«А дом наш и всех, живущих в нем, сохрани…». Роман

Андрей А. Сорокин

Обычный московский студент по прозвищу Флинт однажды задумывается об истории своей непростой семьи. В поисках семейных корней он оказывается участником событий, которые перевернут его представление о родителях, семейных реликвиях и отношениях, неразрывно связанных с историей страны. События романа происходят в разных странах мира, а время действия – более 100 лет. Это настоящий роман-приключение, роман-эпопея – о семье, о родителях и детях, о выборе и долге, о вере и Боге.

Глава 4. Магаданская область, 1991

«Царю небесный, Утешителю, Душе истины…». Нестор подумал, что сегодня слишком сильно болит голова. Зато душа у него была спокойна. Проверяющие уехали, вроде бы на этот раз по-доброму. Теперь даже слова молитвы он повторял с каким-то приподнятым настроением, хотя понимал, что от властей не скроешься даже здесь в таёжном скиту. В личном, его, Несторовом скиту. Хотя как, личном? Всё от Бога, Нестор понимал это, быть может, лучше других. И когда прошлым летом строил себе избу, обливаясь потом, и когда дрожал от холода зимой, с тоской слушая волчье подвыванье за Бурым логом, и когда второпях рубанул себе по ноге и кровь не мог остановить два часа. Нестор твёрдо был уверен, что всё с ним происходит зачем—то.

Когда егерь в первый раз приехал разбираться с пришельцем, было ему непросто объяснить, что Нестор не браконьер, не пушных дел разбойник. Кто в наше время молиться в такую глушь уйдет? Добровольно! У егеря это в мозгу не укладывалось. Куда? Кто? Зачем? Вот и в этот раз привёз с собой какую—то бабу из райцентра. Поговорили, пошумели, покрутили пальцем у виска и уехали. А что с него взять? Избу сложил — так по местным меркам это не изба вовсе, а так, омшанник для пчёл. Иконы в углу выставил — так их же здесь никто не видит, общественному спокойствию они вроде не угрожают. Молится шёпотом, до ближайшей деревушки вёрст пятьдесят по дремучему лесу. Да и живут—то там с десяток старух со стариками — вся молодежь давно уехала в город. В общем, ни для простого населения, ни для партии он угрозы не представлял. Покрутились, убедились, уехали.

Нестор давно принял для себе решение уйти. Но держало его многое, сначала родительские обещания. Обещал ведь отцу, что не оставит его в болезни. Не оставил. Потом стариков в деревне бросать не хотел, ну куда они без него? Да и отец крепко в него это вбил — своих не бросать. Отец только о себе говорил всегда неохотно, но наставления сыну давал вполне убедительно. Покровительствовал во всех делах сына, но и лишнего контроля не позволял. Как будто Писание на нём проверял.

«Господь знаешь, как учил, Нестор? Всякий волен делать всё, что угодно. Господь всё видит, не скроешься. Твори, что хочешь, вытворяй, что вздумается, однако Ему ни во вред и никакому ближнему!». Нестор так и поступал во всем, как отец.

