Параллель: операция «Вирус» и дело Понтия Пилата

Анатолий Самсонов

С интервалом в две тысячи лет шли они по этой бесконечной обильно политой кровью и усыпанной прахом дороге, которая и называется человеческой историей.Они были очень разными и в чем-то очень похожими: желчный и мстительный прокуратор Иудеи Понтий Пилат с верным помощником – начальником Тайной службы, и полковники Корнев и Каеда – охотники за секретами биологического оружия.Эта книга об их испытаниях и приключениях, дорогах скорби и триумфа.

Глава IV. Встреча с Арканием

С террасы дворца прокуратор увидел Аркания, поднимающегося пружинистым шагом по дугообразной лестнице, спадающей от дворца к площади. Быстро промелькнув, тот пропал за громадой здания.

Опустив руки на каменные перила, прокуратор стоял, приподняв голову и подставляя лицо свежему морскому бризу. Вспомнилась первая встреча с Арканием в день прибытия в Иудею. Весь тот день Арканий провел с Пилатом. Сопровождал его в поездке по городу, присутствовал на приеме членов Синедриона, потом Ирода Антипы, прибывшего из Кесарии Филипповой с многочисленной свитой, вечером на ужине с Импатом — старшим трибуном расквартированной в Иерусалиме Второй Сводной когорты Двенадцатого Молниеносного легиона. После ужина Пилат отпустил Импата, но оставил Аркания, с которым хотел переговорить с глазу на глаз. Их беседа затянулась далеко за полночь. Пилат помнил, что испытал тогда удовлетворение: его личные впечатления от знакомства с Арканием совпали с теми характеристиками, которые ему дали в Риме.

Перед отъездом в Иудею Пилат посетил Магистрат и встретился с эдилом — членом магистратуры, отвечающим за обеспечение общественного порядка, полицейскую и тайную службы Империи. Там он впервые услышал это рабочее имя — Арканий (arcana — тайна) и имена двух его помощников: Калвус (calvus — лысый) и Лупус (lupus — волк). Узнал, что они родом из Рима, из сословия квиритов — свободных полноправных граждан. Последние двое подобраны для службы в Иудее самим Арканием. Пилат был удивлен и несколько разочарован тем, что его визит в магистратуру и беседа с эдилом незначительно раздвинули границы знаний о структуре и принципах работы имперской Тайной Службы. Эдил, уловивший разочарование Пилата, сказал ему: — Все, что необходимо знать вам сообщит Арканий.

Пилат вспомнил, что потребовалось совсем немного времени для того, чтобы он проникся доверием к начальнику Тайной Службы. Пилат знал свою черту. Он всегда и везде выискивал и выделял профессионалов, в этом ему помогали интуиция и опыт. Эти люди становились его опорой.

Но вот на террасе появился гость. По его учащенному дыханию было видно, что он торопился. Направившись к прокуратору и не доходя шагов пяти, Арканий остановился, вскинул в традиционном приветствии вперед и вверх правую руку, затем приложил ее к груди и слегка наклонил голову:

— Здравия и долгих лет прокуратору!

Прокуратор подошел, коснулся рукой плеча гостя, показывая тем самым расположение к нему и указывая другой рукой на ложе напротив того, на котором недавно возлежал сам. Арканий скинул плащ, отстегнул широкий кожаный пояс с закрепленными на нем с одной стороны ножнами с мечом, с другой — ножом и небольшим тубусом, и положил пояс с оружием рядом с ложем. Лязгнули ножны меча и ножа.

Тотчас на террасе появилась смуглая служанка с кувшином, глиняной плошкой и вышитым замысловатыми узорами куском чистого полотна. Сполоснув лицо и руки, Арканий занял предложенное ему место подле прокуратора. Служанка, приняв из рук Аркания полотенце, стрельнула взглядом в гостя и легкой, грациозной походкой направилась в покои дворца. Мужчины невольно проводили взглядом удаляющуюся высокую, стройную фигуру.

— Арканий, мне кажется, вы произвели впечатление. При мне она так не ходит. А взгляд!

— Да, взгляд! Взгляд красоты. Но я не помню, чтобы видел ее раньше. Новенькая?

— Все новенькие. Мы поменялись с Вителлием. Он прислал мне своих слуг, а я отправил ему с Гермидием в Антиохию моих. Вителлий, как и я, считает, что прислугу периодически надо менять. К ним начинаешь привыкать, они врастают в местные условия, возникают какие-то отношения, выходящие за рамки их прямого предназначения. Это ни к чему. Однако новых слуг надо учить, обмен решает эту проблему.

— Она не арамейка?

— Нет, египтянка.

Вновь послышались легкие шаги. Египтянка в сопровождении второй служанки вернулась на террасу. В руках обеих были разносы, уставленные кувшинами, чашами и блюдами. Слегка приседая и мило наклоняясь, женщины расставляли яства на небольшом столе между ложами, стараясь делать все быстро и точно. Служанки закончили сервировку стола и замерли, почтительно и вопросительно глядя на прокуратора. Прокуратор окинул взглядом стол и кивнул головой. Женщины наполнили чаши вином и удалились. Мужчины подняли чаши, Пилат произнес:

— Здоровье императора Тиберия. — Смакуя вино, прокуратор опорожнил чашу. Гость последовал его примеру и теперь с интересом рассматривал играющую резными гранями и узорами чашу, выполненную из стекла. Это было настоящее произведение искусства. — Римская работа, — пояснил Пилат, — позволяет, в отличие от глиняной посуды, сохранять вкус вина, и… просто красиво. Прокуратор теперь уже сам наполнил чаши вином и, неспешно отрывая ягоды винограда от свесившейся с блюда грозди, с видимым удовольствием наблюдал, как проголодавшийся в дороге гость утолял голод.

Насытившись, гость отодвинул блюдо и вежливо поблагодарил прокуратора. Тот поднял свою чашу, приглашая гостя. Пилат видел, как Арканий, осушив небольшими глотками чашу, с наслаждением прислушивается к вкусовым ощущениям. Прокуратор поднял руку, появились служанки, убрали со стола блюда, оставив кувшины с вином и водой, и фрукты.

— Я полагаю, теперь мы можем перейти к делу, — Пилат благожелательно поглядывал на гостя, предоставляя ему инициативу.

— Начну с главного. Подозрения о том, что волнения в Иерусалиме накануне праздника Пасхи были делом рук зелотов и сикариев, подтверждения не нашли. (Зелоты — антиримская партия, сикарии — боевое крыло партии, от слова sica — лат. кинжал. Примеч. авт.) Беспорядки в городе были спровоцированы самим первосвященником Кайафой.

— С какой целью? — быстро спросил прокуратор. По выражению лица прокуратора можно было понять, что его посетила именно сейчас догадка, причем догадка странная настолько, что он боится поверить ей. Арканий, внимательно вглядываясь в лицо собеседника, уловил это движение мысли и отвлечение на нее Пилата и выдерживал паузу, дожидаясь пока его внимание вернется к нему.

— Да, да, Арканий, продолжайте. Прокуратор кашлянул и отвалился на подушки ложа. Теперь он был само внимание.

— Цели три. Все они взаимосвязаны. Итак, первая. Уничтожить Иисуса, и не просто уничтожить, а уничтожить непременно руками римской власти. Вторая — подорвать веру в те идеи, в то учение, которое проповедовал Иисус, поскольку оно несет опасность для ортодоксальной иудейской веры и болезненно затрагивает интересы иерархов. Третья — компрометация прокуратора, как носителя имперской власти и в глазах Императора и Рима, и в глазах иудеев.

— Так, так — произнес Пилат, — так вы полагаете, что решение спровоцировать волнения в городе, было принято Кайафой после моего отказа рассмотреть дело и утвердить смертный приговор Иисусу?

— Точно так, прокуратор. Теперь это известно доподлинно.

— Мне помнится, — прокуратор устремил взгляд в сторону Стратоновой Башни, — я вернул дело Кайафе до полудня, а сразу пополудни начались волнения. Как же ему удалось так быстро все организовать?

