Наши в ТАССе

Анатолий Никифорович Санжаровский, 2023

Дневниковый роман «Наши в ТАССе» рассказывает о 1968 – 1971 годах, когда автор работал в центральном аппарате редактором в Телеграфном агентстве Советского Союза (ТАСС).

1969

1 января, среда

«Неправое это дело — ходить налево»

Вчера в семь вечера приплёлся к приятелю. Его не было дома.

Из кулька поел в подъезде кильку жареную, купил в гастрономе на Калининском. Потом постучался к соседям.

Смотрел у них телевизор.

Приятель привёл худенькую коротышку Анну.

— Мой Миша, — тараторила она, — встречает Новый с новой. Я понимаю, «неправое это дело — ходить налево». Но что поделаешь? Я спокойна. «Печаль моя светла: она уже слиняла». Он обязательно вернётся ко мне!

— Зря ты спокойна, — сказал приятель. — Он тебе не нужен. А ты ему не нужна. «Прошлое не завернёшь, как оглоблю». Тебе просто кажется, что ты ему нужна. Мираж! Фантазия, клопик ты несчастный с глазками навыкате!

Приятелю не понравился мой портвейн-33, и он послал меня в гастроном. Но всё уже было закрыто.

В полночь пригасили свет.

В углу я взрывал хлопушки. Жгли бенгальские огни.

Все усердно кидали в себя моё изруганное вино. Всем скорее хотелось упиться.

Анна уже хороша. Она выпрыгнула из-за стола, которым служила откинутая дверца от шкафа, — опиралась на спинки двух стульев — и под радиолу стала одиноко кружиться. Она вертелась и кричала:

— Гы-ыспода граждане-товарищи! Я вес-с-селюся!..

Это было развесёлое самообслуживание.

А всем было тоскливо.

Анне так горелось соблазнить гостя соседей, да она не знала, как к ним завалиться. Вскоре выяснилось, что у него жена, и Анна сникла:

— Мог бы и со мной поспать. Всё оригинальней.

Я спал на раскладушке. Было холодно.

Утром я поехал к себе в Бусиново. Теперь я снимал койку в старой ветхой сараюхе-завалюшке у милого Николая Григорьевича. Он в разводе со своей женой — географичкой. Однако по старой привычке бегает к ней через три дома подкинуть в топку свежих дровишек. Сам согреется и Лидушке не даст замёрзнуть.

В доме все четыре комнаты забиты студентами института культуры.

Моё одеяло слегка мокрое и жёлтое. То ли в вине, то ли в пиве. Пододеяльник с простынёй я тут же простирнул в ведре. А студенты весь день бесились наотмашь.

Одни девахульки хрипло драли песняка, другие с пре-тензией на святую непорочность визжали по тёмным углам.

— А я, пан Анатоль, расплевался со своей маклёвкой,^[7] — грустно пожаловался мне Николай Григорьевич. — Но разве я за тем шёл к своей угарной^[8] Дидоне?^[9] Я бежал на этот митинг^[10] с большими надеждами… Думал, всё будёт фонарём…^[11] Ёшкин козырёк! Не смитинговались… Не срастились… Не успел занести свои заледенелые яйца за порожек, эта скотобаза^[12] залопатила рыло^[13] и ну орать: «Ты как тот мальчик Юнь Су…^[14] С чем припёрся, преподобный Анохин? С Васей с Кубани?^[15] Пш-шёл!» Мда-а… Сорвался гульбарий с игрой на гитаре… Никаких даже макарон поскотски. Ничего не удалось вымутить… На вздохе лишь полюбовался её архитектурным излишеством^[16] и выкатился на нулях. Побрёл к себе. В ледяной дворец. Эх-х… Ну «никто так не умеет жить, как мы не умеем».

Со студентами хряпнул он стакашку и кинул кости на диван, уснул на холодной веранде, укрывшись шарфом.

2 января

Владимир Ильич в панике

Аккуратова опоздала в аккурат на тридцать минут.

Владимир Ильич в панике. Паника паникой, а надо что-то решительное предпринимать. Ситуация исторического момента обязывает!

Сегодня у Медведева первый отпускной день. Вся полнота власти, о которой большевики мечтали, перешла наконец-то в новиковские руки. С сегодня ты не заместитель Медведева. С сегодня ты сам Медведь! Действуй! Наводи марафет в редакции!