Работать подпаском наладился, сразу, как только переехали сюда. Еще в школе учился, а работы никакой не боялся. Бывало, утро раннее, заря еще и не думала заниматься. Сонный выходил в хлев. Зорьку за хвост потянет, она — корова—дурёха, куда потянут, туда и идёт. А вдоль улицы уже мычание хоровое разносится. У подпаска работа простая: по улице коров собери, сгони в кучу и на дальний луг проводи. Но коровы — существа не слишком умные, кто одну травинку нашёл, кто за другую зацепился. Когда он на выпас с дядькой Сидором выходил, всё просто было. Тот из голенища кнут достанет, пару раз по коровьим бокам пройдется, вот стадо и сбилось, плотными шеренгами на луг прошествует. Как самые воспитанные школьники парами, за руки держась. А Нестор так не мог. Ну как он корову безмозглую по бокам стегать будет? Ходит между ними, по бокам гладит — вот и всё коровье воспитание. У дядьки Сидора они за полчаса до луга неспешно доходят. А у Нестора на это дело несколько часов уходит. Коровы его любили. Одна — Чернушка все время облизать норовила! Ну вот что с ней сделаешь — в самый неожиданный момент языком — раз — и лизнёт. Нестору все равно приятно, от одной щекотки коровьим шершавым языком умереть можно. Чернушка эта была бабушки Окси, что за рекой жила. Нестора она очень любила, называла «чиганяшка моя», это из—за смуглой кожи. Он смущался, когда она на людях это говорила. Понятно, что стала ему как родная, но зачем так-то. Он уже давно не маленький. Взрослый, можно сказать, мужик. Когда мать померла, отец частенько его к ней отводил. Он хоть и за мужицкое учение, но надо, чтоб в семье и женское начало было. Материнской ласки не хватило ему, это отец чувствовал. Да, и старой бабушке помочь нужно, где дров наколоть, где на огороде покопаться.

Бабка Окся и молитвы читать его научила. Книг у неё никаких, только Псалтырь в ситцевой обложке, зачитанная до дыр, её Нестор и читал. Библиотека в селе маленькая, да и та наполовину из нечитанных книг про историю компартии. В школу он перестал ходить после смерти матери. Да и некуда уже было. Девятый класс он отучился в соседнем селе. А дальше надо в район ехать, либо в училище поступать, либо в десятый класс в интернате. Детей на заимке кроме него не было, поэтому председатель распорядился за ним «козла» гонять, а потом на Нестора солярки стало не хватать. Приходилось частенько пешком ходить. Часа три пешком чапал в один конец. А потом отца в сельсовет вызвали, сказали: «Мил человек, либо переезжай, либо твой пацан неучёный будет. Денег нет, чтоб его одного в район возить». Отец почесал в затылке и решил, что дальше сам Нестора Михайловича всему научит. А чему научить не сможет, значит, так тому и быть. На всё воля Божья.

Деревушка посреди тайги последние дни отживала. Этому леспромхоз способствовал — своим работу не давал, на лесозаготовки в автобусах привозили зеков. Узники люди были мирные. Отец рассказывал, что возят не злых, только тех, у кого статья шальная, или тем, кому недолго мучиться в тюрьме осталось. Мол, эти не сбегут, куда бежать, если полгода поработать осталось. Сбежишь, заартачишься — себе дороже, срок такой намотают, что до смерти сидеть будешь, а то и на рудники отправят. А там — хоть и осталось тебе полгода — точно сгинешь. Разговаривать с заключенными не запрещалось. У кого деньги были, они и в сельпо за хлебом заходили. А сердобольные бабы им, бывало, и кусок сала, и папирос пачку всучат. Хоть и преступники, а жалко мужиков. Лица серые, худые все, под глазами мешки чёрные, курят, будто в последний раз, жадно, долго затягиваясь. Нестор с ними даже разговаривал пару раз — неохотно говорят, все больше усмехаются и молчат.

От такого соседства и от голодухи постепенно люди съезжать стали. Кому охота жить среди бандитов, хоть и подконвойных? Сначала Подлесных уехали, потом Тимофеевы наладились, потом Анпиловы решили, что детей учить пора в городе, потом Волгины по дворам пошли. В деревне жила такая традиция — все, кто уезжает, по дворам «за вспомоществованием» ходят. Соседи уезжающим помогали последним. Им путь неблизкий, а остающимся всё легче — тайга прокормит.

К тому моменту, когда Нестор уходил, в деревне уже никого не осталось. И отец Богу душу отдал, и дядька Сидор и бабушка Ксения. Уж на что крепкая старуха, да и она не вечной оказалась. Нестор стариков похоронил всех. А потом и жить стало невмоготу. Сначала леспромхозовские приезжали уговаривали его переехать, работу на заготовках предлагали, да он разве для того на свет появился, чтобы в тюрьме работать? Лучше Богу послужить — отец говорил, дело это важное, хоть в соборном храме, хоть в тайге дремучей. Постепенно стал Нестор уходить в тайгу скит свой строить — не хотелось ему в деревне оставаться. Что чужим скарбом дышать? Целый год по тайге дорожки оттаптывал, а когда всё приготовил, нацепил ошейник на Дикого, перекрестился, образа по избам собрал, икону отцовскую в холстину завернул, пожитки замотал, какие были, испек краюху хлеба в печи и ушёл в тайгу.

Но и там его нашли егеря. Привезли проверяющих из райцентра. Вот охота им было в тайгу лезть? Совестливые попались, раз есть вверенный им участок, значит, надо проверить. Проверили пару раз, ничего плохого не нашли.

«Ты только не шали здесь, монах, — сказал усатый мужик с папкой под мышкой. — Живи потихоньку, скажем, что сгинул ты, чтоб не ездить к тебе в такую даль. Сиди, носа не высовывай, а то быстро определим тебя в зону деревья шкурить». Нестор только улыбнулся, с Богом он — чего ему зоны бояться. Вы ведь только вид важный напускаете, а сами давно уже в зоне живете, только думаете, что на свободе.

В скиту Нестор только и почувствовал себя свободным. С Диким, псом своим, да с Богом разговаривал. Раньше даже не подозревал, что так жить можно. Сначала боялся — как и что. Где воду брать будет? Оказалось, что в жару ему и утренней росы достаточно, а когда нужно — дождя подсоберёт. Удивительно, как может жить человек в гармонии с природой, если в согласии с ней живет! Питался тем, что найдет в лесу. Ягод было полно, муку научился из подсушенных корешков молоть. Один монах — много ли ему надо? Ежевечерне Нестор Спасу о своей жизни рассказывал. Буквально садился перед иконой и разговаривал, как со старым другом. «Я, Спасе, сегодня на заимку ходил, прости, что долго. Кое—что из скарба все же собрал. Ну не пропадать же добру. Вот — бабушки Матрёны дом, совсем развалился, одни полешки гнилые, а погреб — почти как новенький. Смотри, грибочков там нашёл сушёных. Знаю—знаю, им уже лет десять, ну и что? Своих всегда насушить успею, а Матрёнины кто есть будет? Зря что ли старуха их по лесу собирала?». Этот Спас, отец рассказывал, их семейным образом был. Скитался он со всей семьей, чуть не полмира объехал. Отец если о нем говорить начинал, сразу останавливался. «Не нужно тебе этого, Несторко, знать. Времена нынче советские, мало ли что». Спаса отец прятал, сначала в шкафу верхнюю полку двойную сделал, а потом и вовсе бабушке Оксе отнёс — «У нее целее будет!». Бабушка Окся Спаса Нестору и отдала. Перед самой смертью. Говорит: «Единственное ваше достояние, Несторушка, береги. Как Спаса не станет и нам всем конец!».

Пожалуй, эта закопчённая доска и была единственной ниткой, что Нестора связывала со всеми его предками. Он вечерами в избе сидел, буржуйку топил и вглядывался в глаза. Живые они! Иногда с одобрением на Нестора смотрели, а иногда с укоризной.

Зима разыгралась в тот год морозная. Нестор днями носа из избы не показывал. Если уж совсем нужно, выходил на двор. Ему главное, чтобы тропинку к оврагу не затянуло. У избы с одной стороны стена лесная, с другой — овраг крутой. Снег навалило по самую крышу. А тропинка для Нестора коридором была. Пёс его, Дикой, временами выть начинал. Тоскливо ему было очень. У Нестора хоть Спас есть, а Дикой что? На улице белок не погоняешь — в снегу завязнешь. Успокаивал он животинку, как мог.

Однажды ночью в тревоге проснулся. Дикой по избе мечется, воет, скулит, когтями дверь скребёт. «Что с тобой, псина ты глупая?» Дверь открыл, выпустил пса погулять. Хочешь воздухом дышать, шуруй, только хозяина не тревожь.

А через полчаса забеспокоился. Дикой давно не возвращается, замёрзнет глупый пес. Куда он там побежал в метель—то? Белок гонять — так они все по дуплам попрятались. Эх, брат меньшой. Перекрестился, валенки обул, тулуп накинул — вышел на улицу хоть покричать недотёпу—пса.

Свистел, кричал: «Дикой, Дик, ко мне!». А ветер как будто стих и за спиной Нестор услышал тихий рык. На протоптанной тропинке из—за избы сверкнул глаз. Бирюк к монаху пожаловал! Ободранный и голодный. Разговаривать с волком—одиночкой бесполезно, это Нестор с детства усвоил. Один такой повадился к ним в деревню, ещё когда в ней люди жили. Драл нещадно всё, что на зуб ему попадалось. Мужики неделю злодея выслеживали, пристрелили и его же лесным сородичам скормили. Никто не пожалел обидчика. Этот серый уходить не собирался. Чувствовал добычу — беззащитный мужик — чем не еда?

Холодный пот на спине тут же выступил, как и полагается. Нестор в тяжелом тулупе и отпрыгнуть не успел. Спасе милостивый, жить бы ему на вдох и выдох, только тулуп и спас! Одним рукавом закрыться, другим по морде бить! А что ему удары эти? Инок Божий, и ударить-то как следует не можешь, корил себя Нестор, и вновь: «Господи, помоги!». Бирюк тяжёлый, рычит, зубы не отпускает. Нестор пробовал его протащить по тропе. До крыльца бы дотянуть, там под доской топорик спрятан. Ещё немного хотя бы. Волк в прыжке до груди достал. Боль пронзила Нестора! Вонючее дыхание уже не лице почувствовал. Не понял, как упал на снег. «Вот и смерть пришла, — подумал второпях. — Жаль перекреститься не могу, кулак в челюсть уперся демону». Нестор руку попытался выпрямить, чтоб зубы волчьи попридержать, а те уже пальцы крошить начали. «Вот уж не думал, что плотью собственной дышать буду!». Нестор лежит на спине, волчара—подранок его тушей прижал. «Сколько ещё сил хватит морду твою поганую сдерживать?» — думал Нестор. Спасе Божий, где же ты? И силы уже иссякают. Бирюк начал когтями по груди скрести. Кровь глаза застилает. Прими, Боже, кричит Нестор. А в ответ — вдруг лай Дикого. Пёс верный! Откуда взялся? Сам кровоточит, рана в боку — рёбра видно. Бирюк и его задрал, пока к Нестору подбирался. С разорванным животом бросился Дикой, вцепился в холку серому бандиту. Тот хватку ослабил, на пса переключился. Смешалось всё, кровь собачья, человечья, клочки шерсти, тулупа куски. Пока это месиво по снегу каталось, Нестор на пару метров дополз до крыльца схватил топор и из последних сил по волчьему черепу рубанул! Только в следующее мгновение ахнул, вдруг по Дикому попал? Волк заскулил и морду в снег упёр, вздрогнул и мелко биться в горячке начал. Дикой на бок упал и тоже завыл. Боже праведный! Взял Нестор пса на руки, снегом обтёр и себя, и верного пса. Господь всемогущий, явил ты волю свою так, что и метель остановилась в недоумении.

Кое—как до избы пса донёс. Нестора и ноги не держали, в кадку с растаявшим снегом руки опустил и сам от боли завыл. Рассмотрел получше — руки целы, обкусаны в клочья, но целы. Будет чем крест на себя наложить. Слава Богу! Пса перевязал и к Спасу. И тут ждало его удивление. У святого образа глаза слезами налились. Боже правый, ты ли плачешь обо мне? Жив я, жив! На то Твоя воля святая, крикнул Нестор бесшумно, одними губами и заплакал пустыми богомольными слезами.

