось неуверенное:

— Мод! Помнишь, я говорил тебе насчет изменений в маршруте? Ма-а-а-аленьких, совсем малюсеньких…

Эксперт Шапталь негромко зарычала.

— Но, понимаешь, меня будут искать. Это важно!

Там — в стороне — ее сторонка,

Ведет тропинка до крыльца.

Не суждено, как видно, сбыться

Моим мечтам, пустым мечтам, —

Она спешит со мной проститься

И пропадает где-то там… —

негромко пропел Жорж Бонис, не отрывая взгляда от дороги. Сзади послышался тяжелый вздох.

— Если бы! Меня искать будут… мужчины.

— О-ля-ля-ля! — «Вспышка» дрогнула и слегка вильнула. Мод же еле заметно пожала плечами. Собственно говоря, почему бы и нет? Промолчала, зато не стерпел усач:

— А эти мужчины, Арман, молодые, старые? Сильно пристают?

Не дождавшись ответа, добавил решительно:

— Только уговор: я в этом не участвую.

— Жаль! — донеслось сзади. — Я, в общем-то, на вас рассчитывал.

Машина вновь вильнула, и Мод решила, что самое время вмешаться. «Вспышка» — особа габаритная, а шоссе, считай, переполнено. Не успела.

— Кажется, понял, — мрачно проговорил Арман Кампо. — А еще друзья! У меня, между прочим, драма! Может быть, даже трагедия. Из-за него!

— Жорж, не отвлекайтесь! — очень вовремя вмешалась эксперт Шапталь. Усач послушался и окаменел, слившись с рулевым колесом.

— Он… Он ужасный, страшный! Ни капли жалости!..

«Но ты его любишь», — так и рвалось с искусанного языка. Девушка постаралась тоже представить себя булыжником. Заодно подумалось о шефе. Хороший им подарочек подкинул!

— А у меня даже нет секундантов. Я думал, Жорж, вы согласитесь. Не просить же о таком Мод!

Бонис, пусть и каменный, громко сглотнул. «Вспышка», замедлив ход, свернула вправо и мягко причалила у придорожного кювета. Усач оторвал пальцы от баранки.

— Не знаю, как вы, а у меня перекур.

— У меня тоже, — согласилась эксперт Шапталь. — Выходим! Арман, это и тебя касается. И не прячься, все равно из машины вытащим.

Сама же вспомнила виденное у дверей бара в «Гранд-отеле». Роскошная дама при колье и прическе под Бэт Дэвис, платье от Мадлен Вионне, церемониальный поклон…

— А-а-а, — нерешительно донеслось с заднего сиденья.

— Бэ! — отрезала Мод и открыла дверцу.

3

Стойка униформиста. Для посторонних, которые не с арены, — почти такая же, как у черных «эсэсманов»: плечи вразлет, руки на бедрах, локти чуть назад, вверх подбородок. Но знающий увидит.

— Так точно! Цирковой.

Тот, кто стоял перед ним, увидел. Кажется, оценил, но в глазах — по-прежнему вопрос.

— «Униформа», значит? Сезонник?

Проговорил лениво, словно нехотя. Правая же ручища дрогнула, еле-еле заметно.

— С «униформы» и начинал, — как ни в чем не бывало улыбнулся Лонжа. — А вначале метлу дали.

Удар! Раскрытой правой ладонью — по левой щеке. Без размаха, короткой молнией…

— Ай-яй!

Лонжа ждал, потому и успел: сначала поймать ладонями чужую руку, словно пытаясь сдержать удар, затем — громкий хлопок, ладонь бьет в ладонь… И горестная гримаса, да такая, что увидишь — слезами изойдешь.

— За что, господин директор? Это не мы слону шампанского подлили, это все «пушкари»!

Эсэсман пожевал губами и наконец кивнул.

— Апач ловишь, одобряю. Но ты же не коверный?

На этот раз отвечалось легко, два полных летних сезона чему-то да научили.

— Так в «паузе» то и дело приходится, когда у коверного реприза. А то и сам шпрехшталмейстер угостит. А уж на «зелёнке» все стараются… герр начальник.

— Фридрих, — эсэсман протянул тяжелую ладонь. — Когда без свидетелей. А я, как ты можешь догадаться…

— Силовой акробат, — кивнул Лонжа. — Основание «пирамиды» — твое.

Эсэсман оскалил зубы, соглашаясь, но затем стер с лица улыбку.

— Был. И вроде бы и жалеть не о чем, но все равно — скучаю… Насчет «ты» не возражаю, только вокруг посматривай. Кстати, кому ты должен был привет передать?

Услыхав про Гроссштойсера, кивнул, почесал ногтями подбородок.

— В том, то и закавыка, парень. Сообщили про тебя, что, мол, из Штатов да еще цирковой. А у меня сразу уши дыбом. Почему из Штатов? Может, конечно, правда, а может и засланный, чтобы биографию проверить не смогли. Цирковой — иное дело, срисую сразу. Наших-то, из Фатерланда, почти всех знаю, а про остальных и спросить недолго.

Лонжа понимал: экзамен не кончен. Его не спросили ни про цирк, где он работал, ни про то, что делал в цирке. Значит, спросят, причем не один раз.

