Союз звезды со свастикой. Встречная агрессия (сборник)

Андрей Буровский

Целых полвека эта информация была главной тайной СССР. Полвека советская пропаганда отрицала тот факт, что в 1939 году Сталин заключил с Гитлером не просто пакт о ненападении, а секретное соглашение о разделе Европы. До сих пор кремлевский официоз отказывается признать, что в развязывании Второй Мировой войны виноват не один, а оба агрессора и что этот сговор диктаторов, этот постыдный союз звезды со свастикой заслуживает осуждения международным трибуналом не меньше, чем военные преступления нацистов, а значит, скамье подсудимых в Нюрнберге следовало быть гораздо длиннее! Виктор Суворов первым неопровержимо доказал: без помощи Москвы Гитлер скорее всего вообще не пришел бы к власти. Не будь Сталина – не было бы и Второй Мировой. Не вздумай кремлевский тиран использовать фюрера как «ледокол мировой революции» – человечеству не пришлось бы умыться кровью в самой страшной войне от начала времен. А те, кто сегодня оплакивает падение СССР как «величайшую геополитическую катастрофу», завтра будут орать: хайль Сталин! В новой книге проекта «Правда Виктора Суворова» собраны лучшие работы профессиональных исследователей, подтверждающие открытия самого читаемого военного историка.

Александр Пронин^[1]

СОВЕТСКО-ГЕРМАНСКИЙ ДОГОВОР О НЕНАПАДЕНИИ

Отрывок из книги «Советско-германские соглашения 1939 г. Истоки и последствия»

Договор о ненападении между СССР и Германией является поворотным пунктом в истории Европы, да и не только Европы.

В. М. Молотов¹

Ни одно из предвоенных дипломатических событий не вызывает такого интереса, как советско-германский договор о ненападении от 23 августа 1939 г.

О нем много написано отечественными и зарубежными историками. Нет ни одного произведения по новейшей истории, истории Великой Отечественной и Второй мировой войн, в котором бы в большей или меньшей степени не освещался этот договор. В той или иной мере о нем говорится в книгах и статьях, посвященных причинам Второй мировой войны, подготовке фашистской Германии к нападению на Советский Союз. Проблемы договора затрагиваются в ряде воспоминаний советских дипломатов и общественных деятелей.

Советско-германские соглашения 1939 г. имели дополнительные секретные протоколы, копии которых стали достоянием гласности в конце 1980-х гг. Ныне они хорошо известны историкам, юристам, специалистам в области международных отношений. Комиссия Съезда народных депутатов СССР по политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 23 августа 1939 г., созданная по предложению депутата из Эстонии Э. Липмаа, своим заключительным отчетом сняла значительную часть закономерно возникших в эпоху гласности в советском обществе вопросов², и Съезд постановлением от 24 декабря 1989 г. утвердил ее выводы³. Однако несколькими годами позднее выяснится, что, ставя свою подпись под указанным постановлением, где констатировалось, что подлинники протокола от 23 августа 1939 г. «не обнаружены ни в советских, ни в зарубежных архивах», М. С. Горбачев лукавил: после окончания войны в Европе Москва оказалась единственным хранителем подлинников секретных советско-германских соглашений 1939–1941 гг. (они находились в «Особой папке» ЦК КПСС), и об этом было известно всем советским лидерам от Сталина до Горбачева. Таким образом, вопрос правовой оценки соглашений вновь оказался открытым.

С выходом в свет в начале 1990-х гг. книг русского писателя-эмигранта Виктора Суворова ««Ледокол: Кто начал Вторую мировую войну» и «День «М»: Когда началась Вторая мировая война» дискуссия вспыхнула с еще большей силой. Изложенная в книгах версия о подготовке к войне порождала все новые и новые вопросы.

В названных книгах Суворов излагает события так, что оставляет у читателя впечатление, будто — вопреки устоявшемуся мнению — идея заключения советско-германского договора принадлежала советскому руководству, одержимому идеей мировой революции. По словам В. Суворова, Сталин сделал очень много для того, чтобы во главе Германии оказался безумный и фанатичный лидер, способный начать войну, необходимую, чтобы ослабить Европу, а значит, согласно воззрениям большевистских лидеров, подготовить в ней почву для победы социалистической революции. Таким образом, по версии В. Суворова, известный своими агрессивными намерениями Гитлер, которого якобы советские лидеры еще до прихода его к власти нарекли тайным титулом «Ледокол революции», расчищал путь мировому коммунизму, своими действиями давая Сталину право в любой момент объявить себя освободителем Европы. Вершина усилий в этом направлении — пакт Молотова — Риббентропа. «Этим пактом Сталин гарантировал Гитлеру свободу действий в Европе и, по существу, открыл шлюзы Второй мировой войны»⁴. «Пакт Молотова — Риббентропа был придуман Сталиным ради того, чтобы руками Гитлера начать Вторую мировую войну, разгромить и ослабить Европу, в том числе и Германию»⁵, а потом ввести в эти страны Красную Армию как главного субъекта мировой революции.

Имея в виду тяжесть предъявленного В. Суворовым обвинения советскому руководству, чрезвычайно необходимым представляется ответить на вопрос, который ставит немецкий автор доктор Ингеборг Фляйшхауэр на первых же страницах книги «Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938–1939» (М.: Прогресс, 1990. 480 с.), вызвавшей одобрение многих российских историков ввиду своей богатой документальной базы и солидного научного аппарата (в отсутствии которого так часто упрекают труды В. Суворова): от кого исходила инициатива германо-советского сближения, вершиной которого и стал советско-германский договор о ненападении.

Поскольку в концепции В. Суворова вопрос этот увязан с суммой проблем, логика исследования требует рассмотреть каждую из них в отдельности.

Тезис первый — и он является центральным в концепции В. Суворова — одержимость советского руководства идеей мировой революции.

Согласно категоричной позиции И. Фляйшхауэр, чья книга, призванная, по всей видимости, научно подкрепить советскую официальную точку зрения и позицию советских историков, была издана в СССР тиражом 50 000 экземпляров и, по словам автора предисловия д-ра исторических наук В. М. Фалина, являла собою «эталонное произведение, обобщающее достигнутый на данный момент уровень знаний»⁶ (именно поэтому далее я буду сталкивать позиции В. Суворова и И. Фляйшхауэр, имея в виду в лице последней всю советскую и дружественную ей историографию), подобные утверждения всегда будут оставаться лишь предметом романтических спекуляций, потому что советское правительство отказалось-де от экспансионистских устремлений на мировую революцию еще в 1925 г.⁷. При этом имеется в виду XIV съезд ВКП (б), состоявшийся 18–31 декабря 1925 г. и подтвердивший решение XIV партконференции (27–29 апреля 1925 г.) о возможности победы социализма в одной стране. До этого, как известно, большевики считали, что, как вспоминал В. И. Ленин в третью годовщину Октября 1917 г., «наша победа будет прочной только тогда, когда наше дело победит весь мир, потому что мы и начали наше дело исключительно в расчете на мировую революцию»⁸. К этой же теме Ленин вернулся на III Конгрессе Коминтерна (22 июня — 12 июля 1921 г.): «Нам было ясно, что без поддержки международной мировой революции победа пролетарской революции невозможна»⁹.

Все известные высказывания В. И. Ленина накануне Октябрьского переворота, в его ходе и в первое после него время, все поведение вождя свидетельствуют, что он рассматривал российскую революцию только как отправную точку, пролог революции мировой.

Таким образом, представления Ленина о социалистической революции (независимо от того, начнется ли она в одной или нескольких странах) как всемирном, интернациональном процессе не отличались от соответствующих представлений Маркса и Энгельса. Однако история оказалась сложнее теоретических представлений: прорыв фронта капитала не удалось расширить. То, что произошло, — задержка мировой революции¹⁰, «одиночество» победившего в России пролетариата, необходимость так или иначе приспосабливаться к жизни в условиях враждебного окружения, — породило тактику сохранения «оазиса Советской власти»¹¹ в бушующем империалистическом море, обретшую контуры идеи мирного сосуществования¹².

«Миротворчество» Ленина было вынужденным. Если бы человечество не оказало сопротивления революционному экстремизму после Октября 1917 г., то планета могла бы стать «советской федерацией», о чем не раз заявляли сами большевики. То, что ленинская концепция мирного сосуществования обосновывалась прежде всего необходимостью создать минимальные внешние условия для сохранения единственной социалистической республики в кольце враждебного окружения, не отрицалось позднее советским руководством¹³.

Как видим, утверждения, что ленинское правительство уже с первых дней существования советской власти, с момента принятия вторым Всероссийским съездом Советов в ночь с 8 на 9 ноября 1917 г. Декрета о мире, руководствовалось принципом мирного сосуществования государств с различным социально-экономическим строем¹⁴, не соответствуют действительной истории предмета. Декрет о «мире» имел совсем другие и отнюдь не мирные цели, исходя из перспективы международной социалистической революции. Расчет был на превращение войны империалистической в войну гражданскую, которая и доведет дело революции в Европе до победного конца.

Также ни в коей мере не свидетельствует о миролюбии ленинского правительства, а наоборот, говорит об агрессивности вынашиваемых им планов подписание 3 марта 1918 г. Брестского договора. Брест-Литовский мирный договор был подписан Советской Россией в условиях чрезвычайно тяжелого для только что родившейся Советской власти положения и не менее тяжелого положения российских войск, истощенных сражениями на фронтах Первой мировой¹⁵. Как отмечал В. И. Ленин, «армия воевать не может», поэтому необходима «не фраза о вооруженном восстании против немцев сию минуту, а систематическая, серьезная, неуклонная работа по подготовке революционной войны, создание дисциплины, армии, упорядочение железных дорог и продовольствие»¹⁶. Для революционной войны нужна была армия, ее не было. Значит, надо было принимать условия¹⁷. Условия мира, заключение которого инициировали сами большевики для того, чтобы начать формирование новой, революционной Красной Армии, а затем военной мощью окрепнувшего Советского государства, успешным наступлением не оставить от этого договора — «красивой бумажки» — «и следа»¹⁸.

