«Правь, Британия, морями»? Политические дискуссии в Англии по вопросам внешней и колониальной политики в XVIII веке

Андрей Борисович Соколов

В монографии характеризуются основные направления политических дискуссий в Англии по вопросам внешней и колониальной политики в эпоху от войны за испанское наследство до Великой Французской революции. Рассматриваются позиции различных политических группировок и государственных деятелей Великобритании по важнейшим темам международных отношений и колониальной политики в Америке и на Востоке. Книга адресуется специалистам, студентам-историкам, всем интересующимся историей Великобритании, международных отношений и колониализма.

Глава 1

Споры о длине каблуков. Борьба политических партий в Англии в годы войны за испанское наследство

Когда Лемюэль Гулливер находился в Лилипутии, главный секретарь по тайным делам рассказал ему, что над страной тяготеют два зла: жесточайшие раздоры партий внутри страны и угроза нашествия могущественного врага из страны Блефуску. В борьбе двух империй, Лилипутии и Блефуску, угадывается англо-французское соперничество. Под жесточайшими раздорами партий подразумевается, конечно, борьба партий вигов и тори. У Джонатана Свифта ее причина заключается в длине каблуков: высококаблучники считали, что именно высокие каблуки наиболее согласуются с древним государственным укладом страны. Ирония Свифта очевидна. Однако почему Свифт, сам активный участник политических споров начала ХVIII в., в «Путешествиях Гулливера» смеется, казалось бы, и над собой? Насколько исторически значимы политические дискуссии того времени? Что они собой представляли: маловажные споры внутри узкой политической элиты или принципиальные разногласия по основным вопросам внутренней и внешней политики? Возможно, надо прислушаться к словам проницательного русского дипломата Б. И. Куракина, который в январе 1712 г. высказал предположение: «В Англии, чаем, так великим делам быть, чтоб не последовала примеру Кромвеля, понеже есть многие к тому знаки» <1>.

Борьбе партий в годы войны за испанское наследство посвящена обширная литература. Историки XIX в., стремясь добиться объективного (как они его понимали) изучения этого вопроса, пытались увидеть сильные стороны как в позиции вигской, так и торийской партии. Так, Галлам, рассматривая политическую борьбу вокруг Утрехтского мира, замечает: «Аргументы вигов были убедительными, хотя и встречали в те времена меньший отклик» <2>. Известный историк-позитивист У. Лекки полагал, что Утрехтский мир был выгоден Англии: «В той части, что касалась Англии, мир давал все, чего можно было желать» <3>.

В историографии XX в. одним из главных дискуссионных вопросов стал вопрос о времени возникновения политических партий в Англии. В соответствии с традиционной точкой зрения либерально-вигских историков партии возникли в годы Реставрации Стюартов, причем главным толчком для их создания был так называемый «исключительный» кризис, связанный с обсуждением прав Якова, герцога Йоркского, на наследование престола. Славная революция создала условия для нормального функционирования двухпартийной системы. Эта концепция подверглась критике многими историками. К. Фейлинг указывал; «Происхождение тори, как и происхождение вигов, связано с религиозными разногласиями времен Елизаветы» <4>. В деятельности круглоголовых в годы Английской революции он видел начало вигской партии, в деятельности кавалеров — торийской.

Однако наибольшую известность получили труды видного британского консервативного историка Л. Нэмира. В опубликованном в 1927 г. исследовании «Политическая структура к моменту восшествия на престол Георга III» он доказывал, что партии в современном смысле и вовсе не существовали даже во второй половине ХVIII в. То, что называли партиями, представляли собой временные аморфные коалиции, создававшиеся с одной целью — добиться доходных мест. Имела место не борьба за принципы, а борьба за частный политический интерес. У Нэмира нашлись последователи и среди исследователей, занимавшихся началом ХVIII в. Американский историк Р. Уэлкотт, изучив данные о голосованиях в парламенте во время сессии 1707–1708 гг., пришел к выводу, что основная часть депутатов голосовала вразрез с линией той или иной партии: «Не подлежит сомнению, что многие из тех, кто голосовали как виги, в другое время голосовали как тори, и наоборот» <5>. Историки, отвергавшие традиционный подход к истории двухпартийной системы в Англии, часто исходили из того, что коренным противоречием в политической жизни этого времени был не конфликт партий, а конфликт «двора» и «страны». По мнению Уэлкотта, он и определял содержание споров по вопросам внешней и военной политики.

В современной консервативной историографии значимость антитезы «двор-страна» оспаривается. Кларк видел в ней не более чем попытку замаскировать несостоятельность традиционного объяснения политической борьбы, исходя из конфликта «виги-тори». Что касается времени возникновения партий, то этот историк однозначно полагает: «Если брать за образец партии викторианской эпохи, очевидно, что они возникли только после 1832 г.» <6>. Кларк обратил внимание на то, что традиционная историография, по существу, игнорирует значение якобитства в общественно-политической жизни, тогда как все новейшие исследования показывают, что якобитство оставалось важнейшим фактором, оказывавшим существенное влияние на многих депутатов парламента <7>. Кларк определенно оспаривал тезис марксистской историографии (он называет его «моделью Кристофера Хилла»), будто деление на партии может быть объяснено экономическими и социальными причинами. По его мнению, это опровергается данными об избирательном поведении электората, симпатии которого определялись почти исключительно религиозными пристрастиями <8>.

В то же время большая группа авторитетных исследователей развивала традиционную либерально-вигскую концепцию, хотя, конечно, в нее вносились существенные коррективы. Дж. М. Тревельян полагал, что процесс создания партий, особенно партии тори, еще не завершился в начале ХVIII в., однако по основным вопросам политической борьбы, в том числе по религиозным и внешнеполитическим, внутри партий существовало полное единство взглядов <9>. Английский историк Д. Плам, отвергая концепции Нэмира и Уэлкотга, видел в истории Англии на рубеже XVII и ХVIII вв. прежде всего процесс достижения политической стабильности в стране: «Контраст между обществом ХVIII в. и обществом XVII в. ярок и драматичен В XVII в. люди убивали, пытали и уничтожали друг друга за политические идеи. Эта ситуация продолжилась до 1715 г., когда постепенно возобладали прочность и мудрое спокойствие» <10>. Плам в большей степени, чем другие либеральные историки, стремился проследить социальное происхождение партий и экономические и социальные истоки конфликта между ними. Торизм в начале ХVIII в. проявился, по его мнению, сильнее в тех районах страны, которые отставали в развитии торговли и сельского хозяйства <11>. Дж. Холмс развивал известный тезис о том, что за борьбой вигов и тори следует видеть конфликт «денежного» и «земельного» интересов, и в то же время подчеркивал, что ситуацию не надо упрощать, ни один вигский министр не проявил так явно заботы о торговле, как это сделал Г. Сент-Джон в переговорах с французами и испанцами в 1711–1713 гг. <12>. У.Спек, изучавший избирательную систему и механизм функционирования партий, пришел к выводу, что в начале ХVIII в. «политика определялась спорами между партиями, по-разному видевшими роль властей, религиозное устройство и внешнюю политику» <13>.

Вступив на английский престол после смерти Вильгельма III, королева Анна Стюарт обнаружила, по ее собственным словам, что «война подготовлена» <14>. Через два месяца Лондон, Вена и Гаага объявили войну Людовику XIV. Королевская декларация об объявлении войны была поддержана обеими палатами парламента. Война с Францией началась, когда большинство в парламенте составляли тори, которые не были горячими приверженцами антифранцузской политики Вильгельма. Во время Девятилетней войны 1689–1697 гг. он опирался на поддержку вигов. После Рисвикского мира 1697 г. в парламенте проходили острые дискуссии по вопросам внешней политики. Их высшей точкой явилось обсуждение второго договора о разделе испанского наследства, заключенного вигами в 1700 г. Оба договора о разделе были заключены в стиле секретной дипломатии. Второй договор стал предметом дискуссии в парламенте по той простой причине, что смерть короля Карла II Испанского, завещавшего свой престол внуку Людовика XIV Филиппу Анжуйскому, выявила несостоятельность этого соглашения, что породило в английском обществе бурю возмущения.

В либеральной историографии острое обсуждение второго договора о разделе во время парламентской сессии 1701 г. рассматривается как начало «революции во внешней политике». Один из видных британских специалистов в области дипломатической истории, М. А. Томпсон, писал: «Сессия 1701 г. показала: мнение обеих палат по вопросам внешней политики нельзя игнорировать; сами палаты не способны сформулировать внешнеполитический курс; методы, которыми пользовался в течение сессии для утверждения своей политики Вильгельм, непригодны в будущем» <15>. Именно с этого времени, замечал Томпсон, обязанностью министров стало докладывать внешнеполитические вопросы в палатах и искать поддержки со стороны парламента. Следовательно, внешняя политика стала в известной мере политикой, провозглашенной в парламенте и санкционированной им. Точка зрения Томпсона была поддержана другими либеральными историками, включая Холмса <16>. В консервативной историографии имеет место тенденция к преуменьшению значения Славной революции, а также значения «революции во внешней политике». Консервативные историки склонны подчеркивать, что и в ХVIII в. внешняя политика продолжала в полной мере оставаться прерогативой королевской власти.