— А я, парень, здешний блокфюрер. Чего это значит, тебе еще расскажут. Звание — обершарфюрер СС, кличка — Медведь. На Медведя не обижаюсь, но если не просто, а Саксонский — сразу в морду. В Черном фронте не состоял, врать не буду, зато был помощником самого Грегора Штрассера, когда тот в СА верховодил. Потому и до сих пор в блокфюрерах хожу, даром что «старый боец»… А насчет тебя решим так. Сейчас зарегистрируют, отпечатки возьмут — и отведут куда надо. Там сиди тихо и не высовывайся, пока сам не найду. Если что не по делу спросят, ничего не говори и рожу криви, будто апач поймал. Кстати, у тебя кличка есть?

— Лонжа.

* * *

Приземистый, издалека похожий на мыльницу, барак был обозначен цифрой «8» — белая краска по кирпичу, но именовался не бараком, а ротой, соответственно восьмой. Несмотря на ясный день, за дверью клубилась тьма. Однако не она остановила, а густой спертый воздух, тяжелый и одновременно странно неживой, словно в склепе. Лонжа невольно замер на пороге.

— Идем, идем, — поторопил сопровождающий, местный Вергилий. — Привыкай, так и жить будем. Свет включают вечером, на два часа, а окон нет. Да имей в виду, там дальше узко, не повернешься.

За порогом, в коротком проходе между рядами деревянных нар, он вновь остановился, привыкая к сумраку.

…Есть край внизу, где скорбь — от темноты, а не от мук, и в сумраках бездонных не возгласы, а вздохи разлиты^[18].

— На нарах не резвись, — продолжал инструктаж проводник-Вергилий. — Там и головы не поднять, вроде как в гробу. Заберешься — сразу попробуй слезть, быстро и никому, значит, не мешая. По команде «Подъем» все должны выскакивать, как тараканы из ведра с керосином.

Взял за локоть и безошибочно повел куда-то в самую глубь.

— Повезло тебе, все на работах, так что освоишься без помех и отдохнуть успеешь. А остальное тебе расскажут.

Придержал за руку и указал в самую темень:

— Туда! У тебя второй этаж, не ошибись.

Не ошибся. Скользнул на вытертые доски, вытянулся. Замер.

…Глаза можно не закрывать, по обе стороны век — одно и то же.

— Будешь здороваться, не говори «добрый день», — проговорили из мглы. — Здесь он добрым не бывает.

Он резко выдохнул.

— Понял.

— Прощай, — негромко отозвался Вергилий, прежде чем исчезнуть, и Лонжа еле удержался, чтобы не попросить того не уходить так скоро. Сжал кулаки до боли.

Доски сверху и снизу, могильная темень, могильная тишина…

Но тут где-то совсем рядом послышался сухой резкий щелчок. Неровный огонь зажигалки, чье-то незнакомое лицо в острых тенях. И голос, неожиданно, даже неприлично веселый:

— Новенький?

…И долгий страх превозмогла душа, измученная ночью безысходной.

* * *

Устроились за большим деревянным столом у самой кирпичной стены. Глаза постепенно привыкли, тяжелая мгла стала серым полупрозрачным сумраком, не скрывавшим явь. Долгие ряды трехэтажных нар, низкий давящий потолок, потрескавшаяся штукатурка по стенам. И новый знакомец обозначился яснее. Молод, невысок, худ до невероятия, на костлявых плечах — темный бушлат с треугольником на груди, на голове — уже виденный берет-бескозырка. А вот лица не разглядеть — серая маска с контуром носа.

— Зовут меня просто — Ганс. Ганс Штимме, из Гамбурга, портовый рабочий. Сегодня — дневальный, считай, бездельничаю. А про тебя мне уже сказали. Из Штатов, да? Неужто американцев сажать начали? Ну, тогда «коричневым» точно каюк.

Лонжа невольно улыбнулся.

— Пауль Рихтер, цирковой. Насчет того, что каюк, спорить не буду, но я — германский подданный, эмигрант. Будем знакомы!

Пожали руки, крепко, чуть не до боли. Лонже подумалось, что и это проверка. Доходяги здесь не нужны.

— Сюда не так часто новеньких присылают. Знаешь, куда попал, Пауль? Наша рота — постоянный контингент. Губертсгоф — пересылка, народу полно, тех — туда, этих — обратно, а мы всю карусель обеспечиваем. Поэтому в роте нет ни уголовных, ни всяких случайных, эти работать не станут… Тебя, кстати, за что арестовали?

Спрошено было легко, словно речь шла о погоде. Лонжа уже понял, что его ответ не понравится, но выбора не имел.

— С шуцманом поругался. А ты, как я догадываюсь, курил в кинотеатре?

— Точно. Курил…

Ганс Штимме не двинулся с места, но Лонже показалось, что между ними беззвучно опустилась плотная непрозрачная завеса.

— Ладно, Пауль, ваших тут полно, они тебе все объяснят. Главный — Михаэль Куске, бывший какой-то там «фюрер». Кличка — Гном. Увидишь самого длинного — он и есть…

— Погоди!

Лонжа встал, поглядел сквозь серую мглу. Этого он и боялся. Всякое царство…

— Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит… Нас станут давить порознь, как клопов. То есть не станут, уже давят. Передай это своим.

— А ты скажи это Гному, — Штимме тоже встал, подался вперед. — Ругаться не буду, но ты из Америки, Пауль, а здесь совсем иные расклады… Отдыхай, у меня еще дела.

Исчез. Растворился в сумраке.

