Знак креста. Часть 1. Испанский крест, или Гранд Монте-Кристо

Анатолий Самсонов

Испания, Картахена, 1936 год, гражданская война. Капитан советской военной разведки Буров и сотрудник республиканской контрразведки дель Борхо по прозвищу Гранд, участвующие в операциях против мятежников Франко становятся жертвами преступления, их пытаются убрать как опасных свидетелей.Потеряв все: Родину, родителей, имя и лицо он живет одной мыслью: найти убийц родителей, найти людей, сломавших его судьбу и погубивших его друга. Найти и отомстить. Месть – его путеводная звезда. Книга содержит нецензурную брань.

Глава IV. Капкан

Начальник Следственной части НКВД, сидя за столом рассматривал стоящего перед ним навытяжку нового молодого сотрудника. Кадр был занесен в этот кабинет последней волной набора молодого пополнения. Ими — молодняком — приходилось латать в собственных рядах изрядные бреши, пробитые массовыми разоблачениями врагов народа в организации, призванной как раз бороться с этими самыми врагами народа. Минувшие 1938 и 1939 годы без всяких преувеличений были годами конторского самоистребления. Многие, очень многие закаленные революционными вихрями, прошедшие кровавые дороги Гражданской войны сотрудники, захлебываясь собственной кровью, заканчивали жизненный путь в подвалах родной Лубянки.

А молодое пополнение? Что о нем можно сказать? Сказать можно было многое. Однако с уверенностью можно было утверждать лишь то, что безупречное пролетарское происхождение и революционное классовое самосознание вовсе не гарантируют во всех случаях быстрого и качественного усвоения молодыми сотрудниками профессиональных навыков и знаний. Более того, не гарантируют и «чистоту их рук» и помыслов, и даже, казалось бы, естественного стремления к повышению уровня общей культуры. Выбить из некоторых молодых товарищей усвоенное ими на детском, инстинктивно — дворовом уровне убеждение в том, что высокая культура понятие непролетарское и отдает буржуазной отрыжкой, было задачей, как говорил вождь мирового пролетариата, архисложной. Правда, говорить о всех этих малоприятных, так сказать побочно-классовых эффектах, в конторе было не принято.

Настроение у начальника было скверное. Дело в том, что сегодня во время обеденного перерыва в столовской очереди — из демократических убеждений он всегда обедал в общей столовой, а не в «генеральском» зале, который немедленно образовался с введением в армии этих званий, — он услышал за спиной чей-то разговор шепотком. Вне всяких сомнений разговор шел о нем самом. — Вон, вон, смотри, — вещал шептун, — смотри, последний из могикан. — Каких еще могикан? — тоже шепотом вопрошал другой. — Да неважно, — отвечал первый, — в общем, так стариков называют. Оставшихся. Поговаривают, что как только этот, из могикан, научит нас как надо допрашивать и вправлять мозги подследственным, правильно составлять протоколы и другие всякие нужные бумажки, его тоже…… того. — Второй шепотом сдавленно осадил болтуна: — Да заткнись ты, трепло. А то тебя самого…. того.

Понятное дело, обед был испорчен.

Начальник подавил в себе раздражение от неприятных воспоминаний и попытался придать своему взгляду оттенок благожелательности. Он, разумеется, помнил анкетные данные стоящего перед ним нового сотрудника, но все же спросил: — Что у нас с образованием, товарищ лейтенант Путилин Сергей Иванович? — И услышал четкий ответ: — Образование восемь классов средней школы, вечерний индустриальный техникум при ЗИЛе и полугодичные курсы НКВД. — Хорошо, хорошо, — начальник закончил внешний осмотр и перешел к мысленным выводам: — «Так, так. Хороший рост и скроен ладно, худощав, жилист и, значит, силен и вынослив. Так. А что внутри? Что в этих карих глазах? Хм, пожалуй, неплохо. В глазах не только революционная преданность и рвение, готовность выполнить любой приказ и передушить всех классовых врагов мозолистыми руками, но, похоже, есть и самость — осознание собственного „Я“, и скрытое любопытство или, возможно это будет точнее, любознательность. И, судя по всему, этот парень имеет внутренний стержень, некую внутреннюю основу. Ну, что ж, посмотрим». И вслух: — Возьмите, лейтенант, эти материалы, — рука начальника подтолкнула в сторону Путилина тонкую серую папку с карандашной надписью: «Первичные материалы Бурова В. С.» — ознакомьтесь с ними и, — начальник бросил взгляд на массивные напольные часы в углу кабинета, — даю вам сутки. Завтра в семнадцать часов доложите ваши соображения по этим материалам. Вам все ясно? Выполняйте.

Часы пробили пять раз. С последним ударом в дверь постучали, и на пороге возникла фигура: — Разрешите, товарищ генерал? Лейтенант Путилин по ва..…

— Проходите, проходите, лейтенант, садитесь, — перебил его начальник и как только Путилин сел протянул к нему руку: — Дайте материалы. Итак, что вы можете сказать?

— В этих материалах на Бурова полно странностей.

— В чем странности? — быстро поинтересовался начальник.

— Товарищ генерал, во время проверки «тревожных» чемоданов слушателей трех параллельных курсов Военной академии в чемодане полковника Бурова, вдруг обнаруживаются три, предположительно, золотых, колечка. Похоже, кольца заграничного происхождения, поскольку на одном из них есть гравировка латинскими буквами. Первая странность — это поведение Бурова. Ведь он, Буров, мог до предъявления содержимого своего тревожного чемодана проверяющим, а ими были руководитель потока, начальники курсов и куратор по линии Особого Отдела, открыть свой чемодан и убрать кольца. К примеру, просто переложить в карман, и никто бы ничего и не заметил. И даже, если он забыл про эти кольца, он мог бы уже при проверке просто спокойно убрать их из тревожного чемодана, и всё. Мало ли почему он их там хранил? Кольца ведь не оружие, не наркотики и не шпионские шифры! Так нет же!

— Стоп, стоп! Вы говорите, и особист был проверяющим? — с наигранным недоумением спросил начальник.