Действительно, с точки зрения традиционной английской конституции, как ее понимали в ХVIII в., внешняя политика целиком входила в сферу королевской прерогативы. Король имел право вести войну и заключать мир, назначать дипломатов, давать им инструкции и получать от них отчеты. Формально даже не требовалось, чтобы парламент утверждал мирные договоры. Его функции теоретически сводились к выделению субсидий на содержание вооруженных сил, как собственно британских, так и наемных иностранных. Реальность была далека от этого. Как писал видный английский историк Д. Хорн, «до 1714 года существовала глубокая пропасть между официальной теорией и легальной практикой. Уже с XVII века парламент последовательно настаивал на своем праве обсуждать внешнеполитические вопросы» <17>. Различные государственные деятели строили свои отношения с парламентом по-разному, исходя из конкретной ситуации. Если Р. Харли (лорд Оксфорд) и Г. Сент-Джон (лорд Болингброк) пытались добиться одобрения Утрехтского договора парламентом, то позднее Г. Пэлхэм, напротив, постарался свести к минимуму участие палат в обсуждении Аахенского мира. Обсуждение внешней политики в парламенте было обычной нормой уже в годы войны за испанское наследство. Английские министры знали, что при всех европейских дворах внимательно следят за ходом парламентских дебатов. Подавляющее большинство континентальных политиков, и даже Бисмарк в XIX в., считали, что это — слабый пункт британской внешней политики.

Уже до сессии 1701 г. отчетливо выявились расхождения между внешнеполитическими концепциями торийской и вигской партий. Виги были сторонниками активной внешней политики, они стояли за участие в европейских делах и поддержку таких соперников Франции, как Голландия и Империя. Вместе с тем они были готовы договариваться с Людовиком XIV по поводу раздела испанских владений. Тори придерживались иных позиций. Как писал Холмс, «к 1702 г. они проявили себя как изоляционисты и противники иностранного. Они противились принятию Англией обязательств на континенте после Рисвикского мира» <18>. Почему парламент 1702 г., в котором преобладали тори, поддержал вступление в войну? В литературе высказывалось мнение, что основным фактором, повлиявшим на британское общественное мнение, было признание Людовиком XIV прав Якова — Эдуарда Стюарта на английский престол. Об этом, в частности, писал Тревельян <19>. Значение этого фактора не приходится отрицать. Вместе с тем есть основания полагать, что это решение было во многом подготовлено парламентскими дискуссиями 1701 г.

Критика второго договора о разделе прозвучала в палате лордов в марте 1701 г. Особые протесты вызвало то, что в нем содержалось признание за Филиппом Бурбоном итальянских владений Испании. Специальная комиссия палаты во главе с лордом Ноттингэмом пришла к выводу, что договор противоречил интересам Англии. В резолюции перечислялись его «вредные последствия». Пункт о передаче итальянских владений был принят палатой. Зато положение о том, что ошибкой было неучастие императора в договоре, хотя его содержание затрагивало интересы Империи, большинство отвергло. 16 лордов-тори подписали протест против этого решения. В нем отмечалось: «Совершенно неправильно исключение из договора императора. Наши министры не смогли и не захотели защитить его интересы. Соглашение противоречило пожеланиям императора» <20>. Как видим, речь идет о политике, проводившейся в ущерб интересам союзников. Ответственность за заключение договора была возложена на фаворита Вильгельма лорда Портленда, видных деятелей вигской партии лордов Сомерса и Галифакса.

В палате общин депутаты-тори подчеркивали, что именно заключение второго договора о разделе подтолкнуло Карла Испанского к составлению завещания в пользу Филиппа Бурбона. Критике подвергались методы заключения договора — парламент не был поставлен в известность о переговорах и их содержании, «разрушительном для торговли королевства, бесчестном для Его Величества, в высшей степени вредном для протестантской религии и ведущем к нарушению всеобщего мира в Европе» <21>. Тори считали, что договор мог привести к превращению Средиземного моря во «французское озеро», то есть к вытеснению английского купечества из средиземноморской и левантской торговли. Торийский публицист, экономист Ч. Давенант писал о вигах: «Те, чьим принципом было утверждать, что парламент имеет право быть осведомленным о союзах и лигах, и с ним следует советоваться в вопросах войны и мира, сейчас изменили этому принципу и говорят только о королевской прерогативе. Те, кто называл себя лучшими патриотами, этим договором отдали слишком много Франции. Старые враги этого королевства неожиданно стали его близкими друзьями» <22>. В другом памфлете Ч. Давенант подчеркивал, что «старые виги», виги времени Реставрации Стюартов, придерживались иной точки зрения по вопросу об отношениях с Францией: «Старые виги выступали против неограниченного усиления Франции, сегодняшние виги готовы признать французского короля всемирным монархом» <23>.

Показательны разъяснения, которые давал в парламенте лорд — канцлер вигского правительства Сомерс. Он ссылался на письмо Вильгельма III, в котором король просил его совета по поводу соглашений о разделе. По существу Сомерс ссылался на указание короля. Министр счел, что препятствовать заключению такого договора значило «слишком много на себя брать», и высказал королю свое мнение, «протестуя против многих частностей и сделав ряд предложений в интересах Англии» <24>. Сомерс утверждал, что договор был вынужденным шагом, в противном случае Филипп мог предъявить свои права, и война стала бы неизбежной. Это утверждение нашло отражение и в вигской публицистике. Позднее Ф. Хар, оправдывая Сомерса, писал; «Участие в договорах о разделе, в которое был вовлечен король, было меньшим из двух зол» <25>. Он писал о миролюбии Вильгельма и о его стремлении избежать войны.

Воцарение Филиппа в Испании затронуло не только купцов, торговавших по Средиземному морю, но и другие группы английского купечества. Филипп предоставил французам ассиенто — право монопольного ввоза чернокожих рабов в испанские колонии в Америке. Испанское правительство запретило импорт табака из Виргинии. Еще до признания Якова-Эдуарда Людовиком XIV в парламенте звучали голоса представителей буржуазии, в частности, «старой Ост-Индской компании и Сити, утверждавших, что объединение Франции и Испании приведет к разрушению торговли, следовательно, нации» <26>. Все это позволяло многим историкам считать, что в основе войны за испанское наследство лежали экономические причины. Еще К.Маркс замечал, что «войны против Людовика XIV были чисто торговыми войнами с целью уничтожения французской торговли и французского морского могущества» <27>. Русский дореволюционный ученый Я. Г. Гуревич также придавал главное значение экономическому фактору <28>. В советской историографии англо-французское соперничество ХVIII в. объяснялось преимущественно экономическими мотивами. Речь идет о том, что внешняя политика Англии была прежде всего подчинена интересам зашиты национальной промышленности и торговли, а также, со второй половины ХVIII в., обеспечению расширения Британской империи.

Экономический подход был характерен не только для марксистской историографии, но и для многих работ западных авторов. Хорн заключал свое фундаментальное исследование европейской политики Англии в ХVIII веке следующим выводом; «Если спросить, какие факторы формировали британскую политику в ХVIII веке, можно получить разные ответы. Главным является торговая и колониальная экспансия, с одной стороны, и сохранение баланса сил в Европе, с другой. Нетрудно видеть, что ни один из этих факторов не доминировал в течение всего века. Первый из них скорее преобладал во второй половине века, оставаясь относительно слабым в первой половине, когда еще сохранялся страх перед якобитством, возникший после угроз Людовика XIV изменить политическое устройство в Англии, сложившееся в результате Славной революции» <29>. В этом Хорн видел объяснение тому, что англо-австрийский союз сохранялся на протяжении всей первой половины XVIII в., хотя у Великобритании и Империи отсутствовали общие экономические интересы.

Более последователен в оценке роли экономического фактора Дж. Симкох. В статье, посвященной взаимоотношениям между Великобританией и Савойей, он писал: «Я надеюсь доказать сильнейшую взаимосвязь между обоими фундаментальными элементами английской внешней политики, слишком часто рассматриваемыми отдельно и независимо один от другого: поиск политического и стратегического баланса и устремление к торговой экспансии. Я утверждаю, что британские правительства тогда рассматривали войны как средство экономического роста, а военное и дипломатическое равновесие как важное условие дли поддержания и расширения торговли» <30>. Как видим, если Хорн разделял «торговые интересы» и «политический баланс», то в понимании Симкоха оба эти фактора находились в неразрывной связи, причем второй фактически вытекал из первого. О первостепенном значении соображений, связанных с торговлей, для внешней политики писали и многие другие исследователи. В свое время Е. Малколм-Смит подчеркивал: «Вопросы коммерции и торговли занимали главное место в британской внешней политике и служили как нить Ариадны в европейском лабиринте» <31>.