Наш Ильич, крайне смущаясь, бледнея, то и дело поправляя очки на носу, тихо выпевает Татьяне:

— Как Александр Иванович в отпуске, так у неё автобусы перестают ходить.

Татьяна в изумлении разводит свои грабельки на полкомнаты:

— Вовк! Ну ты совсем оборзел от власти в первый же день! Ну разсовсем одичал! Ты что, не знаешь, что автопублика дура? Увидала бабу-ягу — гогочет. Гы-гы-гы! Я и поехала чуть позжей, чтоб этой публики было поменьше… Под Новый год сломала об курицу передний зуб. Везёт же! После свадьбы братца явилась с синяком. Сейчас без зуба. Хорошо, что хоть муженёк мой Юрка не отрекается от меня. Кстати, он из «Труда» перешёл в «Известия». В отделе пропаганды он. Юрка сказал прямым текстом: «Не плачь! Хочешь, расписку дам, что не брошу»… Ребята, мне теперь смеяться нельзя. Хорошо, что зуб не проглотила, а то один товарищ в ресторане «Баку» съел зуб вместо шашлыка.

Олег компанейски обнимает Татьяну за плечи.

— Не боишься, что пришьют аморалку? — говорю я Олегу.

— После Нового года я уже ничего не боюсь. Это точняк.

— А кто попоит меня кофе до получки? — улыбается Татьяна Олегу.

Олег даёт по лысовичку^[17] и Татьяне, и Владимиру Ильичу.

— Где ты такой щедрый был тридцать первого? — спрашивает Владимир Ильич Олега. — Ходили стадами и просили по рублю. Олег вскинул руку:

— Фик им в сало нутряк!

Тут вошла дама из секретариата, и Татьяна повернулась к ней:

— Лида, а где наша лапша?^[18] Если столовую закрыли из-за аварии на обед, то это вовсе не значит, что лапша нам не нужна.

— Нет ни лапши, ни макарон.

— Но сегодня же у нас день журналиста!^[19]

— Всё будет чуть позже.

Обозреватель Иван Павлович Артёмов тряхнул листком:

— У меня анкета, кто сколько выпил на праздник.

Олег тут же отрапортовал:

— Я принял в разном наборе восемьсот граммов.

— Мало! — резнул я. — Иди допей.

Олег просяще уставился на Ивана Павловича:

— У вас была пятёрка. В переводе на русскую мерку — пять стаканов.

Иван Павлович отмахнулся от Олега и сунул руки в карманы:

— Товарищи! Вы знаете, сколько за девять месяцев продано спиртного? На пятнадцать миллиардов рублей! Оборона держится на пьяницах! А знаете, как строятся заборы по НОТу? Пишется три буквы и прибивается доска.

Татьяне не нравится, что Владимир Ильич маринует её авторские заметки. Она решила их забраковать. На согласование подсунула Ильичу. А он держит их уже полдня.

Татьяна тянется через стол взять эти заметки. Новиков отодвигает их подальше. Татьяна не выдерживает и капризно вопит:

— Уступи женщине!

Наконец, она забрала заметки, перечитывает их, бракует и рассказывает:

— Ребята! А вы знаете чудака Чухновского?^[20] С ним мой отец^[21] на Севере работал. Приехал этот Чу на извозчике домой. Дело в Питере. Назад извозчику не уехать. Мосты развели. Так этот чудик извозчика взял на ночь к себе в комнату, а лошадь втащил на кухню. На пятом этаже! Утром лошадь не хотела уходить.

7 января

Летучка

Столовая.

Фифа с кокетливо вздёрнутой валторной^[22] просит в кухонное окошко убрать со стола.

Голос из кухни, как из преисподней:

— Уберёте сами. На брильянты не рассыпетесь.

Летучка. Колесов смотрит, как народ набивается в нашу комнату:

— Как в атаку — десять штыков. Как на кухню — полк! Ругаем старые порядки, но не введём новые — партийного отношения к делу не жди. От блондинок не ушли и к шатенкам не пришли.

Артёмов:

— Дежурил в воскресенье на выпуске А. Мало поступило информации. Одна пришла… Всё построено на слове лупинг. Чёрт его знает! Взял словарь на пять кэгэ. Там нет лупинга. Забраковал заметку. Потом было унылое интервью с второстепенным мастером слова. А что пишут непонятные информации — упущение Владимира Степановича.^[23]

Владимир Степанович — сидел рядом с Артёмовым — отмахивается ладошкой:

— Не-е… Ты брось, Вань, на меня катить.