* * *

После окончания училища Королю предложили годичную стажировку в одной из воинских частей. Учитывая отличные результаты, часть подобрали соответствующую — овеянный давней славой гвардейский полк, только что получивший первую партию танков. Машины были немецкими, но об этом предпочитали не вспоминать. Должность командира танкового взвода — совсем неплохое начало для эмигранта.

Король отказался. Вечно нейтральная страна в последний раз воевала в Наполеоновскую эпоху. Немецкие же танки были по сути учебными: слабая ходовая часть, тонкая противопульная броня, пропускавшая даже разрывные, и как насмешка — два не слишком надежных пулемета в башне. Такие он уже изучал в училище, главное же было в том, что ни этим жестянкам, ни славному гвардейскому полку наверняка не придется воевать еще лет двести.

Молодой офицер вернулся в Соединенные Штаты, помирился с отцом, выслушал полагающиеся поздравления — и собрался на войну.

— А подать-ка сюда баталию его королевскому высочеству! — возвестил Шут, листая карманный географический атлас. — Тебе какую, куманёк? Со славой — или чтобы помучиться?

Король хотел огрызнуться, но не успел. Легкий, переливчатый звон — в руках Шута оказался маленький, но звонкий бубенчик.

— Это я для достоверности, куманёк, — пояснил дурачина, — купил в магазине игрушек. Вообще-то он положен тебе, потому что спятил именно ты, а не я. Родителям уже говорил? Можешь не спешить, я тебе сам изображу, что потом будет. В лицах.

Спорить с другом трудно — Шут был не просто говорлив, но и убийственно логичен, да к тому же въедлив. Это же успели оценить не только преподаватели университета, но и весьма серьезные люди, пообещавшие выпускнику очень перспективную работу.

— Итак, для славы вашего королевского высочества в наличии имеют быть таковые театры военных действий. Первый — парагвайско-боливийский, газеты успели прозвать сие Войной Чако. Там, правда, уже все заканчивается… Эфиопия! А-ра-пы! Негус тебе будет, конечно, очень рад, но, боюсь, и туда не успеешь, итальянцы уже возле Аддис-Абебы. Или тебе больше нравится Дуче?

И вновь — звонкий голос бубенчика. Шут был в ударе.

Король насупился, закусил губу, сразу став похожим на фамильные портреты Виттельсбахов. Пальцы сжались в кулак. Шут оказался чýток, бубенчик исчез.

— В Европе будет большая война. С Гитлером, без Гитлера, но все равно будет.

Молодой экономист чуть подумал и кивнул:

— Через три-четыре года.

— Все рациональные аргументы мне известны. Но есть еще один — нерациональный.

— Знаю, — поморщился Шут. — Ты — законный наследник престола, а король должен знать, что такое война.

Полистал атлас, раскрыл на страничке с контуром Пиренейского полуострова.

— Думаю, здесь.

4

Сначала неспешно закурили: Мод — привычную, из пачки с цыганкой, усач, слегка удивив, длинную витую сигариллу. Посмаковали первую, самую сладкую затяжку, поглядели в яркое майское небо, потом друг на друга…

Арман Кампо курить не стал. И в небо не глядел, только под ноги. Мялся.

— Кайся! — наконец предложила Мод, стараясь сдержать голос. Красавчик Арман не дрогнул.

— А не в чем! — с вызовом бросил он. — Дело чести! Отказаться не могу, не имею права. Я предложил им, его секундантам, решить всё после моего возвращения, но он не хочет. Страшный человек, ужасный!.. А, я это уже, кажется, говорил… Он пошлет секундантов вслед за мной, а потом сам приедет. Выберем место где-нибудь в глуши, подальше от полиции…

— Пистолеты или шпаги? — хмыкнул усач. — Я бы, знаете, предложил испанскую наваху, очень приятный инструмент. Но если вы, Арман, на меня рассчитываете, то давайте я им просто начищу рыло. Сначала одному секунданту, потом другому, а затем найдем местечко поглуше и…

Черноволосый бледно улыбнулся:

— Я, Жорж, и сам не такой уж невольник чести. Насчет этого… Как вы его поименовали? Рыла? И без вас бы распорядился.

Пошевелил длинными пальцами, сжал правую в кулак.

— К сожалению, не тот случай. Много не прошу. Пару раз нам придется остановиться, меня будут встречать. Надолго не задержу, на час, не больше. А потом, ближе к финалу, свернем кой-куда, и вы меня подождете. Или не сворачивайте, сам доберусь.

Кулак разжался, рука скользнула в карман пиджака. Сигаретница, серебряная с гравировкой.

— И насчет моей будущей книги, Мод. Время от времени я буду занимать столик в кемпере, чтобы поработать. Начну, пожалуй, прямо сейчас, только сигарету выкурю.

И достал зажигалку.

Мод не хотела, но залюбовалась наглецом. Бонис же негромко, но выразительно кашлянул.

— Арман, если уж на то пошло. Этот страшный и ужасный… Вы стрелять-то умеете?

Красавчик вздернул темные брови.

— Естественно! А чего уметь-то? Нажал — и готово. Вот только попадаю не всегда.

Прозвучало не слишком убедительно, по крайней мере, для Мод. В чем-то красавчик явно лукавил — то ли в том, что нажимать выучился, то ли в чем-то ином.

Бретёр, parbleu!

* * *

Ради Матильды Верлен никто не скрещивал шпаги. Она и не претендовала, слишком глубокой была черта, разрубившая ее жизнь пополам. Но там, в далеком невозвратимом прошлом…

Дело чести!