Иную точку зрения высказывают многие современные исследователи. Блэк, не отрицая того очевидного факта, что забота о торговле стояла на одном из первых мест во время дебатов по вопросам внешней политики, тем не менее усомнился в том, что фактор защиты торговых интересов, как он рассматривается в историографии, действительно играл основополагающую роль. В обобщающей статье, в которой проанализирован поиск новых подходов к изучению внешней политики Великобритании, он писал: «Не приходится сомневаться, что торговля была важным лозунгом в дебатах по внешней политике, а дипломаты получали инструкции защищать интересы купечества. И все же было бы ошибкой акцентировать внимание на том, что политика Великобритании была мотивирована главным образом соображениями торговли. Этот взгляд ведет к утверждению, будто бы страна после «Славной революции» была чем-то вроде буржуазного государства, управлявшегося в соответствии с интересами буржуазии» <32>. Нетрудно заметить, что в этом вопросе позиция Блэка во многом сближается с концепцией «традиционного общества» Кларка.

В других работах Блэк дал более детальное изложение своей точки зрения. Он подчеркивал, что само понятие торгового интереса является в известной степени абстрактным, на самом деле существовало много глубоко различных интересов, подчас противостоявших один другому, что ставило правительство в сложную ситуацию, особенно если эти интересы были представлены в парламенте. Блэк утверждал, что внешняя политика не была «просто средством улучшения торговых и промышленных позиций» Великобритании, и приводил ряд аргументов. Во-первых, действия правительства были часто лишь случайным реагированием на давление коммерческих кругов. Всегда ли соответствовали интересам Великобритании интересы купцов, например, Русской или Ост-Индской компаний? Можно ли видеть за отдельными проявлениями дипломатической и государственной помощи отдельным коммерческим группам более или менее систематическую программу поддержки национальной экономики? Во-вторых, Блэк считал, что такого рода действия чаще были второстепенными по отношению к соображениям «большой политики». В-третьих, необходимо учесть, что в британской дипломатической службе существовало явно неблагоприятное отношение к претензиям со стороны коммерческих кругов, что нашло свое отражение в официальной и частной переписке <33>. В вопросе о влиянии коммерческого фактора на внешнюю политику позиция Блэка близка взглядам Дж. Джонса, считавшего, что внешняя политика зависела от активности различных «групп давления», отстаивавших те или иные коммерческие интересы <34>.

Аргументы этих историков следует принять во внимание. Действительно, в каждом конкретном случае различные факторы причудливо переплетались, образуя сложную мозаику разнообразных соображений, как касавшихся блага страны, так и личной выгоды и карьеры. Это не означает, будто бы экономический мотив можно игнорировать. В некоторых случаях он играл решающую роль. Торийский парламент одобрил курс правительства Оксфорда-Болингброка на примирение с Францией, но отверг в июне 1713 г. торговый договор на том основании, что его 8 и 9-я статьи противоречат британским экономическим интересам. Дискуссия по поводу договора свидетельствовала, что интересы британской торговли занимали приоритетное место в аргументации депутатов. С другой стороны, вопрос о том, что более соответствовало экономическим интересам Великобритании: твердый протекционизм вигов или более либеральный подход тори к таможенной политике, сам по себе может быть предметом для дискуссии. Как бы то ни было, историографические дискуссии о роли экономического фактора должны быть приняты во внимание, когда речь идет о политической борьбе в годы войны за испанское наследство, как и во время других войн, в которых участвовала Великобритания в ХVIII столетии.

В ХVIII в. обе политические партии руководствовались в области внешней политики идеями «внешнего политического равновесия» или «баланса сил». При этом накануне и во время войны за испанское наследство имелось в виду традиционное соперничество австрийских Габсбургов и французских Бурбонов как определяющий фактор международных отношений в Европе. И виги, и тори сходились на том, что годы между Вестфальским миром 1648 г. и воцарением Вильгельма на английском престоле были временем небывалого роста силы и претензий Франции на мировое господство <35>. Болингброк полагал, что в результате войны 1689–1697 гг. равновесие было восстановлено, но вскоре снова нарушено вследствие договоров о разделе: «Договоры о разделе вынудили короля Испании написать завещание в пользу Бурбонов и толкнули испанцев, стремившихся предотвратить расчленение своей монархии, в руки Людовика» <36>. Виги считали, что европейское равновесие было разрушено не самими договорами, а тем, что французы их нарушили. Не случайно, узнав о представлении парламента по поводу договоров 1698 и 1700 гг., Вильгельм III, опиравшийся на вигов, сказал, что сожалеть следует не об участии Англии в договорах, а об их вероломном нарушении <37>. Так или иначе при всех расхождениях в трактовке принципа «баланса сил» лидеры обеих партий в 1702 г. склонились к общему мнению, что война неизбежна.

Сам принцип «баланса сил» не был нов в ХVIII в. Он прозвучал у герцога Сюлли при Генрихе IV Французском, в трудах Г. Гроция, Дж. Беллерса, Г. В. Лейбница. Болингброк в «Письмах об изучении и пользе истории», признавая необходимость вступления в войну за испанское наследство, замечал, что нужно было сохранить «равенство на чашах весов, взвешивающих силу». Он писал: «Если бы дело сводилось только к удовлетворению Австрийского дома, чьим правам Англия и Голландия не высказывали большого уважения тогда, когда они были лучше обоснованы, чем после появления завещания, то капля пролитой крови или сумма в пять шиллингов на ссору были бы слишком большой расточительностью. Но это была именно та чаша, на которую в общих интересах было бросить как можно больше тяжести из чаши Бурбонов» <38>. В Утрехтском мирном договоре было впервые отмечено, что его целью является поддержание «баланса сил» в Европе. Концепция «баланса сил» предполагала, что национальные интересы европейских государств различны и поддержание мира возможно только в условиях существования системы союзов, уравновешивающих друг друга. Публицист ХVIII в. Р. Уоллас в годы Семилетней войны, обозревая историю международных отношений в первой половине века, писал о войнах Англии против Людовика XIV: «Обе войны стоили нам дорого, но они были столь же необходимы для нашей безопасности, как и революция (1688 г. — А. С.) Небрежная и слабая политика Карла II привела к тому, что Франция стала опасна для всей Европы. Великобритании вместе с другими странами пришлось принять меры, чтобы обуздать ее чрезмерное могущество. Это ввело нас в расходы, но это не могло вызывать недовольства до тех пор, пока сила Франции не была сокрушена, и это королевство не было поставлено на один уровень с соседними странами» <39>.

В то же время «баланс сил» был понятием достаточно неопределенным. В этой связи историк М. Андерсон подчеркивал, что данное понятие часто использовалось недовольными политиками, особенно теми, кто находился в оппозиции, для атак на правительство и в интересах собственных партийных группировок. «Неопределенность этого понятия делала его лишенным смысла, но, в то же время, несмотря на свою неопределенность, оно легко становилось источником для международной напряженности. Теории «баланса сил» отражали наиболее конструктивный аспект Просвещения — веру в науку и способности человека контролировать ход развития событий и будущее,» — заключал он <40>.

С началом военных действий выявились разногласия между тори и вигами по вопросам военной стратегии. Уже в 1702 г. определились три основных плана. Первый был выдвинут руководителями страны лордами Годольфином, фактически главным министром, и Мальборо, сыгравшим самую важную роль в войне. Эту стратегию обычно называют «вигской” (хотя самих Годольфина и Мальборо трудно безоговорочно отнести к вигам), так как ее поддержала вигская партия. Виги считали, что главный удар по Франции следовало нанести в Южных Нидерландах, а затем перенести военные действия на французскую территорию и идти на Париж. Сам Мальборо был вынужден неоднократно отстаивать эту стратегию в парламенте от нападок тори. Острые дебаты имели место в декабре 1707 г. Лорд Рочестер, припомнив слова маршала Шомберга, что воевать с Францией во Фландрии «все равно что пытаться схватить быка за рога», заявил тогда, что война здесь должна иметь позиционный характер. Мальборо протестовал против этого «непродуманного совета» и предлагал усилить гарнизоны фландрских городов, находившихся под контролем союзников. В противном случае Франция будет брать верх, и в Голландии усилятся те, кто выступает за выход этой страны из войны <41>. Вигские публицисты исходили из того, что победа во Фландрии приведет к капитуляции Людовика XIV <42>. Этот тезис вызывал сомнения у торийских авторов. Хорошо информированный Болингброк позднее доказывал, что у союзников было мало шансов разгромить врага на его территории. Даже если бы удалось добиться успеха на северо-востоке Франции, это не обязательно значило, что правительство Людовика капитулирует, а не продолжит борьбу, удалившись в Лион или «еще куда-нибудь» <43>. Действительно, события свидетельствуют: несмотря на ряд важных побед в Нидерландах в 1702-10 гг., союзники так и не смогли развернуть крупных операций на французской территории.