Нет сомнений, что подобная уверенность большевиков в недолговременности «похабного» мира основывалась, прежде всего, на том факте, что к моменту подписания Брест-Литовского мирного договора начало организации революционной Рабоче-крестьянской Красной Армии уже было положено: соответствующий декрет был подписан В. И. Лениным 15 (28) января 1918 г. Целью армии была поставлена «поддержка будущей социальной революции в Европе»¹⁹. Отметим, что в само основание армии (в 1946 г. переименованной в Советскую) закладывались классовые принципы²⁰: считалось, что с Рабоче-крестьянской Красной Армией не будут воевать рабочие и крестьяне других стран, а в случае войны перейдут на ее сторону и повернут штыки против своих помещиков и капиталистов. Красная Армия готовилась для «социалистической войны» всемирного пролетариата против мировой буржуазии. Поэтому, как только в ноябре 1918 г. в Германии (в результате немалых усилий большевиков)²¹ произошла революция, Красная Армия, не дожидаясь ухода германских войск с территорий, занятых ими на основании Брест-Литовского мирного договора, перешла в планомерное наступление, стремясь насадить Советскую власть на ранее уступленных Германии территориях²². 8 декабря 1918 г. Декретом СНК РСФСР была признана независимость Эстляндской Советской Республики²³, 22 декабря СНК признал независимость Советской Республики Латвии²⁴ и Литовской Советской Республики²⁵. 24 декабря 1918 г. постановлением ВЦИК эти декреты были утверждены²⁶. Признавая высшей властью в названных республиках только власть Советов, все вышеперечисленные акты советского правительства содержали обязательство РСФСР оказывать советским правительствам Прибалтийских республик и их войскам всяческое содействие в борьбе за освобождение от «ига буржуазии» в борьбе против «строя эксплуатации и угнетения».

Рассматривая итоги социалистической революции и Гражданской войны в России, В. И. Ленин 21 ноября 1920 г. еще раз подчеркнул, что «наша революция победит тогда, когда ее поддержат рабочие всех стран»²⁷. Для достижения этой цели — осуществления «всего социалистического переворота, взятого с международной точки зрения, т е. точки зрения победы над капитализмом вообще»²⁸, Ленин призвал решить две «неразрывно связанные»²⁹ между собой задачи: «…во-первых, победить эксплуататоров и отстоять власть эксплуатируемых — задача свержения эксплуататоров революционными силами; во-вторых, задача созидательная — построить новые (социалистические. — А. П.) экономические отношения, показать пример того, как это делается»³⁰, «показать на деле… всем остальным странам, что коммунистический строй, уклад, может быть создан»³¹. Успех в хозяйственном строительстве «доведет нашу победу в международном отношении до полного конца»³².

Таким образом, эта ленинская установка о строительстве социализма в отдельно взятой стране, воспринятая XIV партконференцией и закрепленная в резолюции XIV съезда ВКП (б), на которую ссылается И. Фляйшхауэр для подтверждения отказа советского руководства от идеи победы революции в мировом масштабе, имела в виду не окончательную победу социализма, а призвана была решить лишь одну из двух ведущих к этой победе задач: показать пролетариям других стран пример успешного социалистического хозяйственного строительства. Это подтверждается и тем, что XIV партсъезд вошел в историю партии как съезд социалистической индустриализации страны, поставивший перед партией в качестве центральной задачи превратить страну из аграрной в индустриальную, развернуть то самое хозяйственное строительство, о котором говорил В. И. Ленин.

Поэтому-то рассматривать резолюцию XIV съезда ВКП (б) в качестве отказа от идеи мировой революции нет никаких оснований. Как пишут венгерские ученые Л. Белади и Т. Краус, эту перспективу опоры на собственные силы, перспективу построения социализма в одной стране «партия большевиков не выбирала, а вынуждена была принять в силу своей международной изолированности»³³.

В октябре–ноябре 1926 г. на XV конференции лозунг построения социализма в СССР был возведен в ранг официальной политики партии и больше уже не подвергался сомнению. Однако, как подчеркивает Д. А. Волкогонов, цель Сталина — сделать планету «красной» — оставалась неизменной³⁴. Верный заветам Ленина, достичь этой цели Сталин рассчитывал методами, вытекающими из задач, провозглашенных Лениным в ноябре 1920 г. (впрочем, они были лишь интерпретацией идей, выдвигавшихся в период Брестского мира и ранее): созданием сильной экономики и сильной армии.

В условиях неэффективности системы «социализма» ради большевизации всего мира коммунистическое руководство шло на все: нещадную эксплуатацию народа, чьими руками создавался огромный военный потенциал; разорение деревни; растранжиривание национальных богатств, создание многомиллионного ГУЛАГа для использования дармовой рабочей силы.

Диктатор Муссолини заметил как-то в беседе с журналистами: «Сталин морит страну голодом, чтобы создать моторизованную, механизированную, сильную армию»³⁵.

В соответствии с секретным постановлением СНК СССР от 23 января 1928 г. осуществлялась продажа за рубеж картин и других произведений искусства³⁶ с целью получить деньги на индустриализацию, направленную прежде всего на обеспечение, развитие и наращивание военного потенциала милитаризировавшейся страны…

Ценой нищеты, неимоверных жертв, каторжного труда и деформации экономики, ценой разбазаривания национальных богатств и экологического беспредела были созданы гигантские вооруженные силы. Не для защиты Отечества — для мировой экспансии.

В июне 1920 г., при Ленине, во время обсуждения внешней политики Советской России на заседании ВЦИК наркоминдел Г. В. Чичерин заявлял: «Мы не несем ни своего строя, ни своей власти на штыках, и это знают все… Наша политика есть политика мира»³⁷. Говорилось это тогда, когда вооруженная теми самыми штыками Красная Армия шла на штурм Варшавы, бить польских помещиков и капиталистов, ускорять приход мировой революции.

В восточной Польше осенью 1939 г., в Финляндии зимой 1939–1940 гг., в Прибалтике и Бессарабии летом 1940-го — везде Красная Армия имела целью «поддержать революцию (которую сама же и несла) вооруженной рукой». Эти цели Красной (Советской) Армии не претерпели изменений и после окончания Второй мировой войны, в обстановке новых политических реалий. До самого 1991 г., по справедливому утверждению Д. А. Волкогонова, советское руководство не освободилось от коминтерновского мышления³⁸ «Танкового» мышления. Поэтому-то Советская Армия как орган государства (СССР), предназначенный для проведения его (СССР) политики средствами вооруженного насилия, фигурировала во всех военных кампаниях, осуществлявшихся советским правительством с целью насильственной большевизации всего мира.

Приказ № 1 от 4 ноября 1956 г. главнокомандующего Объединенными вооруженными силами стран Варшавского договора Маршала Советского Союза И. С. Конева о вводе советских войск в Венгрию, в Будапешт, провозгласил в качестве задачи «оказать братскую помощь венгерскому народу в защите его социалистических завоеваний, в разгроме контрреволюции» и предотвратить реставрацию в стране «старых помещичье-капиталистических порядков»³⁹. По заключению генерал-лейтенанта в отставке Е. И. Малашенко, ввод советских войск в Будапешт в ноябре 1956 г. явился «прямым вмешательством Советского Союза во внутренние дела суверенного государства» и противоречил нормам международного права⁴⁰.

«Мы идем к нашим братьям помочь им в защите социализма»⁴¹, — так охарактеризовал министр обороны СССР Маршал Советского Союза А. А. Гречко решение о вводе войск пяти союзных стран–участниц Варшавского договора на территорию Чехословакии в августе 1968 г. Советским войскам разъяснялось, что ввод союзных войск на территорию ЧССР вызван «необходимостью защитить братский чехословацкий народ от происков внутренней и внешней контрреволюции»⁴².

Ввод советских воинских частей на территорию Афганистана, решение о котором было принято советским руководством в нарушение положений Конституции СССР⁴³, также был предназначен для поддержки завоеваний революции. На этот раз — оказавшихся в опасности в результате «все нарастающих вооруженных вторжений и провокаций внешних врагов афганского народа» завоеваний афганской революции апреля 1978 г.⁴⁴

Итак, цель советского руководства — сделать планету «красной» — оставалась неизменной. Идея о создании мировой советской федерации неотступно преследовала советских лидеров. В 1947–1948 гг. Сталин предложил создать Балканскую федерацию, объединяющую Югославию, Румынию, Болгарию и Албанию (эти страны были провозглашены государствами народной демократии в результате освободительной миссии Красной Армии в годы Великой Отечественной войны). Такая федерация, по его замыслу, должна была стать противовесом политике капиталистических держав в отношении Балкан, подобно тому как Советский Союз был создан в качестве «единого фронта советских республик перед лицом капиталистического окружения» (Декларация об образовании СССР). Компартия Югославии, придавая существенное значение вопросу сохранения национального суверенитета каждой страны в Балканской федерации, выступила против этой идеи. Последствия спора Тито и Сталина оказались трагическими. Сталин не остановился перед разрывом договора о дружбе, отозванием послов, прекращением экономических связей. Кульминацией конфликта явилось принятие 30 июня 1948 г. Информационным бюро коммунистических и рабочих партий, наследником Коминтерна, резолюции «О положении в Коммунистической партии Югославии», где говорилось, что политика югославского руководства ведет к перерождению Югославии в обычную буржуазную республику, превращению ее в колонию империалистических стран. Информбюро обвиняло КПЮ в том, что она «ведет враждебную политику в отношении Советского Союза и ВКП (б)»⁴⁵.

Те же из республик, которые удалось присоединить к СССР, кремлевское руководство удерживало крепко. По свидетельству члена правительства Народного фронта Азербайджанской республики Эхтибара Мамедова, председатель Совета Союза Верховного Совета СССР Евгений Примаков на встрече с руководством Азербайджана, состоявшейся 18 января 1990 г., прокомментировал ввод советских войск в Баку следующим образом: «Войска нужны, чтобы предотвратить отделение Азербайджана от Советского Союза. Мы не допустим этого отделения любой ценой»⁴⁶. По заключению Комиссии Верховного Совета Азербайджанской республики, ввод советских войск в Баку был осуществлен с нарушением норм конституционного и международного права⁴⁷.