…Четырнадцать лет, лицеистка, мокрый снег, нестойкая парижская зима. Она возвращается домой, мысли еще в оставленном классе (опять латынь завалила!), портфель в руке, теплая шапочка налезла на самые брови. Парень был из соседнего дома, знакомый, но лишь вприглядку. Много ее старше, кепка и шарф словно у апаша, перегар на три метра вокруг, руки в карманах, окурок прилип к нижней губе. Прежде он ее и не замечал, но в тот ранний зимний вечер наконец-то снизошел. Сначала заступил дорогу, потом, обдав винными парами, начал говорить такое, что у лицеистки оледенели уши, затем взялся двумя пальцами за ворот пальто, потянул к себе…

А потом появился учитель. Матильда его не заметила, лишь когда тяжелая трость врезалась «апашу» в плечо, испуганно ойкнула. Тот оскалился, выдернул из-за пояса нож…

…Испанская наваха, очень приятный инструмент.

Трость оказалась зоркой — ударила точно по пальцам. А затем еще раз, еще и еще — по голове, по лицу, вновь по лицу.

А потом она плакала, прижимаясь носом к его тяжелому темному пальто.

— Мэтр! Но это, как ни смотри, превышение, — не слишком твердо упрекнул некий чин в комиссариате. — По вашей милости, мэтр, парень в больнице.

Учитель пожал широкими плечами.

— Дело чести! А милости у меня к таким нет.

* * *

Жорж Бонис аккуратно въехал в промежуток между двумя палатками, белой и темно-зеленой, оглянулся для верности и заглушил мотор.

— Вроде никому не помешаем. Какие будут указания, мадемуазель?

Мод поглядела на циферблат. Почти добрались, хоть и не так быстро, как думалось. Восемьдесят километров, если по прямой, однако на перегруженном шоссе не разгонишься, особенно на «Вспышке». Но все-таки прибыли, хоть и не в Шартр. В сам город решили благоразумно не въезжать, учитывая все те же габариты американского подарка. Командор пробега Шапталь, это учтя, заранее навела справки и без труда обнаружила искомое: муниципальную стоянку для автомобилистов, в просторечии именуемую заморским словом «кемпинг». Западная окраина Шартра, широкое поле, разноцветные палатки, а до центра десять минут на такси.

— Устраивайтесь, — рассудила Мод. — А я пойду будить нашего кулинара. Съездим с ним в город, вернемся, да, пожалуй, здесь и заночуем. А завтра — к точке номер один. Вы, Жорж, карту изучите, чтобы не через город, а в объезд.

Сам Шартр в плане поездки не значился, но Мод убедила шефа, что имеет смысл потратить лишние полдня на Епископский дворец, местный музей с очень богатыми фондами. Для выставки найти ничего не надеялась — но как от такого отказаться? Жерико, Делакруа и, конечно, Энгр…

Шеф наверняка все понял, но возражать не стал.

— Арман! Арма-ан!

Дверца у кемпера была врезана сзади. Не дождавшись ответа, девушка обошла машину и уже прикинула, куда лучше стукнуть кулаком, но красавчик объявился сам — в одной рубашке, по-прежнему встрепанный, но с тетрадью в руках.

— Ничего интересного, — объявил он, листая страницы. — Типичная кухня центральной Франции. Чечевица из Берри, картофель «Бель де Фонтене» — и полно сыров из козьего молока. Найти ничего нового нельзя, разве что…

Зашелестел станицами, отыскал нужную.

— Мадленки! Рецепты есть, но все не аутентичные. Это все Марсель Пруст виноват, если ему поверить, здешние мадленки — самые обычные гренки с вареньем^[19].

— Собирайся, — вздохнула девушка, — возьми блокнот, карандаш. И… галстук не забудь.

— Обижаешь!

Кампо исчез, чтобы буквально через минуту появиться уже при полном параде — костюм, бабочка в тон и даже свежая орхидея в петлице. Оставалось завернуть это чудо в целлофан и обвязать ленточкой.

— В музей? — вопросил он без особого энтузиазма. — Покоряюсь судьбе, но какая это скука! Старое дерево, ветхий холст, облупившаяся краска — прямо как у старьевщика. И, конечно, знатоки при очках: Ах, шедевр, ах, гений кисти!.. Ой! Я тебя ненароком не обидел?

— Н-нет, — нашла в себе силы выговорить эксперт Шапталь. Вздохнула поглубже…

— Кстати, а почему мы не берем экспонаты в музеях? Неужели не поделятся ради такой выставки? Мы же — Свободная Франция?

Туше!

Желание поколотить наглеца (при очках! никогда не надевала очки на людях!) исчезло, не оставив следа. Арман Кампо зрил в самый корень.

И ответить нечего.

* * *

— С музеями сразу возникнут проблемы, — молвил шеф. — Наша французская бюрократия, — сто разрешений на одну картину. За три года не управимся.

Эксперт Шапталь прикусила многострадальный язык, сообразив, что на этот раз лучше промолчать. Шеф, коллекционер и завсегдатай вернисажей, свой человек в самом узком кругу, лгал на голубом глазу — и даже не надеялся, что поверят. Разрешение от Министерства культуры у них имелось, провинциальные же музеи с великой радостью делились фондами ради столичных выставок в надежде на улучшение финансирования. И ездить никуда не требуется, разошли письма — и жди экспонатов. Пришлют и еще спасибо скажут.