Два других стратегических плана отстаивали руководители тори. Лорд Рочестер и его сторонники придерживались концепции «деревянных стен» Они считали, что Англия может внести вклад в разгром Франции и в то же время упрочить свое экономическое положение благодаря использованию морского превосходства, поэтому вести войну следует на морях и в колониях. В Европе английские войска могут играть только вспомогательную роль, причем их численность не должна превышать 10 тысяч человек, контингента, установленного англо-голландским договором 1678 г. Рочестер критиковал вигскую стратегию уже в мае 1702 г., а в феврале 1703 г. вышел из состава правительства.

Третий стратегический план предлагался лордом Ноттингэмом, который в отличие от Рочестера признавал, что захват французами Южных Нидерландов мог привести к потерям в британской торговле и создать угрозу для Голландии и германских союзников. Тем не менее, он считал, что тактика в этом регионе должна носить оборонительный характер. Как и Рочестер, Нотгингэм предлагал активизировать войну в вест-индских морях, однако главный удар по врагу следовало нанести на Пиренейском и Апеннинском полуостровах. Он подразумевал ведение крупномасштабных операций в Средиземноморье, активное сотрудничество с австрийцами в Италии и опору на новых союзников — Португалию на Пиренеях и Савойю на Апеннинах. Можно согласиться с мнением Дж. Джонса, полагавшего, что на первом этапе войны, в 1702–1704 гг., английское правительство сочетало обе стратегии («вигскую» и Ноттингэма), развертывая сухопутные силы во Фландрии и направив флот в Средиземное море. После захвата Гибралтара в 1704 г. правительство отказалось от активизации войны в Средиземноморье, то есть перешло к «вигской» стратегии <44>.

Остановимся вкратце на ходе военных действий. На море британский флот явно господствовал. В сентябре 1702 г франко-испанская эскадра была разгромлена в сражении в бухте Виго у побережья Испании, хотя попытка овладеть портом Кадис в 1703 г. провалилась. В 1704 г. был захвачен Гибралтар, и в том же году в битве при Малаге союзники отстояли это завоевание. Во Фландрии и в Германии также был одержан ряд побед. В 1704 г. Мальборо одержал победу при Бленгейме. Победа при Рамильи в 1705 г. позволила очистить от французов испанские Нидерланды. В 1708 г французский маршал Вандом сумел взять Гент и Брюгге, но уже через несколько недель французы были вновь разгромлены при Ауденарде. Хотя фландрские города были освобождены, развить успех не удалось. Сражение при Мальплаке (сентябрь 1709 г.). завершившееся без явного победителя, в Англии расценили как поражение Мальборо, что способствовало распространению идеи мира. Уже после фактического выхода Англии из войны в мае 1712 г. австро-немецко-голландские войска были разгромлены маршалом Вилларом при Денене. Другим важным очагом войны был Пиренейский полуостров. После первых успехов (лорд Питерборо взял Барселону, а генерал Галвей вошел в Мадрид) последовали военные неудачи, главной из которых было поражение Галвея при Алмансе в 1707 г. Русский посол А. Матвеев сообщал канцлеру Г. И. Головкину из Лондона о впечатлении, произведенном известием о поражении: «Урок союзников при нещасливой бывшей баталии в Гишпании подтвердился здесь, и двор здешний весьма себя унывно показал, и особливе неприятны последующие ведомости, что Ара-гония и Валенсия со многой частью городов и народов… от своих городов ключи принесли» <45>. После Алмансы французский командующий герцог Бервик «запер» Карла Габсбурга в Каталонии. Ход войны в Испании и обстоятельства битвы при Алмансе стали предметом острых дискуссий в парламенте и прессе Англии.

Борьба политических партий по вопросам военной стратегии проходила в двух направлениях. Во-первых, тори обвинили правительство, что оно уделяло недостаточное внимание испанскому фронту, следовательно, виновно в неудачах союзников на Пиренеях. Во-вторых, тори обвиняли вигов в недостаточном внимании к нуждам флота и неправильном использовании его мощи. Как видим, в позиции тори нашли отражение концепции Рочестера и Нотгингэма, выдвинутые еще в начале войны. Критика стратегии и тактики вигского правительства несколько ослабла в 1704–1707 гг. под влиянием побед, достигнутых Мальборо, и усилилась после 1707 г. Еще больше борьба по этому вопросу обострилась после прихода к власти торийского правительства и в связи с подготовкой общественного мнения к выходу из войны.

После Алмансы в парламенте проходили острые споры о значении фландрского и испанского фронтов. О них сообщал в Россию Матвеев. Сам он считал, что неудачи союзников в Испании связаны с трудностями доставки туда войск и снаряжения: «Хотя королева здесь со Штатами Генеральными всевозможные вспоможения чинят и войск отсюда дополное число на помочь в Гишпанию посылать намерены, однако дальнее расстояние чрез море продолжительное, и не могут пощастится чрез горные и близкие пути. Насупротив же король французский по удобству времени и по самой близости своего королевства с Гишпанией непрерывно от себя посылает войска туды и тем множит» <46>. Напротив, тори видели в поражениях следствие неправильной политики вигов. Во время дебатов в декабре 1707 г. Мальборо сообщил, что существует договоренность с австрийским императором о посылке на Пиренеи австрийской армии под командованием принца Евгения Савойского. Единственную сложность он видел в «обычной медлительности» венского двора. В ответ Рочестер привел слова Евгения, который якобы сказал, что его солдаты скорее предпочтут, чтоб казнили по жребию каждого десятого, чем идти в Испанию <47>. Матвеев также сомневался, что этот план будет проведен в жизнь: «Цесарский двор не склоняется с мнением здешнего, чтоб принц Евгений в будущую компанию имел свою команду в Гишпании» <48>. Обе палаты парламента представили резолюции, составленные под влиянием тори.

Победа вигов на выборах 1708 г. отложила дальнейшее обсуждение войны в Испании вплоть до 1711 г., когда к власти пришли тори. В палате лордов прозвучали обвинения в адрес Питерборо и Галвея. Как заявил лорд Полетт, «нация в течение многих лет была вовлечена в дорогостоящую войну, и народ желает знать, как были использованы его деньги, почему службой в Испании пренебрегали, почему многие рассматривали свои посты там как синекуры» <49>. Питерборо сумел оправдаться. Палата лордов даже объявила ему благодарность. В своем выступлении он фактически переложил вину на правительство, заявив, что его армия испытывала постоянный недостаток в людях, деньгах, лошадях, фураже. Петиции Галвея, составленные им в свою защиту, были отвергнуты. Его действия были признаны «бесчестьем для британской нации». Одно из обвинений в адрес Галвея состояло в том, что он предоставил чрезмерную самостоятельность португальским отрядам, входившим в его корпус. Утверждения членов правительства Годольфина, Купера, Сандерленда, Мальборо, что они всегда стояли за наступательную войну в Испании, не были приняты во внимание. Мнение торийского большинства выразил лорд Полетт, возложивший вину за поражение английских войск на правительство Годольфина: «Битва при Алмансе была следствием мнения и прямых директив министерства» <50>.

После Малаги не было крупных сражений на море. Французские эскадры были «заперты» в своих портах. Поэтому французы избрали корсарскую тактику, нападая на торговые и военные корабли конфедератов, если те уступали им в силе. В ответ Англия ввела систему конвоирования торговых кораблей. Принятый в 1706 г. «Акт об увеличении числа моряков» обязывал городские магистраты заниматься розыском лиц, знакомых с морским делом и не находившихся на королевской службе. Эти и другие меры не спасали купцов от потерь. Поступившая в парламент в декабре 1707 г. петиция двухсот именитых купцов Сити сообщала о недостатке конвоев и больших потерях и положила начало дискуссиям. Тори лорд Хавершам говорил об отчаянном положении Англии и необходимости спасать «несчастный тонущий остров”. Он заявил: «Наши флот и торговля так взаимосвязаны, что их нельзя отделить. Торговля — мать и нянька моряков, моряки — жизнь флота, флот — безопасность и зашита торговли, а также богатство, сила и слава Великобритании» <51>. В результате обсуждений палатой лордов был принят документ, в котором утверждалось: купцы не находили должной помощи, конвои были слабы, и их приходилось слишком долго ждать, что вело к порче товаров и потере рынков. Ответственность возлагалась на Адмиралтейство, которое возглавлял до конца 1708 г. супруг королевы Анны принц Георг Датский. В своем ответе Адмиралтейство указывало, что морские потери Англии меньше, а потери противника больше, чем в Девятилетней войне, случаи гибели или захвата торговых судов объяснялись неопытностью их капитанов. Заявления тори не были вполне справедливыми. Очевидно, что попытки Франции прервать британскую торговлю провалились. Показатели морской торговли Англии в 1712 г. были выше, чем в 1702 г. <52>.