8 января

Вышла на работу Ия. Она болела.

Сегодня собирались к ней съездить. Испугалась нашего визита и срочно выздоровела.

Прибежала с первополосной новостью:

— Вчера я гуляла со своей подружкой в обществе её важного чёрного кота. Вдруг перед нами перешёл дорогу негр с двумя пустыми вёдрами. Кот в шоке остолбелел и ни с места. Как ни уговаривали — не стронулся, пока не прошёл мужчина, не видевший негра с пустыми вёдрами.

9 января

Аккуратова не успела войти в комнату, с порога хрипит трубой:

— Ой, ребята! Я была вчера в гостях. Силов нету! Я обожрата! Слопала столько селёдки, выдула столько чаю… Глаза на мир не глядят!

Она долго объясняет по телефону Сыроваткину, корреспонденту из Саратова, как переделать ему его заметку. Тот не понимает. Татьяна в сердцах бросает трубку:

— Фу! Дуракам закон не писан, если писан, то не читан, если читан, то не понят, если понят, то не так!

10 января

Партсобрание

Сегодня открытое партсобрание.

«Роль коммунистов в укреплении дисциплины труда».

Докладчик Беляев.

Обычно он приходил в двенадцать. А сегодня прорезался до девяти. Засекает жареные факты для доклада.

Аккуратова опоздала на пять с половиной минут и высказалась:

— А-а! Формализм! Пускай сам Беляев приходит вовремя!

Владимир Ильич, традиционно краснея, попенял ей:

— Когда будешь ответсеком, тогда будешь указывать.

— Противно! — бунтует Татьяна. — Не буду работать.

— А ты забастуй, — советую я. — Сядь на стол.

Травмированная Беляевым Татьяна молча выходит в коридор покурить.

— Слышь, Савуль! Я возьму тебя за пуп! — обещает кому-то по телефону Бузулук.

Он держится петушком.

Ия в рифму режет:

— У Олега Бузулýка

Родилось четыре внука.

Звонит нормировщик Назаренко:

— У вас информация с волгоградского «Красного Октября» неверна.

— Почему? — спросил я.

— Не могли так быстро сделать баланс и дать премию за шестьдесят восьмой год. У нас ещё нескоро…

— Если у вас расхлябанность, это не значит, что везде.

— Есть кто выше вас?

— По росту? Не мерились. Звоните в Волгоград и уточняйте.

Несколько минут остаётся до начала собрания.

Беляев, потягиваясь, говорит Артёмову:

— Завтра в отпуск.^[24] Дышать буду во весь кредит!^[25] Рвану в наш дом отдыха «Озеро».

— Да. Живи потише подальше от людей.

— Я, Вань, не могу без людей. Как выпью, тянет меня на свет, к дружинникам.

— Или дружинников к тебе? Это ж они на хмелеуборочной^[26] очищают улицы от поддатиков.

Смирнова просит Беляева:

— Отпустите оформить документы в бухгалтерии.

— Оформите завтра! — сердито бросает ей Романов, космический обозреватель.

Смирнова окусывается:

— Это вы, Романов, завтра полетите в космос.

Беляев докладывает:

— Нерационально мы, товарищи, расходуем время. В обед отделы пустуют. Сядут на обед хором, компашкой. Знаете ж нашу столовую, быстро котлету не съешь.

— Даже хором! — подхватывает всё собрание.

Колесов был категоричен:

— Надо свято чтить свою организацию… А Ржешевский хотел на пять дней уехать от «Сельской жизни» в Эстонию делать полосу. А конфуз с алтайским корреспондентом-путаником Карасёвым? Осенью в нашем вестнике был материал из Благовещенки «Живой памятник Ильичу». Жители посёлка посадили аллею в память о вожде. Заметку опубликовала краевая «Алтайская правда». Карасёв переписал и простучал к нам наверх. Через полтора месяца прислал вторично ту же свою заметку, только превратил Благовещенку уже в Благовещенск. Это как же надо упиться? И очь оригинально оправдывался перед нашим сотрудником: «Понимаешь, старик, сволота в «Алтайской правде» сбила под заметкой нашу фирму ТАСС и подвела меня». Кто-то подвёл его, а не он сам себя высек!

— Да слишком мы нянчимся с лодырями! — выкрикнул Романов. — Надо объявлять лентяю самый нормальный человечный выговор.