Значит, не ложь, а установка, объяснение для прессы — и для излишне любопытствующих, вроде красавчика Армана.

Мод спорить не стала, но, вернувшись домой, в квартирку о трех вагонах, выложила на стол все, что удалось собрать по поводу «Искусства Свободной Франции», и надела очки. Перечитала — и крепко задумалась. С одной стороны, история выглядела понятно и логично. Началось с заметок о травле «дегенеративного» искусства в Рейхе и двух будущих выставках — в Германии и здесь, во Франции. Все это печаталось не на первых страницах, — добрых парижан не слишком интересовали подобные темы. Но вот подал свой голос сам «кальмар пера» Жермен де Синес. Знаменитый журналист ничего не требовал и ни к чему не призывал, просто в очередном обзоре читательских писем упомянул некое послание малоизвестного искусствоведа, завершавшееся словами: «Чем мы хуже?».

Назавтра «Чем мы хуже?» уже красовалось в качестве заголовка нескольких центральных газет. Энтузиазм, объяснимый лишь отсутствием серьезных новостей. Правительственный кризис рассосался, всеобщая забастовка, которой уже не первый месяц грозилась компартия, так и не началась…

5

Он был чýток — проснулся за миг до того, когда под самым ухом заорали:

— Па-а-а-адъем! Па-а-а-адъем, та-ра-ка-ны беременные!..

Свет! Неяркие желтые лампочки под самым потолком.

— Бегом, бегом! Разоспались тут!..

…Глаза открыть, одеяло сбросить — и вниз. Что еще? Ах, да, соседа снизу ногами не задеть.

Все эти премудрости Лонже уже объяснили, пришло время практики. Спрыгнул удачно, сосед снизу уже взбивал тощий тюфяк, чтобы накрыть его аккуратно сложенным — не дай господь складочка! — одеялом.

Порядок!

…Тюфяк, одеяло, затем — в отхожее, в умывальник, обратно — за кружкой того, что здесь именуют «кофе»…

— Только не бегите, Рихтер, — на плечо легла тяжелая ладонь. — Здесь, как в атаке, разумнее всего идти быстрым шагом.

Гном — бывший унтерштурмфюрер СС Михаэль Куске уже здесь, с полотенцем на длинной шее. И сам, как и обещано, длинный, головой до верхних нар. Вчера обещал подстраховать, чтобы глупостей не наделал.

— Так точно, герр Куске!

Своим бывший эсэсман говорил исключительно «вы», взамен получая заслуженного «герра». Офицер!

— А лучше, Рихтер, идите-ка за мной и делайте, как я. Готовы? Марш!

Не бежать! Быстрым шагом, быстрым шагом…

С Куске вчера вечером успели поговорить о многом. Тот оказался неглуп, но убедить унтерштурмфюрера ни в чем не удалось.

— «Красным» нельзя верить ни в чем, Рихтер. Они и здесь ведут свою «классовую борьбу», если что — сдадут начальству и не поморщатся даже. Партия приказала! Вы с кем говорили, с Штимме? Да, он похож на человека, рабочий, глаза честные, но внутри такой же марсианин. И будьте осторожней, в роте наверняка имеется «фризер», стукач. Мы его до сих пор не вычислили, увы!

К безвкусной горячей бурде полагался бутерброд с маргарином. По здешним обычаям — почти роскошь, однако в «кацете», как уже понял Лонжа, ничего не делалось зря.

— На аппельплац! Строиться, строиться!

— Общая поверка, — пояснил Гном. — Значит, много новеньких, по головам считать будут. Или герр комендант не с той ноги встать изволил. На «аппеле» прикуси язык, смотри и слушай… Быстрым шагом, Рихтер, быстрым шагом!..

* * *

Двор оказался не просто «плацем», а «аппельплацем», местом утренних поверок. Собирали не каждый день, чаще всего сразу же после бурды с маргарином разгоняли по работам. Но на этот раз — не повезло. Лишние минуты на ветру в сыром предутреннем сумраке — не беда, но именно на «аппеле», как пояснил Гном, можно нарваться на самую настоящую беду.

Ослепительно белый луч прожектора, молчаливые ряды заключенных, темные крыши бараков — и черные «эсэсманы» вездесущими бесами.

— Ровнее, ровнее! Голову выше, выше, сказал!

К черному небу взлетает дубинка, раз, другой, третий… Упавшего оттаскивают, ряды вновь смыкаются.

Смотри и слушай… Кое-что Лонжа увидел сразу. Лагерь делился на полосатых и серых. Серым был он, зачисленный в восьмую роту — бушлат слегка не по размеру, такие же брюки и мятая кепка-бескозырка. На спине — уже виденные полосы крест-накрест, на груди — треугольник.

Винкель!

Еще одна строчка в словаре. Каждому — по заслугам. Коммунистам — красное, «Черному фронту» — в цвет, криминалу — зелень. Были и прочие, но их Лонжа еще не видел. Его винкель редкий, единственный в роте. «Синий» — эмигрант.

— Блокфюрерам приступить к поверке личного состава!..

Бесконечное «я-а!», «я-а!», «я-а!»… Поверка — не беда, главное не опоздать, крикнуть вовремя. Но вслед начнется то, ради чего собрали. Герр комендант прочитает приказ, кого-то выдернут из рядов, поволокут в карцер, прикладывая на ходу липкие увесистые «пластыри». Что будет с человеком дальше, лучше не думать.

И, конечно, новенькие. «Полосатики».

Губертсгоф — девять рот, в каждой от сотни до двух. «Серых» две, восьмая и девятая, постоянный состав. Остальные — пересылка, мимолетные гости. Этих прямо здесь тоже переодевают в робы, но полосатые. Гном пояснил, что прежде каждый «кацет» имел свою форму, но отныне с этим покончено. Унификация!

До белых костей…

— Рихтер Пауль!

— Я-а!

Не опоздал. Можно выдохнуть и подумать о том, что дальше. А дальше — работа. Для того и нужны в лагере «серые». Девятая рота — обслуга, восьмая — строители.

Зависть не выгорает даже в аду. Им, серым, завидуют.

— Внимание, внимание! Слушайте приказ…

…А бес Харон сзывает стаю грешных, вращая взор, как уголья в золе, и гонит их и бьет веслом неспешных…

* * *

— О побеге забудьте! — сразу предупредил Гном. — Не потому что отсюда нельзя бежать. Можно, Рихтер, особенно когда работаем по ту сторону проволоки. Но пострадает вся рота, для начала каждого десятого измолотят в хлам и бросят в карцер, потом займутся самыми активными — теми, кто на плохом счету. Официально здесь не расстреливают, но смерть от этого никак не слаще.

Лонжа не спорил, слушал. Про Гроссштойсера его не спросили, и он решил зря не рисковать. Промолчал и про Бёргермор, болотный «кацет». Михаэль Куске, пусть и бывший офицер СС, но сейчас — обычный заключенный, такой едва ли поможет.

— Тому, кто бежит, понятно, крышка. Ловят всех, исключений пока не было. А затем на плац выходит хор… Вы, кстати, Рихтер, музыку любите?

— Музыку? — Лонжа даже растерялся на миг. — Конечно люблю.

Гном внезапно оскалился:

— Скоро разлюбите, обещаю. Музыка здесь, в Губертсгофе, — знак смерти, ее, можно сказать, атрибут. Начальство у нас нервное, не любит слышать крики. Если одного наказывают, зовут хор, в случае групповой экзекуции — оркестр. А если танго, значит, точно убивают. Еще вопросы есть?

— А что поет хор? Когда ловят?

— «Ах, попалась, птичка, стой! Не уйдешь из сети»^[20], — твердо, без тени улыбки выговорил Гном. — Песня есть такая, детская. Ничего, Рихтер, скоро изучите весь репертуар.

* * *

— Раз-два! Раз-два! Раз-два!

На этот раз — негромко, вполголоса, потому как не команда, ритм. Носилки с кирпичами с непривычки кажутся неподъемными, тому, кто спереди, труднее, зато заднему проще сбиться с ноги. Потому и…

— Раз-два! Раз-два!..

Случайно ли, а скорее всего совершенно не случайно, носилки таскать довелось в паре с Гансом Штимме, любителем курить в кинозале. Кто распорядился, Лонжа так и не понял. Штимме подошел (красный винкель!), волоча с собой носилки, кивнул, даже улыбнулся. Наверняка не обошлось без Гнома, хотя здесь он не главный. На стройке — свои командиры.

— Раз-два! Раз-два! Раз-два! О-осторожно!..

Кирпичи принести, сгрузить, перевести дух, стараясь не попасться на глаза умирающему от скуки здоровяку-эсэсману…

— Шевелись, шевелись, scheiss drauf!

И снова носилки, и снова кирпич, только на этот раз он впереди. Отполированные десятками ладоней деревянные рукоятки тянут вниз, на пути лестница, тоже деревянная, ступеньки влажные, а выданные вчера ботинки без шнурков так и норовят соскользнуть с ноги…

— О-осторожно!

Стройка — прямо за бараками. Никакого разнообразия, здесь тоже возводят бараки, Губертсгоф растет, раздувается, словно утопленник под корягой. Сейчас в нем чуть больше тысячи, скоро будет вдвое больше.

— Раз-два! Раз-два!..

Перерывов практически нет, работа от самого рассвета до полудня. Обед, два часа отдыха — и до заката. После десятых носилок уже начинает шатать, боль, память о «Колумбии», впивается в тело, но работать все-таки можно. Акционерное общество, основанное Толстым Германом, а ныне возглавляемое Генрихом Луитпольдом Гиммлером, рассчитало все точно. Полная самоокупаемость, две с половиной марки в день. Поэтому и два часа дневного отдыха, и картофельная баланда, которую все-таки можно, хоть и с трудом, но проглотить. И «эсэсы» «пластырями» не злоупотребляют, только глотки дерут!

— Чего стал, drückeberger? Работать, schmutzig schmarotzer, работать!..

— Pustekuchen! — выдыхает Штимме, кивая на огрызок недостроенной стены. Туда! «Черный» отвлекся, значит, можно минуту-другую передохнуть. И даже…

Из рукава гамбургского работяги выскакивает сигарета, уже горящая. Вот кому на арене самое место.

— По две затяжки, американец!

На воле, в неимоверном далеком прошлом, Лонжа курил, но редко, скорее, просто баловался — под выпивку да под хороший разговор. Но тут не отказался. Глоток дыма оглушил, едва не повалив с ног. Удержался, схватившись рукой за влажный кирпич.

— Не увлекайтесь, — негромко прозвучало сзади. Лонжа заметил, как дернулся напарник. Кажется, попались.

Обернулся.

— Десять секунд. Время пошло…

Невысокий, узкоплечий, серая роба, черный винкель. Очки. Общая тетрадь в правой руке, за левым ухом карандаш.