После прихода к власти тори обвинили своих противников в пренебрежении нуждами флота. В представлении палаты общин королеве от 31 мая 1711 г. говорилось о «разорительной и вредной» политике вигов, использовавших выделенные для него деньги на нужды сухопутных войск <53>. Факты, однако, свидетельствуют, что хотя виги и придавали первостепенное значение континенту, но не забывали и о флоте. Численность военного флота за годы правления Анны не сократилась, причем активнее всего строительство и перестройка старых кораблей в доках проходили именно до прихода тори к власти. Наибольшее число рабочих на верфях числилось в начале 1712 г., затем оно резко падает <54>. Таким образом, представление о вигах как о партии, не заботившейся о флоте, а о тори как о партии, способствовавшей его росту, выглядит упрощенным. По существу, при всех расхождениях обе партии видели в нем залог могущества своей страны.

В адрес вигов звучали также обвинения в том, что они игнорировали возможность ведения активных военных действий в испанских колониях в Америке. Вигские публицисты утверждали, что такого рода планы были попросту нереальны. Фр. Хар сравнивал проект посылки английского флота в Вест-Индию с организацией экспедиции на Луну. Он утверждал, что именно опыт войны показал правительству вигов, что ее судьбы решаются на европейском континенте. Он также ссылался на неудачу квебекской экспедиции, организованной торийским правительством в 1711 г. <55>. Английский историк адмирал Х. Ричмонд, изучивший возможности войны в Вест-Индии, считал, что альтернативы политике вигского кабинета не существовало <56>.

С вопросом о стратегии военных действий связан вопрос об отношениях с союзниками. «Великий союз» против Франции фактически складывался уже в годы Девятилетней войны. Сам договор, объединивший Англию, Голландию и Империю, был подписан в Гааге в 1701 г. и допускал признание Филиппа Бурбона королем Испании только при условии очень больших территориальных уступок с его стороны в Нидерландах и Италии и предоставлении существенных торговых привилегий. В 1701–1703 гг. коалиция расширилась за счет Дании (которая, будучи втянутой в Северную войну, в военных действиях на Западе не участвовала), Пруссии, Португалии, ряда германских княжеств и герцогства Савойского. Обе партии признавали необходимость объединения сил. В то же время их отношение к Великому Союзу различалось. По замечанию Дж. Холмса, если виги видели в нем «конструктивный и важный инструмент переустройства Европы», то тори рассматривали его как «неприятную военную необходимость» <57>. В ходе войны эти различия еще более углубились, а с началом борьбы тори за подписание мира приняли форму прямых антисоюзнических выступлений, пик которых пришелся на 1711–1712 гг. Критика союзников имела, таким образом, преимущественно пропагандистский характер.

В то же время она была отражением реальной дипломатической борьбы, которая имела место внутри Великого Союза. Стремление Голландии получить и использовать фландрские города в качестве «барьера» против Франции наталкивалось на сопротивление Англии, Австрии, Пруссии. Усиление имперцев в Италии вызывало обеспокоенность у Англии и Голландии за будущее их средиземноморской торговли. Поэтому Англия поддержала савойскую дипломатию в требовании предоставления «барьера» против Франции <58>. Между Австрийской империей и Пруссией начиналась борьба за гегемонию в Германии. Оставались острыми экономические и торговые противоречия между Англией и Голландией. Современник считал, что голландцы вытесняют англичан из торговли с Востоком и Россией <59>. В начале ХVIII в. утверждалось экономическое превосходство Великобритании и ее лидерство в англо-голландском союзе. Это позволяло вигским публицистам отодвигать на задний план противоречия между этими двумя странами и указывать на необходимость укрепления союза между ними с целью спасения торговли обеих <60>. Голландия представала, таким образом, в качестве главного «естественного союзника».

Характерное для ХVIII в. понятие о «естественных союзниках» и «естественных противниках» было порождено господствовавшей тогда концепцией «баланса сил». Его источником также стали просветительская идеология, соображения геополитического плана, взаимные интересы или острая конкуренция в экономической области, религиозный фактор. Общепризнанным «естественным противником» считалась Франция. Схватка британского льва и галльского петуха была излюбленным сюжетом для политических карикатур. Некоторые современники сравнивали отношения между двумя странами с отношениями между Римом и Карфагеном. На антифранцузские настроения повлияли и общественные представления о политическом устройстве Франции. Для англичан в ХVIII в. именно Франция являлась образцом авторитарного государства, управлявшегося деспотическими методами. Бастилия и lettres de cachet были символами таких порядков. Дж. Блэк подметил, что руководителей провинциальных собраний в Австрийской империи, противостоявших абсолютизму Иосифа II, в Англии считали заговорщиками, а парламенты во Франции, занимавшие сходные позиции, рассматривались как институты, защищавшие принципы свободы <61>. Нелишне вспомнить и о том, что Россия, которую на протяжении долгого времени оценивали как «естественного союзника», была самодержавным государством. Так что можно признать, что идеологический фактор не играл главной роли в поиске союзников.

В чем истоки англо-французских противоречий в ХVIII в.? Действительно ли они были непреодолимыми? Выступая в парламенте в 1739 г., Р. Уолпол говорил: «Джентльмен, произносивший речь до меня, утверждал, что естественные интересы Англии и Франции абсолютно не совместимы, из чего вытекает, что любой первый министр Франции, искренне заботящийся о своей стране, будет неизбежно подрывать и разрушать интересы Великобритании. Сэр, по моему скромному мнению, можно считать, что нынешний французский министр правит, стремясь сделать свой народ счастливым, насколько позволяет конституция этой страны, и при этом ничем не ущемляет коммерции Великобритании и не вызывает нашей ревности» <62>. Как видим, Уолпол допускал возможность добрососедских отношений с Францией. Чем же был англо-французский союз 1716–1731 гг.: случайным эпизодом в дипломатической истории ХVIII в. или проявлением разумной и дальновидной политики? Было ли разрушение этого союза неизбежным или оно явилось следствием ошибок политических руководителей? Сохранялись ли возможности для политического сближения Англии и Франции в середине и второй половине ХVIII в.? На эти вопросы довольно трудно дать однозначный ответ, хотя в историографии продолжает преобладать концепция, в соответствии с которой Англия и Франция оцениваются как страны, являвшиеся в ХVIII в. антагонистами.

Довольно враждебно развивались и англо-испанские отношения. Англо-испанские противоречия имели долгую историю. Можно признать, что фактор колониального соперничества играл в этом случае особенно важную роль. Условия Утрехтского мира способствовали углублению противоречий между двумя странами. Ассиенто порождало дискуссии о торговых правах англичан в Испанской Америке. Проблема Гибралтара продолжала остро обсуждаться на протяжении всего ХVIII в. Не были урегулированы споры о границах между британскими и испанскими владениями в Северной Америке. Тем не менее, в разгар конфликта, угрожавшего войной, в мае 1738 г., Г. Пэлхэм замечал в парламенте: «Разве король Испании или министры Его Британского Величества ответственны за действия губернаторов в Америке, за дурное воплощение данных им инструкций?» <63>.

Главным из «естественных союзников» на протяжении первой половины ХVIII в. считалась Голландия. После воцарения Вильгельма III в Англии казалось, что англо-голландское соперничество осталось в прошлом. Несмотря на трения, возникшие между двумя странами при обсуждении Утрехтского мира, все ведущие политики признавали в первой половине ХVIII в., что англо-голландский союз — одна из основ внешней политики Великобритании. Сомнения в этом появились во время войны за Австрийское наследство, в которую Голландия так и не вступила. Тогда герцог Бедфорд употребил для характеристики англо-голландских отношений выражение, относившееся к Франции и Испании: «Живой, привязанный к мертвому» <64>. Семилетняя война еще более разделила Англию и Голландию, а во время Американской войны Голландия прямо выступила против Великобритании. Другим «естественным союзником» считалась в первой половине ХVIII в. Австрия, отношения с которой также расстроились во второй его половине. Интересы Англии и Австрии расходились настолько, что этот союз подчас называют «неестественным естественным союзом» <65>.

На роль «естественного союзника» претендовала в политическом и общественном мнении Англии и Россия. Такое представление формировалось совсем непросто. Вплоть до 1730-х гг. в отношениях между двумя странами преобладала конфронтация, что даже привело к разрыву в 1720 г., но не прервало торговли. М. Робертс утверждал, что «естественным» союз между Англией и Россией мог быть только с точки зрения взаимной экономической зависимости, и даже находясь в разных коалициях в годы Семилетней войны, обе страны сохранили дипломатические отношения <66>. Экономические интересы привели к подписанию торговых соглашений между ними в 1734 и 1766 гг., но долгие переговоры о восстановлении политического союза, заключенного в 1741 г., так и остались безрезультатными. В годы Американской войны Россия проводила по отношению к Великобритании недружественную политику. Одним из уроков дипломатической борьбы в ХVIII в. был фактический отказ от концепции «естественного союзничества». В XIX в. Пальмерстон дал классическое определение содержания внешней политики Великобритании: «У нас нет ни друзей, ни врагов, а есть только собственные интересы». В ХVIII в. концепция «естественного союзничества» продолжала оставаться одним из элементов внешнеполитического мышления, и это необходимо учесть при анализе позиций государственных деятелей и партийных группировок.