— Никак нет, товарищ генерал, я не совсем точно выразился. Он — особист — просто присутствовал при проверке. Я с ним сегодня встретился, и он объяснил мне, что, узнав накануне о проверке, он решил, что это удобный случай представиться слушателям курсов, и заодно познакомиться с ними. Товарищ ге…

— Что вы заладили «товарищ генерал, товарищ генерал», обращайтесь по имени — Николай Николаевич.

— Есть, Николай Николаевич. Вторая странность, как следствие первой, — это заявление Бурова о том, что эти кольца ему не принадлежат и что он видит их в первый раз. И как они попали в его чемодан, он объяснить не может. Именно поэтому особист кольца изъял и отправил их вместе с рапортом по начальству, а там почему-то решили передать всё нам. Это третья странность.

— Вот что, лейтенант Путилин, достаточно о странностях дела, давайте перейдем к самому делу. Итак, что вы предлагаете?

— Николай Николаевич, на курсах нас учили выдвигать версии и на их основе планировать проведение оперативно-следственных мероприятий.

— Так выдвигайте и планируйте.

— Есть. Я изучил послужной список Бурова. Он проходил службу в Испании, Монголии и Китае. За время прохождения службы за рубежом командировался в СССР, а из Испании даже дважды. В Испании был ранен и контужен. Некоторое время числился пропавшим без вести. Обстоятельства получения ранения и контузии Буров не помнит, события того дня начисто выпали из его памяти. Медики называют это посттравматической ретроградной амнезией. Отсюда первая версия: кольца принадлежат Бурову, но он о них забыл, возможно, вследствие временного обострения последствий контузии и провала памяти. Отсюда его растерянность и странное поведение. Все это, я понимаю, маловероятно. Ведь комиссия ВВК после выписки из госпиталя признала его полностью годным. Но допустим все же провал в памяти или забывчивость. Пусть. В этом случае возникает вопрос — при каких обстоятельствах Буров обзавелся этими кольцами?

Вторая версия: кольца подброшены в тревожный чемодан Бурова с тем, чтобы бросить на него тень.

— Скомпрометировать?

— Да.

Начальник потеребил седые усы, усмехнулся и сказал: — Я думаю, очень многие с радостью согласились бы на такой способ их компрометации. Чтобы им в чемоданы, а еще лучше прямо в карманы, подбрасывали золотишко.

— Николай Николаевич! Вероятно, тот, кто подбросил кольца Бурову, хорошо его знает и рассчитывал именно на такую его реакцию, чтобы разгорелся сыр-бор. И он разгорелся! И это факт!

— Разгорелся, разгорелся! Факт, факт! Интересно кто же мог избрать такой странный способ компрометации?

— Я изучил личный состав его курса. Так вот. Всего на курсе тридцать шесть человек. Четверо из них, помимо Бурова, служили в Испании, двое в Монголии, и двое в Китае.

— Вы намекаете на возможные личные неприязненные отношения?

— Я допускаю это.

Николай Николаевич покачал головой: — Прямо заговор какой — то. Так что вы предлагаете?

— Я предлагаю следующее. Первое — передать изъятые кольца на экспертизу на предмет определения страны изготовления. Второе — направить запросы в Иностранный отдел (ИНО) НКВД и Разведуправление (РУ) Красной Армии с указанием существа дела и установочных данных слушателей Военной Академии, сроки службы которых в Испании, Монголии и Китае совпадают с пребыванием в этих странах Бурова.

— Согласен, — коротко отреагировал начальник, — что-то еще?

— Да, — помялся Путилин, — я выяснил, что в нашем изоляторе находится под следствием ювелир Пиня Флекенштейн. Его дело ведет капитан Стоцкий. Так этот Пиня утверждает, что к нему в лавку в марте этого года приходил некий человек с перстнем и кольцом. Просил оценить их. Перстень, как утверждает Пиня, приносит несчастье всем, кто с ним так или иначе соприкасался. Такой вот непростой перстень. А принадлежал он раньше семейству Борджиа. Так говорит ювелир. И свой арест Флекенштейн мистически связывает с этим перстнем. А Борджиа — это…

— Я знаю кто такие Борджиа. Значит, говорите, капитан Стоцкий ведет дело? Очень хорошо! У него и будете проходить стажировку. Продолжайте.

— Есть. Буров в марте этого года был в отпуске, у него уже было направление в Академию, и тогда же он перевез семью с Дальнего Востока в Москву. Я предлагаю изъятые у Бурова кольца показать ювелиру Флекенштейну. Заодно предъявить ему и фотографию Бурова. На всякий случай, чем черт не шутит. — Путилин кашлянул: — Кхм, кхм, извините. — Николай Николаевич ничего не сказал, но подумал: «Верно, лейтенант, верно, — мысленно согласился Николай Николаевич, — чем только Черт в наше дьявольское время не шутит», — и вслух: — Согласен. Это всё? Идите.

Путилин шел по коридору и соображал: — «Стажировка у капитана Стоцкого. Повезло мне с наставником или не повезло? Кто знает?»

Капитана Стоцкого в Центральном аппарате НКВД знали все. Знали из-за неординарной внешности и особого психологического склада. Его лицо, если смотреть в фас, от лба расширялось к скулам, напоминая формой грушу. Да и вся его рослая и нелепая фигура с широкими, но покатыми плечами и еще более широким тазом тоже намахивала на этот фрукт, а маленькие с белесыми ресницами близко посаженные глаза и подбородок, сразу переходящий в толстую и короткую шею и выпирающее вперед брюхо, определяли сходство с боровом. Поэтому, если где-то в кулуарах звучало «Груша», «Туша» или «Боров», то все знали о ком идет речь. А если коснуться особенностей психики капитана, то, что уж там говорить, садистом был капитан, да — садистом высшей пробы. Суставы пальцев его внушительных кулаков всегда были покрыты либо заживающими, либо свежими ссадинами. Коллеги иногда с показным сочувствием, а больше со скрытой издёвкой, говорили ему, мол, что ж ты так не бережешь себя, и советовали пользоваться перчатками либо рукавицами. А во времена Николая Ивановича Ежова с ухмылкой непременно уточняли — ежовыми. Стоцкий на это отвечал так: — Ничего, вот перебьем всех врагов, тогда и заживет, — затем, потрясая своими маховиками, добавлял: — А пока что ж? Инструмент свой, работа тяжелая, но мы справимся.