13 января 1991 г., ровно через год после Баку, мир был потрясен сообщением из Вильнюса⁴⁸…

«Танковое» мышление…

Как видим, советское руководство никогда не отказывалось от провозглашенной в советско-польскую войну 1920 г. «поддержки дела советизации вооруженной рукой». Вопреки мнению И. Фляйшхауэр, в 1925 г. советские лидеры не отреклись от идеи мировой революции, а лишь констатировали ее «задержку». Используя слова заведующего Восточно-Европейской референтурой политико-экономического отдела МИД Германии Ю. Шнурре, осуществление мировой революции было «отложено на неопределенный срок»⁴⁹. Что же касается методов осуществления этой идеи — они всегда оставались неизменными. Революционные идеи Октября несла на своих штыках и танках Рабоче-крестьянская, а позднее, Советская Армия, финалом походов которой явился воскресивший советские лозунги (постановление № 1 ГКЧП) августовский путч 1991 г.

С данными выводами полностью солидарен д-р исторических наук Д. А. Волкогонов, на основе знакомства с архивами Политбюро и ЦК ВКП (б) — КПСС утверждающий, что как в размышлениях, так и в практических шагах большевистских (советских) руководителей в направлении инициирования мировой революции всегда особое место занимала проблема армии и революционной борьбы и пути повышения эффективности политических шагов с помощью вооруженного насилия⁵⁰.

Анализ же первого тезиса концепции В. Суворова — одержимость советского руководства идеей мировой революции — закончим следующим. Крушение «реального социализма» в странах, «выбравших» социалистический путь развития, обнаружило, что все эти страны отстали от наиболее развитых государств. Это более чем наглядно свидетельствует о несостоятельности теории мировой социалистической революции, основанной на неверной оценке капитализма и упрощенном представлении о путях реализации социалистических идей.

Рассмотрим теперь второй из заявленных В. Суворовым тезисов: Сталин сделал-де все возможное, чтобы во главе Германии оказался лидер, способный начать войну. Иными словами, что Сталин способствовал приходу Гитлера и возглавляемой им фашистской партии к власти.

Однако то, что фактически дело обстояло именно так, учеными не отрицается. Как утверждает д-р исторических наук Ф. И. Фирсов⁵¹, мнение которого разделяют А. Н. Григорьев⁵², Л. Б. Черная⁵³ и французский историк Франсуа Фюрре⁵⁴, с уверенностью можно сказать, что навязанная Сталиным линия в годы нарастания опасности фашизма исключала всякую возможность установления контактов между компартиями и социал-демократическими, социалистическими партиями с целью создания единого антифашистского фронта рабочего класса.

Известный советский публицист Эрнст Генри писал 30 мая 1965 г. Илье Эренбургу: «Я никогда не забуду… как теория социал-фашизма (термин «социал-фашизм» означал особую форму фашизма в странах с сильными социал-демократическими партиями. — А. П.) месяц за месяцем, неделя за неделей прокладывает дорогу Гитлеру… Отказался Сталин от теории социал-фашизма только в 1935 г., но было уже поздно. Укрепив свой тыл в Германии и во всей Западной Европе, со злорадством наблюдая, как антифашисты грызли друг другу глотки, Гитлер мог начать войну. И он ее начал. Его фронт и тыл были усилены политикой «советского Макиавелли»⁵⁵.

Об истинном отношении советского руководства к фашистским и другим агрессивным странам говорят следующие факты.

2 сентября 1933 г. был заключен договор о дружбе, ненападении и нейтралитете между Союзом ССР и Италией, в преамбуле которого стороны констатировали «непрерывность дружественных отношений, соединяющих обе страны»⁵⁶. В одной из этих стран — Италии — с 1922 г. существовала фашистская диктатура Муссолини. Этот договор о дружбе и нейтралитете, хотя и не предусматривал тайных военных контактов сторон, однако обе страны были едины по своей агрессивной сущности. СССР, стремясь к наращиванию любой ценой своего военного потенциала, не жалел средств на закупку итальянского оружия⁵⁷. В свою очередь, итальянская сторона также стремилась к наращиванию за счет СССР своих милитаристских усилий. Сотрудничество обеих стран осуществлялось главным образом в области сухопутных, военно-морских сил РККА, а также авиации⁵⁸.

Помимо фашистской Италии, офицеры РККА в обстановке глубокой секретности проходили стажировку в вооруженных силах милитаристской Японии⁵⁹.

Итак, фактически Гитлер и возглавляемая им партия оказались у власти при содействии Сталина. Чем объяснить последовавшие вслед за этим сталинские репрессии в отношении искавших политическое убежище в СССР зарубежных коммунистов, социал-демократов, представителей других антифашистских сил⁶⁰? Чем объяснить преступные сталинские репрессии, имевшие массовый характер, по отношению к партиям, которые находились на нелегальном положении в основном в странах с фашистскими режимами, а потому были особенно беззащитны? Так, члены военизированной австрийской организации левых социал-демократов — шуцбундовцы, в феврале 1934 г. поднявшие восстание против фашистов и реакционеров, которое потерпело поражение, получили политическое «убежище» в СССР, где вскоре бесследно и таинственно исчезли⁶¹. Видимо, Сталину очень не понравилось, что в Австрии возникал единый антифашистский фронт коммунистов и социал-демократов. Чем объяснить особенно многочисленные после заключения советско-германского пакта о ненападении факты выдачи немецких антифашистов гестаповцам, закрытие нашей границы перед беженцами из порабощенной Гитлером Европы⁶², факт исчезновения из советской прессы и печати Коминтерна слова «фашизм» и объявление главным врагом СССР и коммунистов англо-французского империализма?

Документы свидетельствуют, что Сталин косвенно помог осуществлению в 1926 г. фашистского переворота в Литве, в результате которого к власти пришел диктатор Антанас Сметона, являвшийся руководителем правой профашистской партии таутининкасов (националистов). Президент Сметона и премьер-министр Аугустинас Вольдемарас были тесно связаны с руководством СССР, а их партийные органы напрямую финансировала советская казна⁶³. При этом Сталин действовал по классическим принципам политического лицемерия: говорил о поддержке героической подпольной борьбы литовских коммунистов, а на деле поддерживал литовских фашистов… Сказанное объясняет, почему в 1940 г. легко, без всякого сопротивления тогдашнее литовское правительство и президент отдали власть Советам.

Судя по архивным свидетельствам⁶⁴, СССР, подкармливая сговорчивых литовских националистов, рассчитывал на их ярое нежелание заключать балтийский союз с Латвией и Эстонией (Советскому Союзу было выгодно иметь под боком несколько небольших раздраженных друг другом государств, нежели сплоченное содружество), а также на их антипольские настроения.

В этой связи отметим, что в преддверии шагов к очередному советско-германскому сближению, первым из плодов которого явился совместный раздел Польши, Сталин 16 августа 1938 г. санкционировал постановление Президиума Исполкома Коминтерна о роспуске компартии Польши⁶⁵. Тем самым Польша была лишена общественной силы, способной содействовать мобилизации прогрессивной общественности страны в антифашистский фронт, который мог бы повлиять на готовность польского правительства к сотрудничеству с Советским Союзом для отражения готовившейся германской агрессии. А ведь именно нежеланием принять какие-либо условия помощи со стороны СССР для отражения германского нападения историки мотивируют, в совокупности с другими факторами, необходимость подписания советско-германского договора о ненападении.

Все описанное объективно подтверждает второй тезис концепции Виктора Суворова: активное содействие Сталина разжиганию войны в Европе и, в частности, приходу к власти в Германии фанатичного лидера, способного эту войну начать.

Какие цели преследовал этим единовластный советский правитель?

В докладе, с которым Сталин выступил 26 января 1934 г. на XVII съезде партии — через год после прихода Гитлера к власти, — прозвучала следующая мысль: война «наверняка развяжет революцию» и поставит под вопрос само существование капитализма в ряде стран, как это имело место в ходе первой империалистической войны⁶⁶. Позднее эти цели и намерения довольно откровенно были изложены И. В. Сталиным в знаменитом «Кратком курсе» истории ВКП (б) — книге, появившейся в сентябре 1938 г. и, таким образом, свободной от воздействия Мюнхенского «антисоветского» сговора. В книге утверждалось, что «вторая империалистическая война на деле уже началась»⁶⁷. Та самая война, которую давно предсказывали деятели коммунизма и с которой они связывали, по аналогии с Первой мировой войной, успех революционного движения. Так стоило ли стране «победившего социализма» (Конституция СССР 1936 г.) вмешиваться в естественный ход вещей, тем более что «империалистическая война» только началась? Участвовавшие в ней классово враждебные государства были, следовательно, еще далеки от краха — условия, необходимого, по примеру Первой мировой войны, для победы социалистической революции⁶⁸. И тем более вмешиваться на стороне Англии и Франции, по сталинскому определению — так называемых демократических государств, солидарных с фашистской политикой борьбы «против рабочего и национально-освободительного движения».

Сталин и не скрывал намерения воспользоваться империалистической войной в интересах социализма. Проводя историческую параллель между русскими либерально-монархическими буржуа, потерпевшими поражение в октябре 1917 г. из-за своей, по сталинскому мнению, политики сговора с государством, и политикой западных стран, поддерживавших в 30-х гг. по классовым мотивам агрессию фашистских стран, Сталин писал: «Как известно, либерально-монархическая буржуазия России жестоко поплатилась за свою двойственную игру. Надо полагать, что правящие круги Англии и их друзья во Франции и США также получат свое историческое возмездие»⁶⁹. Следуя сталинской логике, основанной на аналогии с революционными событиями 1917 г., нетрудно догадаться, кому, по мысли Сталина, история отводила роль исполнителя ее приговора.

