Я пробовал замкнуть кольцо войны,
Так и не смог…
Центр большого города, Площадь павших героев, Мемориальная Арка.
Тусклый городской туман безвольно парит над лавочками, цепляется за лосиные рога тополей, липнет к строительным лесам, навешанным на стены Арки. Рабочие в оранжевых униформах лазают по доскам, оттирают с памятных стен заржавелые полоски имён. Наклеивают новые ярко-жёлтые плиточки с серебряными красивыми буковками.
Идёт реконструкция.
На вершине арки бронзовый гламурно-кудрявый юноша тычет копьём в чёрного жирного змея. Бледная женщина в рабочей фуфайке, равнодушно кивая треугольным платочком головы, натирает живот юноши серебрянкой.
— Галюха, три ниже, не стесняйся! — кричат с лесов бесшабашные мужские голоса. — Нажимай, он не против!
Женщина, словно засыпая, кивает головой в платочке, и трёт ниже, и нажимает.
— Давай, давай! — подбадривают и смеются голоса. — Хорошо получается!
Вдоль арки мерно шагает высокий человек в длинном монашеском плаще, покрытый капюшоном, и зачем-то стукает по плиткам скелетными костяшками пальцев.
— Не боись, начальник, до праздника не отлетит! — задиристо успокаивают его сверху.
Человек поднимает голову, всматривается. Туман мутной извёсткой затирает фигуры и лица. Стукнув по плитке, человек усмехается и шагает дальше.
Идёт реконструкция.
На одной из лавочек, согнувшись, клонится набок человек в сером пальто. Лысоватый затылок цепляется складкой жира за воротник, руки сильно, но бережно поджимают живот. Опустив лицо к коленам, словно разглядывая носки ботинок, человек морщится и кряхтит. Распрямляется, кряхтит и, откинув голову на затылок, смотрит вверх — туда, где, наверное, над туманом должно быть небо.
Из-под арки, погавкивая и поскуливая, выбегает всклокоченный пёс. За ним гонится парень в оранжевой униформе, хватая сачком воздух, как кашу. Пёс погавкивает и поскуливает, парень пыхтит и топает, и они скрываются в тумане.
Человек на скамье издаёт кряхтящий стон, втирает ладонь в бок, сжимает веки и то ли ему кажется, то ли он, в самом деле, слышит грохочущий топот булыжников. Сморщив рыхлые щёки, шипит, стравливая боль наружу.
Перед ним появляется полицейский — пожилой такой обрюзгший парень в пыльных брюках и мятой куртке. Кулаки он держит в карманах куртки и так, не вынимая кулаков, с поворотом опускается на скамью.
— Здорово, Романыч.
Вероятно, Романычу мучительно не хочется разговаривать, и поэтому он отвечает:
— Здравствуй, Лёша.
— Ну и атмосфера. Живём, как чукчи полярной ночью, без солнца. Не помнишь, какое оно — квадратное или треугольное? Я забыл.
Полицейский бултыхает кулаком в кармане.
— Будешь.
Человек переставляет ноги, словно какой-то мусор мешает ему в ботинках.
— Чётак? Не хочется?
— Сейчас не могу.
— Ага! — со злобной радостью восклицает полицейский. — Никак бунтовщиков ждёшь? Опять нас не поставили в известность. Где теперь людей брать?
— Тише, Лёша, прошу тебя. Никаких бунтовщиков. Встреча у меня, через семь минут.
— Что за встреча?
Романыч передёргивает щёками, заменив этим движением пожатие плеч.
— Шеф велел быть ровно в семь. Встретить человека и выполнять его указания.
— Грешным делом испугался, что опять эти тётки с рынка на митинг придут. Очень неприятная эта работа, разгонять баб, особенно беременных.
Романыч снова поднимает лицо туда, где, возможно, есть небо.
— Уйти на пенсию, — умирающим голосом произносит он. — Жениться на бабёнке станичной, чтоб белая была, добрая. Есть пироги по выходным. И рыбачить на тихой речке. Рано утром, в тумане, в одиночестве.