Вернемся к отношениям между Англией и ее союзниками в годы войны за испанское наследство. Трения с Голландией имели место в течение всех лет войны. Они касались как экономических, так и политических вопросов. Посол Матвеев писал в Россию: англичан раздражало, что голландцы ловили сельдь у берегов Шотландии, «и великую прибыль, развозя во Францию, в Гишпанию и в Италию, получают» <67>. Вообще в парламенте постоянно звучало мнение, что торговля с Францией, которую, несмотря на войну, Голландия продолжала, должна быть прекращена. Кроме вопроса о «барьере» во Фландрии, острым был вопрос о Гибралтаре. Анонимный памфлетист, сторонник Уолпола, признал позднее: «Даже союзники не хотели, чтобы это важное место (Гибралтар — А. С.) принадлежало нам» <68>. Болингброк подмечал «завистливый взгляд голландцев, направленный на наши привилегии и исключительное право владеть Гибралтаром и островом Менорка» <69>. В парламенте и прессе Англии звучало мнение, что голландцы не выполняют в полном объеме своих обязательств по субсидированию членов Великого Союза, и это бремя тянет одна Англия. Это признавали даже виги, но они считали, что это не повод для ссоры с главным союзником. В 1708 г. известный вигский публицист и политик Аддисон, косвенно признавая невозможность для Голландии полностью вносить свою квоту, писал, что «слабости союзников — доказательство того, что надо удвоить наши усилия, а не свертывать борьбу с врагом» <70>. Много позже, когда борьба за Утрехтский мир осталась далеко в прошлом, Болингброк признал: «Голландцы не сократили свою торговлю и не переобременили ее налогами. Они вскоре изменили размер своего вклада и все же даже после этого испытывали затруднения. Как бы то ни было, следует, однако, признать, что они напрягали все свои силы, они и мы оплачивали все счета войны» <71>.

До времени, когда тори начали дипломатическую подготовку мира, англо-голландские противоречия оставались в известной мере в тени. Английский историк Д. Кумбс писал: «Во время войны отношение британцев к голландцам было показателем их отношения к войне в целом. Развертывание кампании против голландцев было фактором в борьбе тори за заключение мира» <72>. Характерно, что он видел истоки разногласий в различном отношении британских политиков к республиканскому устройству Генеральных Штатов. В 1711–1713 гг. главным объектом критики в Англии стал «первый договор о барьере» 1709 г., поскольку в нем признавалось право Голландии на контроль над фландрскими городами в обмен на гарантии протестантскому наследованию по ганноверской линии. В знаменитом памфлете Свифта упор делался на то, что это противоречило экономическим интересам Великобритании: «Голландцы станут полными хозяевами в Нидерландах, установят там свои пошлины, ограничения и запрещения, разовьют шерстяную мануфактуру, которую будут сбывать в Германии» <73>. Он также считал, что гарантии по вопросу о престолонаследии лишь наносили ущерб безопасности Англии. Во время дебатов в палате общин (февраль 1712 г.) Сент-Джон заявил, что «барьер» был барьером не против Франции, а против Австрийской империи. Большинством в 238 голосов против 104 палата постановила, что договор 1709 г. был «разрушительным и бесчестным для английской нации» <74>. Подписавшего договор виконта Тауншенда палата объявляла «врагом нации». В результате дипломатического давления в январе 1713 г. Голландия была вынуждена согласиться на подписание второго «договора о барьере», заложившего основу для соответствующих статей Раштадского мира. По нему голландский «барьер» был значительно урезан, а Южные Нидерланды перешли австрийскому императору.

Португалия присоединилась к Великому Союзу в 1703 г. во многом благодаря активной деятельности британского купца и дипломата Джона Метуэна. Борьба за присоединение Португалии была одновременно борьбой за вытеснение французов с португальского и бразильского рынков <75>. Португальский король Педро обязался собрать армию, часть которой содержалась за его счет, а также за счет субсидий союзников, то есть фактически Англии. Однако виги рассчитывали не только на португальских солдат, но и на использование португальской территории как плацдарма для развертывания войны в Испании. На это указывал Метуэн <76>. Было еще одно важное соображение. Как отмечалось в анонимном вигском памфлете, «вовлечение португальского короля дало нам отличный порт и удобство для ведения войны в Испании» <77>. Историк Ст. Конн справедливо заметил, что пока Гибралтар еще не был должным образом укреплен, именно контроль над Лиссабоном позволил сохранить его <78>. Наряду с политическим договором между двумя странами был подписан торговый договор, который, по признанию известного вигского публициста Р.Стила, позволил «Португалии, посылавшей нам золото в обмен на шерстяную мануфактуру, на время войны заменить для нас Испанию» <79>. Метуэн более чем откровенно заявлял в парламенте, что этот договор сведет португальскую шерстяную промышленность на нет благодаря свободному притоку английской мануфактуры <80>.

Когда тори вели борьбу за мир, договоры Метуэна подверглись критике. Свифт утверждал, что они свелись к защите берегов Португалии британским флотом <81>. Речь также шла о том, что король Португалии не выполнил своих обязательств по содержанию войск. Об этом говорилось в представлении палаты общин от 1 марта 1712 г. <82>. Еще виги в годы войны признавали, что Португалия не поставляет на фронт необходимого количества солдат. В 1708 г. в ответ на соответствующее обращение палаты вигское правительство так формулировало свою позицию: «Португальский король ввел в бой значительные силы, но точно определить их численность нельзя, так как подобного рода расследование враг может использовать для разрушения нашего союза» <83>. Действительно, португальское правительство опасалось лишиться войск в самой стране. Посол Матвеев писал летом 1707 г. из Лондона: «О короле Португалии пишут, что он конницей весьма беден, как нам его министр здешний сказывал, и чает он, что французское войско с гишпанским намерены конечно наступать на самые границы Португалии» <84>.

Критика в адрес Австрийской империи была менее острой. Это иногда объясняют тем, что она не была опасна для Англии в качестве торгового конкурента, как это было в случае с Голландией. Главным поводом для критики было то, что австрийцы почти целиком сосредоточились на Италии. По подсчетам Свифта, Империя направила на другие театры военных действий только 20 тысяч человек вместо обещанных 90 тысяч. Он объяснял неудачу англо-голландцев при Тулоне в 1707 г. отсутствием поддержки со стороны Австрии <85>. Напротив, Хар считал последнее следствием ошибок в командовании, а недопоставку войск оправдывал необходимостью воевать с «недовольными» в Венгрии, что, по его мнению, тоже было вкладом в борьбу с Францией <86>. Характерно, что тори практически не критиковали герцога Савойского, в котором видели противовес австрийскому влиянию в Италии.

Что касается Империи в целом, то Свифт осуждал практику вигского правительства «нанимать» солдат в Германии. Он утверждал, что германские князья действовали как шантажисты, они требовали за участие в войне субсидий, а должны были безвозмездно поддержать австрийского императора как главу Священной Римской Империи. Действительно, договоры с князьями фактически лишь устанавливали цену за «кровь подданных». Несколько отличался только договор с Пруссией, где речь шла о более значительном контингенте войск, чем в других случаях, а также признавались ее территориальные претензии на Верхний Гельдерн, Кельн и часть Баварии. По мнению Хара, использование германских наемников «к нашей выгоде спасало английскую кровь и деньги», так как французы были готовы платить, чтобы князья держали солдат в своих владениях <87>.

Вопрос о заключении мира стал самым злободневным политическим вопросом после прихода к власти кабинета лорда Оксфорда в 1710 г. О мире говорили и раньше. Уже в 1705 г. Франция пыталась выяснить условия, на которых союзники пойдут на мир. Секретные переговоры велись в 1709–1710 гг., но отказ Людовика согласиться выступить против Филиппа Бурбона, если тот не отречется от испанского престола, сделал договор невозможным. В историографии, однако, преобладает мнение, что по меньшей мере вплоть до битвы при Мальплаке в 1709 г. обе партии сходились на том, что для сокрушения Франции продолжение войны необходимо <88>. В то же время американский ученый И. Крамник указывал, что группировка Сент-Джона, к которой присоединились и сторонники Оксфорда, охладела к войне уже после битвы при Рамильи в 1706 г. <89>. Как видим, изменение позиций тори обычно связывается с ходом войны (в 1706 г. стало ясно, что война приобретает затяжной характер, в 1709 г. тори убедились, что Франция все еще не истощила своих ресурсов). «Оттеснив» «старых» лидеров партии во главе с Ноттингэмом, Оксфорд и Сент-Джон приступили к подготовке мира. Отношения в новом кабинете были далеки от дружественных. Как заметил русский дипломат Б. И. Куракин, «партия торрисова хотя ныне в силу пришла, но для несогласия между нынешними министрами недолго, чают, продолжит. Как уже прошлой недели в понедельник великий канцлер (Оксфорд — А. С.) с милордом Ротшейтером (Рочестером — А. С.), президентом консилия. имел ссору, также и другие в несогласия приходят» <90>. Вопрос о войне стал поводом для беспорядков в ряде городов. В ноябре 1712 г. они имели место в Эксетере, будучи приурочены ко дню рождения покойного Вильгельма III. В 1713 г. в Бристоле выборы в парламент сопровождались стрельбой. Особую тревогу у правительства вызвали сведения о подготовке вигами демонстраций, приуроченных ко дню рождения королевы Елизаветы I <91>.