Эти сталинские идеи затем перекочевали, вплоть до текстуальных совпадений, из «Краткого курса» в доклад советского вождя на XVIII съезде ВКП (б)⁷⁰. В этом же докладе Сталин, заключая в кавычки слово «нейтралитет» при характеристике позиции невмешательства Англии и Франции в происходившие на международной арене события, лицемерно уличал правительства названных стран в следующем: «…не мешать агрессорам (имелись в виду Германия, Италия и Япония. — А. П.) творить свое черное дело… дать всем участникам войны увязнуть глубоко в тину войны, поощрять их втихомолку, дать им ослабить и истощить друг друга, а потом, когда они достаточно ослабнут, — вступить в войну со свежими силами… и продиктовать ослабевшим участникам войны свои условия. И дешево и мило!»⁷¹ Тем самым Сталин приписал руководителям западных держав свои собственные намерения. 7 сентября 1939 г., т. е. через две недели после того, как СССР заключил с Германией договор о ненападении и обозначил этим свой «нейтралитет» в войне, приобретшей после объявления Англией и Францией 3 сентября войны Германии характер Второй мировой, в беседе с ближайшим окружением Сталиным было заявлено следующее: «Война идет между двумя группами капиталистических стран… Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. Неплохо, если руками Германии будет расшатано положение богатейших капиталистических стран (в особенности Англии). Гитлер, сам этого не понимая и не желая, расстраивает, подрывает капиталистическую систему… Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались. Пакт о ненападении в некоторой степени помогает Германии. Следующий момент — подталкивать другую сторону….Что плохого было бы, если в результате разгрома Польши мы распространили социалистическую систему на новые территории и населения»⁷².

Как видим, интересам мирового пролетариата соответствовало бы исчезновение (с помощью Гитлера) Польши с географической карты⁷³.

Думается, что дальнейшее доказывание того, что Гитлер, сам того не подозревая, являлся сталинским «Ледоколом революции», не требуется.

Перейдем теперь непосредственно к рассмотрению вопроса: от кого исходила инициатива германо-советского политического сближения.

И. Фляйшхауэр в работе «Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938–1939» делает попытку доказать, что пакт Молотова–Риббентропа — в значительной мере итог целенаправленной деятельности напуганных авантюризмом и агрессивностью Гитлера ведущих сотрудников германского посольства в Москве и прежде всего посла Шуленбурга, в 1944 г. ставшего активным участником заговора против фюрера.

И. Фляйшхауэр и российский историк Л. А. Безыменский⁷⁴ считают, что германские дипломаты в донесениях, предназначенных для высших руководителей рейха, давали «подправленную» информацию, вкладывая в уста своих советских собеседников скорее собственную точку зрения на то, как следовало бы развивать отношения между Германией и СССР, чем то, как советские представители говорили в действительности. По мнению названных ученых, мотивом подобного «заговора» германских дипломатов была их убежденность в необходимости дружбы с Россией и невозможности для Германии вести войну на два фронта. Как утверждают Безыменский и Фляйшхауэр, профессиональные германские дипломаты, в большинстве своем аристократы, Шуленбург, Вайцзеккер, Шнурре и другие, были приверженцами политики Бисмарка, выступавшего против войны с Россией. Поэтому, внутренне объединенные идеей недопущения войны между Германией и СССР, они, действуя целенаправленно, хотя и в осторожной форме, давали-де «подкорректированную» информацию менее искушенным в тонкостях дипломатии руководителям Третьего рейха.

В позиции И. Фляйшхауэр и Л. Безыменского имеется недостаток — подведение к общему знаменателю двух временных отрезков развития советско-германских отношений в 1938–1939 гг. Как явствует из книги самой же И. Фляйшхауэр, инициатива, якобы проявленная именно германской дипломатией поздней осенью 1938 г., имела своей целью не более чем расширение торговых связей между двумя странами. При этом за рамками работы И. Фляйшхауэр остаются следующие факты. С конца 1936 г. в Берлине вел длительные переговоры торговый представитель СССР Д. Канделаки, и вел их напрямую от имени Сталина и Молотова, о чем с удивлением узнал в 1939 г. нарком иностранных дел СССР М. М. Литвинов (секретные дневники Литвинова опубликованы его сыном на Западе в хрущевское время). Эти переговоры уже выходили на высший экономический и политический уровень — на рейхсминистра Г. Геринга и директора Имперского банка Я. Шахта. С советской стороны к ним скоро присоединился член Политбюро, нарком внешней торговли А. И. Микоян. Чтобы обеспечить успех этих переговоров, крупнейшему резиденту советской разведки в Западной Европе Вальтеру Кривицкому было приказано свернуть германскую сеть, что выражало бы полное доверие между двумя странами. Напомним, что эти переговоры велись в годы открытой политической конфронтации между СССР и Германией. Каналы связи с высшими сферами рейха были налажены через германскую разведку назначенным в декабре 1936 г. наркомом НКВД секретарем ЦК ВКП (б) Н. И. Ежовым, сменившим на этом посту профессионала Г. Г. Ягоду⁷⁵.

Таким образом, якобы проявленная германской дипломатией осенью 1938 г. инициатива, на которую указывают И. Фляйшхауэр и Л. Безыменский, была всего лишь продолжением давно и не без успеха продвигавшихся экономических переговоров между двумя странами.

Как уже было сказано, эти ученые в качестве «двигателя» инициативы германских дипломатов, «общего знаменателя» называют их убежденность в невозможности для Германии вести войну на два фронта. Однако, во-первых, поздней осенью 1938 г., каковой И. Фляйшхауэр датирует инициативу германских дипломатов, такой перспективы для Германии еще не существовало. Во-вторых, говоря об инициативе политического сближения Германии и СССР, имеют в виду так называемый «план Шуленбурга», предусматривавший содействие Германии урегулированию японо-советских отношений, гарантию независимости Прибалтийских стран, предложение советскому правительству заключить с Германией пакт о ненападении и широкое торговое соглашение⁷⁶. Однако этот план был всего лишь ответом на выдвинутое В. М. Молотовым предложение о создании политической базы для успеха экономических переговоров, о чем он заявил в беседе с послом Шуленбургом 20 мая 1939 г., причем, по свидетельству Молотова, указание им на отсутствие политической базы было для Шуленбурга «большой неожиданностью»⁷⁷. Можно ли ответ на предложение партнера назвать инициативой? Более того, при детальном рассмотрении тех фактов, о которых пишет И. Фляйшхауэр, выясняется, что план Шуленбурга, по сути дела, ответом советскому правительству не был: Шуленбург лишь обменялся мнениями о том, каким бы ему хотелось видеть будущее германо-советских отношений, с министром иностранных дел Италии Чиано, и от советского поверенного в делах в Риме информация дошла до советского правительства. С этого момента советское руководство настойчиво побуждало германскую сторону к подобному варианту развития двусторонних отношений, особенно подчеркивая свое желание заключить с Германией именно пакт о ненападении⁷⁸. Самим же германским правительством вопрос о таком пакте вообще не ставился⁷⁹. Немецкая сторона, нуждавшаяся в нейтралитете СССР для успешного осуществления планов агрессии против Польши, хотела лишь заявления СССР об отказе от применения силы⁸⁰. Таким образом, автором урегулирования двусторонних политических отношений именно в форме договора о ненападении, а не в какой бы то ни было другой форме, явилось советское правительство. Из исследователей на это обращает внимание только В. Я. Сиполс⁸¹. И именно советское руководство настаивало на письменном оформлении в виде дополнительного протокола заверений германской стороны о том, что «между Балтийским и Черным морями не существует ни одного вопроса, который не мог бы быть разрешен к полному удовлетворению обеих стран»⁸². Это подтверждается содержанием бесед Шуленбурга с Молотовым⁸³, текстом советского проекта пакта о ненападении, содержавшего упоминание протокола⁸⁴, телеграммой Гитлера Сталину, пункт 4 которой прямо указывал, что дополнительный протокол был «желаем советским правительством»⁸⁵.

И. Фляйшхауэр утверждает, однако, что секретный дополнительный протокол исходил от германской стороны⁸⁶, и автором его является сотрудник МИД Германии Гаус⁸⁷ (это же утверждение прозвучало и в сообщении Комиссии Съезда народных депутатов СССР)⁸⁸. Свою позицию Фляйшхауэр, дабы очевидная бездоказательность этого утверждения не бросалась в глаза читателю, подкрепляет примечанием, помещенным в конце книги, где приводит фразу Риббентропа: «В самолете я сначала вместе с Гаусом набросал проект планируемого пакта о ненападении»⁸⁹. Все! Где же упоминание Риббентропом дополнительного протокола? На основе своих голословных выводов И. Фляйшхауэр пишет: «Тем самым позднейшие утверждения Риббентропа, будто Сталин «уже на первой стадии переговоров (имеются в виду переговоры в Кремле 23 августа 1939 г. — А. П.) заявил, что желал бы поднять вопрос об определении конкретных сфер интересов», выдвинув соответствующие требования, представляются в принципе… неверными, а литература, которая… считает этот протокол, определивший сферы интересов, советским изобретением, — дезинформационной»⁹⁰. При этом И. Фляйшхауэр оговаривается: «Не известно ни одной записи хода этих судьбоносных переговоров в Кремле… Единственный свидетель, который мог бы пролить сегодня свет на ход тогдашних переговоров, — присутствовавший на них переводчик Сталина Павлов — пока не высказался по этому поводу»⁹¹.