Парторг Шишков:

— Дисциплина у нас плохая. На днях три наших здоровых дружинника несли дежурство. Несли да несли и устали нести. Со скуки кинулись приставать к девушке. Два цыплёнка — студенты-дружинники — заступились. Началась драка.

— Чья взяла? — заволновалось собрание.

— Наша!

— Молодцы!

— А этим молодцам надо бы не лимонить.^[27] Правда, при исполнении служебных обязанностей приходится пить. Вот я в редакции международных отношений. Как на приёме не выпить? Политика! Оскорбятся иностранные товарищи, не так поймут. И приходится пригубить. Но пьёшь и помнишь, что водка враг…

— Которого мы, русичи, не боимся! — выкрикнул кто-то подсказку с места.

— А я боюсь, — признался парторг. — И никогда об этом не забываю. А некоторые товарищи забывают.

Стали все требовать перерыва.

И приняли такое решение. Кто хочет курить, пусть выходит в коридор.

— Товарищи, жутко! — на нервах вскочила пламенная Майя Рождественская, бой баба с выпуска Б, куряка с дореволюционным стажем. — В коридоре стада людей торчат под дверями часами! Заведующим надо не стыдиться, выходить и звать своих сотрудников в отдел. Покурил — работай иди!

Из разных сторон просыпались поправки с усмешками:

— Рассказал анекдот — дай другому! Наш конвейер новостей не должен останавливаться!

Всё собрание записал магнитофон.

Я отнёс его в стенографическое бюро.

13 января

Опечатка

Утро. Народ бежит служить Отечеству.

Аккуратова с порога потрясла веником, завёрнутым в газету:

— А у меня вот что есть!

Петрухин похлопал ей:

— Поздравляю тебя с удачной покупкой! Веник — это…

Татьяна махнула на него веником:

— Саньк! Помолчи. Дай мне. Прокричу ослом. Юрка уехал в командировку на десять дней, а приедет уже завтра! Надо уметь оформлять командировки!

В материал «Дочь ГОЭЛРО в ряду великанов», который дали мне отредактировать, влезла опечатка:

«Действительно, «определение газа задом (вместо газом) весьма оригинально и более эффективно в сравнении с ранее употреблявшимися методами».

Олег прочитал этот ляп, ухмыльнулся:

— Беги порадуй Ананьеву и уточни, как это она — скоро ведь будет не вмещаться на двух стульях! Идёт, всех сиськами раздвигает!^[28] — как это она умудряется что-то определять своим задом.

— Может, это не она печатала.

— Всё равно её это печаль. Она ж заведует машбюро. Маркс умер, остался марксизм. А что останется после смерти машинистки? Горькие очепятки…

— А мне, — вспоминает Ленка Хорева, — раз напечатали «Орехово-Хуево» и «альпинисты взобрались на пис Ленина».

Обозреватель Иван Павлович Артёмов в прощанье вскинул руку:

— Иду писать в библиотеку. Позвонят мне — не зовите. Только разве что Брежнев…

— А если Косыгин?

— Не звать.

Из парткома звонит Колыванов. Я в библиотеку к Артёмову.

— Иду, иду! — кладёт ручку на стол Иван Павлович. — Тоже почти Брежнев.

Бузулуку попенял Медведев:

— Мало пишешь!

Медведев вышел. Бузулук трёт ладошки. Хорохорится:

— Эх, ребята! «Жуть стала лучше, жуть стала веселей…» С поебельника начнём давать информацию. По телефону уже застолбил на ЗИЛе.

— Так сегодня понедельник, — говорю я.

— Так сегодня и начнём! У нас это быстро!

Хорева торопливо шпаклюет щёки, красит губы, глядя в круглое карманное зеркальце. Оправдывается:

— Вызывает главный. Навожу марафет.

Она выходит на середину комнаты, вертит перед моим носом и одной и второй ногой:

— Заметно, что разные чулки?

— Нет. Разве только разглядит Колёскин, когда снимет.

— Пусть попробует… Разные чулки… Эх эта жизнь советской интеллигенции…

14 января

Лена попила воды и жалуется мне на себя:

— В пьянстве не замечена, но по утрам пью много воды.

— Читай газеты. Перестанешь пить.

— Да мне прежде надо помазюкаться. А потом газеты. А я потеряла орудие труда чем мазаться — чёрный карандаш.

Сегодня хоронили шишкаря Носова. Пихнул в могилу рак прямой кишки.