Тори осознавали, что условием для выхода Англии из войны была соответствующая подготовка общественного мнения. Задача не была сформулирована сразу. Поначалу речь шла о переломе и победоносном завершении войны. Американский историк Д. Фрэнсис заметил: «Встав у власти, тори в течение некоторого времени делали вид, что не намерены менять внешнюю политику» <92>. Они начали кампанию дискредитации вигов, главным объектом которой стал Мальборо. Уже в ноябре 1710 г. Свифт в журнале «Экземинер» намекал на продажность герцога. В 1711 г. Мальборо сместили с поста командующего. Свифт разоблачал и других вигов. Его сатирический стих «О свойствах жезла, принадлежащего волшебнику Сиду Хэмету» был направлен против Годольфина, которого именовали в «Экземинере» мистером Хитрая Лиса. Вигский журнал «Спектейтор» свои номера посвящал защите Мальборо, Уортона, Метуэна — тех, на кого нападали торийские публицисты.

Вопрос о мире был поставлен прямо в 1711 г., когда скончался австрийский император Иосиф I. Императорский престол унаследовал габсбургский кандидат на испанское наследство Карл. По мнению лидеров тори, борьба за его права в Испании утратила всякий смысл. Пришла пора отменить парламентскую резолюцию «Нет мира без Испании». Когда в декабре 1711 г. виги внесли поправку к резолюции по речи о королевы о том, чтобы мир не заключать, пока Испания не освобождена от власти Бурбонов, это было отвергнуто палатой большинством в 232 голоса против 106 <93>. Следовательно, доказывали тори, цели войны достигнуты, а воевать за чужое достоинство не в интересах Англии. Кроме того, расходы на войну ложатся непосильным бременем. В апреле 1714 г. парламенту был представлен документ, в котором указывалось, что они составили 68,5 млн. ф. ст.<94>. Свифт писал, что это вело Англию к обнищанию. Болингброк утверждал, что за войну ратовали только «денежные мешки», так как черпали благодаря ей огромные доходы <95>. Наконец, тори ссылались на международную ситуацию. Они утверждали, что в связи с продолжавшейся Северной войной любой из германских союзников, даже сам прусский король, могут быть вынуждены в любой момент выйти из войны на западе. Характерно, что русские дипломаты усматривали различия в отношении партий в Англии к России. Куракин сообщал осенью 1710 г. о предстоявших изменениях в правительстве: «И ежели торрис, то можем быть лучше благонадежны к своим интересам, а ежели партия вика, то весьма противна нам» <96>. В донесении о составе торийского кабинета он выделял Рочестера, который «к нашим интересам склонен» <97>. Впрочем, надежды Куракина, что приход тори к власти улучшит англо-русские отношения, не оправдались.

Дискуссии о заключении мира вылились в «памфлетную войну», подобной которой никогда не было раньше. Классический пример воздействия прессы — памфлет Свифта «Поведение союзников и прошлого министерства», эффект от которого сравнивают с эффектом разорвавшейся бомбы. В этой связи целесообразно вспомнить, что в современной консервативной историографии высказывается сомнение, насколько в самом деле велико влияние прессы на формирование внешней политики в ХVIII в. По мнению Робертса, освещение внешней политики в прессе не было глубоким и содержательным. Некоторые журналы давали довольно полную информацию о событиях, происходивших в европейских странах, но чаще всего это было поверхностное описание, а не глубокий анализ. Один из самых популярных журналов, «Gentlemen’s Magazine», ограничивался лишь краткой информацией о происходившем за границей, его читатели больше интересовались различными курьезами или способами лечения ангины. Что касается памфлетистов, то у каждого из них были обычно собственные излюбленные темы, будь то ужесточение политики по отношению к Франции или антиганноверизм. Чаще всего их суждения были поверхностны, а прогнозы туманны <98>.

Блэк склоняется к более осторожной оценке влияния прессы и общественного мнения в целом на формирование внешней политики. Он считает, что роль прессы не может быть определена однозначно. Если говорят о низком уровне публикаций по этим вопросам, что принимается за стандарт? Этот автор утверждает, что обсуждение внешней политики проходило на довольно высоком информативном уровне, а руководители внешней политики далеко не всегда игнорировали результаты этого обсуждения <99>. По поводу влияния общественного мнения он писал следующим образом: «Оценить роль общественного мнения нелегко. Подчас это может быть самым простым объяснением смены правительственного курса, как это было в отношениях с Россией в 1791 году. Это удобное объяснение, когда нельзя предложить ничего другого… Не совсем ясно, что современники понимали под общественным мнением» <100>. Робертс выражался более категорично: «В основном публицисты и политики действовали в русле равнодушия, которое было характерно для отношения всей нации к тому, что происходило на континенте» <101>.

На Утрехтском конгрессе был разработан ряд соглашений: два договора, политический и торговый, с Францией, и два с Испанией, дополненных также ассиенто, предоставлявшим британским купцам право ввозить африканцев-рабов в испанские колонии в Америке. Особые споры вызвало в Англии содержание торговых договоров. По поводу англо-французского договора звучали протесты вигов и многих представителей буржуазии, причем особенно в связи с его 8 и 9 статьями, вводившими режим наибольшего благоприятствования в торговле, и восстанавливавшими таможенный тариф 1664 г. В многочисленных петициях купцы предупреждали, что отказ от твердого протекционизма приведет к потерям для британской экономики. В памфлетах доказывалось, что тариф 1664 г. «за двадцать лет, с 1668 по 1688 год, принес такой же ущерб, что и две войны с Францией» <102>. В защиту договора выступил в ряде памфлетов Д. Дефо. Характерно, что при этом он пытался обращаться именно к буржуазной аудитории. По поводу ассиенто виги заявляли, что можно и нужно было добиться открытой торговли с испанской Америкой для Англии, а не ограничиваться предложенными квотами. В парламенте даже высказывалось подозрение, что лидеры тори, включая Болингброка, подкуплены испанцами <103>.

Если в вопросах новой торговой политики тори так и не удалось добиться однозначной поддержки парламента, то в политических вопросах дело обстояло иначе. Здесь парламентское большинство выразило поддержку, а критику вызывало скорее не само содержание договоров, а то, как правительство проводило их в жизнь. Самым острым был вопрос о Дюнкерке, который вопреки содержанию договора так и не был разрушен. Позднее Болингброк написал трактат, в котором доказывал, что во время Утрехта и после него тори последовательно настаивали на разрушении Дюнкерка и вину за невыполнение этого пункта договора надо возложить на вигов, пришедших к власти в 1714 г. <104>. На необходимости добиться разрушения Дюнкерка настаивал известный вигский публицист Р. Стил <105>. Впрочем, как считал Дж. Блэк, вопрос о Дюнкерке, поднимавшийся на протяжении почти всего ХVIII в., был скорее поводом для политических обвинений, чем реальным требованием. В стратегическом плане куда опаснее Дюнкерка был для Англии Брест <106>. Кроме вопроса о Дюнкерке, поводом для критики торийских условий мира было сохранение за Францией острова Кейп-Бретона у американского побережья. Виги составили специальный мемориал и представили его в парламент. В нем доказывалось, что это решение опасно экономически и создает угрозу английским колониям в случае новой войны с Францией <107>.

В связи с договором с Испанией главным основанием для критики было то, что тори пренебрегли интересами каталонцев, которые на протяжении всей войны оставались самыми верными сторонниками союзников на Пиренейском полуострове. Современник так описывал эвакуацию английских войск из Барселоны в ноябре 1712 г.: «Испанцы, убедившись, что оставлены на произвол судьбы, называли нас предателями, простой народ швырял в нас камнями» <108>. Стил с пафосом восклицал: «Кто может вспоминать о каталонцах без слез? Храбрый несчастный народ. Втянутый в войну морскими державами, он ожидал от них облегчения и защиты. Сейчас этот народ покинут, он брошен на произвол находящегося в ярости монарха, чьим интересам он всегда противостоял» <109>. Во время дебатов в парламенте тори переложили ответственность на австрийцев: «Когда король Карл занял имперский престол и покинул их (каталонцев — А. С.), наши должностные лица лишились возможности действовать в их пользу» <110>.