— Это оказалось несложно. Представьте базар в Давидовом Городе у Старых Ворот, заполненный горожанами и приезжими с праздничными товарами и покупками, толпы богомольцев, нищих, воров и просто бездельников. И в этой возбужденной, словно улей, предпраздничной лихорадкой разношерстной толпе вдруг появляются десятка два людей, которые будоражат всех своими речами, призывают идти к Башне Хананела, где уже собралась толпа. А с Башни вещает……

— Позвольте, я прерву вас, Арканий, поскольку это очень важно. Чтобы поджечь толпу, даже готовую вспыхнуть, нужен толчок, искра. Что это могло быть? Ведь не мог же Кайафа через своих эмиссаров прямо подталкивать народ к бунту против власти? Ведь не глупец же он? — В глазах прокуратора вспыхнул нехороший огонек, как будто в нем самом загорелся какой-то материал.

— Да, прокуратор, Кайафа умен и хитер. Его люди не подстрекали народ к бунту против Рима и, уж тем более, против местной власти. Они призывали людей выступить против Иисуса подосланного, да, да… подосланного Понтием Пилатом. Они кричали на базаре, что он подослан прокуратором для того, чтобы внести сумятицу, разрушить веру отцов и извратить законы предков. По моему поручению Лупус провел тайное расследование. Ему удалось через своих людей установить кое-кого из этих крикунов и даже узнать: кто и сколько им заплатил за это.

— Они были допрошены?

— Нет. Пока в этом не было необходимости.

— Хорошо. Вернемся к сути. Итак, подосланный Иисус, беспорядки и все прочее. Но позвольте, Арканий, зачем это нужно прокуратору, ведь это надо как-то объяснить?

— Есть объяснение. Прокуратор инициирует сумятицу и беспорядки, тем самым, показывая и доказывая, что местная власть не выполняет свои функции. Одним словом, Пилат добивается прямого римского правления, понимай — единоличного, как в большинстве других римских провинций, где местная власть вовсе не нужна.

«Да, — подумал Пилат, — действительно, в том виде как сейчас — не нужна. И если бы тогда, накануне Пасхи, я увез Гермидия и увел когорту Импата из Иерусалима, это было бы доказано. У меня был реальный шанс, но я его не использовал. Тиберий получил бы повод изменить установления своего великого предшественника — императора Августа, который ввел эту форму правления в Иудее. И сделать это не по собственной инициативе. Изменение формы власти было бы вынужденной мерой, продиктованной местными причинами». — Эти горькие, выстраданные мысли пронеслись в голове прокуратора. Он вздохнул и сказал:

— Ах, вот как! Ах, Кайафа, ах коварный чернец! О, Небо! Эта догадка пришла ко мне, но пришла слишком поздно. Итак, уничтожение проповедника, как посланца римской власти! Неприятие народом его учения как заведомо враждебного по источнику происхождения — от той же самой римской власти! Конечно, с точки зрения ортодоксальных иудеев кто как не римская власть вложила в уста Иисуса слова: «Возлюбите врагов своих…»! Как просто! Да, и еще вы говорите, третья цель. Так, так… — Пилат задумался. Теперь глаза его полыхали желтым огнем, как будто пришедшее к нему озарение воспламенило бурлящую желчь. Арканий, глядя на прокуратора, подумал: — «Все. Он уже понял все и дополнил картину сам». — Как бы в подтверждение этого прокуратор продолжил, рассуждая вслух:

— Теперь мне кажется понятной до конца и роль Иуды. Предательство Иисуса — это только первая часть отведенной ему роли, вторая — свидетельствовать… против меня. Сохрани я жизнь Иисусу, — Пилат спасает государственного преступника. Предавая его казни, Пилат прячет концы в воду, скрывая собственное преступление. И есть показания своего, ручного свидетеля — Иуды, и невольного — Гермидия. Ах, Кайафа! И Тит Плавт, и Росций Галл в одном лице! (Тит Плавт и Росций Галл — знаменитые в те времена в Риме сценарист и актер.) Пилат замолчал, устремив отсутствующий взгляд в морскую даль, где уже сгущались вечерние сумерки. Огоньки в его глазах погасли. Мгновение — и прокуратор преобразился. Лицо стало жестким, глаза потемнели и приобрели холодный блеск.

— Арканий, если все это так, то следует ожидать следующего хода…

— Он уже последовал, прокуратор.

Арканий наклонился, поднял с пола пояс и отстегнул от него небольшой тубус. Вновь глухо звякнул металл. Из тубуса Арканий извлек свиток и передал прокуратору. Приняв свиток, он поднял руку и, обратив лицо в сторону дворца, крикнул: — Светильники сюда. — В густеющих сумерках от дворцового входа к ложу прокуратора двинулась фигура, освещенная двумя светильниками. По мере ее приближения, прокуратор и гость рассмотрели третий источник света: мерцающие прекрасные глаза египтянки. Отпустив служанку, прокуратор развернул свиток и, пристроив пергамент между светильниками, стал читать. Даже в этом неверном свете Арканий увидел, как лицо прокуратора стало преображаться, приобретая хищные черты. Дочитав, Пилат бросил свиток на стол и брезгливо потряс кистями рук, словно они были испачканы. Взяв кувшин и наливая в чаши вино, прокуратор чуть слышно с отвращением повторял:

— Императору Тиберию… Понтий Пилат… провокация…

….подстрекательство к бунту… пренебрежение к закону… попытка спасти от наказания государственного преступника… им же подосланного… самоуправство… стремление к власти, сравнимой с императорской… Иуда… Гермидий, — наполнив чаши, Пилат, приглашая, поднял свою и, подождав гостя, осушил ее до дна. Затем бросил косой взгляд в сторону свитка и спросил:

— Это копия, где же оригинал?

— Оригинал с курьером движется в сторону Газы, затем морским путем последует в метрополию.

— Хм…. Арканий, расскажите мне подробно обо всем этом.

— Извольте. Вчера мне стало известно, что жалоба, — Арканий кивнул в сторону свитка, — подготовлена и подписана Кайафой и кое-кем из состава Синедриона. Я немедленно поручил Лупусу организовать наблюдение за дворцом Кайафы и за перемещениями первосвященника по городу. Калвус занялся выяснением: кто из особо доверенных лиц Кайафы находится в городе. Вечером того же дня Кайафа, облаченный в светское платье, посетил некоего Рафаила, проживающего в доме недалеко от Овечьих Ворот. С Рафаилом проживают жена, двое детей и служанка. По счастью, служанка дружит с Калвусом, и виделась с ним до прихода Кайафы. Тем же вечером служанка сообщила Калвусу и о визите Кайафы, и о том, что хозяин собирается рано утром выехать в Газу. Пришлось Калвусу отправиться в качестве легионера на службу у южных городских ворот. Так он убедился, что Рафаил с двумя сопровождающими действительно собрался покинуть город. Но прежде чем Рафаил выехал за городские ворота, Калвус показал его своему человеку и тот с опережением отбыл в Газу. Там он в качестве попутчика пристанет к ним.

— Это правильно, — живо согласился Пилат, — далекие путешествия всегда чреваты опасностями. И в городах полно всякого сброда, и на дорогах не всегда спокойно. Не так ли?

— Да. Так, значит, прокуратор полагает… — начал Арканий, но Пилат прервал его:

— Я полагаю, что курьер должен выполнить свою миссию и благополучно вернуться. Не будем доставлять Кайафе лишнее беспокойство, он должен пребывать в убеждении, что дело сделано и остается только ждать.

Пилат задумался: — «Ни из Газы, ни из Пелусии суда в метрополию не ходят. Значит, курьеру придется сухопутным или морским путем добираться до Александрии. Дорога от Иерусалима займет минимум пять дней. Это моя фора».

— Вот что, Арканий, немедленно пошлите гонца в Иерусалим, мне срочно нужен Калвус. Он поедет в Рим с моим поручением.

— Калвус здесь, он прибыл со мной.

Прокуратор широко открытыми глазами посмотрел на Аркания и произнес:

— Повторю то, что уже говорил ранее: я рад, что судьбой нам предопределено работать вместе. Вы еще раз оправдали мои самые лучшие ожидания.

— Ваши слова делают мне честь, прокуратор.

— Однако уже поздно. Пора отдыхать. Продолжим утром. Повернув лицо к дворцу, Пилат позвал:

— Луция!

Арканий поднял с пола свой тяжелый пояс. Прокуратор, глядя на него, и, как будто вспомнив что-то, спросил:

— Простите мою наблюдательность, Арканий, но, когда вы доставали свиток из тубуса чуть было не выпал второй. Он имеет отношение к нашему делу?

— Прямое. Он касается вашего поручения, о котором я не успел доложить: об Иисусе и его учении.