Было известно, что в допросную камеру Стоцкий всегда берет с собой старый потертый кожаный портфель, принадлежавший когда-то, как утверждают местные старожилы, одному из столпов ВЧК товарищу Глебу Ивановичу Бокию, недавно разоблаченному и расстрелянному врагу народа.

А еще было известно, что в том портфеле Стоцкий переносит три вещи: дело подследственного, «волшебную скалку» — она же «жезл царицы доказательств» — она же «дубинка признаний», она же «подруга правды» и бутылку водки. Как утверждают злые языки, водку во время затяжных допросов Стоцкий выпивает прямо из горла и занюхивает кровью подследственных, а их самих с чувственным наслаждением превращает в отбивные котлеты. И еще говорят, что после окончания допроса Стоцкий, оставшись один в допросной камере слегка под мухой вполголоса исполняет, раскатывая букву «р», собственного сочинения вроде как гимн: «Вррагов и пидорров гррызет пусть стррах и геморрой, ведь ждет их скоррая ррасплата, прронзим их в дупу рраскаленным докррасна каррающим мечом прролетаррьята»

Ответы на запросы в ИНО и РУ пришли быстро. И если ответ из Разведуправления РККА был образчиком канцеляризма: «…с указанными вами лицами Буров общался по роду службы, бытовых отношений не поддерживал, не отмечен, не замечен, в период прохождения службы в Испании при невыясненных обстоятельствах ранен, контужен и депортирован в СССР», то ответ ИНО весьма удивил начальника Следственной части. Там тоже сообщалось, что «…с указанными в запросе лицами Буров поддерживал отношения в рамках служебной необходимости.

В то же время капитан Буров во время спецкомандировки в Испанию поддерживал тесные служебные контакты с сотрудником испанской республиканской контрразведки Теодором дель Борхо (Грандом). Оба были участниками секретных операций по выявлению и перехвату каналов оказания финансовой помощи мятежникам генерала Франко роялистами Мадрида, Барселоны и Картахены. В первое время выявленные и перехваченные каналы использовались для внедрения в военные и административные структуры фалангистов республиканской агентуры. Для этого была создана оперативная группа, руководимая резидентом НКВД Александром Орловым, в состав которой входили и Гранд, и Буров. В дальнейшем, когда по этим каналам мятежникам стали направляться значительные финансовые средства и ценности, было принято решение о ликвидации каналов и прекращении оперативной игры.

По данным проверенного закордонного агента «Оруса», оперативная информация о денежных суммах и ценностях, собранных оппозиционерами для передачи мятежникам, в некоторых случаях имела значительные расхождения с фактически предъявляемыми оперативной группой перехваченными и изъятыми суммами и ценностями.

Двадцать седьмого октября 1936 года после проведения очередной успешной операции Гранд вместе с изъятой крупной суммой в валюте и ценностями в виде ювелирных изделий и слитков золота исчез. Несмотря на все принятые к розыску меры, найти Гранда не представилось возможным.

Далее по тексту следовал фрагмент агентурного сообщения «Оруса», указывающий на контакты Бурова с руководством ПОУМ. (ПОУМ — Коммунистическая партия Испании троцкистского толка. Ее лидер — Андрео Нин — был ликвидирован «подвижной группой» НКВД. Операцией по его ликвидации руководил Александр Орлов. Прим. авт)

Прочитав внимательно еще раз ответ ИНО, Николай Николаевич задумался: «Гранд исчез двадцать седьмого октября. И в этот же день раненого Бурова в бессознательном состоянии доставили на борт судна, отправлявшегося из Картахены в Одессу. Вот оно как. Не Гранд ли пытался ликвидировать Бурова? Но зачем? Чтобы не делиться? Или Буров пытался сделать то же самое, но Гранд оказался ловчее? И к чему здесь упоминание о контактах Бурова с ПОУМ. Мало ли с кем мог поддерживать контакты военный разведчик. Да, это так! Но устанавливать эти контакты он мог только с ведома или по указанию прямого начальника. А прямым начальником Бурова в Испании какое-то время был Берзин Ян Карлович. Но ничего уже не спросишь у Яна Карловича. Расстреляли его как врага народа. И у Александра Орлова не спросишь. Сбежал Орлов. Чертовщина какая-то!» — Николай Николаевич встрепенулся, чертыхнулся, стукнул себя по лбу, достал из ящика стола рабочую тетрадь и стал лихорадочно листать ее. Вот. Точно. В этот же день, то есть двадцать седьмого октября, в Картахене во время бомбардировки итальянцами города, порта и объекта №5 в полном составе погибла «подвижная группа» НКВД под командованием Волошина. Проведенное тогда расследование завершилось печальным заключением: «Трупы погибших, подвергнутые физическому воздействию бомбовых взрывных ударов, а также высокой температуры представляли собой тела и фрагменты тел, не позволяющие идентифицировать личности погибших». Хм, да. Загадочные обстоятельства, странные совпадения. И ведь ничего в ответе не сказано прямо, но тень на Бурова брошена. И усилена упоминанием контактов Бурова с Орловым. С изменником Орловым, он же Лев Лазаревич Фельдбин, который в тридцать восьмом году прихватил из сейфа резидентуры ИНО в Испании шестьдесят тысяч долларов, сделал ручкой и скрылся в неизвестном направлении. Да-а. В высоких конторских кругах известно, что у Лаврентия Палыча Берии до сих пор при упоминании Орлова-Фельдбина начинает подергиваться левое веко, багровеет лицо, учащается дыхание и запотевают очки. А у товарища Сталина от этого имени начинают топорщиться усы, а при упоминании троцкистов ПОУМ сатанински желтеют глаза.

В верхах бытует мнение, что, если бы не направляемая Троцким предательская и раскольническая деятельность ПОУМ, испанские коммунисты могли бы составить большинство в республиканском правительстве Испании, что кардинально изменило бы и внутреннюю, и внешнюю, и военную политику Испанской Республики, и, конечно же, масштабы военной помощи СССР. И не мягкотелый интеллигент Асанья стал бы во главе испанского государства, а «Пламенная», решительная, жесткая и всецело преданная товарищу Сталину коммунистка Пасионария — Долорес Ибаррури. Она могла бы вывести страну под знаменем сталинского Коммунистического Интернационала на совершенно иной исторический путь. И это кардинально изменило бы военно-политическую ситуацию в Европе. Какие были перспективы! М-м-м!