Как видим, политические дискуссии между вигами и тори в начале ХVIII в. во.многом определялись проходившей тогда войной за испанское наследство. Политическая борьба принимала подчас весьма острые формы, и в ходе ее высказывались различные суждения о стратегии и тактике военных действий, об отношениях с союзниками, об условиях заключения мира. Политические противники резко обвиняли друг друга в проведении политики, противоречившей национальным интересам страны. В позициях различных сил проявились требования, которые четко прослеживаются в политической борьбе в дальнейшем. Вместе с тем нельзя игнорировать того, что взгляды политиков и целых группировок не были статичны, они менялись, причем не только с изменением исторической обстановки, но и по личным мотивам.

Примечания

1. Архив кн. Ф. А. Куракина. Кн. 2. С. 365.

2. Hallam H. Op.cit. Р. 214.

3. Lecky W. A History of England in the Eighteenth Century L., 1878. P. 122.

4. Feiling K. A History of the Tory Party 1640–1714. Oxford. 1924. P. 24.

5. Walcott R. English Politics in the Early Eighteenth Century. Cambridge. 1956. P. 34.

6. Clark J. Revolution and Rebellion. State and Society in England in the Seventeenth and Eighteenth Centuries. Cambridge 1986. P. 154–155.

7. Ibid. P. 125.

8. Ibid. P. 158.

9. Cm.: Trevelyan G. M. England under Queen Anne. V. l–3. L., 1930–1934.

10. Plumb J. The Growth of Political Stability in England 1675–1725. L., 1967. P. XVIII.

11. Ibid. P.8.

12. Holmes G. British Politics in the Age of Anne. L., 1967. P. 162. См. также: Idem. The Making of a Great Power. Late Stuart and Early Georgian Britain 1660–1722. L., 1993.

13. Speck W. Tory and Whig 1701–1715. L., 1971. P. l.

14. Holmes G. British Politics… P. 66.

15. William III and Louis XIV. Essays 1680–1720. By and for M. A. Thompson / Ed. by R. Hatton and J. S. Browley. Liverpool. 1968. P. 135.

16. Holmes G. The Making of a Great Power. P. 243.

17. Horn D. B. Britain and Europe in the Eighteenth Century. Oxford..1967. P 17.

18. Holmes G. British Politics… P. 64.

19. Trevelyan G. M. Select Documents for Queen Anne’s Reign. Cambridge. 1929. P. VI–VII.

20. JHL. V. XYI. P. 623.

21. Parl. Hist. V. 5. C. 1270.

22. Avenant Ch. Essays upon 1.Balance of Power. 2. The Right of Making War. Peace and Alliances. 3. Universal Monarchy. L., 1701. P. 55.

23. The True Picture of Modern Whig. L., 1701. P. 33.

24. Parl. Hist. V. 5. C. 1245.

25. Hare Fr. The Allies and the Late Ministry Defended. L., 171 1. Part 1. P. 9.

26. Parl. Hist. V. 5. C. 1250.

27. Маркс К.. Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 7. С. 219.

28. Гуревич Я. Г. Война за испанское наследство и коммерческие интересы Англии. СПб., 1884.

29. Ноrn D. B. Great Britain and Europe… P. 381.

30. England’s Rise to Greatness / Ed. by St. Baxter. Berkerley. 1983. P. 151.

31. Malcolm-Smith E. British Diplomacy in the Eighteenth Century 1700–1789. L., 1937. P. 16.

32. British Politics and Society from Walpole to Pitt 1742–1789 / Ed. by J. Black. L., 1990. P. 166.

33. Black J. British Foreign Policy in the Age of Walpole. Edinburg. 1985. P. 99.

34. Jones J. R. Britain and World 1649–1815. Brighton. 1980. P. 14.

35. Cm.: Bolingbroke. A Letter to Sir W. Windham. L., 1787. P. 216.

36. Bolingbroke. A Collection of Political Tracts. L., 1775. P. 40.

37. Parl. Hist. V. 5. C. 1238.

38. Болингброк. Письма об изучении и пользе истории. М., 1978. С. 120.

39. Characteristics of the Present Political State of Great Britain. L., 1758. P. 102.

40. Studies in Diplomatic History / Ed by R. Hatton and M. S. Anderson. L., 1970. P. 197.

41. Collection of Parliamentary Debates in England. V. 5. L., 1739. P. 136.

42. Hare Fr. Op. cit. Part IV. P. 11; Barrington J. A. Dissuasive from Jacobism. L., 1713. P. 33.

43. Болингброк. Письма… С. 139–140.

44. Jones J. Op. cit. P. 160–162.

45. ЦГАДА. Ф. 35. Оп. 1. Д. 306. Л. 7–8 об.

46. Там же. JI. 81.

47. Parl. Hist. V. 6. С. 607.

48. РГАДА. Ф. 35. Оп. 1. Д. 317. Л. 1.

49. Parl. Hist. V. 6. С. 961.

50. См.: Ibid. С. 975–980.

51. Ibid. С. 598.

52. Queen Anne’s Navy. Documents Concerning the Administration of the Navy of Queen Anne / Ed. by R. Merriman. L., 1961. P. 340.

53. Parliamentary Papers. V. l. L., 1797. P. 445.

54. Queen Anne’s Navy. P. 363.

55. Hare Fr. Op. cit. Part IV. P. 20–38.

56. Richmond H. The Navy as an Instrument of Policy 1558–1727. Cambridge. 1953. P 360–361.

57. Holmes G. British Politics… P. 70.

58. British Diplomatic Instructions. V. 2. L., 1925. P. 43.

59. Chamberlaine J. Magnae Britania Notitia. L., 1708. P. 48.

60. Barrington J. The Revolution and Anti-Revolution Principles. L., 1714. P. 41.

61. Black J. Natural and Necessary Enemies. P. 192.

62. Parl. Hist. V. 6. P. 209–210.

63. Proceedings and Debates in the British Parliament Respecting North America / Ed. by L. Stock V. IY. Washington. 1939. P. 363.

64. Horn D. B. Great Britain and Europe… P. 100.

65. International Historical Review. 1988. V. 10. N 4. P. 517–521.

66. Roberts M. Splendid Isolation 1763–1770. L., 1972. P. 24.

67. РГАДА. Ф. 35. Оп. 1. Д. 317. Л. 58 об.

68. Political Tracts. L., 1729. P. 8.

69. Bolingbroke. A Collection of Political Tracts. P. 14.

70. The Works of J. Addison. V. 4. Birmingham. 1767. P. 297.

71. Болингброк. Письма… С. 128.

72. Coombs D. The Conduct of the Dutch. British Opinion and the Dutch Alliance during the War of the Spanish Succession. Hague. 1958. P. 49.

73. The Prose Works of J. Swift. V. 6. Oxford. 1951. P. 28.

74. JHC. V. XVII. P. 92.

75. Cm.: Fisher St. The Portugal Trade 1700–1770. L., 1971.

76. Francis A. The Methuens and Portugal. Cambridge. 1966. P. 154.

77. An Impartial Inquire into the Management of the War in Spain. L., 1712. P. 17.

78. Conn St. Gibraltar in British Diplomacy. New-Haven. 1942. P. 4.

79. Steele R. Political Writings. L., 1715. P. 171.

80. JHC. V. XIV. P. 291.

81. The Prose Works of J. Swift. V. 6. P. 26.

82. Parliamentary Papers. V. l. P. 459.

83. Parl. Hist. V. 6. C.618.

84. РГАДА. Ф. 35. Oп. 1. Д. 306. Л. 81.

85. The Prose Works of J. Swift. V. 6. P. 34–35.

86. Hare Fr. Op. cit. Part III. P. 14–20.

87. Ibid. P. 49–51.

88. Colley L. In Defiance of Oligarchy. The Tory Party 1714–1760. Cambridge. 1982. P. 13.

89. Kramnic I. Bolingbroke and His Circle. Cambridge (Mass.). 1968. P. 9.

90. Архив кн. Ф. А. Куракина. Кн. 2. С. 347.

91. Ewald W. The Newsmen of Queen Anne. Oxford. 1956. P.78–79; The Divided Society Parties and Politics in England 1694–1716 / Ed. by G. Holmes and W. Speck. L., 1968. P. 78.

92. Francis D. The First Peninsula War. N.-Y., 1975. P. 385.

93. JHC. V. XVII. P. 1–2.

94. Parl. Hist. V. 6. C. 1346.

95. Bolingbroke. A Letter to Sir W. Windham. P. 219.

96. Архив кн. Ф. А. Куракина. Кн. 2. С. 342.

97. Там же. С. 347.

98. Roberts М. Op. cit. Р. 10–11.

99. Black J. British Foreign Policy… P. 173–174.

100. British Politics and Society… P. 170.

101. Roberts M. Op. cit. P. 1 1.

102. Torysm and Trade Can Never Agree. L. 1713. P. 20.

103. Parl. Hist. V. 6. C. 1362.

104.Bolingbroke. A Collection of Political Tracts. P. 299.

105. Steele R. Op. cit. P. 170.

106. Black J. Natural and Necessary’ Enemies. P. l16.

107. JHC. V. XVII. P. 429–430.

108. The Journal of J. Fontaine. Charlottesville. 1972. P. 42.

109. Steele R. Op. cit. P. 171.