Рак в ТАССе — руководящая болезнь.

15 января

Не гони пургу на одном выдохе

Медведев мне:

— Почему ты не пишешь свои материалы?

— О чём? Дайте объект.

— Сначала покажи себя.

— Да что я информацию не напишу? Я десять лет заведовал отделом в областной газете!

— Чего здесь рекламировать, сколько работал. Ты покажи!

— Закрепите за мной конкретный объект. Сколько свободных объектов! А как показывать? На пальцах? Сидя здесь тему не выдумаешь. С потолка разве содрать?

— Я дал тебе тему.

— О дорогах пятилетки ТАСС уже писал.

— Можно ещё.

— Что об одном и том же талдычить?

Медведева вызвали на выпуск А.

Как только закрылась за Медведевым дверь, Бузулук подлетел меня подвоспитать:

— Анатолий — свалился в крематорий!

— Все будем тамочки! — огрызнулся я.

Он наклонился ко мне, сбоку облокотился на мой стол и положил другую руку мне на плечо:

— Случайно ты в Кащенке^[29] не лежал в палате президентов? — с ласковой насмешкой спросил он.

— В связи с чем ты вдруг так забеспокоился о моём здоровье?

— Ты как с дорогим товарисчем лимоном^[30] разговариваешь? — мягко упрашивающе заговорил он. — Конечно, дрожать перед ним, как таракан перед гусем, негоже… «В России три беды: дураки, дороги и дураки, указывающие, какой дорогой идти». Медведев вот такой указун. Не молчи. «Молчание ягнёнка — свидетельство того, что он уже готов стать бараном». Не гнись особо перед ним. Негоже и пи́сать лимонадом.^[31] Но… И всё-таки ты скозлил,^[32] не так пошёл. Напроломку попёр! Хороша святая правда, да в люди не годится! Запомни. Правда в лаптях, а кривда, хоть и в кривых, да в сапогах. А ты… Ты тут ошибся. А ошибся, что ушибся: вперёд наука! И такая наука… Разговор с началюгой — хитрый дипломатический танец! Начинай с ласки. Ласковое слово пуще дубины. Тебя учить? Запевай так. Я с низким поклоном и персональной просьбой прошу вас, Александр Иванович… А ты? Что ты гонишь пургу^[33] на одном выдохе? Ты вдыхай! Ну ты понял? В д ы х а й! Да глубже! А на одном выдохе долго не протянешь… У тебя какая-то отчаянность. Что с тобой?

— Ну… Пошёл ты… Чего он объект не даёт?

— Да так он тебе и не даст. Разве так просят? Ты докажи, что и мы не на руку лапоть надеваем! Будь похитрей. Тихонько подойди, сядь в кресло у его стола и тихим, виноватым голоском скажи: Александр Иванович, может, дали б мне какой самый захудалый объект?

Тут вошла Хорева. С морковкой в руке и во рту. Жуёт.

Бузулук подивился:

— Хорёва! Ты что, прыгнула на заячью диету?

— Врач повелел. Раз жалуетесь на плохое зрение, говорит, больше ешьте морковки. Помогает! Вы видели хоть одного зайца в очках?

Бузулук похвалился ей:

— Слышь, Хорёва! Анатолий хотел рвануть на автономию. Да Алекс Иваныч высочайше не дозволили-с.

— А чего ты не хочешь написать о дорогах? — говорит мне Ленок.

— Да ну его… Позавчера о мостах, вчера о стали, сегодня о торгашах, завтра о дорогах. Чего он подсовывает мне всякую всячину? Пусть даст один объект, я буду изучать одно дело, поглубже буду влезать. А так он ходу не даёт.

— Я-то его знаю. Тот-то я и впала в детство, стала заниматься выпуском «Пионер». Я ушла от Медведева. Не могу на его морду смотреть. Вечно сопли пузырём…^[34] Знаешь, он тебе ходу не даст. Пиши мне в вестник. Будет потом что показать, на что ты способен, когда зайдёт речь о том, что ты можешь. Вот я открываю рубрику «Рассказы о пятилетке». Напиши о чугуне.