А еще наверху шепотом говорят, что товарищ Сталин даровал жизнь изменнику Орлову — Фельдбину в обмен на его молчание об известном ему суперагенте личной разведки товарища Сталина. Якобы, этот агент Сталина является одним из богатейших людей мира. Разумеется, этот человек по национальности еврей и, намекают, имеет прямое отношение к клану Ротшильдов. И, как шепчут особо посвященные, мало того, что этот агент является не последним человеком в английской секретной службе, так он еще и цадик «Сынов Завета» — этого закрытого сверхсекретного еврейского сионистского ордена. А цадик у евреев, если провести грубую аналогию, это что-то вроде пахана у воров в законе. А еще наверху полунамеками шепчутся о том, что товарищ Сталин, используя возможности этого суперагента, приложил руку к отречению в 1936 году от престола прогитлеровски настроенного английского короля Эдуарда VIII. Замаячивший, было, союз короля Эдуарда с Гитлером, то есть возможное присоединение Лондона к оси Берлин-Рим-Токио было сущим кошмаром для товарища Сталина и СССР. Однако этого не произошло. Король так втюрился в хитро подставленную ему американскую бабёнку Симпсон, так запутался в юбке, что в конечном итоге это стоило ему короны.

Николай Николаевич вернулся к документу. Да, ответ, прямо скажем, с намеком, и контекст плохой, и упоминание Орлова плохое, и упоминание ПОУМ очень, очень плохое. И вопрос — почему ответ ИНО направлен не мне напрямую, как инициатору запроса, а через руководство НКВД? Такой посыл автоматически ввел это в общем — то куцое и малозначительное дело Бурова в поле зрения высшего руководства конторы. И вот результат, вот она — резолюция Лаврентия Павловича Берии: «Провести расследование и доложить». Чертовщина какая-то.

Масла в огонь подлили результаты экспертизы колец и показания ювелира Флекенштейна. По заключению экспертизы все кольца были изготовлены из высокопробного золота именно в Испании, причем одно из них является авторским изделием известного средневекового ювелира Рамиреса. Это подтвердил и Флекенштейн, давший показания, что посетивший его лавку в марте сего года некий гражданин приносил на оценку перстень Борджиа и золотое кольцо, хотя и не то, что изъяли у Бурова, но опять — таки от Рамиреса. Гм, да. И черт принес этого Бурова в Москву опять же именно в марте. Какой-то замкнутый круг. Точно чертовщина.

Начальник Следственной части вызвал к себе в кабинет лейтенанта Путилина, бросил ему через стол подписанный, но не заполненный бланк постановления об аресте и приказал: — Дело возбудить, Бурова арестовать. Выполняйте! Что, что вы стоите?

— Николай Николаевич, но ведь у нас нет никаких доказательств вины Бурова, ни прямых, ни косвенных. И сразу арест? Что же мы ему предъявим?

— Лейтенант Путилин, вам, наверное, говорили, что признание — царица доказательств, говорили? — И тут же после этих слов в голове Николая Николаевича вновь промелькнула никчемушная, противная и надоедливая как хронический чиряк на заднице мысль: «Как „признание“ — слово среднего рода, „ОНО“ — может быть царицей, „ОНО“ может быть только гермафродитом, но никак не царицей. Тьфу ты, всякая чертовщина в голову лезет»

— Так точно, говорили, — подтвердил Путилин.

— Но тогда вы должны понимать, что невозможно заполучить эту самую «царицу», не имея под рукой субъекта, — подследственного. Это аксиома.

Да, вот еще что! Флекенштейн по предъявленной ему фотографии Бурова не опознал. И не мудрено. Буров — разведчик — и, значит, знаком с приемами изменения внешности. Это надо учесть и провести опознание вживую. Всё. Идите.

Пока Путилин вышагивал к выходу, Николай Николаевич смотрел в его напряженный и сомневающийся затылок и думал: «Мальчишка! Он еще не понял, что такое „царица доказательств“ и как ее добывают. Не понял, что попади он, лейтенант Путилин, в руки того же капитана Стоцкого не в качестве стажера, а подследственным, то скорей всего, через пару-тройку дней уже давал бы признательные показания неважно по какому обвинению. То бишь, сам подложил бы „царицу“ под капитана, под этого борова. А уж тот бы вертел „царицу“ как хотел, а значит, и с ним, с Путилиным, делал всё, что захочет. Захочет — слепит из него внедренного в органы госбезопасности СССР агента разведки Гондураса и Папуи. Захочет — выставит его внучатым племянником полуслепой и почти глухой террористки Фаи Каплан. Она же Фейга Ройдман, которая вроде как стреляла в самого товарища Ленина, и от которой, как выяснилось бы в ходе расследования, он, Путилин, генетически унаследовал по материнской линии склонность к индивидуальному центральному террору, что неизбежно привело бы его в скором времени к подготовке покушения на товарища Сталина. Вот такой винегрет. Генетика сейчас модная тема. Хм, да. Впрочем, может быть он, Путилин, принадлежит той немногочисленной стойкой породе людей, которые умирают, но не ломаются? Как знать?» — Николай Николаевич поднял трубку телефона и коротко приказал: — Капитана Стоцкого ко мне.

Через минуту перед столом начальника уже возвышалась монументальная капитанская фигура. — «Экий все же боров», — неприязненно подумал Николай Николаевич и сказал: — Надо будет провести опознание Бурова. Есть основания полагать, что человек, посетивший в марте вашего ювелира, использовал бутафорский реквизит для изменения внешности. И вы используйте, и тогда, — начальник послал долгий многозначительный взгляд Стоцкому, — Флекенштейн, я полагаю, сможет опознать Бурова как своего мартовского посетителя. Вам понятно?

— Так точно, понятно, сможет, — губы капитана стали расползаться в ухмылке, но увидев строгий взгляд начальника, он подобрался: — Разрешите идти?

