Чары Медузы Через Призму Искусства, Мифа И Легенды

Андреа Пьянкастелли

Два анализа: один – художественный, другой – исторический, – поведут нас разными маршрутами; каждый маршрут увлекателен, каждый наделен символическими и психологическими смыслами, но оба они в конечном счете сходятся в одном: ужасная горгона скрывает в себе первобытную тайну. Посмотрим, какую. Таинственная фигура с волосами в виде змей и взглядом, заставляющим окаменеть, продолжает очаровывать своей двусмысленностью и загадкой: очерк по мифологии исследует символичность горгоны Медузы, концентрируясь в художественно-историческом анализе, в основном, на античном мире. Неожиданный флэшбэк ведет читателя в предшествующие времена, а в них раскрываются альтернативные толкования. […] ”Не смотри на то, что видишь, кроме своего отражения в зеркале”. Это говорит Персею Афина. В переносном смысле, не смотри на всю полноту вещей, не думай о ней, – в том числе, не думай и о себе, – в их совокупности, потому что ты можешь умереть от того, что увидишь, особенно от того, что видишь внутри себя; и пока ты не погружаешься в свое отражение, ты способен себя защитить. Это приятное путешествие в глубь эпох и одновременно научный очерк, подкрепленный историческими, художественными и литературными источниками; следующий через символы, мифы, истории и далекие воспоминания, связанные с таким мифологическим персонажем, как Медуза; охватывающий период от доисторической эпохи до наших дней.

2. Ужас смерти

Рис . 7

Антефикс с головой Горгоны, найден в Мурло, VI в. до н. э., Мурло, Антиквариум Поджо Чивитате.

А сейчас вернемся к первым изображениям демона. Как изобразительные источники, так и литературные первоначально описывают лишь голову Горгоны: Гомер представляет нам Медузу как ужасающий образ[1][i] или как орнамент щита Агамемнона[2][i]

Вот Улисс находится в Аиде и опасается, что Персефона может поставить его лицом к лицу перед ужасной головой Медузы. “Одиссея”, следовательно, раскрывает нам инфернальную Медузу, ту, что является в образе головы-призрака, — маски, которая служит Персефоне для того, чтобы возглавлять подземный мир. В XI песне Улисс рассказывает:

…был схвачен я ужасом бледным,

В мыслях, что хочет чудовище, голову страшной Горгоны,

Выслать из мрака Аидова против меня Персефона.[3] [i]

Ужасная Горгона, обозначенная лишь головой, что витает в мире Преисподней, подчинена власти Персефоны. Улисс здесь отступает. Медуза в стране мертвых — у себя дома: здесь каждому живому существу вход воспрещен. Эта Медуза показана, как тень — тень, которая может быть кому-нибудь представлена, но которую никому никогда не представляют; под двусмысленной маской Медуза хранит свой секрет. Она живет среди мертвых — Гомером они описаны как “безжизненно веющие тени усопших”, покрытые пологом мрака; им нечего помнить, так как они населяют пространство вне времени. Голова Горгоны, чей взгляд превращает в камень, означает рубеж между живыми и мертвыми и запрещает пересекать этот порог тому, кто принадлежит миру света и памяти[4][i]. В этом смысле она хранительница Аида, места забвения. Ее роль соотносится с ролью Цербера: она не дает живому проникнуть в царство мертвых — Цербер не дает мертвому вернуться в мир живых[5][i]. Маска, следовательно, выражает и хранит радикальную инакомирность царства мертвых, куда никто из живых существ не смеет приблизиться. Чтобы преодолеть порог, потребовалось бы встретиться лицом к лицу с ужасом быть превращенным в то, чем являются мертвые: “безжизненно веющие тени усопших”, лишенные силы и жизненного пыла[6][i]. Подобный кошмарный ужас, внушаемый маской Горгоны, Улисс испытывает еще в самом начале повествования и выражает его такими словами: “…был схвачен я ужасом бледным…”[7][i]. В таком случае, то, что повергло его в ужас, была не маска Медузы, но чудовищная инакомирность, проявившаяся с ее помощью. Этот кошмарный ужас, вызываемый ликом Медузы у человека, обусловлен ее чудовищностью, которая отсылает прямо к той инакомирности, что она воплощает: видеть ее глаза означает противостоять смерти, быть вырванным из жизни, чтобы оказаться низвергнутым в смятение и ужас хаоса и чего-то непостижимого. Согласно определению Вернана[8][i] смерть в понимании греков, — это смерть двухсторонняя: с одной стороны, она проявляется как вершина ужаса, непоправимое человеческое зло; но с другой стороны, она закладывает основы для смерти героической, которая пытается победить смерть как таковую — это отчасти удается в момент, когда герой, умирая, остается жить в веках в воспоминаниях людей. Но очевидно одно: ужасная или славная, реальная или идеальная, — смерть всегда касается исключительно тех, кто еще жив. Здесь налицо невозможность осмыслить смерть с точки зрения мертвых, эта невозможность и делает смерть столь пугающей: если есть мы, — значит, нет смерти, если есть смерть, — значит, нет нас[9][i]. В смерти перемена настолько глубока и полна, что человек, у которого она осуществилась до конца, уже не является тем, кем был прежде. Стать мертвым означает стать полностью другим. Вектор смерти — это вектор, что ведет к “совершенно другому”. У живущего человека остается смятение перед подобным состоянием небытия, которое можно испытать только во время смерти других. Отсутствие бытия, присущее смерти, вызывает естественный страх перед ней[10][i]. Таким образом, в своем значении коллективной памяти героическая эпопея создана не для мертвых, — когда говорят о мертвых или о смерти, обращаются, в первую очередь, к живым. О мертвых и о смерти самой по себе мертвым рассказывать нечего. Они пребывают по ту сторону рубежа, который никто не может пересечь, не исчезнув; которого ни одно слово не может достичь, не утратив своего смысла. И здесь идеальное воплощение героической смерти у греков демонстрирует попытку как можно дальше отбросить, — отбросить за те границы, что не следует переступать, — ужас хаоса и попытку подтвердить социальную непрерывность той человеческой личности, которая, согласно природе, должна непременно сгнить и исчезнуть[11][i].

Рис. 8

Пара бронзовых саркофагов; голова Горгоны в рельефе на коленях, ок. 550 — 500 до н. э., найдена в Руво-ди-Пулья, Апулия.

[i] [1]ГОМЕР Одиссея, песнь XI, ст. 634. / Гомер. Илиада. Одиссея. [пер. с древнегреч. Н.И. Гнедича, В.А. Жуковского]. — М.: Слово/Slovo, 2010.[i] [2] ГОМЕР Илиада, песнь V, ст. 741; песнь XI, ст. 36. / Гомер. Илиада. Одиссея. [пер. с древнегреч. Н.И. Гнедича, В.А. Жуковского]. — М.: Слово/Slovo, 2010[i] [3] ГОМЕР Одиссея, песнь XI, ст. 633 — 635. / Гомер. Илиада. Одиссея. — М.: Слово/Slovo, 2010[i] [4] VERNANT, J.P. La mort dans les yeux. — Paris, 1985[i] [5] ГЕСИОД Теогония, ст. 770 — 773. / Эллинские поэты VII-III вв. до н. э. Эпос. Элегия. Ямбы. Мелика [пер. с древнегреч. В.В. Вересаева]. — М.: Ладомир, 1999[i] [6] ГОМЕР Одиссея, песнь X, ст. 521 и 536; песнь XI, 29 и 49. / Гомер. Илиада. Одиссея. — М.: Слово/Slovo, 2010[i] [7] ГОМЕР Одиссея, песнь XI, 43. / Гомер. Илиада. Одиссея. — М.: Слово/Slovo, 2010[i] [8] VERNANT, J. P. La mort dans les yeux. — Paris, 1985[i] [9] ЭПИКУР Письмо к Менекею, 125. / Тит Лукреций Кар. О природе вещей. — М., 1983. (серия «Библиотека античной литературы»). — С. 292 — 324[i] [10] KERÉNYI, K. Miti e misteri. — Torino, 1950, 2000[i] [11] VERNANT, J. P. La mort dans les yeux. — Paris, 1985