Прискакал в мыле Бузулук с выпуска Б. Тамошняя завша Май Теодоровна Рождественская, рыжая львица в очках, распекла его до белого каления. Кричит наш Бузук:

— Эта Майя Тор-реодоровна!.. И вообще!.. Клюва не дают раскрыть!^[35] Чего они из-под меня хотят? Аморальные удобрения? Так это ж не моё амплуа! Я из них мартышек поделаю! Зарубили мой репортаж с выставки! Нет, братцы алкаши, время пить! Гм… Надо знать время пить и время выпивать. Или не отчаиваться? Нич-чего. И на мою душу начнут лить елей!

20 января

Лучше не спрашивай!

К Медведеву пришлёпал какой-то глухопердя старый. Сидит в кресле перед Медведевым. Читает газету и трубно поясняет:

— Вот холода! Пятьдесят! Автосцепка не выдержала. Разорвался поезд.

Медведев в ответ кричит:

— Это автосцепка плохая. А мороз тут ни при чём.

Медведевский глухарь — пенсионер Лисин. Раньше работал у Медведева. Теперь этому Лисину разрешается два месяца в году подрабатывать. Приплёлся из морга работун.

Хорева сидит у меня за спиной и тычет ручкой мне в бок. Шепчет:

— Аккуратиха меня обманула. Не написала о космосе.

— Неужели есть люди, которые могут тебя обмануть?

— Это принимать как комплимент?

— Только.

— Это не так грустно, как если бы обманули мальчишки.

Вошёл Терентьев из секретариата, лучший друг Медведева. Вместе ходят по воскресеньям на лыжах.

Поднял лопаточкой ладошку:

— Пламенный привет индустриальной мощи страны Советов!

Медведев делает кислую отмашку:

— Прилетают в среду космонавты. Надо снова телепать-ся к нашим столбам на Ленинском проспекте.^[36] Флажками запасайся.

Аккуратова забраковала ташкентскую заметку о керамической посуде. Передали переработанную информушку с припиской:

«Взамен расколотой посуды».

Татьяна допытывается по междугородке у автора:

— Ты почему так часто меняешь города?

— Лучше не спрашивай!

— Всё ж! Что тебя сделало заядлым путешественником?

— Алименты.

Бузулук:

— Тань, — говорит Бузулук, — дай мне твоего любушку Таубешланга. Я дам ему цэу и по лбу!

28 января

Проделки ИИ

Пожаловал Терентьев. Увидел пустой тёмный медведевский угол, опало спросил:

— А где ваш вождь и учитель?

— Захворал! — радостно доложил хором отдел.

Кошка за порог — мыши в пляс!

Все в редакции чувствуют себя вольготно и в девять утра устроили вечер воспоминаний о школе.

Ия рассказала, как под её мудрым руководством в девятом классе была предана анафеме нелюбимая училка.

За этот выбрык Ию хотели отправить учиться куда-нибудь в область. Но она хорошо пела. А тут подъезжали праздники. Самодеятельность школы готовила концерт. За Ию вступилась руководительница художественного кружка. Ие вкатили двойку в четверти по поведению и на том закончилось её перевоспитание.

— Вытворяли… — Ия в смехе качает головой. — Откуда что и бралось? Помню, на уроке нелюбимой училки посадили на последней парте чучела двух ребят. «Дали» им по газете. Из-за газет видны только волосы. Училка орёт: «Встать, Симкин с Петровым!» Класс падает со смеху. Училка на ракете улетает жаловаться директору.

И Володя, наш незабвенный Владимир Ильич, не был паинькой.

— Я, — вспоминает он, — не любил черчение. В лицо кидал учителю: «Чертить — здоровью вредить!» Учитель назидательно отвечал: «Черчение — мать учения»… На уроке физкультуры я спрятал брюки одного парня. На следующем уроке его вызвали к доске. «Я не могу» — отвечает парень. — «Не валяй дурака!» И он вышел к доске в одних трусах.

Отсмеявшись, Владимир Ильич запустил глаза в газету.

— Володь, — говорю я, — как дела в Америке?

— Да постреливают…

Припоздалый Бузулук не сразу заметил, что Медведя-то нашего нет. А когда узнал, что тот болен, присвистнул:

— Любит наш бугорок^[37] погулять! Не завизировал мой материал про донецкий уголёк. Взял отгул за прогул… Ну, братцы, это никуда негожо! Если сейчас, Вов, — глянул на Новикова, — не завизируешь — зар-режу!.. Только ты сильно не пугайся. Это у меня юмор такой деревянный… Сегодня, ребята, мой Димка сказал: «Запрягайся, отец, в сани, поехали в сад. Надоело мне дома сидеть два ваших выходных!» По дороге ко мне пришли хорошие строчки для стихов. Не Суздаль создал этот звон… Идёт верблюд, поёт верблюд…

— Дошли до стихов, — хмыкнул Новиков. — У нас и Ия пишет стихи. Носила в нашу многотиражку «Тассовец». Медведев тогда был там редактором. И он сказал: «Пока я редактор, эта мадам у меня выступать не будет. Это ж убогость высшей марки!» Тогда Ия работала в справочной.