Лёша не отвечает, потому в тумане приближаются шаги — лёгкие, жесткие, чёткие, точно щелчки кулака по ладони. Прямо к лавочке, словно наведённый по радару, выходит человек. Высокий, стройный, в чёрной пиджачной паре, в правой руке он сжимает плоский алюминиевый кейс. И пиджак, и брюки, и кейс, и даже туфли, кажется, сделаны из одного серебристого материала. Бледная, чистая кожа обтягивает кости лица — лоб, скулы, нос.
— Здравствуйте, меня зовут Казарский, — быстро произносит человек и, кажется, что и горло, и голос у него тоже костяные. — Господин Плотников, Сергей Романович, как вы себя чувствуете?
Романыч кашляет, кряхтит, с усилием кряхтит и, раскачав этим кряхтением тело, искоса поднимается на ноги.
— Здравствуйте. Спасибо, нормально.
— Вы уверены?
— Абсолютно. Пан метрон аристон.
— Не понимаю вас.
— Это древнегреческий. Извините, дурная привычка, со времён учительства. Означает «всё хорошо в меру».
— Что это означает, я понял. Я не понял приложение данной фразы к ситуации. Но это не важно. Так, теперь.
Казарский разворачивает корпус тела к Лёше. Кажется, чтобы разговаривать, он должен стоять прямо напротив собеседника. В светлых алюминиевых глазах угадывается попытка вспомнить. Вероятно, получилось.
— Здравствуйте, Алексей. Как ваши дела? Как жена, поправилась ли дочь?
— Да вроде да.
— Ну что же, очень хорошо. У вас какие-то вопросы?
— Да, в общем-то, нет.
— Прекрасно. В таком случае, я вас не задерживаю.
— Чего? — особенным, нагловатым тоном произносит Алексей, вытягивая шею и выставляя подбородок.
Романыч знает этот тон, но вмешаться не успевает. Казарский, наклонившись к подбородку Алексея, что-то шепчет, вроде бы беззвучно двигая губами.
Алексей отшатывается, ударив по воздуху вылетевшими из карманов кулаками.
— Виноват, г-господин… — бормочет он.
— Товарищ, — костяным голосом поправляет Казарский. — Запомните — товарищ. Итак, у вас есть вопросы?
— Никак нет.
— Тогда я вас не задерживаю.
— Спасибо.
Алексей пятится в туман, но всё же, искоса и незаметно, успевает сунуть в карман Романычева пальто небольшую книгообразную фляжку.
— Потеря времени, — говорит Казарский, — Самая и ужасная и безобразная вещь в человеческой жизни. Что ж, Анатолий Романович, будем нагонять. Идёмте.
Он разворачивается и быстрыми, щёлкающими шагами, не оглядываясь на Романыча, направляется в туман. Ступает он чётко и равномерно, как будто по размеченным квадратам. Романыч тащится следом, прижимая ладонь к боку пальто. Другая ладонь накрывает фляжку в кармане.
— Осторожнее, собака, и довольно крупная.
Перед ними пробегает, по-лошадиному колтыхая боками, поскуливающий лохматый пёс. Романыч откидывается назад, словно опираясь на стену плечами и затылком.
— Почему боитесь собак?
— Да так, как-то.
— Одна вещь. Нет надобности, что-то скрывать от меня. Это бесполезно и, главное, вредит делу. Договорились?
— Ну, в общем-то, это произошло…
— Я знаю, как это произошло. Идите, прошу вас, осталось всего семнадцать шагов.
Романыч поневоле начинает считать, и действительно, на восемнадцатом шаге из тумана выступает округлый бок лимузина.
Казарский, переломив спину в чёткий треугольник, наклоняется, распахивает дверь, толстую и тяжёлую, как чугунный люк, и вежливо говорит:
— Проходите, прошу вас.
В сумрачном полумраке лимузина мигает, задыхаясь, тусклая жёлтая лампочка. Приторный запах ароматизатора режет глаза, как пластмассовый офисный нож. Окна, словно заваленные глубокой землёй, черны и непроницаемы ни свету, ни взгляду.