— Дайте мне его. Я прочитаю, ибо чувствую, что сон не скоро придет ко мне этой ночью. Это написал Он?

— К сожалению, нет. Древние пророки, как утверждается, извещали о Его приходе, их письмена пришли из глубины веков. Он же, придя, не оставил письменных документов. Ни одного. Это странно, но факт!

Подошедшая египтянка, держа в руке светильник, ждала указаний. Прокуратор обратился к ней: — Луция, проводи гостя, ты мне сегодня более не понадобишься. С легким поклоном женщина отступила и, грациозно развернувшись, пошла к входу во дворец. Попрощавшись с прокуратором, Арканий последовал за ней. Обе фигуры скоро пропали в покоях дворца. Пилат остался один в крошечном освещенном клочке пространства, окруженный ночной тьмой. Расстелив свиток перед собой, Пилат начал читать пояснения Аркания о том, что текст содержит подробное изложение проповеди Иисуса, с которой он обратился к своим последователям в горах недалеко от Геннисаретского озера. В этой проповеди, названной потом Нагорной, Иисус, словно предчувствуя скорую смерть, изложил в лаконичной форме суть своего учения.

Прокуратор углубился в чтение. Оно сразу захватило его. Склонившись над свитком, Пилат вчитывался в строки, возвращался назад, вскидывал голову к небу, обдумывая прочитанное, и продолжал чтение. Его охватила внутренняя дрожь и ощущение того, что он стоит на пороге понимания чего-то очень важного и в то же время очень простого, что он прикоснулся к чему-то огромному, чистому, светлому и… такому… недоступному.

Дочитав, Пилат отложил свиток в сторону и уставился на огонек светильника. Его охватило состояние оцепенения. Не отрывая взгляда от огня, прокуратор достал из кожаного мешочка на поясе высушенный и скрученный в небольшой шарик снотворный корень мандрагоры, морщась, сжевал его и запил вином. Огонек светильника запрыгал в попытке удержаться на фитиле, недовольно зашипел и погас. Освещенное пространство сжалось и это вызвало непонятную мысленную ассоциацию с только что прочитанным текстом. Но эту не оформившуюся мысль оттеснили куда-то видения прошлого.

Пилат увидел самого себя, идущего шаткой походкой к своим солдатам, хрипящего из последних сил: — прощены! — и падающего в траву. Он вспомнил, как свет в его глазах начал меркнуть и сжиматься пока не превратился в точку, которая тоже исчезла в темной тишине. Потом резкий запах и прямо перед ним невозмутимое лицо центуриона Потера, держащего в руках тряпку, смоченную уксусом.

Очнувшись, он не мог понять, сколько времени был в забытьи. Кое-как встал, опираясь на мощную руку центуриона, и стал осматриваться. Он увидел вокруг себя радостные лица легионеров. Радостные оттого, что они победили, что они остались живы, что они прощены и избежали децимации и позорной казни. Он увидел, как солдаты уносят раненых к уже поставленным шатрам эскулапов, затем возвращаются и укладывают тела своих погибших в бою товарищей в ряд, показавшийся тогда Пилату бесконечным. Затем бегут к поверженным, но еще живым врагам. Те ковыляют, бегут, ползут, пытаясь спастись, или просто катаются и корчатся на окровавленной траве, завывая от боли и страха. Но убежать, уползти, спрятаться и спастись не удается никому.

Начинается кровавая вакханалия. Перед Пилатом поплыли лица его солдат, теперь искаженные ненавистью, обезумевшие от крови, потерявшие человеческий облик. Пилат хочет крикнуть им: — Опомнитесь, римляне! Вы же воины, а не убийцы! — Но нет сил. Да и… бесполезно.

Послышался треск и шипение. Погас и второй светильник. Пилат в полной темноте вытянулся на ложе и закрыл глаза. Теперь он мысленно видел перед собой избитое, в кровоподтеках лицо осужденного, его полный достоинства спокойный взгляд уже отрешенный от этого мира, который он хотел видеть совсем другим и за который готовился принять смерть. Перед этой светлой величественной фигурой стоит согбенный, черный Кайафа, потрясающий рукой со скрюченными пальцами, сверкающий глазами и брызгающий слюной. Пилат хочет оттолкнуть черную фигуру, но не может поднять ватную руку. Тогда он решил увести осужденного от этого злобного фанатика, но не смог сделать и этого. Свинцовые ноги не отрывались от пола.

Последней мыслью Пилата, прежде чем сон окончательно завладел им, была: «И этот человек с его Учением и Верой, да в наше-то время?! О, небо! О, люди»!

Пилат проснулся с восходом и первое, что увидел: пылающего в лучах солнца на Стратоновой Башне императорского орла. Прокуратор встал с ложа и, накинув на плечи плащ, подошел босой к каменным перилам террасы и замер. Утреннее солнце, наполовину выплывшее из-за линии горизонта, ласкало лицо первыми нежными лучами. Это восхитительное время, когда солнце еще мирится с соседством ночной прохлады. Но оно, увы, непродолжительно. Как только светило оторвется от земли, его лучи, теряя нежность, зальют все горячими, а затем испепеляющими потоками света, раскаляя камни и стремясь выжечь все живое. Наслаждаясь минутами утреннего покоя, Пилат вернулся мысленно к вечеру минувшего дня: к беседе с Арканием, к прочитанным свиткам и той последней, врезавшейся в память мысли: — «И этот человек — Иисус, с его Учением и Верой в наше-то время!»

Пилат уловил движение за спиной, обернулся и увидел служанку, принесшую воду для умывания и убирающую со стола кувшины и чаши вечернего застолья.

— Тертулла, — обратился он к ней, — принеси принадлежности для письма.

Служанка замерла в вопросительной позе, в ее глазах застыло виновато-удивленное выражение.

— Ах, да, — вспомнил прокуратор, — она же не знает латыни. Осторожный Вителлий давно ввел правило: деловые встречи и просто дружеские приемы должны обслуживаться прислугой, не знающей латыни, так удобнее гостям и спокойнее хозяину. — Пилат повторил просьбу на арамейском, подошел к столу, сполоснул лицо и руки, и сел за стол. Быстроногая служанка уже расставляла перед ним письменные принадлежности.

Склонив голову над столом, прокуратор быстро написал первое письмо, адресованное жене Клавдии, которая сейчас находилась в Риме. В письме он кратко описал ситуацию и просил супругу передать его письмо, упреждающее донос, и копию самого доноса Макрону. Пилату было известно, что маниакально подозрительный Тиберий получал всю адресованную ему корреспонденцию из рук Макрона — префекта преторианской стражи, обеспечивающей охрану императора. Помахивая письмом, чтобы оно быстрей просохло, Пилат задумался.

Дряхлеющий император, итак имевший целый букет не очень приятных качеств, в старости присовокупил к ним еще несколько: болезненную подозрительность, мелочную придирчивость, склочность, склонность раздувать свои больные фантазии, придавать им причудливые формы и затем видеть в них посягательства на священную особу императора и государственную власть. Терзаемый страхами и подозрительностью, Тиберий давно уже обосновался на острове Капри, полагая, что в сравнении с шумным и неспокойным Римом, здесь он будет в большей безопасности. Естественно, наклонности императора способствовали процветанию в его окружении интриг, доносительства, наветов и клеветы, создавая тухлую обстановку вражды и неприязни.

Положив перед собой чистый пергамент, прежде чем приступить к написанию письма Макрону, Пилат спросил сам себя: — А каков он сейчас, Макрон? — Постоянно находясь при особе императора в этой, прямо скажем, гнилой среде, может быть, и он изменился? И можно ли к нему относиться как к тому Макрону, которого я знал ранее? Неизвестно. Тем не менее, письмо с приложением — доносом следует, пожалуй, отправить. Я ни о чем не буду просить Макрона. Я введу его коротко в курс дела, детали же сообщит Клавдия. Доносы на меня поступали и ранее. И это никого не удивляло. Обстановка в Иудее никогда не была простой. Но в этом случае мы подошли к Рубикону.

Ах, Кайафа, Кайафа! Следует признать, что этот хитрец осведомлен и о характере императора, и об обстановке при его дворе. Следовательно, есть кто-то в Риме, а может быть и на острове, кто информирует Кайафу. И это человек непростой. Да, непростой. Располагая информацией об обстановке при дворе, Кайафа не может не знать, как все же непросто добиться внимания императора и, тем не менее, рассчитывает на это. Можно предположить, что именно к этому человеку направляется с доносом Рафаил. Но кто же это? Надежда на Калвуса. Он умен, хитер, изворотлив, исполнителен и… ему всегда нужны деньги. Впрочем, кому они не нужны?

Итак, после встречи с Клавдией, Калвус вернется в порт Путеолы, куда прибывают суда из Александрии и будет дожидаться Рафаила.

Пилат начал быстро писать. Остро отточенный конец стила, поскрипывая, бегал по листу пергамента. Заканчивая письмо, Пилат оторвался на миг и поднял левую руку, вызывая слуг. Услышав за спиной легкие шаги, прокуратор повернулся вполоборота. Это была Луция. Взглянув в лицо девушки, Пилат подумал: «Хм. Пожалуй, это можно назвать румянцем на смуглом лице. А глаза! Глаза! Похоже, Арканий оправдал не только мои ожидания!»

— Луция, пригласи Аркания.

Тень легкого смущения обозначилась на лице прекрасной служанки, в глазах мелькнуло озорное выражение. Она поклонилась и побежала. Легкая льняная ткань облегала при каждом движении изумительную фигуру убегающей красавицы.

Скоро послышались шаги Аркания. Пилат, предваряя процедуру приветствия, махнул ему рукой, приглашая занять место перед собой:

— Сегодня в полдень из Кесарии в Путеолы и далее в Остию (Рим) отбывает судно. С ним должен отбыть и Калвус. Документы он передаст моей жене. Чуть позже я сам вручу ему их. Затем он должен вернуться в Путеолы и ждать там Рафаила. Задача — выяснить, кому Рафаил везет донос Кайафы. Рафаил, как я уже говорил, выполнив поручение, должен благополучно вернуться в Иерусалим.

Пилат замолчал, глядя в морскую даль. Арканий, не отрывая глаз и не шевелясь, смотрел на прокуратора.

— Да, вот еще что, — продолжил тот, — помните, я говорил вам о тех опасностях, которые поджидают путешественников в городах и на дорогах? Так вот. В метрополии дела с этим обстоят еще хуже, чем в провинциях. Имейте это в виду и проинструктируйте Калвуса.

— Есть, правда, один нюанс, — после некоторой паузы продолжил прокуратор, — Путеолы — это ближайший к острову Капри порт. Может случиться так, что Рафаил или тот, кому он передаст послание, пожелает сразу отправиться на остров. Впрочем, Калвус, полагаю, достаточно предусмотрителен, и я надеюсь на него. Пилат отвел глаза, всматриваясь в даль, и тихо произнес: — Представляю, какое разочарование постигнет разбойников, когда они обнаружат какую-то кляузу.

Пилат обратил лицо к собеседнику, его пытливый взгляд уперся в глаза хранящего молчание Аркания. Прокуратор чуть помедлил, затем взмахом руки подозвал Луцию и приказал: — Калвуса ко мне.

Луция, которой раньше не доводилось слышать это имя, подавилась смешком и пропала в покоях дворца. Долго Калвуса искать не пришлось. Через мгновение коренастая фигура предстала перед прокуратором. Последовало традиционное приветствие: — Salve Caesar imperator!

Пилат ответил взмахом руки и подошел к нему почти вплотную.

Перед прокуратором почтительно стоял среднего роста атлетического телосложения молодой мужчина. Несмотря на возраст, его когда-то буйная шевелюра решила почему-то покинуть этот мощный череп, оставив, видимо на память, светлые, легкие, редкие завитки у висков, ушей и на затылке. Полностью лишенная волос тотальная лысина темени была загорелой и блестела на солнце. Лицо же было розовато-белым, будто солнце его не касалось вовсе. Большие серые глаза выделялись на фоне удивительно голубых белков. Эти глаза, обрамленные ресницами, длине которых могла бы позавидовать любая красавица, внимательно смотрели на прокуратора. Это был взгляд человека, знающего себе цену. На могучей шее, сбоку над сборкой плаща, билась жилка, как бы напоминая, что эта сила и мощь являются всего лишь живой плотью.

Глядя ему в глаза, прокуратор сказал:

— Я слышал о вас только хорошие отзывы и надеюсь на вас.

— Благодарю. Прокуратор может располагать мною.

— Вам предстоит ответственная миссия. Эти документы вы должны вручить в Риме моей жене. Здесь все есть, — Пилат передал Калвусу свернутые в свиток листы пергамента, — остальное вам скажет Арканий. И, обращаясь уже к обоим: — В случае успешного выполнения задания вас будет ожидать награда. Успеха! Да поможет нам Беллона! Все. Когда закончите, вас, Арканий, жду на берегу. Пилат по узкой, каменной, извилистой лестнице, обвитой местами диким виноградом, стал спускаться к берегу.

Солнце, зависшее над выжженной землей, готовилось к нанесению дневного удара.

Пилат спустился к берегу и оказался в небольшой бухте, созданной причудливым очертанием дворцовой скалы. Она же — эта скала — закрывала собой от солнца почти до полудня прибрежную часть бухточки, куда и вела лестница с террасы дворца. Пилат сбросил плащ, скинул сандалии и направился к грубой каменной лавке, сооруженной прямо у кромки воды. Легкие волны с тихим плеском подкатывались к ней, задумывались на мгновение и отступали, готовясь к новому пришествию. Пилат любил это место. Здесь он рассчитывал продолжить вчерашний неоконченный разговор с Арканием. А пока Пилат бездумно закапывал ступни ног в песок, поглядывая иногда влево, где вдалеке вспыхивал на солнце через небольшие промежутки времени шлем легионера, несущего охрану территории дворца и мерно повторяющего один и тот же маршрут.

Наконец, послышались быстрые шаги, петляющие вместе с лестницей, и шелест песка под ногами спустившегося Аркания.

— Присоединяйтесь ко мне, Арканий, места здесь достаточно.

Арканий, следуя призыву и примеру прокуратора, сбросил плащ, отстегнул и аккуратно сложил на плоском камне тяжелый пояс с мечом и ножом, скинул калиги и, осторожно ступая по воде, присел на другом краю каменной лавки.

— Итак, Арканий, продолжим разговор. О личности, происхождении, семье Иисуса говорить не будем. Тем более, что говорить-то особенно не о чем. Странные обстоятельства: с момента рождения и до последних дней его жизнь изобилует всякого рода слухами при полном отсутствии достоверных данных. Чего стоит хотя бы этот слух о том, что отцом Иисуса является легионер Пантер, и что будто муж выгнал жену с прижитым на стороне ребенком из дома, и она скиталась с ним в Египте и Индии? Каково? Я прямо-таки вижу за всем этим Кайафу. Кстати, не он ли постарался, чтобы человек принявший смерть за веру ушел и не оставил никаких письменных свидетельств? Да. Однако вернемся к рождению этого человека. По вашим сведениям он родился в тот год, когда по указу императора Августа проводилась перепись населения Империи. Это так? Вы не могли ошибиться?

— Ошибка исключена. Он родился в пути. Местная власть обязала иудеев проходить регистрацию не по месту фактического проживания, а по месту рождения. Вообще, должен сказать, история той переписи в Иудее темна и скандальна, но детали мне неизвестны.

— Пилат живо вступил в разговор: — Мне они известны. Я помогу вам ликвидировать этот пробел в знаниях. Мне эту историю поведал в Риме Копоний. Он специально приехал ко мне, когда узнал о моем назначении в Иудею. Почтенный старец рассказал мне и об этой переписи. Именно он был прокуратором Иудеи в то занятное время. По его словам, он не придал значения и как-то пропустил инициативу местной власти относительно механизма проведения переписи в Иудее и только позже уяснил, в чем тут дело. Что такое перепись по месту рождения? Кто-то был в отъезде, кто-то болел, кто-то просто не имел возможности поехать в родные места или не захотел. Таким образом, данные переписи оказались существенно занижены по сравнению с фактической численностью населения. А сбор подушного налога осуществляется по месту фактического проживания, но контролируется Римской квестурой по данным переписи. Улавливаете? Пока Копоний разбирался в ситуации, кто-то хорошо погрел руки на разнице. Такая вот история. Но мы отвлеклись, прошу вас, продолжайте.

— Да. Так вот и пришлось беременной женщине с мужем из города Назарета, где они проживали, ехать в Вифлеем, откуда оба были родом. И вышло так, что выехали двое, а к месту назначения прибыли втроем. Так что ошибки быть не может. — Прокуратор что-то подсчитал в уме и сказал: — Мне он показался моложе. Ну, хорошо. Обратимся к Учению Христа. Я прочитал свиток и составил свое мнение. Но хотел бы выслушать ваши соображения. Прошу.

— Благодарю. Начну с проповеди, которую вы прочитали. Она есть прямое и краткое изложение всего Учения и Веры Христовой. Нетрудно заметить, что базой Учения Христа являются те же заповеди Моисея: не убий, не укради, не возжелай и так далее. Возникает вопрос: так в чем же тогда суть идейного конфликта Иисуса с первосвященником Кайафой? На мой взгляд, ключ к пониманию этого дал сам Иисус в той же проповеди. Этим ключом является фраза: «Не думайте, что пришел я нарушить Закон или пророков, не нарушить пришел я, но исполнить», и далее перечисляет заповеди. Тем самым Иисус говорит: — Эти заповеди и только они — Закон, все остальное — вне его. А что же это остальное? Остальное — это надстройка, которую создали и создают первосвященники и фарисеи — книжники, якобы, на основе того же Закона. Вот примеры.

Написано: «Приносящий жертву богам, кроме одного Господа, да будет истреблен». Это постулат. А как же тогда «не убий»? А как же быть с вами, прокуратором, наместником Императора, носителем римской власти, поклоняющимся многим богам? И что представляет собой покоренный Римом народ, которому этот постулат вдалбливается в голову? Это сухой хворост, а зажженный факел в руках Кайафы.

Другой пример. Написано: «Не мсти, не имей злобы на сынов народа твоего». Остальным, по смыслу, можно мстить как угодно. И «возлюби ближнего своего», следовательно, относится только к одной категории людей и распространяется только на иудеев.

Теперь наложим это на Заповеди или Закон Моисея, и что от него останется? Останется инструмент, которым ловко манипулируют Кайафа и иже с ним. Иисус видит это и говорит: — Нет, это не Закон, Закон — вот он. Иисус идет дальше. Он говорит в Нагорной проповеди: «Вы слышали, что сказано: „люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего“. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас». Он призывает там же: «Не судите, да не судимы будете; ибо каким судом судите, таким и будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить». Он видел торговцев и менял в Храме недалеко от Соломонова притвора, и там же овец и коз, словно на рынке у Овечьих Ворот. В гневе он разогнал и людей, и животных, и сказал: «Никто не может служить двум господам….. Не можете служить Богу и мамоне (богатству)». Он обращался ко всем, но отнесли эти слова, в первую очередь, на счет первосвященников и левитов.

Я полагаю, именно отсюда исходит причина упорства Кайафы и его желания придать смерти Учителя. И это понятно, ведь его, Кайафу, хотят лишить инструмента, с помощью которого он судит кто прав, кто виноват, кому как жить или не жить вовсе, кому торговать в Храме, кому нет, и кому и какие делать подношения храму и ему, Кайафе?

— Довольно, Арканий, отдохните, посидите здесь. Пилат встал и медленно пошел прочь по берегу, утопая стопами в мокром песке. Его вновь захлестнула волна желчи, теперь имеющая явный привкус ненависти. Движение сбивало и поглощало эту волну. Прокуратор мысленно повторил: «Инструмент! Инструмент — это и я, Пилат. Инструмент Кайафы! Может быть не только инструмент, но и символ. Ложь о том, что Пилат подослал Учителя с его проповедями, забудут быстро. Правду о том, что я послал его на смерть, будут помнить долго»

Прокуратор успокоился, вернулся и сел на свое место:

— Арканий, продолжайте.

— Итак, логическое понимание конфликта есть. Теперь обратимся к вопросу: почему Кайафе нужно было сотворить казнь именно руками римской власти? Это принципиальный вопрос! Помните, я докладывал о третьей цели — компрометации прокуратора Иудеи? Это и есть ответ и объяснение. По логике Кайафы, как излагается в доносе Императору, когда Иисус был уже схвачен местной стражей, и дело дошло до суда, прокуратор стал опасаться огласки своей роли в организации беспорядков в городе. Из-за этих опасений он перевел арестанта в римскую преторию и затем предал Иисуса смерти на кресте, предотвращая, таким образом, возможность огласки своей преступной роли. И в этот логический посыл органично вписываются и спровоцированные самим первосвященником беспорядки в Иерусалиме, и появление Гермидия на суде-совещании, и обращение к императору. Арканий замолчал. Прокуратор поднял голову и увидел, что солнце скоро поднимется над скалой и превратит их убежище в пекло.

— «Да, есть логика в рассуждениях Аркания. Она многое объясняет», — подумал прокуратор, вслух же сказал: — По этому вопросу достаточно. Перейдем к следующему.

— Следующий — Варавва. Везунчик Варавва. Ему 29 лет, не женат, происходит из хорошей семьи. Его отец торговал посудой, был уважаемым человеком. После смерти отца Варавва и зять — муж сестры — продолжили дело. Но скоро Варавва заскучал, бросил дело, стал гулять, но, что хуже, стал играть. Игроки дали ему почему-то латинское прозвище — Дивес (dives — богатый). Сестра пыталась образумить его, помогала ему, когда он спустил свою долю наследства. Но бесполезно. Он опустился, говорят, стал воровать. Попался. Убил стражника при попытке задержать его. Но, должен доложить, история эта темная. Физически он очень силен. Смышлен, азартен и авантюрен. Он отличается от обычных обывателей, и не потому, что хочет выделиться, нет. Он другой, особенный. Он быстро сходится с людьми, но его не всегда понимают и, по-моему, поближе узнав, начинают относиться с некоторой опаской. Живет, где придется, но всегда возвращается к Саре — одинокой женщине, проживающей в Верхнем Городе. Похоже, Сара любит непутевого Варавву и потому прощает ему все: и его длительные отлучки, и постоянные долги, и преследования кредиторов и многое другое. Вероятно, и он любит ее. По-своему. Наделав долгов и осев у Сары, он начинает искать возможность заработка, чтобы рассчитаться с долгами. Человек он, несомненно, неглупый и даже способный. Все, за что он берется, у него получается. Он и строитель, и гончар, и медник. Но как только он достигает успеха и рассчитывается с долгами, тут же теряет интерес к делу и берется за старое. И вновь все идет по кругу. Какое-то время он работал во дворце Кайафы. Менял черепицу на крыше, потом укладывал плитку вокруг дворца. Руки у него действительно хорошие. Говорят, что Кайафа предлагал ему постоянную работу при Храме. Но где там? Ушел. Сейчас у него после чудесного спасения период просветления. Вместе с зятем он уехал в Александрию за товаром.

— Что можете сказать о Саре?

— Очень красивая женщина. О ней говорят — шикса, она родилась от смешанного брака иудея с гречанкой. Очень чистоплотная и трудолюбивая женщина. Она швея. Шьет талифы, талесы, хитоны, синдоны, кефи, платки, покрывала и прочее.

Прокуратор поднял голову и посмотрел вверх. Солнце уже вышло из-за скалы и сожгло все очарование этого уголка.

— Пойдемте, Арканий, иначе мы изжаримся здесь.

Пилат накинул плащ и капюшон на голову. Арканий надел калиги и застегнул на себе свой тяжелый пояс с мечом и ножом. Пилат, глядя на меч, спросил: — Это не гладиус эспанус, не стандартный образец, верно?

— Да, это не стандартный образец. Этот меч выкован из дамасской стали. Она прочнее, поэтому можно сделать меч уже, но длиннее при том же весе.

— Да, да, я припоминаю. Еще диктатор Сулла в свое время интересовался и этой сталью, и оружием из нее. Сулла всегда питал интерес к оружейным новинкам. Но я не помню, почему он оставил это дело?

— Оставил, насколько мне известно, потому что убедился в невозможности организовать массовое производство из-за дефицита каких-то присадок или добавок к стали. Да и мастера — их мало, и они фанатики. Они готовы подставить головы под собственные мечи, но сохранить свои секреты.

За разговором поднялись на террасу дворца. Не было ни малейшего ветерка. От плиток пола веяло таким жаром, что воздух подрагивал. Прокуратор посмотрел в сторону залива. Бухту покидала и выходила в открытое море небольшая флотилия. С высоты Стратоновой Башни, расправив крылья, гордо и напутственно вслед ей смотрел императорский орел.

Прокуратор и Арканий направились к дворцу.

— Арканий, уже полдень — время прандиума, прошу Вас отобедать со мной. Потом я отпущу вас. Я думаю, к тому времени жара несколько спадет.

— Благодарю.

Войдя под своды дворца, прокуратор и его спутник по внутренней дворцовой лестнице спустились в помещение, вырубленное под дворцом в теле скалы. Это был довольно просторный округлый зал с высоким сводом, в котором были прорублены два туннельных окна. Туннели от свода зала шли под наклоном и заканчивались окнами южной стены дворца. Благодаря этим окнам помещение и проветривалось, и освещалось в дневное время мягким рассеянным верхним светом. Стены зала были условно поделены на четыре части и покрыты грубоватыми барельефами четырех культур. Восточная часть была посвящена месопотамской или шумерской культуре. Южная — египетской, северная — эллинистической, западная — римской.

Валерий Грат, предшественник прокуратора в этой должности, приведя Пилата впервые в этот зал, рассказал ему, что и город, и дворец были построены царем Иродом в честь Рима и в дар ему. Затем подвел Пилата к южной части зала и показал высеченный на каменной поверхности расплывчатый силуэт египетского бога Амона — Ра. Единственной четко очерченной деталью барельефа был глаз. В глазную впадину был вправлен отполированный, идеально круглый черный турмалиновый глаз. Глубина глазной впадины и размеры глаза были подобраны так, что в каком месте зала ты бы ни находился, взгляд божества был направлен на тебя. В яркую солнечную погоду его взгляд был спокойным и теплым. В сумерках становился грустным. При свете лампад блик на отполированной поверхности турмалина напоминал зрачок. Теперь это был взгляд из вечности, холодный и беспристрастный. В грозу при сполохах молний силуэт Амона на стене становился ясным и четким, глаза же не было видно вовсе, словно бог был недоволен и закрывал его. В восточной части на фоне шумерского орнамента Валерий показал Пилату еще более расплывчатую фигуру. Это, сказал он, иудейский ангел бездны, губитель Аваддон. Никто не знает, изображен он греческими мастерами по недосмотру Ирода и назло ему, или же это был замысел царя. Дескать, смотрите римляне! Помните, римляне! Я есть! И я здесь! И, если в свете молний Амон закрывает свой единственный глаз, не желая смотреть на разгул темных сил, то Аваддон, наоборот, широко раскрывает оба своих и смотрит издевательски и нагло, а кривая рожа изображает невиданно мерзкую ухмылку.

Убранство зала было простым. Большой рабочий стол и кресло размещались прямо под окнами свода как раз под фигурой Амона. Напротив, по диагонали располагался, как его называл прокуратор, «триклиниевый» отсек со столом и ложами вокруг него. Зачастую зал превращался в кубикул — спальню прокуратора. Рядом с рабочим и обеденным столами на стенах висели свитые из конского волоса бечевки, убегающие по закрепленным металлическим скобам в лестничный проем и по нему наверх к колокольчикам вызова прислуги. Каменный пол был покрыт чудесными коврами ассирийской работы. Они скрашивали каменную серость и тяжесть, придавая помещению жилой вид и уют. Этот зал, собственно, и был резиденцией прокуратора Иудеи. Здесь он работал с документами, здесь принимал посетителей и гостей, здесь и спал в холодное время года и в непогоду.

Луция и Тертулла уже хлопотали в триклиниевом отсеке, готовя обеденный стол.

Прокуратор прилег на ложе. Следуя его приглашению, Арканий расположился напротив, и теперь оба наблюдали за ловкими движениями красивых женских рук, выставляющих на стол блюда, чаши, кувшины. Закончив сервировку, Луция наполнила чаши вином. Пилат кивнул и обе служанки пропали в лестничном проеме. Легкие шаги босых ног по каменным ступенькам затихли вдали.

Пилат поднял чашу, его гость тоже, и оба осушили их до дна за здоровье императора. Вновь наполняя чаши вином, Пилат сказал:

— Прекрасное вино, не правда ли? Это старое сабинское. У него есть своя история. Гай Меценат, владелец Сабинского поместья, собрал лучших виноградарей и виноделов, и им удалось создать это чудо. Гай вообще был интересный человек. У него была и другая страсть — поэзия — настолько сильная, что он подарил Сабинское поместье своему другу Горацию, чтобы он там творил. Гораций пленил Гая своим талантом. У них было много общего. Оба были ценителями женщин, вина и высокой поэзии. Их дружба была крепкой, они были неразлучными друзьями, настолько неразлучными, что даже умерли в один год с разницей в несколько дней. И, представляете, даже похоронены рядом! А незадолго до этих печальных событий их третий друг — император Август — начал перепись населения Империи. Вы упоминали о ней. Узнав о смерти друзей, Август с горечью констатировал: — Они были вольнодумцами и всегда игнорировали власть и ее мероприятия. И в этот раз им это удалось! Да. Всех троих давно уж нет, а вино, поэзия и память о них живы.

Вообще хочу сказать, что люди, способные совершать поступки яркие и неординарные, выделяющие их из массы, всегда интересны. И, на мой взгляд, тем более интересны, если их индивидуальность носит черты, порицаемые обществом.

Вот и этот Варавва — Дивес — тоже интересен в своем роде. Интересное прозвище — Дивес. Такое же имел Марк Красс. Он был богатейшим человеком Империи, тем не менее, всепоглощающая страсть терзала его — страсть к золоту. Несколько десятилетий назад ослепленный страстью Красс, командовавший в этих краях римской армией, проглотил парфянскую наживку и повелся как карась на уду. Дело закончилось разгромом, гибелью армии и пленением Красса. Парфянский царь, наслышанный о страсти пленника, приказал удовлетворить ее. Марку влили в глотку изрядную порцию расплавленного золота. Пилат замолчал, видимо решив, что длинный монолог вредит аппетиту и пора последовать примеру Аркания, который, внимая собеседнику, кивал головой, не забывая о мясе, рыбе, овощах и острых приправах, с явным удовольствием молодости и здоровья поглощал выставленные яства. И только при упоминании имени Вараввы гость замер, но длилось это лишь мгновение. Когда хозяин и гость насытились, Пилат легко подергал бечевку. Послышалось шлепанье босых ног, и из лестничного проема выпорхнула Тертулла с разносом и посудой с водой для мытья рук. Пилат сполоснул руки и продолжил:

— Вернемся к нашему Дивесу. Мне кажется, было бы неплохо для дела, если бы он обзавелся другом — игроком и… кредитором, который мог бы ссужать деньги Варавве, либо покрывать его проигрыши, собирая, таким образом, его долги и предоставляя отсрочку. Ведь вы говорите, он всегда отдает долги?

— Да, прокуратор, пока ему это удавалось, иначе он вряд ли дожил бы до этих дней.

— Вот, вот, и, тем не менее, надо позаботиться о нашем подопечном. Вы говорите, он смышлен?

— Да, смышлен, сообразителен, эмоционален и очень подвижен. Может быть, именно поэтому он не может сосредоточиться и посвятить себя какому-нибудь одному полезному делу.

— Да, да. Люди такого склада, как правило, непостоянны, но любопытны, точнее даже любознательны и, что важно, скоры и решительны. Мне думается, возвратившись из поездки, он попытается узнать подробнее о том человеке, с которым судьба свела его, выведя на грань жизни и смерти, и так удачно для него развела. Как бы и что Варавва о себе не думал, на нем кровь, а на том, другом, крови не было, но именно он пошел на смерть.

— Прокуратор желает, чтобы Варавва узнал все?

— Нет, Арканий, нет. Не сразу. Все ему знать пока не надо. Ему надо узнать все об Учителе, его Учении и Вере. Узнать, чтобы возненавидеть его убийц: прокуратора Понтия Пилата и первосвященника Кайафу. Как вы думаете, найдется такой человек, который мог бы возбудить любопытство Вараввы и затем удовлетворить его? Причем так, чтобы он задумался — этот игрок, вор и убийца?

Арканий подумал: «Именно этого хотел и к этому призывал тот, кого казнили, чтобы люди задумывались о том, что они творят», — и сказал:

— Это непросто. Надо подумать.

— В вашем деле, полагаю, простого вообще ничего нет. Подумайте, прошу вас. — Пилат замолчал: «Кажется все».