В начале 1990-х гг. бывший помощник наркоминдел СССР В. Н. Павлов, переводивший на всех встречах Сталина и Молотова с Риббентропом, приподнял завесу секретности над этими переговорами. Добавив, что в это «вообще трудно поверить», он рассказал буквально следующее: «Инициатива создания и подписания секретного протокола исходила не с немецкой, а с нашей стороны… Риббентроп привез только текст основного договора (как видим, это подтверждает однозначность процитированного И. Фляйшхауэр высказывания Риббентропа и опровергает выстроенные немецким ученым на нем выводы об авторстве протокола. — А. П.). Сталин, Молотов обсудили его, внесли поправки. Сталин вдруг заявил: «К этому договору необходимы дополнительные соглашения, о которых мы ничего нигде публиковать не будем». Сталин, понимая, что ради спокойного тыла Гитлер пойдет на любые уступки, тут же изложил эти дополнительные условия… В кабинете Сталина был составлен секретный дополнительный протокол. Его отредактировали, отпечатали и подписали. Сталин несколько раз подчеркнул, что это сугубо секретное соглашение никем и нигде не должно быть разглашено»⁹².

Рассказ Павлова подтверждает то, о чем сказал обвиняемый Риббентроп в своем последнем слове на Нюрнбергском процессе: «Когда я приехал в Москву в 1939 г. к маршалу Сталину, он обсуждал со мной не возможность мирного урегулирования германо-польского конфликта в рамках пакта Бриана-Келлога, а дал понять, что если он не получит половину Польши и Прибалтийские страны еще без Литвы с портом Либава, то я могу сразу же вылетать назад»⁹³.

Советское руководство настолько увлеклось идеей создания секретных протоколов⁹⁴, что в ноябре 1940 г., когда германская сторона предложила СССР очередной раздел сфер влияния в мире, советская сторона вместо предложенных Германией двух секретных соглашений настаивала на заключении пяти⁹⁵.

Следует отметить также, что об инициативе со стороны германских дипломатов к моменту появления «плана Шуленбурга» уже не может быть и речи, ибо сама д-р Фляйшхауэр признает, что после утверждения германским руководством плана «Вайс» — плана нападения на Польшу — «инициатива германской дипломатии» быстро стала перекрываться инициативой Гитлера, заинтересованного в политической изоляции Польши для успешного осуществления намеченной против нее военной кампании⁹⁶. Под политической изоляцией Польши легшая в основу плана «Вайс» директива Гитлера от 3 апреля 1939 г. понимала ограничение войны боевыми действиями с одной лишь Польшей, исключив вмешательство Запада и России. Путь к этому вел через Москву, где с весны 1939 г. проходили англо-франко-советские переговоры о коллективном отпоре агрессору.

Поэтому целью приглашений к переговорам со стороны Германии было в первую очередь не допустить заключения трехстороннего соглашения между СССР, Англией и Францией, гарантировавшего безопасность Польше⁹⁷, а во вторую очередь — обеспечить советский нейтралитет в момент, когда дело дойдет до германского нападения на Польшу. Москва стала решающим фактором в военных планах Гитлера, касавшихся Польши. Именно высшее руководство рейха, принимая во внимание настрой немецкого генералитета, заявлявшего, что войну, в которой придется сражаться против России, Германия, по всей вероятности, проиграет, и советовавшего «сближаться с Россией»⁹⁸, всеми силами стремилось избежать войны на два фронта, ради чего и пошло на огромные территориальные уступки Советскому Союзу, зафиксированные в секретном дополнительном протоколе от 23 августа 1939 г. По словам В. М. Молотова, произнесенным им в ходе переговоров в Берлине 12 ноября 1940 г., соглашения августа 1939-го были прежде всего «в интересах Германии», которая смогла «получить Польшу», а позднее захватить Францию и начать серьезную войну против Великобритании, имея «крепкий тыл на Востоке»⁹⁹. (Не будем забывать при этом, что такое развитие событий вполне соответствовало сценарию Кремля.)

И. Фляйшхауэр указывает также, что к сотрудничеству с СССР Гитлера толкало и ведомство Геринга, курировавшего выполнение германского четырехлетнего плана¹⁰⁰. Это указание подтверждает факт, о котором шла речь выше: факт давних двусторонних экономических переговоров.

На достижение первоочередной из названных целей высшего германского руководства было направлено неоднократное вмешательство Германии в трехсторонние переговоры как раз на критических стадиях последних¹⁰¹. Отсутствие англо-франко-советского военно-политического соглашения выдвигалось непременным условием «значительного улучшения» отношений Германии с Советским Союзом¹⁰². Уже в ходе переговоров в Кремле 23 августа Риббентроп настаивал перед Сталиным на удалении западных военных миссий.

В ответ Сталин дал свое принципиальное согласие¹⁰³.

Как видим, эти факты опровергают традиционное в советской историографии¹⁰⁴ возложение вины за провал англо-франко-советских переговоров исключительно на правительства западных держав. Впервые такая позиция прозвучала в интервью К. Е. Ворошилова через несколько дней после подписания советско-германского договора о ненападении: «Не потому прервались военные переговоры с Англией и Францией, что СССР заключил пакт о ненападении с Германией, а наоборот, СССР заключил пакт о ненападении с Германией в результате, между прочим, того обстоятельства, что военные переговоры с Францией и Англией зашли в тупик в силу непреодолимых разногласий»¹⁰⁵. 31 августа 1939 г. это утверждение было воспроизведено В. М. Молотовым в докладе на сессии Верховного Совета СССР¹⁰⁶, и с тех пор оно не подвергалось сомнению в советской исторической науке.

Из исследователей этой проблематики лишь М. И. Семиряга¹⁰⁷ и В. М. Кулиш¹⁰⁸ указывают на незаинтересованность Сталина и Молотова в поисках баланса интересов с западными демократиями. Между тем в докладе ведущего в 30-х гг. в США специалиста по Советскому Союзу профессора Чикагского университета Самуэла Н. Харпера, сделанном «по горячим следам» совершенной им весной 1939 г. двухмесячной поездки в Советский Союз, отмечалось: «Именно Британская империя находится сейчас под угрозой, именно она слабее подготовлена к самообороне и в дополнение ко всему из-за своих обязательств в Восточной и Юго-Восточной Европе нуждается, если не поставлена перед необходимостью, добиваться сотрудничества с Советским Союзом. Я, однако, не видел никаких доказательств того, чтобы Москва пыталась извлечь выгоды из того положения, в котором оказалась Англия вместе со своей союзницей Францией, ослабленной стратегически по причине установления германо-итальянского контроля над Испанией»¹⁰⁹. Данная констатация привела С. Харпера к пессимистичным выводам в отношении возможности успеха англо-франко-советских переговоров, что и подтвердило последующее развитие событий.

Одной из причин провала переговоров военных миссий трех держав советские историки (и эта позиция опять же прозвучала в Сообщении Комиссии Съезда народных депутатов СССР) называют отсутствие согласия Польши на пропуск советских войск через ее территорию для того, чтобы они могли войти в соприкосновение с агрессором, так как летом 1939 г. СССР общей границы с Германией не имел. Польша такое согласие дать отказывалась.

Однако при этом забывается, что СССР и не пытался склонить правительство Польши к сотрудничеству, переуступив эту часть работы Лондону и Парижу. Между тем вопрос об обращении СССР для решения названной проблемы непосредственно к польскому руководству неоднократно ставился последним перед западными демократиями¹¹⁰. Поэтому, как отмечает О. А. Ржешевский¹¹¹, одной из вероятных инициатив советской делегации на переговорах могло быть приглашение на них полномочного представителя Польши, что, как известно, сделано не было.

С подписанием в Кремле 23 августа 1939 г. советско-германских соглашений желание Гитлера не допустить позитивного исхода англо-франко-советских переговоров и нейтрализовать СССР было исполнено.

Наконец, при всей заманчивости версии И. Фляйшхауэр и Л. Безыменского о том, что германские дипломаты вкладывали в уста советских собеседников больше, чем они могли сказать, трудно поверить в координацию действий всех чиновников германского министерства иностранных дел. Работа всех министерств германского государства находилась под жестким контролем Национал-социалистической партии, и все без исключения сотрудники подвергались проверкам, для чего указом Гитлера был создан специальный орган¹¹². Поэтому, к примеру, руководитель политического отдела МИД Германии Верман, которого И. Фляйшхауэр также относит к лицам «прорусской ориентации» или близким к ним»¹¹³, едва ли мог быть участником «заговора дипломатов», ибо являлся партийным функционером¹¹⁴.

В свете вышеизложенного согласиться с утверждением, будто «новая эра» в советско-германских отношениях — плод усилий исключительно германской дипломатии, не представляется возможным.

Сборник документов «Нацистско-советские отношения. 1939–1941», изданный госдепартаментом США в 1948 г.¹¹⁵, открывается меморандумом статс-секретаря МИД Германии Э. Вайцзеккера о состоявшейся 17 апреля 1939 г. между ним и советским полпредом в Германии А. Ф. Мерекаловым беседе¹¹⁶. Согласно меморандуму, Мерекалов в ходе этой беседы якобы заявил, что нет причин, почему отношения между двумя странами не могли бы иметь нормальный характер, а затем постепенно и дальше улучшаться. На основе этого документа многие западные историки утверждают, что инициатива переговоров об улучшении советско-германских политических отношений исходила от советской стороны¹¹⁷. А. Г. Наджафов, учитывая, что дата встречи Мерекалова с Вайцзеккером — 17 апреля — совпадает с днем, когда народный комиссар иностранных дел СССР М. М. Литвинов вручил английскому послу в Москве советское предложение о заключении соглашения о взаимной помощи между СССР, Англией и Францией, подчеркивает существенность установления того, какая же из сторон — советская или германская — первой решилась перевести в практическую плоскость вопрос об улучшении двусторонних политических отношений¹¹⁸.

По советской версии, отраженной в телеграмме Мерекалова в НКИД СССР, беседа преимущественно касалась советских заказов заводам «Шкода»¹¹⁹.

И. Фляйшхауэр утверждает, что активная роль в беседе 17 апреля принадлежала статс-секретарю, а не советскому полпреду¹²⁰. По мнению Фляйшхауэр, беседа, состоявшаяся действительно по инициативе советской стороны, представляла собой первый официальный шаг Германии к сближению с СССР¹²¹.