Затянуться по второму разу они все-таки успели. Десять секунд не такой уж и малый срок.

— Карел Домучик, — шепнул Штимме, укладывая на носилки очередной кирпич. — Помощник Медведя, вроде как нарядчик.

Выпрямился, поглядел в глаза.

— Не наш и не ваш.

6

В организационный комитет будущей выставки собрались люди известные, шумные и умеющие общаться с прессой. Но, как сразу отметила эксперт Шапталь, среди них не нашлось ни одного галерейщика. «Узкий круг» предпочитал держаться в стороне. Поэтому и кураторство шефа не вызвало возражений. Желает рисковать — его право.

И это не слишком удивило — история парижских выставок знала и куда более странные примеры. Но было нечто, отличавшее ее от всех прочих. Организаторы ни у кого не просили денег и не объявляли подписки. Более того, знающие люди шептались о том, что Свободная Франция, еще не успев опериться, неплохо помогла Свободной Германии, чьи организаторы оказались не столь богаты.

И, как венец всего, — Люксембургская галерея, только что получившая статус государственного музея новейшего искусства. Именно там собиралась разместиться Свободная Франция. Это уже не просто деньги, для такого нужны контакты на самом-самом верху.

Эксперт Шапталь нацарапала на полях вечерней «Matin» слово «ФИНАНСИРОВАНИЕ», воткнула вопросительный знак, потом добавила восклицательный — и сняла очки. Бесполезно!

— Очень серьезные и уважаемые люди, — не дрогнув лицом, отвечал шеф на прямые вопросы журналистов. Для особо настырных уточнял:

— И очень-очень скромные.

В конце концов Мод, отбросив все иные варианты, рассудила, что неведомые благодетели просто не хотят рисковать добрым именем в случае весьма вероятного провала. На том и успокоилась, пока не пришлось заняться непосредственно отбором картин. Тут уже никакая логика помочь не могла.

* * *

— Слева от входа, кажется, есть кафе, — вспомнила Мод. — Можешь поскучать там, а я побуду еще тут с полчаса.

Музей уже закрывался, но гостье из Парижа разрешили побыть лишние минуты в одном из залов. Живопись и скульптура XIX века — всего понемногу, от Давида до Моне. Все это девушка успела посмотреть, ничего невероятного не обнаружила, но все-таки решила задержаться. О кафе вспомнилось по самой простой причине. Красавчику Арману в музейных стенах было откровенно скучно. Зевать не зевал, но выглядел сонно.

— Я лучше с тобой, — чуть подумав, рассудил черноволосый. — Насчет кафе… У меня, как ты знаешь, с деньгами не очень.

Мод почему-то не поверила, но решила не усугублять. Напросился — пусть страдает!

Повернулась — и, не оглядываясь, шагнула к одной из картин — второй, если считать от входной двери. Остановилась, выдохнула…

Пришла.

Жан Огюст Доминик Энгр.

Всесильное Время послушно замерло, исчезли небо-циферблат и острые крылья мельниц, онемели ключи в сумочке, сердце, оставив дневные заботы, забилось ровно и спокойно. Пространство свернулось, мир, пусть и на малый миг, стал совершенен и прекрасен.

— Ну, мне же не сто лет! — улыбнулся учитель. — Я родился через пять лет после кончины мэтра. Застал лишь его птенцов, клювастых и не слишком талантливых. Оно и к лучшему, мы с Энгром обязательно бы подрались. У него был характер — почти как у меня. Под конец перессорился со всеми, копировал свои старые картины, разорвал с Салоном — и был списан в архив. И только после смерти нашли работы, которые он никому не показывал. Тогда и ахнули.

— А почему он со всеми ссорился? — не утерпела лицеистка Матильда.

— Потому что он был в ссоре с самим собой. Знаешь, что Энгр сам о себе написал? «Человек-неудачник, нецельный, счастливый, несчастный, наделённый в избытке качествами, от которых никогда не было никакого толка». Это больно, но лучше всю жизнь болеть, чем заживо обратиться в мрамор.

Совершенный мир. Совершенная красота.

Краешком сознания Мод понимала, что стои!т уже долго, пора уходить, ей и так оказали услугу…

— Сейчас! — сказала она миру. — Еще чуть-чуть. Минутку!

Мир вздохнул в ответ, отозвавшись голосом Армана Кампо:

— Да сколько угодно. Просто я… Не понимаю.

Небо-циферблат вернулось на место, неслышно вознеслись к синему зениту крылья-стрелки, кровь привычно ударила в виски.

— «Большая одалиска», авторская копия, 1821 год. Три лишних позвонка, правая рука на треть длиннее левой, левая нога вывернута под невозможным углом…

Девушка протянула руку к его губам. Не коснулась, но заставила умолкнуть.

— Все это верно, Арман, про позвонки в каждой книге написано. Но художник не выписывает позвонки, он творит свой мир. Как и Господь, из того, что есть под рукой. Миры Энгра живы и гармоничны, из чего бы они ни созданы.

Не убедила, конечно, но спорить черноволосый не стал. Бросил взгляд на равнодушную ко всему одалиску, дернул губами:

— А мы с тобой, выходит, собираем всяких монстров?