Арканий вежливо поблагодарил за обед и беседу и, чуть помедлив, поинтересовался: — Могу ли я быть свободен?

Последовал короткий ответ: — Да.

Пилат подергал бечевку и, когда в зал вошли служанки, попросил проводить гостя. Арканий в сопровождении Луции покинул зал, Тертулла быстро убрала со стола.

Пилат, оставшись один обменялся взглядом с Амоном, покосился на еле различимый силуэт князя тьмы, и занял кресло за рабочим столом с намерением осмыслить ситуацию. После встречи с Арканием многое прояснилось, но не все. Неясно, почему Кайафа, настояв на казни Иисуса, пошел дальше? Почему он думает, что ему будет лучше, если император отзовет меня и назначит другого? Пожалуй, объяснение может быть только одно. Страх. Кайафа боится, он опасается моей мести, он понимает, что наместник императора никогда не смирится с мыслью, что его использовали как слепое орудие и никогда не простит этого. А коли так, то, с точки зрения Кайафы, все средства хороши, ибо хуже уже не будет. Да, вероятно, так. Однако, конфликт с Кайафой, это все же частный случай. Но за ним вырисовывается и кое-что общее: сложившаяся форма власти — римской и иудейской — дает возможность местным иерархам вести хитрую политику за спиной Рима, осторожно и тайно разжигать антиримские настроения в народе и на этой основе укреплять собственную власть.

Пример хитрого и коварного Кайафы в провоцировании волнений в Иерусалиме показателен. Прав Арканий — народ хворост, а факел в руках Кайафы и может быть брошен в толпу в любой момент. Ах, Кайафа, Кайафа, змеиная ты порода, ты открылся и открыл мне глаза. Теперь я знаю, что делать, и это знание — мое лекарство.

В то время, когда Пилат во дворце разбирал ситуацию, одинокий всадник пересек городскую черту у южных ворот и покинул город, направляясь в Иерусалим. Поднявшийся весенний ветер бросал ему в лицо волны раскаленного воздуха вместе с пылью, песком и стебельками прошлогодней высохшей травы. Из-за этого, несмотря на высокое еще солнце и жару, всадник кутался в свой плащ, опустив на голову капюшон и подвязав его под подбородком стягивающей тесьмой. Отдохнувший идумейский конь бодро нес седока по хорошо известной дороге.

Голова всадника, а это был Арканий, была занята мыслями о только что закончившейся встрече. Прежде всего, реакция прокуратора. Она была ожидаемой. Однако некоторые моменты оказались вне прогноза.

Арканий ожидал, что прокуратор, осознав положение, в котором оказался по милости Кайафы и Синедриона, подтянет вожжи административного контроля, пересмотрит практику автоматического утверждения приговоров местной власти и поручит Тайной Службе отслеживать: кого и за что отправляет местный суд, сиречь Кайафа, на смерть под град камней. Мысль о таком контроле давно владела Арканием, но он никак не мог найти подходящего случая, чтобы высказать ее щепетильному, ревнивому и осторожному в таких делах прокуратору. А ведь как полезно было бы для Службы выявить пару-тройку дел, явно попахивающих сведением счетов или столкновением материальных интересов. Помиловать осужденных, возвратить им жизнь и обрести, таким образом, друзей из числа злейших врагов Кайафы. Но нет. Пилат пошел другим, более сложным путем, нацеливая Службу на Варавву.

Второй неожиданностью было отсутствие интереса прокуратора к Анна, тестю Кайафы, бывшему первосвященнику, смещенному Пилатом. Это было пять лет назад, когда разгорелся скандал по ходу строительства водопровода и канализации в Иерусалиме. Пилат, как истинный римлянин, затеял это полезное дело исходя из принципа целесообразности и, рассчитывая, что именно в силу очевидной необходимости проекта, дело пойдет быстро и работы будут проводиться качественно. Но его ждало разочарование. Местную власть больше интересовала другая сторона вопроса: кому и на каких условиях отдать тот или иной подряд и что с этого можно поиметь. Расплодилось неимоверное число посредников и просто мошенников всех мастей. Вмешательство прокуратора ускоряло и упорядочивало дело, но и порождало волну слухов о том, что он, Пилат, наживается на распределении подрядов. Посыпались доносы и наветы. Несколько образчиков, перехваченных Службой, Арканий показал прокуратору. Тот, прочитав доносы, усмехнулся и сказал:

— Не мешайте им, Арканий, пусть пишут. Пусть в Римском Сенате тоже посмеются над тем, как Пилат, который может купить с потрохами всю Иудею, наживается на еврейских делах.

Анна прокуратор тогда все же сместил и тут же, неожиданно для всех, назначил на это место Кайафу — зятя смещенного первосвященника. Нехорошо ухмыльнувшись, Пилат прокомментировал это назначение так: — Нет бессребреников. Кого ни поставь — он тут же начнет создавать свои схемы, чтобы воровать. Это только затормозит дело. У этого же все готово — тесть постарался.

Это было давно. В нынешней же ситуации один Кайафа, это просто грязный Кайафа, провокатор и доносчик. А Кайафа и Анна — это совсем другое дело, это — заговор. Однако Пилат даже не вспомнил об опальном первосвященнике, которого иначе как Змеем не называл (Hannah — Анна — лат. кобра). Почему? Загрузившись этим вопросом, Арканий не замечал, что ветер утих, а солнце уже зависло над еще видимым с дороги морем.

Маеда замолчал, посмотрел на быстро темнеющее небо, затем на летчиков, лежащих на траве под крылом самолета, и сказал: — Однако, коллега, нам пора. Если мой рассказ заинтересовал вас, то как-нибудь мы вернемся к этой теме.

Глава V. Круиз-кроссворд с комментариями.

Переваливаясь с крыла на крыло, как перекормленная утка, «Суйсэй» развернулся против ветра, взревели двигатели, короткий разбег и вот уже, задрав нос, машина устремилась прочь от земли в надвигающуюся тьму. Появился один из пилотов с охапкой летных курток в руках. Наклонившись, что-то прокричал Маеде на ухо, оставил одежду и ушел. Японец передал Боку две куртки, показывая знаком, что надо одеваться. Сам одел одну, второй укутал ноги. Бок последовал его примеру. Сделано это было вовремя: с набором высоты температура в чреве самолета резко упала. Монотонный шум моторов и обретенное тепло делали свое дело. Голова японца начала медленно склоняться к груди, потом вскидывалась, замирала и вновь опускалась книзу. Бок закрыл глаза и тоже попытался заснуть, резонно полагая, что это лучшее занятие в продолжительном полете.

Однако сон не шел к нему. Мешал раздражающий фактор. Этим фактором был разговор с Маедой о цели их путешествия, о Тано, и вообще обо всем предприятии в целом. Несмотря на все пояснения Маеды и его логику, выглядело все это довольно странно и даже подозрительно. К этим невеселым мыслям непонятным образом примешивался образ заболевшего местью римского прокуратора Понтия Пилата. Он то и подталкивал к желчной мысли, что, может быть, японец что-то не договаривает, что-то оставляет за кадром? С него станется. И все гораздо хуже и жестче? Чувствуя, что попал в логический тупик, Бок увел мысли в прошлое — к своей последней поездке в США.

Это был 1938 год. Бок тогда посетил США и, выполняя указание Центра, перевел на другие счета большую часть средств, аккумулированных им в банках этой страны. Один из этих счетов принадлежал юридическому лицу, второй — физическому. Зашифрованная запись второго счета сохранилась в записной книжке, возвращенной ему Каедой в Шанхае, в памяти же сохранилось имя владельца счета. Тогда, в 1938-м, он просто выполнил указание Центра, не задаваясь вопросом: кому и почему он переводит немалые деньги. Теперь он полагал, что сохранившийся счет физического лица и его имя могут сослужить неплохую службу, поскольку возвращение к жизни, скорее всего, не будет простым.

Самолет начал снижение, немилосердные встряски отрывали пассажиров от скамьи и тут же впечатывали их обратно, вызывая не очень приятные ощущения. Маеда, испытавший первый такой старт и жесткую посадку в сонном, расслабленном состоянии, теперь сидел с обиженным видом, вцепившись руками в металлический поручень. Рассмотреть что-либо в иллюминаторе было невозможно. Внизу была черная бездна. Но все кончается и иногда благополучно. Короткая пробежка по земле и вот уже открыт люк, и пилот жестом показывает на выход. Оба пассажира не заставили просить себя дважды, спрыгнули по лесенке на траву. Была теплая, влажная тропическая ночь. Если бы не свет фар приближающейся машины и не бортовые огни самолета, темнота была бы полной. Из остановившейся в нескольких метрах от самолета машины выскочил офицер, быстро подошел к пассажирам, близко рассмотрел Маеду, что-то спросил и махнул рукой в сторону машины. Маеда повторил этот же жест для Бока, и скоро все затряслись на жестком вездеходе прочь от самолета.