Однако немецкий историк никак не комментирует факт, который сама же и сообщает, а между тем он во многом подтверждает интерпретацию хода беседы, изложенную в меморандуме Вайцзеккера. Через десять дней после встречи Вайцзеккера с Мерекаловым свою запись этой беседы выслал в Москву по указанию М. Литвинова (изложение беседы А. Ф. Мерекаловым оставляло неясным ряд существенных для советского правительства вопросов) Г. А. Астахов, выполнявший во время встречи 17 апреля функции переводчика. Согласно записи Астахова, по предложению Вайцзеккера Мерекалов оказался в роли спрашивающего (так у кого же активная роль в диалоге: у того, кто задает вопросы, или у того, кто на них отвечает?), в результате чего разговор перешел на политические темы, в том числе тему советско-германских и германо-польских отношений¹²². В этом расхождений между записью статс-секретаря и записью Астахова нет. Однако пересказанные выше заключительные слова меморандума Вайцзеккера, вложенные им в уста советского полпреда, в действительности все же являются словами статс-секретаря. Тем не менее, рассматривать поведение Мерекалова в ходе беседы 17 апреля всего лишь как обязанность каждого дипломата заботиться об улучшении отношений со страной пребывания, подобно тому как это делает В. Я. Сиполс¹²³, нет никаких оснований. Об этом свидетельствует сам круг поднятых Мерекаловым вопросов и характер их обсуждения. По этим же причинам не представляется возможным согласиться с И. Фляйшхауэр в том, что беседа эта представляла «зондаж Вайцзеккером Мерекалова»¹²⁴ (кто кого «зондировал»?). Скорее, обе стороны проверяли готовность друг друга к политическому диалогу.

Вскоре после 17 апреля советские послы в европейских странах, в том числе А. Ф. Мерекалов, были вызваны в Москву на совещание к высшему партийному руководству. Мерекалов в Берлин не вернулся. Вместо него советское полпредство в Германии возглавил в ранге временного поверенного в делах Г. А. Астахов, считавшийся среди германских дипломатов активным сторонником оживления хороших в прошлом германо-советских связей в разных областях¹²⁵. Однако замене Мерекалова Астаховым предшествовали январский (1939 г.) Пленум ЦК ВКП (б), Отчетный доклад И. В. Сталина на XVIII съезде ВКП (б), смещение М. М. Литвинова с поста наркома иностранных дел СССР и приход на эту должность В. М. Молотова. Каждое из названных событий нуждается в изложении и оценке.

Состоявшийся 9–11 января 1939 г. Пленум ЦК ВКП (б) в закрытой части своей работы сместил акценты международной политики СССР. Именно там Сталин дал понять, что отныне он берет бразды внешней политики в свои руки¹²⁶. Тогда же М. М. Литвинов узнал, что за его спиной ведет переговоры в Берлине торгпред СССР Д. Канделаки.

Тремя месяцами позже, 10 марта, И. В. Сталин выступил на XVIII съезде партии с Отчетным докладом о работе ЦК ВКП (б)¹²⁷, где, назвав Англию и Францию «поджигателями войны», фактически заявил о решимости советского руководства не дать втянуть страну в военный конфликт с Германией и Японией и намерении остаться вне войны, если она не будет развязана непосредственно против СССР. Тем самым Сталин поставил под сомнение возможность договориться с Лондоном и Парижем о совместных действиях против агрессии и дал Германии понять, что она, повернувшись (по оценке Сталина) против поджигателей войны на Западе, оставила фронт враждебного СССР окружения¹²⁸. Именно так выступление Сталина было расценено американскими дипломатами в Москве¹²⁹ и печатью Соединенных Штатов¹³⁰.

С удовлетворением восприняли сталинский Отчетный доклад и в посольстве Германии в СССР. Так, И. Фляйшхауэр приводит слова германского военного атташе в советской столице Э. Кестринга, назвавшего сталинскую речь «исключительно мягкой, если не сказать доброжелательной» по отношению к Германии¹³¹. Таким образом, утверждение И. Фляйшхауэр о том, что дипломатические и политические наблюдатели, с огромным вниманием следившие в Москве за этим выступлением, не усмотрели в нем каких-либо изменений сталинского курса в направлении возможности улучшения отношений между Германией и СССР¹³², не подтверждается даже теми фактами, на которых сама же немецкий ученый строит свою работу.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 3 мая 1939 г. народным комиссаром иностранных дел СССР был назначен В. М. Молотов, сохранивший при этом за собой пост председателя Совета народных комиссаров.

И. Фляйшхауэр пишет, что объяснение отставки Литвинова с поста наркоминдел возможно только после изучения советских документов¹³³. Теперь в этот вопрос можно внести ясность.

Не публиковавшийся в печати указ за подписью М. И. Калинина говорил об освобождении М. М. Литвинова от должности наркома ввиду того, что он занял «ошибочную позицию, в особенности в оценке политики Англии и Франции»¹³⁴. На это же как на главную причину отставки Литвинова указывает непосредственный очевидец тех событий А. А. Громыко, назначенный весной 1939 г. в Наркоминдел СССР¹³⁵. Причины снятия М. Литвинова разъяснил в июле 1939 г. В. М. Молотов, выступая на собрании НКИД СССР: «Товарищ Литвинов не обеспечил проведение партийной линии, линии ЦК ВКП (б) в наркомате»¹³⁶. Имелась в виду внешнеполитическая линия, провозглашенная в Отчетном докладе И. В. Сталина от 10 марта 1939 г.¹³⁷

Американское посольство в Москве однозначно связало отставку Литвинова с изменением курса советской внешней политики. 4 мая 1939 г. временный поверенный в делах США в СССР А. Керк сообщал в Вашингтон: «Эта перемена может означать отход от принципа коллективной безопасности к установлению отношений с Германией в соответствии с указаниями, содержащимися в речи Сталина на XVIII съезде ВКП (б)…»¹³⁸

Еще в начале 1939 г. в Женеве М. М. Литвиновым в беседе с Наумом Гольдманом были сказаны следующие слова: если Гольдман «однажды прочтет в газетах о том, что он (Литвинов) ушел с поста министра иностранных дел, то это будет означать сближение между фашистской Германией и Советским Союзом и близкую войну»¹³⁹. Как стало ясно позднее, в своем пророчестве Литвинов оказался прав.

Вслед за М. М. Литвиновым от занимаемых должностей были освобождены тесно связанные с его ориентированным преимущественно на сотрудничество с Англией и Францией, на участие в Лиге Наций дипломаты, а западный отдел НКИД был полностью реорганизован¹⁴⁰.

Пришедшего на смену М. Литвинову В. М. Молотова, являвшегося фактически «вторым по положению лицом в партии и стране»¹⁴¹, «правой рукой Сталина»¹⁴², «непреклонным исполнителем сталинской воли»¹⁴³ (эти характеристики вынуждают напомнить, что в январе 1939 г. Сталин дал понять, что он взял руководство советской внешней политикой в свои руки; на то, что с 1939 г. дела обстояли именно так, содержится указание в мемуарах А. А. Громыко — года прихода А. А. Громыко на работу в Наркоминдел)¹⁴⁴, в США, Англии и других странах Запада относили к категории сторонников «твердой линии» в отношении западных демократий¹⁴⁵.

Итак, Г. А. Астахов возглавил советское полпредство в Берлине сразу после описанных событий.

Имея в виду обстоятельства назначения Астахова временным поверенным в делах СССР в Германии, сомнение вызывает версия С. А. Горлова о том, что Астахов, делая в адрес Германии многообещающие заявления от имени СССР, «непозволительно превышал свои полномочия», действовал на свой страх и риск¹⁴⁶. Такое мнение С. Горлов высказывает на основе проведенного им сравнительного анализа записей бесед Г. А. Астахова с Вайцзеккером, Шнурре, Верманом, Шуленбургом, Штуммом с соответствующими отчетами этих немецких деятелей, в ходе которого Горлов установил, что советский дипломат в своих донесениях был гораздо более скуп и краток, чем его германские коллеги. С. А. Горлов утверждает, что лишь телеграммы Молотова от 28 и 29 июля 1939 г., представлявшие по содержанию не инструкции, а лишь одобрения постфактум действий Астахова¹⁴⁷, покрыли его «самодеятельную активность». Однако характер этих телеграмм заставляет предположить наличие заранее проведенного инструктажа или же возможность других каналов связи (по линии НКВД).

В пользу первого предположения говорят обстоятельства, предшествовавшие назначению Астахова главой советского полпредства в Берлине: январский Пленум ЦК ВКП (б), Отчетный доклад Сталина на XVIII партсъезде, смещение Литвинова и приход на его место Молотова. Последовавшие вслед за последним из перечисленных фактов репрессии и «чистки» в отношении сотрудников комиссариата по иностранным делам, воцарившаяся в связи с этим во внешнеполитическом ведомстве атмосфера исключали возможность какой бы то ни было «самодеятельности» советских дипломатов, пример которой С. А. Горлов видит в деятельности Г. А. Астахова.

В пользу второго предположения говорит безусловная секретность советско-германских переговоров (отсюда и выжидательная позиция советской стороны, фиксируемая многими исследователями: мог ли Советский Союз, учитывая проводившиеся им параллельно переговоры с Англией и Францией, направленные против той же Германии, проявлять излишнюю инициативу на тайных переговорах с германскими представителями?) и наработанный в 1921–1933 и 1936–1938 гг. опыт подобного рода обмена информацией: тайные службы обеих стран не прерывали контактов. Однако, поскольку никаких документов, подтверждающих вторую гипотезу, до настоящего времени неизвестно, а также учитывая анализ всех изложенных обстоятельств, наиболее реальным представляется первое предположение: заранее проведенный московским руководством инструктаж Астахова.

Уже через два дня после смещения М. М. Литвинова, 5 мая 1939 г., заведующий Восточно-Европейской референтурой отдела экономической политики МИД Германии Ю. Шнурре сообщил Г. А. Астахову, что германское правительство согласно, чтобы заводы «Шкода» выполнили советские заказы¹⁴⁸. Поскольку речь шла о поставках военной техники, это было немаловажным симптомом наметившегося сближения двух стран.