— Идите.

Капитан Стоцкий, выйдя из кабинета начальника, подошел к столу секретаря, поднял трубку внутренней связи, набрал короткий номер, представился и приказал: — Подследственного Флекенштейна на допрос. — Повесил трубку, проследовал в свой кабинет, прихватил портфель и спустился в подвал в допросную камеру. Скоро из-за приоткрытой двери донеслись шаги, стальная дверь, открываясь, заунывно и противно пропела несмазанными петлями, и после толчка в спину в комнату влетел подследственный. Увидев восседающего за столом капитана, открытый портфель и уже извлеченную из него «волшебную скалку», Флекенштейн мелко затрясся и с подвыванием запричитал: — Перстень Бо-орджиа, перстень Бо-орджиа! У-у-у. Все несчастья от него.

— Молчать! — капитан гаркнул так, что звук из каменного пространства допросной вырвался под коридорные своды каземата и поскакал куда-то, постепенно затихающим эхом: «ать, ать, ать». — Стоцкий махнул рукой, и конвойный с грохотом закрыл дверь.

— Садись и не трясись, — спокойным уже голосом произнес капитан и, когда Флекенштейн угнездился на присобаченном намертво к бетонному полу металлическом табурете, положил перед ним фотографию Бурова. — Его, — капитан Стоцкий своим дубовым, твердым и толстым пальцем постучал по фотографии, — приведут к тебе на опознание. Он будет в зимней верхней одежде, в шапке, с усами и очками. Смотри, он будет стоять вон там, в углу. И ты его опознаешь. И смотри у меня — без выкрутанцев и хитрых штукебенцев! Понял? — Флекенштейн зашлепал губами и выдавил из себя: — Я, я таки должен узнать его? — покосился на фото, — в шапке и с усами? А кто это?

— Ты, Пиня, идиот, — пробормотал капитан, чуть привстал со стула, подался вперед и взмахнул рукой. Его движение было легким, однако от оплеухи Пиню как перышко ветром сдуло со стула. Капитан вышел из-за стола, нагнулся, ухватил упавшего своей огромной пятерней за шкирку, встряхнул как котенка, водрузил на стул, брезгливо сморщился и злым шепотом прошипел Пине в ухо: — Это он приходил к тебе в марте в шапке и с усами. Я вижу по твоим глазам, что ты уже узнал его. Не держи в себе это. Ты понял? — Пиня отшатнулся и снова запричитал: — Перстень Борджиа, пер….

— Именно, — перебил его Стоцкий, — именно он был в шапке, с усами и с перстнем Борджиа. — С последними словами лицо капитана приобрело совершенно изуверские черты, и Флекенштейн с ужасом понял, что за этим последует.

— Не бейте меня, не бейте, я понял, — Пиня уронил голову на грудь, закрыл лицо руками и зарыдал. Сквозь всхлипы слышалось «Перстень Борджиа,… у-у-у, все беды от него, все беды..»

Капитан сверху смотрел на дергающуюся тонкую с торчащими отдельными длинными волосками шею и подумал: «Щас врежу, а он вдруг ласты склеит и провалит все дело», — и медленно опустил уже занесенную для удара руку:

— Слушай сюда, кончай сопли мотать, на хорал твою мать! Надоел ты мне. Значит так — сразу после опознания я тебе выпишу путевку на курорт. Хватит тебе сидеть здесь в этих пробздетых подвалах. Теплого синего моря не обещаю, но чистый хвойный воздух обеспечу. Ненадолго. Лет на пять. Ты, Пиня, всю свою поганую жизнь обманывал граждан, варганил и втюхивал им грязное самоварное золото, а теперь Родина откроет тебе свои щедрые кладовые, и ты будешь добывать и мыть золото чистое — россыпное. Где-нибудь в районе Бодайбо или Акатуя. Или ты не хочешь расставаться со мной? — Пиня снова закрыл лицо руками и затрясся в рыданиях.

Опознание прошло как по маслу, без сучка и задоринки.

Сразу после оформления протокола опознания в допросной, где оно и проводилось, появился Николай Николаевич. К этому моменту он уже знал, что проведенный по месту проживания семьи Бурова обыск и допрос его жены с предъявлением ей изъятых колец ничего не дал.

Первый допрос подследственного после опознания он решил провести сам, здесь же, в присутствии Стоцкого и Путилина. Долго устраивался за столом и ёрзал на стуле так долго, что Путилин подумал: «Спина болит». — «Геморрой язвит», — сообразил Стоцкий. — «Черти мают», — определил Буров. После проведения опознания он уже понял, что попал как кур в ощип, и что его положение хуже губернаторского и ничего хорошего ему ждать не приходиться.

А Николай Николаевич, устраиваясь на стуле, смотрел на Бурова и соображал: «Здоровый мужик, вон какие ручищи в браслетах. А по глазам судя, еще и упрямый тип. И что-то в его взгляде есть такое, что подталкивает к мысли: «Нет, не воровал он золото в Испании, и колечки в тревожном чемодане не его. И не он приходил с перстнем Борджиа к Флекенштейну, не он! Но тогда — чьи это кольца, и кто приходил? И что доложить Лаврентию Палычу? Что?»

— Итак, — начал Николай Николаевич, мельком глянув в протокол опознания, — вам, гражданин Буров, следует ответить на некоторые вопросы. Или у вас есть заявление?

— Да, есть! Только что проведенное опознание, вот перед вами лежит протокол, это фарс и ложь. Я никогда раньше не видел этого Флекенштейна, никогда не был в его лавке и никогда не держал в руках перстень Борджиа, на котором он, Флекенштейн, похоже, помешался. Этот человек психически болен и, значит, может говорить и выдумывать все что угодно.

— Стоп, — прервал его Николай Николаевич. — Вернемся к началу. Потрудитесь объяснить, как в ваш тревожный чемодан попали золотые изделия, не являющиеся, как вы утверждаете, вашей собственностью? Вам их подбросили? Тогда кто и с какой целью?

Буров тяжело вздохнул, сгорбился и тихо ответил: — Я не знаю, действительно, не знаю кто их мне подбросил. А зачем? Это понятно, — Буров приподнял скованные наручниками руки, — вот зачем!