— Расслабьтесь, Бок, дорога дальняя, — Маеда втиснулся плотнее в сиденье автомашины, потом добавил, — и некомфортная.

Через несколько часов ужасной езды компаньоны не могли уже думать ни о чем другом, а только о том, когда это кончится. На востоке появилось серое пятно, когда машина, выбравшись, наконец, на бетонную дорогу, проскочила спящий город и выкатилась к причалу.

С борта пришвартованного небольшого судна на причал был спущен трап. Офицер, сидевший на переднем сиденье рядом с водителем, выпрыгнул из машины и быстро поднялся по трапу на борт. Казалось, прошла вечность, прежде чем его силуэт вновь появился над бортом судна, и дробные шаги застучали по трапу. Офицер сказал несколько слов Маеде. Тот повернулся к своему спутнику:

— Как у вас говорят, с корабля на бал, у нас же получилось наоборот. — Компаньоны забрали свои вещи и поднялись по трапу. Маеда махнул офицеру рукой, тот откозырял, запрыгнул на сиденье, и машина сорвалась с места.

Похожий на ребенка вьетнамец в матросской робе повел вновь прибывших пассажиров к их каюте. Металлический звук выбираемой якорной цепи известил о том, что судно готовится к отплытию. Через полчаса утомленные дорогой путешественники спали в узкой каюте, слегка раскачиваясь от качки в поскрипывающих гамаках. Вечером этого же дня помощник капитана собрал всех немногочисленных пассажиров и сообщил, что по радио объявлено о капитуляции Японии. Война закончилась.

— Пойдемте, Бок, — Маеда под руку увел своего спутника на корму, — раз наступил мир, мне хочется поведать вам одну мирную историю. Эта история из прошлого, но имеет прямое отношение к нашему настоящему и будущему. Нет, нет, Пилата здесь не будет.

Компаньоны удобно устроились на сиденьях спасательной шлюпки и Маеда начал:

— Много лет тому назад из Германии, говорили, что из Майнца, в Польшу переселилась скромная еврейская семья Вассерблюмов. Точнее даже не в Польшу, а в литовскую часть объединенного в те времена Польско-литовского государства, которое носило гордое название Речи Посполитой. Обосновалась семья в городе Вильно. Шли годы, менялись поколения, менялась и карта Европы. Вышло так, что и Литва, и Польша вошли в состав Российской Империи. Тогда же благополучная во всех отношениях и законопослушная семья Вассерблюмов по каким-то причинам решила расстаться со второй частью фамилии. Так появилась семья Вассеров. В конце девятнадцатого века обстановка в Империи стала меняться не в лучшую сторону: появились какие-то народовольцы, социалисты, бомбисты и, что вовсе неприятно, горластые черносотенцы со своими черными знаменами, выраженной юдофобией и огромными, всегда готовыми к применению кулачищами. Да и в семье не все стало ладно. Патриарх семьи — престарелый Натан — очень переживал за внука от старшего сына, за Якова, который вместо того, чтобы постигать науки в лучшие студенческие годы и готовить себе карьеру, связался с какими-то революционерами, натворил что-то и теперь пребывал в бегах. Из-за него в домах почтенного многочисленного семейства стали частыми гостями полицейские чины, проверяющие не приютил ли кто из родственников беглеца. Это нервировало и беспокоило всех.

Отрадой для деда был Хаим — младший внук от младшего сына, который с детских лет демонстрировал блестящие математические и лингвистические способности, решая задачки для балбесов-одноклассников и бойко болтая дома на иврите.

Наступил 1905 год, и вместе с ним грянула революция. Пролилась кровь. Теперь дело не обходилось просто визитами полиции. Начались повальные обыски с оскорблениями, порой и мордобоем, и унизительным тыканьем в иудино родство. Беглеца Якова все же изловили и определили на долгий срок в Сибирь.

Натан после тяжких раздумий принял решение покинуть Россию и попытать счастья в Америке. Решению подчинились все, кроме старшего сына, который заявил, что не может бросить своего мальчика на каторге. Причина, конечно, была веской. Итак, семья разделилась, как тысячи лет назад разделились колена израилевы.

На американской земле семейная фамилия эмигрантов вновь претерпела трансформацию: новоприбывшие стали называться Уотерами, приобретя, таким образом, очень американское звучание фамилии, и сохраняя ее смысловое значение. Но если взрослые члены семьи получили только новую фамилию, то семейный вундеркинд приобрел еще и новое имя — Гарри. Ребенок быстро адаптировался к новым условиям. Годы шли. Юноша с блеском окончил школу. В духе американских традиций оставил родителей в Нью-Йорке и, влекомый жаждой знаний и блеском американской мечты, подался в Калифорнию в Стэнфордский Университет изучать экономику и право. Способного студента заметили. Впереди было еще два года учебы, а Гарри уже имел очень солидные предложения относительно будущего трудоустройства. Но тут произошло важное событие: Соединенные Штаты вступили в 1917 году в войну, полыхающую в Европе, и недоучившийся студент, полагая, что не может остаться в стороне от этого исторического поворота, оставил учебу и ушел добровольцем в армию. На поля сражений, правда, не попал. Пока студента переучивали в армейского офицера, война закончилась. Но ничто не пропадает даром. Армейская служба и офицерское звание открыли дорогу в Гарвард. Затем научная и преподавательская деятельность, и, очень скоро, имя Гарри Уотера стало известным не только в широких кругах экономистов и правоведов, но и в высоких сферах американского истэблишмента.

В середине тридцатых годов Министерство финансов США после долгих дебатов получило наконец-то от правительства карт-бланш на реконструкцию образованного еще в 1860 году отдела информации и специальных исследований и на создание на его базе министерской спецслужбы. Подбор сотрудников в новый департамент контролировал сам министр, но Гарри успешно преодолел все барьеры, ибо по всем показателям был много выше планки предъявляемых требований. Началась блестящая министерская карьера. К 1941 году Гарри был правой рукой министра и его опорой. Зачем я рассказал эту историю? Затем, что именно он — Гарри Уотер — готовил тот злополучный меморандум, послуживший толчком к войне в Тихом Океане. Помните, я говорил об этом?

А что же российская ветвь семьи? Как же Яков? Здесь тоже произошли важные события. В России произошла революция, затем октябрьский переворот и партия Якова стала партией власти. Сам Яков, который к тому времени стал Яковом Водиным, служил, где бы вы подумали? В иностранном отделе ВЧК, потом ГПУ — ОГПУ — НКВД. Бок, может быть, вы знаете Якова Вассера — Водина? Нет? Жаль. Это упростило бы нашу задачу.

Следы Якова теряются в Испании в тридцатых годах. Возможно, он сбежал, как некоторые, от сталинской «массорубки», а может быть, перешел по заданию на нелегальное положение. В этом случае возникает очень перспективная версия.

— Маеда, что нам это дает? Даже если братья и встречались, мы никогда не узнаем об этом.

— Ну, у нас есть небольшая зацепка. Дело в том, что, несмотря на существенную разницу в возрасте, братья похожи как близнецы, а это, согласитесь, уже кое-что.

— Хорошо. Так с чего же мы начнем?

— Начнем с Аргентины. Но сначала надо попасть в эту страну.

Маеда замолчал, показывая своим видом, что наговорился достаточно и продолжать не хотел бы. Бок тоже отвел взгляд в морскую даль. Компаньоны молча сидели в шлюпке.

Усилившийся ветер пригнал откуда-то стаи облаков. Но как только они заволокли небо, ветер утих, посчитав, видимо, задачу выполненной. Наступила тропическая ночь.

Вернувшись в свою тесную и душную каюту, оба долго не могли заснуть. Уже под утро сон смилостивился и первым снизошел на Бока. Маеда, услышав его ровное и спокойное дыхание, тоже стал засыпать. И сразу провалился в продолжение виденного ранее сна, словно киномеханик склеил порванную ленту.