Ия горько повздыхала и смолчала.

Ну как возразишь начальнику?

Хорева подняла руку:

— Расскажу последний анекдот. Тогда и за работу… В детском саду детям дали задание: нарисуйте, кто кем хотел бы быть. Одна девочка не нарисовала. «Почему?» — «Я хочу выйти замуж, но не знаю, как это нарисовать».

3 февраля, понедельник

Кот на операции

Рабочий день начался с воспоминаний о хлопотах минувшего воскресенья.

— Вчера, — рассказывает Аккуратова, — носила в ветлечебницу кота. Зав — старый дядька. Я с ним душевно покурила. А кота носила на операцию. Проглотил пробку от лекарства… Нет лезвий. Ветврач побежал в магазин. Купил. Сделал удачно операцию… Ой, кошки! У нас раньше была кошка Шайтанка. Вся чёрная с белым бантиком на шее. К котам с четвёртого этажа прыгала! А этот мой кот на абажуре катался… А ещё у нас был один кот сибирский. Уехали мы все на юга. Его отвезли к знакомым на дачу. Умер бедняга от тоски по нам… И два слова ой про собачью любовь. У нашего знакомого профессора умерла собака. Профессор не просыхал, ревел по собаке. Похоронил под кустом роз. Положил мраморный камень со стихами.

Сегодня наш Владимир Ильич весь важный. У него на столе сменили зелёное сукно. Надо протирать новое. Появился эпохальный фронт работ.

4 февраля

Медведев невесть к чему заговорил о кофе. Он простодушно покаялся, что знает лишь один его сорт. Триста тридцатый.

Всем отделом навалились убеждать Медведева, что надо покупать кофе в зёрнах и молоть на электродробилке.

— Прямо в сеть воткнёшь и по всей комнате такой запах ароматный! — Владимир Ильич блаженно закатывает глаза. — А триста тридцатый — это хилый кофе, выдыхается сразу.

— Когда я долго не ем, у меня болит голова, — сознаётся Медведев.

Ия предупреждает:

— Вам противопоказаны настойки рябины и чёрной смородины. У вас же давление сто пять на семьдесят. Пониженное! Коньяк хорошо расширяет сосуды.

Принесли сердитый отклик на материал Владимира Ильича. Он писал: «Сверху одевали куртки и брюки». Автор поправляет: «Надо надевали».

Медведев советует Владимиру Ильичу:

— Позвони этому великому знатоку русского языка и скажи, что ты на всю жизнь запомнил.

5 февраля

Мечта Лисина

Аккуратова — она сидит передо мной — повернулась и говорит:

— Ты у нас профгрупорг. Скажи тему сегодняшнего собрания.

— Лобанов рвётся в профсоюз. Надо отбиваться. Он вступает лишь потому, что только членам профсоюза чёрная касса выдаёт деньги. Ему нужна наша чёрная касса, а не профсоюз.

Собрание длилось ровно четыре минуты.

Один вопрос задал лишь Медведев:

— Был ли раньше в профсоюзе?

— Был. При переезде из Архангельска всё потерял.

Приняли Лобаныча и Аккуратова начала нахваливать свои новые значки.

Её перебил Бузулук:

— Вот мне Виталик Пашин^[38] выдал значок. На стенку от зависти полезешь!

— Не полезу. Ещё посмотрю… Мне бы… Пойду-ка в коридор разок курну. Только сначала надо стрельнуть…

Татьяна вышла.

— А я вот вспомнил забавку, — говорит Артёмов. — Война. Правительство в Куйбышеве. Тассовец из редакции науки, холёный, с бородкой, приехал в Куйбышев. Бегает по магазинам. Кагэбэшники клубком шьются за ним. Он дал в Москву телеграмму: «Из задуманного ничего не вышло. Воздержись».

Но пока задержали его. Позвонили в ТАСС. Да, отвечают, работает. Искал квартиру для переезда. Не нашёл. