Фиалки по средам. Новеллы

Андре Моруа

Андре Моруа, классик французской литературы XX века, автор знаменитых романизированных биографий Дюма, Бальзака, Виктора Гюго и др., считается подлинным мастером психологического романа. Однако именно новелла на протяжении всей жизни была его любимым жанром. В сборник «Фиалки по средам» вошли новеллы разных лет – истинные шедевры малой прозы, удивительные, окрашенные лиризмом, тонкой иронией, снабженные неожиданной развязкой. К сожалению, российскому читателю «Фиалки по средам» уже более полувека достаются по большей части в сильно усеченном варианте (за исключением издания 2012 года, обычно печатали лишь треть оригинального состава). Тем приятнее представить полностью эту жемчужную нить новелл Моруа, достойно продолжившего блистательную традицию Бальзака, Стендаля, Мопассана.

Исчадие ада

Умной женщине, которая умеет заводить знатных друзей и находит удовольствие в приемах, очень удобно иметь также любящего роскошь мужа-банкира, который позволяет ей обустраивать и поддерживать обширный дом в провинции. Таким домом для Денизы Хольман было прекрасное жилище в Нормандии, в Сент-Арну, с множеством комнат, затянутых мебельным ситцем, где летом она каждую неделю с субботы до понедельника собирала привычный круг друзей. Я встречал там Бертрана Шмита, Кристиана Менетрие с супругой, иногда романистку Жени, актера Леона Лорана (когда он не был занят в театре), политиков, к примеру Монте или Ламбер-Леклерка, и доктора Биа… К сонму «завсегдатаев» Дениза иногда добавляла менее близких людей: так, как-то в одну из суббот я увидел там Фабера, драматурга, «Карнавал» которого игрался уже два года, и еще супружескую пару менее известную, но которую я любил, — Антуана Кенэ с женой.

Фабера я знал очень хорошо. Мы были однокашниками по лицею Жансона. Его слава донжуана меня немного раздражала. Не потому, что он не заслужил ее, напротив, он обладал несколькими самыми привлекательными, самыми блистательными женщинами нашего времени, но я осуждал его за то, что он самодовольно рассказывал о них, называл их имена, и это дурно пахло. Чем объяснялись его успехи? Он отнюдь не был красавцем, но широкие плечи, рост, жесткое выражение лица создавали впечатление силы, что, я думаю, поражало и завораживало женщин. Его слава театрального деятеля придавала ему цену в глазах актрис, а слава любовника актрис приносила другие победы. Остальное довершало его красноречие. Как драматург, Фабер умел создать эффект или «опустить занавес». Женщины с ним не скучали никогда, а это случается так редко. Главное, он уделял им много внимания. Обладая даром писать быстро, он мог посвящать им чуть ли не весь день. По-настоящему женщины принадлежат тем, кто их хочет, тем, кто их хочет больше всех. Кроме того, деньги многим из них не помешали бы, а Фабер был самым востребованным драматургом Парижа.

Его жена Одетта проводила этот уик-энд с ним в Сент-Арну. Их не часто видели вместе. Любовные авантюры занимали большую часть времени Фабера. Одетта поначалу страдала от этого. Она вышла замуж по любви и принесла своему мужу не такое уж малое по тем временам приданое, в чем он тогда нуждался. Постепенно она смирилась и, насколько мне известно, иногда тоже чувствовала себя свободной, но тут она поступала в той же степени тайно, в какой ее муж — открыто. Она сохраняла к Роберу Фаберу какое-то повергающее в трепет восхищение; она охотно пользовалась привилегиями жены известного автора; она со странным снисхождением созерцала быстро меняющуюся вереницу его любовниц и продолжала жить. В этом состояла ее победа. Робер чаще всего жил в гарсоньерке^[1] с какой-нибудь очередной фавориткой. Одетта оставалась в отличных апартаментах в Ла-Мюэт, и Фабер приезжал туда по торжественным случаям, чтобы восседать напротив нее за ужином. Серебряная посуда кочевала между гарсоньеркой и супружеским домом.

Фабер временами играл на бирже, где терял львиную долю авторских гонораров. «Роберу никогда не стоило бы ввязываться в биржевые спекуляции, — говорила мне Одетта со свойственным ей прозорливым спокойствием. — Он слишком импульсивен». В ту субботу, когда началась эта история, я прогуливался с ним перед ужином по аллеям Сент-Арну и он расхваливал мне добродетели и деловую хватку своей жены. «Ах, если бы я последовал советам Одетты и купил недвижимость под маленькие проценты, я бы спас свое состояние… Бедная малышка Одетта, наверно, я ее разорю. Но ее все это не волнует, она не держится за деньги; она удовольствуется и одной комнатой на седьмом этаже, лишь бы я время от времени приходил туда навестить ее… Она сохраняет большую квартиру в Ла-Мюэт только ради того, чтобы никто не мог сказать, будто, отдаляясь от нее, я попросил ее сократить расходы по дому… Право, она живет только для меня… Это все же трогательно!»

А на самом деле Одетта потратила значительные суммы на то, чтобы сломать в этих апартаментах стены и превратить бывший кабинет Робера в будуар и небольшую гостиную для себя. Но он, который дарил женщинам счастье, всегда с наслаждением говорил об их бескорыстии. Он хотел верить, что его любят ради него самого; ему удавалось убедить себя в этом, впрочем, отчасти это так и было. Но только отчасти. Когда он вложил миллион в дом моделей, владелицей которого была очень красивая женщина, то не преминул заявить: «Это вовсе не подарок, это вложение капитала». Одетта, практичная и простодушная, стала бесплатно одеваться у кутюрье. Единственное недовольство Фабера женой в столь неоднозначной ситуации состояло в ее чрезмерной безмятежности. В начале их совместной жизни, когда она без конца лила слезы, она вызывала у него больше гордости своим интересом к нему. Расхваливая ее теперь, он казался мне немного раздраженным ее привлекательностью.

— Но в конце концов, — говорил он, — не может быть Одетта по-настоящему несчастна потому лишь, что она полнеет… Что вы думаете об этом?

Я думал, что она и впрямь больше не несчастна, но удержался и не сказал ему этого. Впрочем, он уже был одержим другой идеей.

— Кто такие эти Кенэ? — спросил он меня. — Она очень мила, эта крошка.

— Франсуаза Кенэ не «крошка». Ей, должно быть, уже лет тридцать.

— Самый прекрасный возраст, — сказал он с вожделением. — Тело еще молодое, а рассудок созрел… Возраст, когда разочарование открывает дорогу вольности… Что за человек ее marito^[2]? Я попытался заговорить с ним во время чая… Молчун!.. Он хотя бы умен?

— Умен? Да, Антуан умен, но очень застенчив. Перед вами он, должно быть, не осмелился и слова вымолвить.

— Забавно, — мечтательно произнес Фабер, — что я до сих пор не познакомился с такой красивой женщиной.

— Они не всегда живут в Париже. Он был промышленник, его дело не очень далеко отсюда, в Пон-де-л’Эр. Они друзья детства нашей хозяйки. Антуан оставил свою фабрику после войны и начал писать. С тех пор они живут на юге.

— Как? Этот молчун пишет… Что он может написать?

— Книги по истории с упором на экономику, на социальные вопросы. И не так плохо пишет.

Фабер расхохотался своим довольно специфичным смехом, напоминающим торжествующее ржание.

— Молчун, робкий, историк… Она его будет обманывать.

Он любил, когда дело касалось пикантных ситуаций, делать прогнозы безапелляционным тоном великого прорицателя.

— Это невозможно, — сказал я ему. — Франсуаза рассказала мне, как они поженились. Это просто история Монтекки и Капулетти, и, следовательно, связь крепкая.

— Дело техники… Ладно! Вот кто скрасит мне уик-энд.

И тут же его живой ум перескочил к теме, совсем отличной от вышеупомянутой:

— У вас в Америке есть какой-нибудь знакомый, кому вы могли бы позвонить, чтобы узнать его мнение по поводу будущего урожая? Месяц назад я встретил в Нью-Йорке одного финансового гения, который убедил меня войти с ним в долю, уверив в твердом прогнозе на повышение, а зерно с тех пор не перестает падать в цене. Я теряю каждый раз по восемьсот долларов… Вы видите: американские фермеры не защищены… Какой позор!

Я признался, что почти не знаю маклеров, занимающихся зерном, и мы вернулись в Сент-Арну.

Вечера на террасе в Сент-Арну сочетали в себе очарование и величие. На переднем плане, слева, луг, усаженный яблонями, спускался в долину; справа — другой луг, без посадок, его симметричной дугой опоясывали пихты. Эти две красивые линии скрещивались почти у центра стола, и простота, широта линий, глубокая тишина деревни придавали этому пейзажу особенно умиротворяющий вид. Воздух был насыщен ароматом жимолости и мяты. Звезды на небе располагали к метафизическим мечтаниям.

Фабер, крупное лицо которого освещал луч луны, рассказывал лестные для него любовные истории Денизе, Франсуазе Кенэ и Изабель Шмит, восхищенным или просто заинтересованным, судить не берусь. Одетта Фабер вполголоса беседовала с Бертраном Шмитом. Мое кресло стояло немного в стороне, рядом с Антуаном Кенэ, которому вечерний сумрак, казалось, придавал смелости.

— Этот Фабер и его женщины… — сказал он мне. — Послушать его, то один только он… Но даже у меня, который так далек от всего этого, бывали иногда случаи, попытки… Как-то жена одного моего друга почти бросилась в мои объятия… Да, в такую же ночь, как эта, даже еще более красивую, потому что это было у нас, на юге… Я ее осторожно отстранил… Она рассердилась на меня. Я сказал ей: «Вы же подруга Франсуазы, есть понятие верности». Она ответила мне: «Вы не знаете жизни… Вы заставите женщин, и даже вашу жену, ненавидеть вас…» Может, она была права, в этом я остаюсь младенцем… Однако это настолько противоречит тому, что мне говорит Франсуаза… А если она тоже когда-нибудь?.. Я так плохо представляю себе всех этих мужчин и всех этих женщин, преследующих, предающих друг друга, соглашающихся на предательство!.. Я не могу быть счастлив таким образом… Мне нужна чистота души, удовлетворенность самим собой, искренность.

— Да, потому что вы божья тварь социальная… Но такое состояние душевного равновесия уже становится редким… Почти все божьи твари и мораль находятся в противоречии… и тогда возникают проблемы… Вот так-то… Вы не измените мужчин… и женщин.

— Женщин в особенности, — сказал он. — Они ужасные создания.

Я посмотрел на его жену, склонившуюся к Фаберу. В темноте видны были три отблеска: блестели ее глаза, ее черное с белым колье, ее браслет. «Уже готова к жертвоприношению, — подумал я. — Зачарованная жертва…»

Фабер теперь вещал о смерти. Мы приблизились к его кружку.

— Вот я, — говорил Фабер, — если почувствую, что жизнь меня больше не радует, если меня будет преследовать фиаско или если я разорюсь, я покончу с собой. Единственное, в чем я еще не уверен, — это способ самоубийства. Я предпочел бы войти в море и идти вглубь, пока оно не поглотит меня… Это было бы эффектно, не правда ли?

— Но возможно, в какой-то момент вы бы остановились, — сказал доктор Биа. — Я вам подброшу иной способ, более практичный. Ложитесь на берегу моря в час прилива, примите хорошую дозу снотворного, и море вас накроет…

— Очень разумная мысль, — сказал я, — потому что это даже не будет самоубийством. Вас убьет океан.

— Мы не можем обмануть Бога, — с серьезным видом сказал Кристиан Менетрие.

Фабер рассмеялся своим сатанинским смехом.

— Вот такая идея мне нравится, — воскликнул он. — Спасибо, доктор! Но я принесу ковер. На мокром песке… нет!

Подумав немного, он добавил:

— Хороший ковер… китайский или персидский. И приведу с собой Одетту.

Одетта полушутя-полусерьезно ответила:

— Нет уж, спасибо… Прошу избавить меня от подобного… Робер так переменчив в своих решениях, что, заставив меня проглотить свое снотворное, он, возможно, надумает продолжать жить… Как я тогда буду выглядеть? И к тому же я верующая… Я боюсь кары…

После этого все наперебой принялись припоминать истории о смерти. Кристиан Менетрие рассказал об одном детском празднике. Там был фокусник, который после обычных трюков с картами и стаканчиками заявил, что сейчас он исчезнет сам. Он накинул на себя покрывало так, что оно полностью скрыло его, потом сказал: «Квик! Я исчезаю». Все увидели, как покрывало обмякло и опустилось и затем — мужчину на полу. Минуты две все в удивлении молчали. Потом хозяин дома сказал: «Мы вас видим, это совсем не смешно и не забавляет детей». Фокусник не шелохнулся. Он был мертв.

— Вот так фокус! — со смехом воскликнула Франсуаза.

Фабер очень не любил, когда другой мужчина привлекал внимание женщины, которая его заинтересовала. Стоило истории, рассказанной Кристианом, увлечь Франсуазу Кенэ, как он, задетый за живое, тут же начал новый рассказ:

— Одни мои друзья, супружеская пара, каждую неделю устраивали у себя дома музыкальные вечера. Муж играл на скрипке, жена на фортепиано, еще два профессиональных музыканта — и получался квартет. Как-то виолончелист заболел и прислал вместо себя другого, а тот вдруг во время игры упал. Склонились к нему. А он уже не дышит. В ужасе мои друзья вызвали по телефону врача, тот пришел, констатировал смерть и посоветовал известить семью… Какую семью?.. Вряд ли они даже знали имя покойного… Они порылись в его карманах в поисках документов, адреса… Ничего… Обратились в комиссариат полиции, где дневальный сказал им, что уже слишком поздно и пусть они приходят завтра утром. Что делать? Они положили труп на диван, в знак уважения к покойному сыграли трио Бетховена… Около полуночи, когда альтист собрался уходить, хозяин дома обратился к нему: «Послушайте. При всем своем желании я не могу оставить труп здесь. Завтра сюда войдут дети, это будет для них страшный шок… Отвезите его в морг». Альтист поворчал, потом согласился. Двое мужчин вынесли тело и пошли за такси. Когда шофер увидел, что один из пассажиров мертв, он наотрез отказался взять его в машину. «Я не хочу историй», — сказал он. Они вернули покойника в дом и поставили его в углубление вроде ниши на лестнице, оставив консьержке записку на циновке у ее двери: «Будьте осторожны завтра утром, когда будете подметать, — за лестницей находится труп».

— Курьезно… — сказала Дениза. — А впрочем, что же здесь курьезного? Это скорее трагично…

— Смеются только над тем, чего страшатся, — сказал Бертран. — Смерть комична потому, что люди ее боятся.

Фабер, желая во что бы то ни стало удержать внимание слушателей, быстро продолжил разговор о других внезапных и странных смертях.

— Согласитесь, — сказал он, — что воспитанному человеку не пристало умирать в чужом доме. Однако я знаю одного парня, необычайно вежливого, который невольно оказался виновным в такой оплошности. После обеда у Ротшильдов, когда подавали кофе, он поднес руку к сердцу, сказал: «Простите!» — и рухнул.

От похоронных историй Фабер со все возрастающим воодушевлением перешел к историям игорным, любовным. Около часу ночи Бернар, который не любил полуночничать, напомнил, что, пожалуй, пора отправляться ко сну. Фабер, которого приводило в ужас ночное одиночество, на мгновенье встревожился и тут же предложил прочитать свою новую пьесу, а делал он это блестяще, изображая сцены, меняя голоса и смеясь над собственными выдумками. Таким образом ему удалось удержать нас до двух часов. Мужчины позевывали и, обмениваясь утомленными взглядами, в безнадежности качали головами; женщины слушали, завороженные и покорные.

На следующий день я узнал, что Антуан Кенэ вечером уезжает, потому что ему необходимо быть в Париже на ужине, и что супруги Шмит любезно согласились привезти туда Франсуазу в понедельник утром.

Я отвел Денизу в сторонку:

— Откровенно говоря, Дениза, не нравится мне это… Вы же знаете Фабера. Он говорил мне о Франсуазе с таким лихорадочным воодушевлением, какое у него не предвещает ничего хорошего. Если оставить ее на ночь одну, он будет преследовать ее.

— Но мы же все будем здесь.

— Дениза, мы знаем по опыту о его хитростях! Он найдет десяток поводов затащить эту бедняжку в парк, под лунный свет…

— Но есть же Одетта.

— Вы не хуже меня знаете, что Одетта не вмешивается… Вы хотя бы представляете себе супругов Фабер в одной спальне?

— Нет, он этого не выносит… Она расположилась на террасе второго этажа, а он на первом, в голубой комнате.

— Так что же?

— Но, дорогой, что за важность для вас? Вы что, страж Франсуазы?

— В какой-то степени да… Я дружен с ее мужем, он очень славный человек… и даже больше…

— Немного занудлив, немного глуп…

— Я этого не нахожу, разве что вы назвали глупцом мужчину, который имеет слабость обожать свою жену… Странно услышать это от вас, которая любит «благородные души».

— Глупец, — сказала она, — в моем понимании содержит оттенок нежности… Серьезно, что вы хотите, чтобы я сделала? Ведь не я же посоветовала Антуану уехать, а предложить Франсуазе остаться было моим долгом гостеприимства.

— Вы могли предостеречь ее относительно Фабера, ведь она мало знает его… Вы и сейчас еще можете…

— Фабер такой же мой гость, как и вы. Я не вправе ни чернить его, ни как-то пакостить ему. Впрочем, он скорее даже мне симпатичен, несмотря на его недостатки, а может, именно благодаря им. В нем есть нечто чрезмерное, как в моральном смысле, так и в физическом. Он не такой, как все.

— Решительно все женщины, и даже самые умные, становятся жертвой этого самохвальства…

— Я процитирую вашего любимого автора, — сказала Дениза. — «Женщины не становятся бóльшими, чем они есть, жертвами комедий, которые перед ними разыгрывают мужчины».

— Не большими, но такими же… Ладно!.. Если вы не хотите или не можете предупредить Франсуазу, я возьму это на себя.

— Что ж, творите ваше благодеяние, дорогой… Это абсолютно ничего не изменит, но ваша совесть будет чиста… Тихо! Вот и муж!

Антуан Кенэ шел через лужайку к нам. Я внимательно посмотрел на него и подумал: «Да он во сто раз лучше Фабера!» Он снова извинился перед хозяйкой дома: «Ужин военных собратьев… Я еще три месяца назад дал согласие… Я не могу отказаться».

Дениза пошла сделать какие-то распоряжения, а я остался в кресле рядом с Антуаном. Он был расположен к доверительности и очень понравился мне. Я спросил, что заставило его оставить фабрику.

— Долгое время, — ответил он, — я думал, что активная деятельность будет для меня спасением, а потом перестал верить в то, что делал, и у меня опустились руки. Тогда я попытался попробовать себя в писательстве, но от этого я тоже часто устаю… По правде сказать, единственное чувство, которое спасает меня от самого себя, — это любовь… Она доставляет несколько восхитительных мгновений, коротких конечно, но их достаточно для того, чтобы понять цену жизни. Вот почему я выбрал затворническую жизнь с Франсуазой на юге. Кроме нее, мне ничего не надо. Вот только я частенько побаиваюсь, что это наскучит ей… Ах, трудная все-таки штука — жизнь!

— Вы недостаточно уверены в себе, — сказал я. — Другие, чтобы оценить нас, никогда не идут дальше нашей собственной оценки.

— Да, знаю… Но я почти не люблю себя… Это так… Или, скорее, мне, чтобы быть счастливым, нужно держаться за что-то, что намного выше меня… В молодости мне нравилась команда «смирно!»… Во время войны я не чувствовал себя униженным, когда у меня были командиры, которых я уважал… Ни на фабрике в те времена, когда мой дед устанавливал там неоспоримую, непререкаемую власть… Большинство людей в душе испытывают потребность в ней… Духовые оркестры, хоры, игроки в футбол вынужденно объединяются вокруг общей цели… Я же думаю, что любовь женщины может сыграть такую роль… Теперь мне приходится спрашивать себя: может быть, есть только одна любовь — к Богу?.. К несчастью, у меня нет полной уверенности…

Он уехал после завтрака. Мы все проводили его до коляски, он запечатлел на губах Франсуазы долгий поцелуй. Я посмотрел на Фабера. Когда коляска отъехала, он рассмеялся своим торжествующим ржанием.

Я дал себе слово поговорить с Франсуазой. Случай, возможно не без ее помощи, мне благоприятствовал. В Сент-Арну был уголок, где я любил читать в тишине. Довольно удобная деревянная скамейка, выкрашенная, как полагается, зеленой краской, с прекрасным видом на склон, покрытый шильной травой, там любили сидеть гуляющие. Ее затеняли липы. В ветвях слышалось тихое жужжание пчел. Я принес томик Бальзака и перечитывал, в сотый раз наверное, «Тайны княгини де Кадиньян», когда почувствовал, что ко мне кто-то приближается. Я поднял голову и увидел Франсуазу. Она была одна, бодрая и улыбающаяся.

— О! — воскликнула она. — Вы тоже нашли это убежище?

— Я его нашел гораздо раньше вас… Я приезжаю в Сент-Арну уже десять лет… А вы не отдыхаете после обеда, как остальные?

— Нет, я чувствую себя бодрой, ублаготворенной и решила прогуляться… Я могу присесть рядом с вами? Краска скамейки не опасна для моего платья?

— Это было бы прискорбно. Оно так вам к лицу… Голубое шелковое платье в полоску, как у Марии-Антуанетты… В то время она была еще всего лишь женой парижского дофина… Не тревожьтесь. Эту скамейку не перекрашивали несколько лет.

— Да, верно… — сказала она, садясь. — Вы же завсегдатай этого дома… Я понимаю вас, здесь прекрасно… Я нахожу, что Дениза принимает с поразительным тактом… Если вы хотите побыть в одиночестве, она оставляет вас в покое… Если вам хочется поговорить, дом полон интересных людей… Какой забавный этот Фабер! Вчера вечером у меня было такое чувство, будто я слушаю одну из его пьес, сыгранную превосходными актерами…

Поодаль, в долине, медленно прозвонил колокол.

— Да, — сказал я, — Фабер умен и талантлив, но он человек очень опасный.

Она рассмеялась:

— Вы, мужчины, забавляете меня… С сегодняшнего утра вы третий, кто настраивает меня против Фабера.

— И кто же эти двое?

— Бертран и Кристиан, естественно.

— Но не ваш муж.

— Бедный Антуан! Нет, он умеет страдать молча.

— Вы знаете, что я очень расположен к вашему мужу? Сегодня утром я немного побеседовал с ним. У него доброе сердце, его глубина поражает.

— Я знаю, он очень милый.

— Он больше чем милый.

— И это я знаю… Но вы начали говорить со мной о Фабере… Почему вы находите его «опасным»?.. И для кого? Не для меня, я полагаю?

— И для вас, и для всех других женщин. Представьте себе, Франсуаза, мужчину, абсолютно бессовестного в любви… И я употребляю слово «любовь» лишь потому, что не нахожу более подходящего, ибо он вряд ли любит… Он охотится за женщинами, как другие охотятся на оленей… Удачная охота приносит ему радость, увеличивая счет побед… И конечно, мимолетное удовольствие… Но вот пьеса разыграна, вписана в его реестр, и она его больше не интересует. Он переходит к следующей… Я знаю его со времени нашей общей молодости, я даже затруднился бы сказать вам, сколько я видел несчастных женщин, вся жизнь которых была погублена им… Они потеряли мужа, детей, уважение к самим себе… Многие пытались покончить с собой. А он в это время пыжился от гордости.

— Очень романтично все, что вы рассказываете!.. В общем, Фабер — дьявол во плоти.

— Очень точно сказано… Да, он дьявол, который восстает против воли Бога и получает наслаждение от зла.

— Но дьявол очень приятный…

— Дьявол — джентльмен, это все знают.

— Вы верите в дьявола?

— Верю, когда вижу его… Посмотрите в его глаза… Послушайте меня, Франсуаза. Вы не находите дьявольским мужчину, который без намека на любовь принимается завоевывать добропорядочную женщину, у которого для этой маленькой войны есть некоторое число приемов или, если хотите, проверенных рецептов и который, чтобы победить, хладнокровно выбирает подходящее оружие?

— Откуда вы знаете, что он выбирает хладнокровно и без любви?

— Потому что он сам сказал мне об этом, потому что он этим похваляется… Ладно, вы хотите, чтобы я предсказал, что произойдет между вами?

Она со смехом взглянула на меня:

— Да ничего не произойдет!.. Почему вы решили, что я, жалкая провинциалка, интересую его, человека, окруженного женщинами более соблазнительными… более роскошными?

— Вы напрашиваетесь на комплименты? Вы интересуете его, primo^[3], потому, что вы красивы, «неоспоримо красивы», как говорит Кристиан… secundo^[4], именно потому, что провинциалка… Он уже давно снял сливки в Париже, и там ему стало трудно обновлять свой гарем дебютантками, которые к тому же не всегда ему по зубам… Провинциалка нечто новое, неизученное. А если к тому же она порядочная женщина, то становится добычей наиболее желанной… Дьяволу нужны праведные души, он находит истинное наслаждение в том, чтобы искушать именно их.

Она наклонилась, сорвала травинку и согнала ею муравья, который уже дополз до ее юбки.

— Праведная душа, — сказала она. — У меня душа не праведная; я полна тревоги… сомнений… Мы, женщины, несчастные создания… Мы нуждаемся, чтобы рядом с нами был кто-то сильный, должны чувствовать опору… Вы восхваляли моего мужа, и вы правы: Антуан замечательный человек… Но опора? Вот этого нет!.. Это, конечно, вовсе не означает, что я не люблю его, но…

— Вот этого я и опасаюсь… Вы женщина восприимчивая…

— Я этого не говорила.

— Вы сказали это помимо своей воли… Следовательно, вы входите в классификацию Фабера.

— Что вы называете классификацией Фабера?

— То, что он сам так называет… Своим друзьям-мужчинам он охотно объясняет, что в любовных играх, как и в игре в шахматы, имеется некоторое количество ходов для начала партии, классических, которые надо знать наизусть, и каждый пригоден для определенного типа женщин. Я не помню точно его списка. Но он примерно таков. Женщины восприимчивые или, если вам угодно, доступные могут быть разделены на женщин сладострастных, женщин с материнским инстинктом и женщин интеллектуальных. И каждая из этих категорий должна подвергаться атаке по-разному…

— А какие женщины недоступны?

— Влюбленные, сильно привязанные к другому мужчине, и «наседки», которых ничто не интересует, кроме их детей… Но это уже другая история… Вернемся к женщинам чувствительным. Для каждого типа у Фабера есть свой подход к атаке, всегда одинаковый, и он действует безошибочно.

— Например?

— Я не знаю всего наизусть… Заботливым «мамашам» он жалуется, вопреки очевидности, что очень одинок, болен, несчастен и нуждается в утешении. Они не могут устоять перед своим призванием и бросаются спасать любого взрослого, который считает себя ребенком. Такой была Жорж Санд, она не могла не посочувствовать страждущему, кто бы он ни был… Чувственным Фабер говорит: «Вы не представляете себе, что такое наслаждение… Да, конечно, у вас есть муж, возлюбленный… И он хороший, я знаю его… Но я разговаривал с ним о любви… он же ничего не понимает в этом… Ах, пустяки!.. Настоящая любовь — это не инстинкт и даже не чувство, это искусство и умение… Вот я мог бы открыть вам такие ощущения и дать вам счастье, о котором вы даже не помышляли…» Такова основная тема… Только он развивает ее намного лучше… намного подробнее… с намного большей страстью.

— Искусство? А почему бы и нет?.. К тому же у него такой опыт…

— Франсуаза! Вы попались на удочку? Уже?

— Напротив. Я вас поддразниваю… А что говорит он об умных женщинах?

— Сказать по правде, я уже забыл, но можно себе представить его аргументы: «Вы необычайно превосходите свое окружение; вас не ценят по достоинству; вам нужен мужчина, который бы не приглушал вашего призвания, а восхвалял бы его». После чего он предлагает себя… Добавьте во всех трех случаях еще признание, что никогда раньше он не испытывал ничего подобного… Ваши волосы, ваши глаза, ваш стан, ваша грация… А тут еще лунный свет, и — получайте в горячем виде… Вот рецепты Фабера.

— Не вижу в этом ничего ни особо нового, ни опасного, — проговорила она. — Все женщины слышали что-нибудь подобное.

— Возможно, но сказанное не с такой силой, не с таким театральным даром… У этого дьявола есть дар… Если я прошу вас усомниться в нем, то лишь потому, что знаю его штучки… Наверняка он уже сегодня предложит вам прогуляться в ночи. Надеюсь, вы откажетесь…

— А если бы я согласилась, — спросила она, — к какой категории он причислил бы меня?

— Он не откровенничал со мной. Но он специалист, у него есть чутье, и он почти всегда определяет точно.

— А к какой категории причислили бы меня вы?

— Специалист всегда хранит свои секреты… Да вы сами прекрасно увидите, когда он сделает первые ходы, это будет его игра… Или, скорее, я надеюсь, что вы проявите мудрость и никогда не останетесь наедине с ним.

Она встала, спросила меня:

— Не хотите пройтись немного? Я в очень легком платье и не скажу, что мне так уж тепло.

Мы пошли по дороге в деревню, по извилистой дороге, обсаженной колючим кустарником. Я смотрел на Франсуазу, на ее светлые вьющиеся волосы, на нежную твердость ее профиля, ее красивый взгляд и думал: «Надо любым способом помешать этой сумасбродке погубить себя ради мужчины, который уже через полгода забудет о ней».

— Вы знаете, — спросил я, — историю Сильвии Нуартель?

— Нет… Не забывайте, я ведь провинциалка… Эта история связана с Фабером?

— Более чем просто связана. Это история, в которой Фабер главный герой… или, скорее, предатель… Сильвия была восхитительной, серьезной женщиной, она вышла замуж за Юбера Нуартеля, крупного инженера, проектировавшего мостоы. Образцовая семейная пара. Двое детей. Муж довольно часто бывал в отъезде, потому что некоторые его предприятия находились за границей. Но жена, рассудительная, мудрая, как француженки из романов Жироду^[5], занималась своими детишками, жила в окружении своей прелестной семьи. Короче — полная идиллия…

— До того дня, когда огромный злой волк…

— Вот именно… Так случилось, к несчастью, что Фабер встретил у своих друзей Сильвию. И тотчас же обрушил на них лавину вопросов, каким и я подвергся касаемо вас: «Кто она? Где ее муж? Как случилось, что я до сих пор не знал ее?»

— Он вам задал эти вопросы обо мне?

— А что вы думаете? Эти и еще много других… Но я вернусь к Сильвии. Фабер тут же пересел поближе к ней, отлично разыграл свою роль, и Сильвия была обольщена. На следующий день началась осада. Звонки по телефону, цветы, ложа в театре… Инженер в то время находился в Турции. Сильвия, свободная, слишком свободная, после дней героического сопротивления безумию стала любовницей Фабера. Это было прискорбно, потому что он, как всегда, видел в ней красивую вещь, уже потускневшую, использованную. Тем не менее, будь это другой мужчина, все могло бы остаться в тайне. Но Фаберу доставляло еще большее удовольствие ославить женщину, чем обладать ею. Когда Нуартель вернулся, весь Париж уже был наслышан и судачил об этом. Сама же Сильвия, умная Сильвия, вела себя самым неразумным образом. Даже если бы муж не узнал правды, она, я думаю, сама бы выложила ее.

— Просто она была очень влюблена.

— В Лондоне должны были играть одну из пьес Фабера. Он предложил ей поехать туда с ним. Она приняла решение не сразу: понимала, что это будет разрывом с мужем, с семьей… Фабер с яростью настаивал, требовал от нее этого доказательства ее страсти, и она сдалась.

— И муж отверг ее?

— Нет. Ее муж, человек великодушный, хотел дать ей шанс вернуться ради детей и поначалу скрыл ее отсутствие. Но на них обрушилась целая вереница катастроф… Фабер приносит несчастья… Авария, в которую попал автомобиль, где она находилась с Фабером, — это уже скандал. После катастрофы ее лицо было обезображено… Возмущенная родня мужа требует развода… Менингит и смерть ее малыша Жака, в то время как она была в Лондоне. И развод, поскольку ситуация становилась невозможной и абсурдной… А Фабер вскоре навсегда бросил Сильвию, потому что нашел себе любовницу помоложе.

Франсуаза, перестав иронизировать, наклонилась и сорвала на склоне клевер с четырьмя листочками.

— Какая трагическая история! — сказала она. — И что же сталось с Сильвией?

— Одна из этих покинутых горестных женщин, которых так много в Париже… Последний штрих ужасен… Как-то, будучи в «Комеди Франсез», когда я в антракте в фойе разговаривал с Фабером, она прошла мимо нас, опустошенная, с изуродованным глубокими шрамами лицом. Он увидел ее, рассмеялся своим дьявольским смехом и сказал мне: «Иезавель… Я называю ее Иезавель, потому что она всегда помпезно разукрашена, „как в день своей смерти“^[6]… Она меня ненавидит… Она просто потаскуха». Вот так этот донжуан предает своих женщин.

Франсуаза долго молчала. Нас обогнала машина, оставив после себя клубы пыли и запах бензина.

— Вернемся… — сказала Франсуаза. — Я устала…

Вечерние посиделки на террасе были, как никогда, хороши. Листья на деревьях словно замерли. Лишь изредка что-нибудь нарушало тишину: крик ночной птицы, отдаленный лай собаки в деревне, гудок поезда в долине. Гости Сент-Арну, разбившись на маленькие группки, тихо беседовали. Я сидел один, углубившись в кресло, и смотрел на звезды. Огромность мира создавала у меня ощущение тщетности наших земных волнений. Фабер уселся рядом с Франсуазой и, склонившись к ней, воодушевленно что-то говорил. Я с грустью видел, как она внемлет ему.

«Все величественно вокруг нас, — думал я, — кроме нас самих… Что за важность для Фабера еще одна победа при виде этой таинственной, бесконечной Вселенной? Но он плетет свои сети, как паук. Он кружит над женщинами, словно летучая мышь, которая гоняется в ночи за мошками… Но в конце концов, что за важность, если у каждого существа свои инстинкты?»

И еще я подумал:

«Это много значит, когда дело касается нашей белой расы… Бедная Франсуаза… Я-то думал, что спас ее».

Меня окликнула Дениза:

— К чему такое блистательное одиночество? Вы грезите?

— Да, — ответил я, — мне пригрезился кошмар.

Позже, когда все разошлись, Франсуаза и Фабер пожелали друг другу спокойной ночи так подчеркнуто, что мои опасения подтвердились. Вернувшись в свою комнату, я бросился к окну и увидел две темные фигуры, одну очень высокую, они удалялись к лесу. Я решил подождать их возвращения, но не дождался, уснул.

Утром я их не видел. Они вместе уехали в машине Фабера; уезжая, Франсуаза бросила несколько слов Бертрану Шмиту: «Не тревожьтесь обо мне, я срочно должна быть в Париже, и мсье Фабер любезно согласился подвезти меня. Он просит вас позаботиться о его жене, она еще спит».

Дальше все произошло так, как легко можно было себе представить: урожай несчастий, которые Фабер сеял в жизни любой женщины, познавшей печальную участь понравиться ему. Однако в случае с Франсуазой Кенэ худшего не случилось благодаря бесконечной доброте ее мужа, который с достоинством сумел спасти если не свою любовь, то по крайней мере свой семейный очаг. Что касается меня, то я долгое время не встречал их. Потом, через три года после той ночи в Сент-Арну, я оказался зимой в Ницце, в том же отеле, что и Франсуаза. Я не узнал ее, настолько она изменилась. Она сама непринужденно подошла ко мне и почти сразу заговорила со мной о нашей последней встрече.

— Эта звездная ночь… — проговорила она. — Я никогда не забуду ее… Вы оказались пророком.

— Увы, да… Я видел, как вы выходили вместе при свете луны… И естественно, он сказал вам…

–…все, что вы мне предсказали, слово в слово…

— И однако вы его выслушали…

— Ах! — воскликнула она. — Это было так красиво сыграно!

Она попыталась изобразить улыбку, но ее ужасающая худоба свидетельствовала совсем о другом. Она умерла в том же году. У бедной женщины был рак.

Примечания

1

Холостяцкая однокомнатная квартира (фр.).

2

Муж (ит.).

3

Во-первых (ит.).

4

Во-вторых (ит.).

5

Жироду Жан (1882–1944) — французский писатель.

6

Дочь сионского царя Ефваала, жена Ахава, седьмого израильского царя, символ любодеяния и разврата. Иезавель по приказу Ииуя, десятого царя израильского, была выброшена из окна, когда она, получив весть о том, что «прибыл Ииуй в Изреель… нарумянила лице свое, и украсила голову свою, и глядела в окно» (4Цар., 9: 30).