***

После случая с волком—бродягой Нестор два дня лежал на лежанке, укрывшись тем самым тулупом. Сначала хорохорился, думал, поболит и перестанет. А к вечеру в горячке свалился. Сил почти не было, скипятил себе воды, кипятку попил — легче стало, но страшно тянуло в сон. Дикой поскуливал, на своей рогоже в углу. Нестор только и смог укрыть его старым ватником. Два дня проспал в бессилии, печка остыла. Метель перестала, но на беду ударил морозец. Нестор проснулся от холода. Сознание прояснилось, температура ушла. Сотворил Иисусову молитву и огляделся. «Боже правый, Дикой, спаситель мой!». Пёс, закатив глаза, под ватником уже не дышал. Кровь от раны на собачьем боку запеклась и шерсть свисала в этом месте грязным клоком.

Неcтор завернул его в ту же рогожу, под которой пёс отдал своему собачьему богу душу. Пошатываясь, вышел из избы. Тут же у крыльца увидел следы борьбы с бирюком, припорошенные снегом. Волк уже околел, на шерсти искрились снежинки. Зубастая пасть, свернутая набок, так и осталась упёртой в снег, так её и запомнил Нестор. Топор отыскать было труднее. С испугу—то он тогда зашвырнул его в сугроб. Хорошо, что метель прекратилась — нашел, другого-то нет. Не успел вооружиться, как следует. Думал, что будет жить потихоньку в своем скиту, молиться и горя не знать. А вот как вышло. В любой молитве искушение найдётся. Задубелую тушку волка поднимать не стал, волоком стащил на край оврага. Сначала думал, скинуть в яр да и дело с концом, пусть стервятники попразднуют. Но вдруг остановился — не по-людски это, даже если и труп врага лютого. Вздохнул, поплелся к избе. Там за дверью в сенях у него инструмент хранился. Выбрал кирку и лопату. На краю оврага начал копать яму. «Похороню уж, как полагается, с меня не убудет, может, Господь мне и это зачтёт. Псина, конечно, ну а что ж, мертвячиной по тайге разбрасываться?».

До вечера Нестор копал мерзлую землю. Костры разводил — растапливал снег, и землю грел. Полчаса поработает, остановится на молитву и вроде сил прибавляется. Снова за работу. Какая же еще у монаха доля? Молись, да Богово имущество храни. У нас ничего нашего нет — всё Его. Это Нестор еще с детства усвоил. Отец его к этому приучал. Когда в селе храм ломали, приехали с леспромхоза партийные товарищи, привезли бригаду мужиков из зоны. Давайте, дескать, до вечера разберите к чертям эту халупу религиозную, отец первым к партийному товарищу подошёл. «Скажите, пожалуйста, часто в наши края приезжаете?». «Я — впервые!», — говорит ему важный очкарик с папкой под мышкой. Все они зачем—то с папками ходят! «А чем же вам храм мешает?» — «А тем, что разлагает советского человека он и внушает ему ложные истины». «Послушайте, товарищ, а не могли бы вы мне свой адресок оставить, я как раз в город собираюсь, привезу пару приятелей с топорами, мы вашу квартирку за час так уделаем, что мама родная не узнает». «Что за разговоры?! — завизжал тогда очкарик. — Я вас только за эти слова под суд отдам! Вы на чужое имущество посягаете?!». «Так и вы тоже самое делаете, — спокойно сказал отец. — Храм не ваш, а Божий, вы с какой такой стати его судьбу решить взялись?!». Оттеснили тогда отца работяги, куда он против них? А они перекрестились и давай божий дом крушить. Перекрестились! Потом рыдали все, куда им деваться? Заключенные люди без воли, хоть и с характером. Храм поломали, да и уехали. Так развалины в центре села долго стояли нетронутыми. Никто не хотел на себя грех брать. Начнешь растаскивать — вроде как помогаешь разрушителям. Восстанавливать станешь — загремишь в тюрьму. Иконы старухи по домам попрятали, лучше уж по избам Богу молиться. Пока так, а после — как получится.

Конец ознакомительного фрагмента.