* * *

— Ну, не монстров же! — возразила Мод, перебирая документы в папке. Не вслух, без особой уверенности, — и в полном одиночестве. Наглец Арман вместе с Жоржем Бонисом ждали ее за лагерем, у небольшого костерка. Там же была гитара и несколько кулечков с настоящими «мадленками», принесенных черноволосым после долгих блужданий по Шартру. Намечался чай с дегустацией, а затем песни, если удастся уломать излишне скромного усача. Майское солнце уже коснулось черных деревьев на ближайшей опушке, но девушка решила немного задержаться. Не ради бумаг, ради самой себя.

Картины она отбирала лично, не слушая ничьих советов и подсказок. Никакой халтуры! Рисунок, цвет, композиция — пусть даже содержание порой вводило в оторопь. Такого, впрочем, было не слишком много, в основном — знакомый импрессионизм, подражание братьям-немцам. Не слишком удачное, Францев Марков французская земля не рождала. Имена художников сплошь незнакомые, но эксперт Шапталь тому не удивлялась. Не её! Считай, в первый раз сошлась с современностью лицом к лицу.

И все было бы в порядке, но… Сами полотна! Шеф снял на Монмартре большую студию под скатной черепичной крышей, наскоро привел ее в порядок — и дал указания свозить туда картины. В студии Мод и работала. Очень удобно, никуда не нужно ходить, всё под рукой…

Полотна! Откуда они?..

Не из музеев, даже не из запасников, это девушка поняла быстро. Из частных коллекций? Эксперт Шапталь знала многих любителей, видела их собрания. Значит, если и коллекции, то второго, а то и третьего ряда. Оставалось предположить, что работодатель не поленился навести контакты с самими художниками, причем совершенно неизвестными, ни разу не выставлявшимися на серьезных вернисажах. Огромный труд, если учесть процент «брака». За месяц в студии перебывало несколько сотен картин, отобрать удалось девять десятков.

Нет, не монстры. Но все равно, — странно все это!

Убедив если не черноволосого, то саму себя, девушка хотела уже закрыть папку, когда в дверцу постучали.

За окном — ранние синие сумерки. Пора!

— Уже иду! — крикнула она, но тут дверца с легким стуком открылась.

— Мадемуазель Матильда Верлен? Только, пожалуйста, не надо лишнего шума. Здесь рядом всего равно никого нет.

Не закричала, отступила на шаг.

Бородатый, в расстегнутом черном плаще, шляпа на бровях, тоже черная. Годами под сорок, крепок, на губах — легкая усмешка.

— Мы вас надолго не задержим.

«Мы» — в кемпере уже двое. Второй годами помоложе, поуже в плечах, но тоже в черном. В проеме открытой дверцы, темным силуэтом — третий.

— Добрый вечер, мадемуазель Верлен!

— Д-добрый! — с трудом выговорила она. — Я вообще-то Шапталь.

Бородатый явно удивился.

— Как же так? Я бы на вашем месте гордился. Но не будем спорить. Мы к вам по делу.

…Закричать — не услышат, бежать некуда, из оружия — карандаш и легкий металлический стул. Оставалось одно — тянуть время.

— Кто вы?

— Мы? — крайне удивился бородатый. — Вообще-то мы не существуем. Вечерний мираж! Считайте, что мы вам привиделись.

Шагнул ближе, положил на стол широкую ладонь.

— Рисунки, будьте добры. Те самые, портрет и самолеты. И фотографии — копии, которые вы сняли с полярных снимков. Все это у вас собой, мы знаем точно.

Секунды текли, за открытой дверцей было тихо…

— Никто не придет, — понял ее бородатый. — А если и придут, им же хуже. Мы очень неприятные привидения.

Девушка достала нужную папку, развязала тесемки. Рисунки — один, второй…

— А почему двигателей нет?

— Как это — нет? — Гость явно удивился. — Есть они, только без винтов, это авиация совсем иного типа… И фотографии, пожалуйста.

Еще одна папка… Снимков не жаль, в студии, где она делала копии, остались негативы… Поглядела на гостей. Нет, не остались!

Отдала, попыталась улыбнуться.

— На снимке — вы? Только без бороды?

На этот раз человек в черном явно смутился.

— Что вы, мадемуазель Шапталь! Мне до него — как до неба, он был настоящим героем. Но и герои порой неосторожны…

Забрал фотографии, передал второму, безмолвному, затем полез во внутренний карман плаща.

— За желание сотрудничать — спасибо. Последствий все это иметь не будет, вы ничего не видели: ни рисунков, ни фотографий, ни нас. И с Ростиславом Колчаком никогда не встречались. А вам полагается маленький подарок. Считайте, что это наследство от вашей уважаемой бабушки, Матильды Верлен. Или другой — на ваше усмотрение.

Роза из слоновой кости, застывшая белая пена, чуть пожелтевшая от времени…

Мод хотела возмутиться, запротестовать, закричать. Не успела. Перед глазами заструился холодный лунный огонь, тело куда-то исчезло, перестало биться сердце…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

14

Стихи Эдуарда Багрицкого.

15

Перевод Ф. К. Сологуба.

16

В «понтиаке-кемпере» 1935 года заднее сиденье отсутствовало. См. примечание выше.

17

То есть после дождичка в четверг и когда рак на горе свистнет.

18

Здесь и далее курсивом выделены цитаты из «Божественной комедии» Данте в переводе М. Лозинского.

19

Марсель Пруст. «В сторону Свана». В оригинале — «Madeleine».

20

Имеется в виду немецкая песня «Flieg, Vogel, Flieg!». Автор приводит ее русский аналог.