Итак, взяв за основу в поиске ответа на вопрос: кто сделал официальный первый шаг, приглашение к урегулированию советско-германских политических отношений — чисто хронологическое развитие событий и учитывая все ранее изложенное, с уверенностью можно констатировать, что инициатором сближения Германии и Советского Союза выступило советское руководство (ему же принадлежит авторство формы советско-германских соглашений). Указание на то, что путь к пакту Молотова — Риббентропа был обозначен в марте 1939 г. на XVIII съезде партии, содержалось в сообщении о ратификации советско-германского договора о ненападении, с которым В. М. Молотов выступил на заседании Верховного Совета СССР 31 августа 1939 г. Все свои рассуждения о договоре Молотов построил именно на мартовском Отчетном докладе Сталина о работе ЦК ВКП (б), опустив ту часть речи, где говорилось, что Советский Союз поддержит страны, ставшие жертвами агрессии. Молотов, подчеркнув, что советское руководство всегда стремилось и давно «считало желательным сделать дальнейший шаг вперед в улучшении политических отношений с Германией», дожидаясь лишь ответного желания германского правительства изменить свою внешнюю политику в сторону улучшения отношений с СССР, сказал, что еще в марте Сталин «поставил вопрос о возможности других, невраждебных, добрососедских отношений между Германией и СССР»: Гитлеру дали ясно понять, что, если он протянет Сталину руку, то ее примут. «Теперь видно, — добавил Молотов, — что в Германии правильно поняли эти заявления т. Сталина и сделали из этого практические выводы»¹⁴⁹.

Выступая в германском рейхстаге 1 сентября 1939 г., Гитлер, коснувшись ратификации советско-германского пакта, заявил, что он «может присоединиться к каждому слову, которое сказал народный комиссар по иностранным делам Молотов в связи с этим»¹⁵⁰.

Таким образом, рассматривать сообщение Молотова от 31 августа 1939 г. лишь как «намек» на взаимосвязь мартовского выступления Сталина с последующим переломом в развитии политических отношений Германии и СССР, подобно тому как это делает И. Фляйшхауэр¹⁵¹, можно лишь при невнимательном изучении текста этого выступления. В. Я. Сиполс, касаясь сообщения Молотова, утверждает, что в МИД Германии никакого намека на возможность сближения СССР и Германии в Отчетном докладе Сталина не заметили¹⁵². Однако это опровергается ранее цитировавшимися словами военного атташе Германии в СССР Э. Кестринга.

Главным аргументом, выдвигаемым И. Фляйшхауэр против того, что И. В. Сталиным на XVIII съезде ВКП (б) была продемонстрирована внешнеполитическая открытость в отношении Германии, является неясность (с точки зрения И. Фляйшхауэр) вопроса, «зачем ему это нужно было делать»¹⁵³.

Все, о чем шла речь выше, свидетельствует: Сталин фактически способствовал приходу Гитлера к власти, поддерживал его усилия по разжиганию войны в Европе, с которой советское руководство связывало успех мирового революционного движения. Сталин, стоявший у руля тайного сотрудничества СССР и Германии в 1921–1933 гг., желал продолжить его и с Германией Гитлера (анализ выступлений Сталина на XVII и XVIII съездах ВКП (б). Именно советская сторона явилась автором как договора о ненападении, так и секретного дополнительного протокола. В 1939 г., в опасной ситуации «уже идущей второй империалистической войны», Сталин разглядел шанс для победы отложенной в 1925 г. на неопределенный срок мировой революции. Поэтому-то следует согласиться с версией Виктора Суворова о том, что политические соглашения с Германией были нужны Сталину, чтобы руками Гитлера как «Ледокола революции» разгромить и ослабить Европу, в том числе и Германию, и ввести на территории ослабленных войной стран свежие советские армии, увеличить число советских социалистических республик, приблизить заветную цель всех большевистских лидеров — сделать планету «красной».

Сам В. М. Молотов, как он объяснял много лет спустя, видел свою задачу наркома иностранных дел в том, чтобы «как можно больше расширить пределы нашего Отечества. И кажется, мы со Сталиным неплохо справились с этой задачей»¹⁵⁴.

В. Суворов прав также, утверждая, что своими действиями Гитлер давал Сталину право в любой момент объявить себя освободителем Европы.

В конечном счете, именно так оно и случилось, а те страны, через территории которых прошла в годы Второй мировой войны Красная Армия, на десятилетия вошли в советскую сферу влияния, расширив территорию «социалистического лагеря».

Однако прав ли В. Суворов, утверждая, что Гитлер опередил Сталина с нанесением удара, а поскольку в соответствии с директивой высшего политического руководства страны был-де выработан план лишь наступательной войны против Германии, то этим и объясняются катастрофические поражения Красной Армии на начальном этапе Великой Отечественной войны. Иными словами, насколько верна концепция превентивной войны Германии против СССР?¹⁵⁵

Вот что пишет в своих «Воспоминаниях» Г. К. Жуков, с июня 1940 г. командовавший войсками Киевского Особого военного округа, а с января 1941 г. занимавший пост начальника Генерального штаба: «Что касается оценки пакта о ненападении… нет никаких оснований утверждать, что И. В. Сталин полагался на него… Во всяком случае, мне не приходилось слышать от И. В. Сталина каких-либо успокоительных суждений, связанных с пактом о ненападении»¹⁵⁶. Нарком ВМФ СССР и главнокомандующий ВМФ в Великую Отечественную войну Н. Г. Кузнецов: «Для меня бесспорно одно: И. В. Сталин не только не исключал возможность войны с Германией, напротив, он такую войну считал весьма вероятной, и даже рано или поздно неизбежной. Его ошибкой, по моему мнению, было неправильное определение сроков конфликта. И. В. Сталин вел подготовку к войне — подготовку широкую и разностороннюю, исходя из намеченных им самим сроков. Гитлер нарушил его расчеты»¹⁵⁷. Очевидно, что Сталин под влиянием уверений Гитлера о том, что его главной целью является разгром Англии, считал советско-германскую войну возможной лишь после окончания военных действий с Англией. Отсюда и его растерянность в первые дни Великой Отечественной, и неоднократные предложения в адрес Гитлера заключить мир наподобие Брестского: первый раз — 22 июня, второй — в июле 1941 г., в разгар Смоленского сражения, третий — в начале октября 1941 г., когда вермахт начал наступление на Москву¹⁵⁸.

Неопровержимыми являются следующие факты. В период с 1 сентября 1939 г. до начала Великой Отечественной численность Вооруженных сил СССР была увеличена в два с лишним раза¹⁵⁹. На 21 июня 1941 г. в Красной Армии насчитывалось 303 дивизии¹⁶⁰. К этому времени к западной границе СССР были стянуты силы, по количественным показателям не уступавшие, если не превосходившие силы вермахта и его союзников. На случай войны с Германией стратегическая установка Красной Армии состояла в том, чтобы разгромить основные силы противника в приграничных боях, перенести военные действия на Запад, освободить страны Европы от германского ига, что в свою очередь должно было, по мысли советских лидеров, стимулировать революционный процесс и привести к освобождению европейских народов от гнета буржуазии. (Собственно, именно эту миссию Красная Армия и выполнила в ходе борьбы с фашизмом в странах Восточной и Юго-Восточной Европы, о чем говорилось выше.) В этом направлении велась пропагандистская и воспитательная работа в частях Красной Армии и среди населения приграничных районов. Такая стратегическая установка Красной Армии подтверждается и директивами №№ 2 и 3, направленными из Кремля в войска 22 июня 1941 г.¹⁶¹

Что же касается сталинских предложений Германии заключить мир наподобие Брестского договора от 3 марта 1918 г., то эти факты никоим образом не опровергают утверждений о вынашивавшихся Сталиным агрессивных планах в отношении рейха и всей Европы. Более того, они свидетельствуют именно об агрессивности замыслов сталинского правительства. Чтобы прийти к такому выводу, достаточно вспомнить историю заключения Брест-Литовского договора. И в 1941 г., сознавая, что война с Германией началась в самых неблагоприятных для Советской страны условиях, Сталин решил ценой утраты всей Прибалтики, Белоруссии и Украины обеспечить мирную передышку для восстановления застигнутой врасплох, а потому терпевшей поражения Красной революционной армии, чтобы взорвать потом подобный Брестскому мир. Но Германия была уже другой. Если кайзеровской монархии мирный договор с Россией был нужен в 1918 г. для того, чтобы энергичнее вести войну на Западе, то гитлеровская директива № 21 от 18 декабря 1940 г. гласила: «Германские вооруженные силы должны быть готовы разбить Советскую Россию… еще до того, как будет закончена война против Англии»¹⁶². Оценив методы, с помощью которых сталинское правительство овладевало территориями, отошедшими к сфере интересов СССР в результате секретных договоренностей с Германией — методы насильственной большевизации, — и задумавшись над тем, что стоит за советскими требованиями о передаче СССР новых европейских территорий (Сталин жестко настаивал на том, что Финляндия и Балканы относятся к его «сфере влияния». Что означал этот термин, мы уже хорошо знаем), Гитлер остро почувствовал надвигавшуюся на Европу коммунистическую опасность. Поэтому в речи от 14 июня 1941 г. он напутствовал германский генералитет такими словами: в войне с Россией «речь пойдет о борьбе на уничтожение. Если мы не будем так смотреть, то, хотя мы и разобьем врага, через 30 лет снова возникнет коммунистическая опасность….Мы ведем войну не для того, чтобы законсервировать своего противника (именно это и означал бы мир наподобие Брест-Литовского. — А. П.), а для того, чтобы уничтожить его»¹⁶³. Гитлеровское правительство замышляло уничтожить СССР как страну большевизма, страну, бессменное руководство которой неотступно преследовала идея мировой социалистической революции. И в этом смысле нападение Германии на СССР было действием, предупреждавшим опасное (а в том, что насильственная большевизация является таковой, у меня сомнений нет) не только для Германии, но и для всей Европы развитие событий. Иными словами, превентивным ударом.