— Значит, — продолжил Николай Николаевич, — ни объяснения этого факта, ни даже предположений: кто за этим может стоять, — у вас нет. Нет? Хорошо. А теперь представим картину в целом. В марте некто приходит к ювелиру Флекенштейну с испанским колечком и перстнем Борджиа. А вы, Буров, в марте были в Москве. Были? Были! Семью вы перевозили. Далее. Проводится опознание, и ювелир Флекенштейн указывает, гражданин Буров, на вас и утверждает, что это именно вы приходили к нему с кольцом и перстнем Борджиа. Вы же всё отрицаете. Далее. В июне при проверке в вашем тревожном чемодане обнаруживаются золотые кольца, опять-таки испанского происхождения. Принадлежность этих колец вам вы опять же отрицаете. И никаких объяснений, и никаких предположений! — Николай Николаевич чуть помолчал и спросил: — Странно всё это, не правда ли?

— Да, — согласился Буров, — странно. Но я повторяю: Флекенштейна до сего дня я никогда не видел, кольца, обнаруженные в моем тревожном чемодане, мне не принадлежат.

Николай Николаевич потеребил усы и ехидно ухмыльнулся: — Вот видите? Как это всё понимать? Хорошо. Обратимся к вашему испанскому прошлому. Скажите, это вы помогли исчезнуть Гранду — он же дель Борхо — двадцать седьмого октября 1936 года? А? — Буров тяжело вздохнул и медленно ответил: — Я уже много раз говорил и сейчас опять повторю: я ничего не могу сказать о событиях того дня, я только знаю, что в этот день был ранен и доставлен на советский корабль. И даже если я видел дель Борхо в тот день, я этого не помню. — Николай Николаевич хмыкнул: — Что же это у вас получается? Не видел, не принадлежат, не знаю, не помню! Не получается у нас разговор. Ну, ладно, продолжайте, — Николай Николаевич бросил взгляд на Стоцкого и Путилина, встал из-за стола и направился к выходу. Дверь с грохотом закрылась. Стоцкий, нервно потирая руки, со словами: «сейчас ты у меня, с-сука, все вспомнишь», — обошел стол и медленно двинулся к сидящему на металлическом стуле Бурову. В глазах капитана Путилин увидел нечто такое, что напомнило ему виденную в детстве картину, когда бешеная собака, разбрасывая с морды пену, устремилась с волчьим оскалом к намеченной жертве. И эта промелькнувшая картина воспоминаний толкнула лейтенанта к Стоцкому. Капитан же размахнулся и с натужным выдохом бросил вперед свое огромное тело, нацеливая кулак в голову Бурова. — «Он же убьет его!», — мелькнуло в голове Путилина. Но произошло неожиданное. Буров словно ждал этого, он резко отклонил голову назад, убрав её с траектории удара, и с кошачьей ловкостью, неожиданной для его массы и телосложения, соскользнул с отполированной бесчисленными задницами поверхности табурета и оказался позади него. Грузное тело Стоцкого, не встретив сопротивления удару, потеряв равновесие, с разворотом боком и спиной мощно обрушилось на угол опустевшего металлического стула и срикошетировало от него на бетон пола. Болевой шок выгнул тело на полу, Стоцкий извивался, сучил сапогами и хрипел: — С-с-сука, — и никак не мог продохнуть. Наконец, ему это удалось, кряхтя он поднялся с пола, и, держась за бок и гнусно матерясь, подскочил к столу, запустил руку в нижний ящик, извлек из него «волшебную скалку» — она же «жезл царицы» — и бросился на подследственного. Силы оказались не равны. Буров сумел уклониться от двух — трех ударов, затем все же пропустил удар в голову и поплыл, а после сильнейшего удара сапогом в пах сложился пополам и рухнул на пол. Началось избиение. Стоцкий с рычанием и матом скакал вокруг поверженного Бурова, нанося ему удары скалкой по почкам и спине, и ногами по лицу и животу. Вне себя от злобы и себе же противореча, он рычал: — Ты у меня, с-сука, все вспомнишь, падла, имя свое забудешь. — Сбросив с себя оцепенение, Путилин с криком: — Ты же убьешь его, — бросился к Стоцкому, получил сильнейший удар скалкой по предплечью, но, не обращая внимания на боль, все же кое-как оттолкнул озверевшего капитана от обездвиженного тела. Тяжело дыша, с темными набухшими пятнами под мышками кителя, задравшегося спереди к груди и оголившего волосатое, потное, нависающее над брючным ремнем пузо, со сбегающей со лба на переносицу струйкой пота, Стоцкий сделал попытку вновь приблизиться к телу, но наткнулся на взгляд Путилина и остановился. — Ах ты, щ-щенок! — зло прошипел капитан, вернулся к столу, бросил окровавленную скалку в ящик и с грохотом задвинул его в стол. — Конвойный! — поправляя китель, прокричал Стоцкий в сторону двери, и, когда тот появился, приказал: — Уберите эту падаль. — Конвойный сержант, мгновенно оценив ситуацию, высунул голову за дверь и гаркнул: — Шкирдякин, ко мне! — В коридоре гулко простучали сапоги, и в допросную камеру вбежал запыхавшийся напарник. Конвойные подхватили под мышки неподвижное тело и волоком повлекли его вон. Голова Бурова с перебитым и свернутым на сторону носом безвольно провисла и болталась в движении из стороны в сторону, разбрасывая крупные капли крови. Волочащиеся по полу ноги Бурова размазывали кровь, оставляя на бетоне красный шлейф.

Спустя два дня Путилин напросился на прием к начальнику. Николай Николаевич принял его и как только тот вошел в кабинет по виду и выражению глаз лейтенанта понял: — «Пришел спасать Бурова. Интересно — как?», — И вслух: — Я вас слушаю.

— Николай Николаевич, как вы знаете Бурову предъявлено обвинение в пособничестве, укрывательстве и соучастии в преступной деятельности испанца дель Борхо, когда подследственный был в Испании, и, соответственно, в нарушении воинской Присяги и предательстве. Однако нет ни свидетелей, ни признания подследственного, несмотря на предпринятые меры, гм, жесткого допросного воздействия. Есть только злосчастные кольца, опознание и туманный компромат от агента «Оруса». Насчет «Оруса». Узнать бы кто с ним работает, с этим агентом, у кого он на связи?