На переднем развёрнутом сидении скорее угадывается, чем виднеется, некое тёмное пятно. Казарского хотя бы можно различить по белёсым очертаниям костей лица.
Плавно дёрнувшись, и снова дёрнувшись, лимузин то ли едет, то ли не едет, не поймёшь. Пятно шевелится, и Романыч слышит чёткие, порционные фразы:
— Здравствуйте. Господин Плотников. Давно были на кладбище?
— Это шутка?
Пятно молчит.
— Вы шутите?
Пятно молчит.
И тогда Романыч глухо произносит:
— Не помню.
— Ну, что же, вы, вероятно, действительно, сгодитесь, — одобряя этот ответ, говорит пятно. — Выньте руку из кармана. Что у вас там?
— Ничего.
— Хорошо. Выньте руку из кармана. И слушайте внимательно. Я объясню суть вашей работы. Готовы?
— Готов.
— Хорошо. В Шарьинском районе есть такое сельское поселение. Малоизвестное. Вы там бывали когда-то. Топонимическое название «Красный Кут». Кут — это?
— Холм, — говорит Казарский. — В переводе — холм.
— Значит, в переводе «Красный Холм». Напоминаю, расположено данное поселение — деревня — среди болотистых лесов. Так вот, по нашей информации, в этом районе возникло и действует незаконное вооружённое формирование.
— В самом деле? У нас? Да ладно.
Пятно замирает.
— Что вы сказали?
— Простите, это я так. Нехорошо себя чувствую. Скажите, пожалуйста, что я должен делать.
— Вы поможете нам ликвидировать эту банду.
Романычу, видимо, действительно плохо, и настолько плохо, что он находит силы раздражённо возразить:
— Судя по всему, вам должно быть известно, что я — абсолютно гражданский человек. Всего лишь сотрудник городской администрации, ответственный за разгон митингов и пикетов. Вялый, равнодушный, трусливый.
— Не знаю, продолжать ли, — сомневается пятно в адрес Казарского.
Наверное, Казарский каким-то способом даёт ответ, потому что полумрак продолжает:
— Ну, хорошо. Две вещи, господин Плотников. Первое. Вы у меня не один сегодня. Второе. Я потратил на поездку сюда чрезвычайно много времени — около часа. Этот час объективно дороже многих жизней, взятых от начала до конца. Тем не менее, за вас поручились, и я продолжу.
Пятно снова шевелится и даже, как это ни странно, пощёлкивает чем-то, вроде крышки портсигара.
— Итак. Выезжаете завтра в семь утра, поездом. Казарский зайдёт за вами. Вещей много не берите. Миссия рассчитана на несколько дней. Инструкции получите от него, в поезде, в надлежащий момент. И дополнительно. Первое. Не забудьте отдать кошку соседям. Второе. Вечером, около двадцати одного часа, как вы это обычно делаете, похмелитесь. Но сегодня — в меру, и не из этой фляжки. Купите коньяку.
Романыч перебирает ногами, словно пытаясь оттолкнуться и встать.
— Вам нужен именно я.
— Это так.
— Почему?
— Вы сами поймёте. А может быть, не поймёте. К сожалению, это зависит не только от нас.
— Манящая перспектива.
— И, наконец, последнее. Не надо сейчас вспоминать о шкатулке. Чаще всего вы не вовремя вспоминаете о ней. Договорились?
Романыч, дёрнув ногами, замирает.
— А теперь можете идти. Мы подъехали к месту вашего проживания.
Пятно вжимается в полумрак, крышка портсигара щёлкает в последний раз и наступает плотная, как глухота, тишина.
Лимузин, оказывается, стоит на месте. Казарский толчком отодвигает дверь, Романыч карабкается наружу. За спиной он ощущает слова, скребущие поясницу:
— Сколько времени это займёт?
— Три-четыре дня, — подчёркнутым, особенно костяным голосом отвечает Казарский.
— Вы понимаете степень ответственности.