Использовать ситуацию, пока Германия, Англия и Франция истощают друг друга в войне, для приобретения малой кровью новых территорий, увеличения числа советских республик — цели, заложенной в фундамент Советского государства, — не удалось.

Подведем итоги. Существуют различные оценки советско-германского договора о ненападении. Согласно традиционной, или, можно сказать, официальной в течение долгих лет, позиции он характеризовался как политически правомерный, необходимый в сложившейся обстановке, помогший СССР отодвинуть начало неминуемой войны. Такая точка зрения прозвучала и в Сообщении Комиссии Съезда народных депутатов¹⁶⁴, и в утвердившем ее выводы постановлении СНД СССР «О политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 23 августа 1939 г.»¹⁶⁵ (пп. 1, 2). Есть и другое мнение. Оно состоит в основных чертах в том, что без договора Германия, возможно, не рискнула бы ввязаться в военную авантюру против Польши. Такой позиции придерживаются, в частности, М. Семиряга¹⁶⁶ и Р. Мюллерсон¹⁶⁷.

В Сообщении Комиссии СНД СССР вторая позиция названа «бездоказательной»: утверждается, что Германия зашла в подготовке войны слишком далеко, чтобы «протрубить отбой».

Между тем все, о чем говорилось выше, свидетельствует: Гитлер отлично понимал причину поражения Германии в Первой мировой войне. Этой причиной была борьба на два фронта. И в будущей войне он вовсе не желал оказаться между двух огней — с запада и востока. Изначально успех намеченной в плане «Вайс» военной кампании напрямую увязывался с тем, удастся ли достигнуть политической изоляции Польши: «Целью нашей политики является локализация войны в пределах Польши»¹⁶⁸. Эта же мысль еще раз прозвучала в речи Гитлера на совещании 13 мая 1939 г.: «Наша задача заключается в том, чтобы изолировать Польшу. Успех этой изоляции будет иметь решающее значение и будет зависеть от умения вести политику изоляции»¹⁶⁹.

К осуществлению названной цели и прилагала усилия гитлеровская дипломатия весной — летом 1939 г.: не допустить антигерманского военного соглашения Англии, Франции и СССР и нейтрализовать Советский Союз в случае конфликта с Польшей. 23 августа эти две главные цели были достигнуты.

Без поддержки России, единственной великой державы, в силу своего географического положения сохранявшей полную свободу действий в Восточной Европе, предоставленные Польше 31 марта 1939 г. англо-французские гарантии теряли свою ценность. Допустим, можно было атаковать Германию с запада, но нельзя воспрепятствовать переходу немецкими войсками польской границы, — а в результате этого перехода Запад был бы попросту поставлен перед свершившимся фактом, который сделал бы продолжение войны бессмысленным (именно на этот фактор и сделал ставку Гитлер 1 сентября 1939 г., но, как оказалось, недооценил твердость позиции западных держав)¹⁷⁰. Отсюда самым надежным способом изолировать Польшу было переиграть возможное соглашение русских с Англией и Францией на германо-советское и тем самым обеспечить нейтралитет СССР в случае войны. Чтобы добиться этого, Гитлер и Риббентроп были готовы превратить в фарс антикоминтерновский пакт, пойти на риск лишиться обоих союзников — Италии и Японии¹⁷¹ — и согласиться на огромные уступки Советскому Союзу в Восточной Европе.

Кроме того, при определении причины того, почему именно Москва оказалась летом 1939 г. в центре внимания Гитлера, следует указать на то, что англо-французским гарантиям для Польши Гитлер серьезного значения не придавал¹⁷², воспринимал их «как пустую угрозу, как демонстрацию, направленную против него лично». До самого начала войны он не верил, что Англия будет воевать с Германией из-за Данцига¹⁷³, французы же лишь последуют ее примеру, а будучи предоставлены сами себе, не вступят в войну¹⁷⁴. Такая уверенность Гитлера в безнаказанности «польского похода» основывалась на том, что ни одна из внешнеполитических акций Германии, начиная с ее выхода в октябре 1933 г. из Лиги Наций и заканчивая оккупацией немецкими войсками Словакии в марте 1939 г., не встретила решительных контрдействий со стороны Запада. (Отнюдь не случайно в речи от 22 августа 1939 г. перед германскими главнокомандующими Гитлер подчеркнул, что основание Великой Германии было «в военном плане… сомнительно» и достигнуто лишь «благодаря блефу политического руководства».¹⁷⁵)

Тем не менее, дабы получить стопроцентную уверенность в изоляции Польши, Гитлер пытался отговорить западные державы от выполнения взятых ими на себя обязательств помощи. Поэтому, как отмечает в этой связи В. М. Фалин, с подписанием 23 августа советско-германских соглашений Германия на 10 или даже 11 дней потеряла интерес к политическим контактам с СССР¹⁷⁶. Технические вопросы и детали обсуждались, но все политическое внимание Гитлера и его дипломатии с 24 августа до 2 сентября было переключено на Англию и Польшу. Однако, как писал германский посол в Москве Шуленбург через несколько дней после начала войны, «Великобритания не смогла пойти на «второй Мюнхен». Чемберлена растерзали бы, если бы он совершил такое еще раз…»¹⁷⁷

Подписанием в Кремле 23 августа 1939 г. советско-германских соглашений из рук западных держав был выбит важный инструмент — помощь России.

Как видим, тезис о политической правомерности договора о ненападении несостоятелен, как несостоятельны и утверждения о том, что заключением этого пакта «всему человечеству вновь было показано последовательное миролюбие Советского государства»¹⁷⁸: советско-германский договор был заключен с тем, чтобы позволить Гитлеру вторгнуться в Польшу, обеспечив ему при этом тыл на Востоке и свободу рук на Западе. Руководство Советского Союза полностью осознавало это. Каждому политически мыслящему человеку того времени было ясно, что советско-германский пакт означал вторжение в Польшу, т. е. начало Второй мировой войны. Это не умаляет вины Германии в развязывании Второй мировой войны. Советский Союз был полностью согласен с войной между другими народами, чтобы поживиться частью ее плодов.

Утверждают, что, заключив с Германией пакт о ненападении, Советский Союз почти на два года отсрочил нападение Германии на СССР¹⁷⁹. Однако следует согласиться с В. М. Кулишом, что такая отсрочка — не заслуга договора¹⁸⁰.

У германского руководства был свой план войны в Европе, заявленный Гитлером 8 марта 1939 г. Советский Союз, осуществлявший с Германией с апреля 1939 г. интенсивные тайные контакты, лучше, чем кто бы то ни было другой, знал, что в ближайшее время Германия нападать на СССР не собирается. Не была готова она к этому и в военном отношении¹⁸¹.

С опровергнутыми утверждениями тесно связана попытка обоснования необходимости советско-германского пакта тем, что Советский Союз стремился избежать войны на два фронта: напоминают о действиях советско-монгольских войск на реке Халхин-Гол в Монголии¹⁸². Однако со стороны Японии это была разведка боем, небольшая по размаху операция армейской группы¹⁸³. Указание на военно-технический, а не военно-политический характер этой акции содержится и в мемуарах командовавшего советскими войсками на Халхин-Голе Г. К. Жукова¹⁸⁴. Жертвы были большие, но, что касается большой войны против Советского Союза, Япония рассчитывала на такую войну через 2–3 года¹⁸⁵. В 1939 г. Япония к серьезной войне против Советского Союза не была готова.

Самое же главное — операция японцев на Халхин-Голе не угрожала непосредственно безопасности СССР, и вовсе не безопасность Родины защищали принимавшие участие в этой операции советские войска: они выполняли «интернациональный долг», защищая завоевания монгольской народной революции 1921 г.¹⁸⁶ (а значит, и дружественный СССР режим: генеральной линией правящей Народно-революционной партии был провозглашен курс на обеспечение постепенного перехода от феодализма к социализму), подобно тому как это было сорок лет спустя в Афганистане.

Кроме того, подготовка к генеральной наступательной операции по окружению и уничтожению японских войск началась в самом начале лета 1939 г., когда вопрос о договоре с Германией еще не перешел в практическую плоскость: изначально операцию по разгрому японских войск намечалось начать в срок до 20 августа¹⁸⁷ (как известно, советские войска перешли в наступление на Халхин-Голе утром 20 августа 1939 г., а вечером 19-го Сталин принял окончательное решение о заключении советско-германского пакта). К 23 августа — дате подписания соглашений с Германией — успех военных действий против Японии становился очевиден, следовательно, и цель пакта — если ее понимать как желание советского правительства «усмирить Японию» — становилась бессмысленной. Именно полное поражение японских войск на Халхин-Голе, последовавшее 31 августа, а не советско-германский договор (я не отрицаю его важность для обесценивания антикоминтерновского пакта), послужило основной причиной заключенного 15 сентября 1939 г. соглашения о перемирии между СССР и Японией¹⁸⁸, а 13 апреля 1941 г. — советско-японского пакта о нейтралитете¹⁸⁹.

Утверждают, что, присоединив во исполнение вытекавших из противоречивших всем принципам и нормам международного права соглашений с Гитлером к Советскому Союзу Западную Белоруссию и Западную Украину, а также Прибалтийские республики, и тем самым отодвинув на запад границы нашей страны, СССР обеспечил себе большую безопасность за счет ограничения продвижения немецких войск на восток¹⁹⁰. Да, советские границы действительно были отодвинуты на 200–300 километров на запад, но при этом согласно тем же советско-германским соглашениям Германия продвинулась на 300–400 километров на восток. Поэтому следует согласиться с мнением В. Суворова, что от этого безопасность Советского Союза не повысилась, а наоборот, понизилась¹⁹¹

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Александр Алексеевич Пронин, кандидат исторических наук, доцент Российского государственного профессионально-педагогического университета (Екатеринбург)