— Не советую пытаться узнать, — прервал начальник, — там, в разведке, другие законы. И там очень, очень не любят любопытных. Про любопытную Варвару слышали? То-то. Продолжайте.

— Разрешите доложить, Николай Николаевич, — Путилин набрал в легкие воздух и выпалил, — у меня сложилось убеждение в невиновности Бурова.

— Как? А опознание Флекенштейна? — Николай Николаевич скривился, — вижу, вижу, сомневаетесь. Ведь так?

— Так, — тихо ответил Путилин.

— Та-ак! Лейтенант, убеждение, как бы верно оно не было, к делу не пришьешь. Как и сомнения. И что же вы предлагаете?

— Предлагаю проверить Бурова на детекторе лжи, нам говорили, что есть такой аппарат, и освободить

— Про детектор, лейтенант, забудьте, это химера. А что касается Бурова — как? Вот так взять и освободить?

— Да! Освободить и организовать за ним постоянное наблюдение и глубокую оперативную разработку. Вероятно, Буров представляет для кого-то опасность. Не исключаю и той версии, что Буров что-то знает, но не помнит, но может вспомнить. И это «что-то» и таит в себе опасность.

И ещё. Сам Буров понял, что он опасен для кого-то, и понял, что этот кто-то попытался его убрать. Выйдя на свободу, он — профессионал, разведчик, непременно начнет собственное расследование, а мы его ход будем отслеживать. И еще я предлагаю после освобождения Бурова пустить слух, что из Минска в Москву для обследования Бурова и работы с ним вызван гипнотизер Вольф Мессинг. Мне кажется, что это может побудить неизвестного пока фигуранта или фигурантов к действию, и тем самым он, или они, обнаружат себя.

— То есть вы предлагаете вариант ловли на живца?

— Так точно.

— Втёмную? Или вы намерены посвятить Бурова в свой план?

— Втемную. Мне кажется, так он будет злее и изобретательнее

Николай Николаевич смотрел на Путилина и думал: «Все ты, лейтенант, говоришь правильно, и комбинацию ты придумал неплохую, и так и следовало бы поступить, но есть одно преогромнейшее «НО». Эх, эх! Времена не те! Да, не те времена! И детектор лжи, ты прав, есть! Но времена не те!

Но чтобы ты понял это, мне пришлось бы начать издалека. Я могу, конечно, привести тебе слова, еще в 1931 году сказанные товарищем Сталиным: «Мы отстали от передовых стран на 50—100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». Могу тебе, мальчишка, откровенно вслух сказать, что для достижения этой цели пришлось товарищу Сталину прибегнуть к жестким мерам преобразования общества и экономики страны. Эти меры были продиктованы революционной и исторической необходимостью. Это я могу сказать. Но не могу я тебе, мальчишке, сказать, что правосудие, законность и справедливость не могут мирно сосуществовать с методами этой самой революционной и исторической необходимости. Не могут! Либо одно, либо другое, третьего не дано.

И даже если бы я тебе все это сказал, то не знаю: понял бы ты меня или нет. Понять это не просто. Чтобы понять, нужно видеть картину в целом. Но, в любом случае, поскольку с логикой у тебя все в порядке, ты, конечно, спросил бы, а причем здесь Буров? И вот важное, но об этом я тоже не могу тебе, мальчишке, сказать вслух. Сказать, что за двадцать лет советской власти в стране появилось достаточное количество людей: коммунистов-идеалистов, комсомольцев—добровольцев и просто активных граждан готовых ехать на развернутые по всей стране стройки коммунизма. Эти люди есть! Но там, на местах великих строек, а это не Крым и не Сочи, им надо создавать условия для работы и жизни. Им нужно сносное жилье, а это — время и деньги, и им нужно платить, а это — опять-таки деньги. А ни того, ни другого у товарища Сталина нет. Нет ни времени, ни денег, есть только эта самая историческая необходимость, есть международная изоляция и, значит, ограниченные экономические возможности. И потому сотни и тысячи квалифицированных специалистов и рабочих изымаются из нормальной жизни и отправляются за колючую проволоку на эти самые стройки коммунизма. Отправляются к тем миллионам мужиков, уже заброшенных в зону коллективизацией и являющих собой бесплатный трудовой ресурс индустриализации страны. Присовокупленные к ним специалисты и квалифицированные рабочие превращают эту тупую мышечную силу, эту зековскую массу в трудовые коллективы ударных строек. То же можно сказать и об исследовательских учреждениях и конструкторских бюро в полном составе отправленных за колючую проволоку. Но как эти люди попадают в зону? Ведь не напишешь в приговоре «… осужден в связи с революционной и исторической необходимостью в целях принуждения к бесплатному труду на стройках коммунизма», хотя в сути оно так и есть. Вот и пришиваются людям дурацкие обвинения в троцкизме и других «измах», вредительстве, подстрекательстве и соучастии обвиняемых в делах, которые ничего кроме изумления не вызывают. А чтобы это изумление не распространялось в народе как круги по воде, эти дела с липовой политической окраской решено рассматривать не в судах, где полностью избавиться от процессуальных заморочек невозможно, а так называемыми Особыми Совещаниями или Тройками. Это воистину дьявольское сталинское изобретение — келейно собрались трое — чекист, партиец и прокурор — и по списку приговорили, и шито всё, и крыто. Но люди по своей природе и любопытны, и недоверчивы, и склонны задавать разные неудобные вопросы, к примеру, «а судьи кто?» или восклицать: «Да не может того быть!» Да-а. Но и от этого недуга, то бишь от болезненного любопытства и вредного блудословия товарищем Сталиным тоже найдено лечебно-профилактическое средство. Могучее средство — страх. А держится он — страх — на подпорках, на расстрельных приговорах. Да, на расстрельных приговорах. Здесь ты, мальчишка, непременно задался бы вопросом: «Так кто же и как определяет границу и меру необходимого и целесообразного в количестве расстрельных приговоров, достаточных для подпитки кровью и поддержания на должном уровне страха и повиновения общества»? — И, опять же, поскольку с логикой у тебя все в порядке, пораскинув мозгами, ты быстро сам пришел бы к выводу: нет, это не Генрих Ягода, и не Николай Ежов, и не Лаврентий Берия определяли и определяют эту чёртову границу, эту дьявольскую меру. Нет. Это делает Он. Он Сам. Да, Сам Отец Народов!