— Я понимаю степень ответственности. Он нам поможет, — и, вдогонку Романычу:
— Будьте осторожнее, перед вами на асфальте слой воды. Берегите себя.
Но Романычу, вероятно, всё равно. Не вынимая рук из пальто, он равнодушно перебредает лужу и опирается спиной и затылком на холодный и твёрдый, как асфальт, ствол тополя. Туман, точно мошкара, вьётся, липнет и облепляет и щекочет лицо и шею. Трудно сказать, отъехал лимузин или притаился рядом, в нескольких шагах.
«Не надо сейчас вспоминать о шкатулке, — повторяет про себя Романыч. — Этот странный пластмассовый запах прав. Я всегда не вовремя вспоминаю о шкатулке. Не надо сейчас вспоминать о ней».
И вдруг лицо его уродливо искажается, будто схваченное, сжатое и перекрученное беспощадной рукой.
То ли стучит в тумане волна округлых камней, то ли колёса вагонов натяжно бьют по рельсам.
За окном купе, как кариозные зубы, тянутся руины строений — ферм, коровников, элеваторов. У насыпи стоит тощая бурёнка и, задрав голову, глядит на проходящий состав. Очередной приступ тумана забеливает оконное стекло.
Казарский тонкими заострёнными губами откусывает чай с краешка стакана. Романыч, навалившись затылком на угол купе, вроде бы дремлет. Хотя, похоже, он снова тихо размечтался о доброй станичной бабёнке.
Казарский чётко ставит стакан на столик.
— Ну, как вы себя чувствуете?
— Несравненно лучше.
— Пили всё-таки из фляжки.
— Да, я пил из фляжки. Интересно, что с утра до этого момента вы ни слова не произнесли.
— Не о чём было говорить с утра до этого момента. Видите остатки элеватора? Теперь пора. Смотрите внимательно.
Казарский ждёт и Романыч вынужден открыть глаза и наклониться вперёд.
Словно костяшку домино, Казарский выщёлкивает на стол красненький кругляш.
— Скажите мне, что это такое.
Романыч поднимает кругляш двумя пальцами, как жука, и бегло рассматривает.
— Это знак ордена «Красная звезда». В хорошем состоянии. Откуда он у вас? Дорого заплатили?
— Нет, не очень.
— Тем не менее, вы стали жертвой обмана. Это «новодел».
— Прошу уточнить.
— Судя по номеру — обратите внимание — эта вещичка изготовлена ещё до войны, год тридцать девятый, сороковой. Возможно, таким орденом могли наградить за Халхин-Гол или за финскую. А выглядит как новенький — видите, состояние металла, эмаль. Вот здесь только какая-то плесень.
Лизнув подушечку большого пальца, Романыч трёт металл, снова лижет и снова трёт. Внезапно Казарский коротким движением выдёргивает кругляш у него из руки.
— Негигиенично, — говорит он и, откинув столик, встаёт лицом к лицу к окну.
— Вы действительно кое-что понимаете.
И продолжает, глядя в глаза своему отражению:
— По нашим данным, они имеют пособников среди местного населения. В этой деревне, Красный Кут. Их встречают, укрывают, кормят, пытаются оказать медицинскую помощь. Наша задача — выявить пособников, и через них выйти на банду. Отсюда следует проблема: неизбежность контактов с местным населением.
— Я не переводчик.
— Насколько нам известно, вы в своё время занимались организацией поисковых работ. В том числе, и в этом районе. Водили группы школьников и студентов по этим лесам и болотам. Считались одним из лучших специалистов по поиску костей, оружия и других железок.
— Видимо, когда-то так и было.
— Мы с вами будем работать под видом чёрных археологов, копателей. Это позволит нам осуществлять маневр на территории деревни и в прилегающих лесах. Моя задача — общаться с местным населением, задавать вопросы, собирать информацию. Ваша задача — быть рядом со мной, обеспечивать профессиональную составляющую. Никто не должен заподозрить, что мы не те, за кого себя выдаём.
Конец ознакомительного фрагмента.