Библейский отец Авраам готов был принести в жертву своего сына, но не преступил роковую черту. Отец Народов преступил, толпами отправляя чад своих возлюбленных к жертвенному алтарю. Но вот вопрос. Как он, великий вождь и отец народов регулирует этот жертвенный конвейер, как определяет меру и границу и чем при этом руководствуется? На этот вопрос не может ответить никто. Никто! Никому не дано заглянуть в затянутую дьявольским мраком бездну души товарища Сталина. Никому!

Рыцарь Революции Феликс Эдмундыч Дзержинский выдал когда-то две знаменитые фразы: «то, что вы на свободе — это не ваша заслуга, это наша недоработка» и «был бы человек, а статья найдется». Это были шутки Железного Феликса. Теперь это уже не шутки, нет не шутки. Такие времена. А тут какой-то Буров. И какой уж тут, мальчишка, детектор лжи?

И пробежали мы эти десять лет, и многого достигли, действительно многого, достаточно взглянуть на промышленную карту страны, и ты, мальчишка, это знаешь и этим гордишься. И есть чем гордиться. Но никто тебе не сказал и никогда открыто не скажет: какой ценой это достигнуто. А цена: миллионы изломанных судеб и сотни тысяч принесенных в жертву жизней «буровых», «ивановых» и других.

И вот главное, касательно тебя — лейтенанта, и меня — генерала. И об этом я тоже не могу тебе, мальчишка, сказать, но со временем, я думаю, ты поймешь сам. Как только мы с тобой, лейтенант, сделаем попытку оправдать и освободить ни в чем не повинного Бурова, так тут же сами угодим на этот конвейер, который и доставит нас к расстрельной камере.

А в наших обвинительных заключениях в духе нашего дьявольского времени будет прописано: «Такой-то и такой-то, руководствуясь изменническими и корыстными намерениями, создали в НКВД СССР преступную группу и вступили в сговор с изобличенным изменником Родине Буровым с целью присвоения перстня Борджиа и других золотых изделий и ценностей, преступным путем заполученных предателем во время службы за рубежом и контрабандным путем ввезенных в СССР». И неважно, что никто из участников следственного процесса и в глаза не видел этого самого перстня Борджиа.

И НИКТО, я это утверждаю, НИКТО вслух не спросит: так где всё же этот перстень? Не спросит, потому что готов ответ-трафарет: спрятали, сволочи, и даже под страхом смерти не выдали! И всё!

Представляю, лейтенант, какое у тебя было бы лицо, если б я тебе сообщил все это. Эх, эх! Такие времена!»

Николай Николаевич, отгоняя эти мысли, тряхнул головой и провел рукой по лицу, потеребил усы и сказал: — Так, значит, на живца? Хорошо! Подготовьте план оперативно-следственных мероприятий для приобщения его к делу. Дело подготовьте для передачи Особому Совещанию. Пусть там решают. А про себя подумал: «Лаврентию Палычу так и доложу: материалы следствия по делу Бурова переданы для рассмотрения Особым Совещанием НКВД»

— Николай Николаевич, но ведь, но ведь для Бурова это означает…

— Молчать! — взорвался начальник: — Лейтенант, выполняйте.

Особым Совещанием НКВД обвиняемый по статье 58 — прим.1 «б» и не признавший своей вины Буров Владимир Сергеевич был приговорен к расстрелу. Но Бурову повезло. Советский театральный гуманизм иногда бросал жребий и оттаскивал счастливчиков, кому он выпадал, от расстрельных камер.

Военная Колллегия Верховного Суда СССР отменила Бурову расстрельный приговор, заменив его двадцатью годами лагерей.

Родригес, он же Хренов Фока Фомич, узнал о таком исходе дела Бурова от Силина Ивана. Тот специально приехал в деревню на дачу к Родригесу и сообщил ему о таком раскладе.

— Расстрел, оно, конечно, было бы лучше, надежнее, — разливая самогон по стаканам, пробормотал бывший комендант.

— Двадцать лет лагерей тоже неплохо, — усмехнулся Силин, — помнишь, как думал хитрый узбек Ходжа Насреддин, обещавший эмиру, что научит говорить осла? «За двадцать лет или ишак подохнет, или эмир, того, хм, да», — и добавил, — и даже если у него, у Бурова, в башке что-то сдвинется, и он все вспомнит, то кто его услышит, кому интересны в лагере его бредни? Никому! — Силин залпом опорожнил стакан, выдохнул, закусил салом с зеленым лучком и оценил: — Вот это вещь! Не то, что эти коньяки вонючие да казенная водка на химии. — Хозяин дачи тоже хряпнул стакан, занюхал хлебом и поинтересовался: — И куда же бедолагу закатали?

— Пермский лагерь. Березники. Магний и титан будет колупать, — прожевывая закуску, ответил Силин.

Крепко тогда поддали друзья на радостях. На следующий день ближе к вечеру, душевно опохмелившись, Силин отбыл восвояси. Проводив друга, Хренов достал из тайничка за шкафчиком перстень Борджиа и несколько раз подкинул его на ладони. Перед глазами на фоне огня появились силуэты Гранда, Пушкарева, Бурова и тут же к ним добавилось еще одно лицо — Пини Флекенштейна. Лица этих людей обретали черты медленно как при проявлении фотографий, затем также медленно стали расплываться, теряя очертания. Осталось одно лицо. Лицо Гранда. Оно стало увеличиваться и приближаться, да так, что почему-то перехватило дыхание. Хренов глубоко вздохнул, потряс головой, отгоняя видение, спрятал перстень в тайник и направился к столу с намерением допить остатки самогона. От вчерашней радости не осталось и следа. На душе остался мутный, как самогон, осадок.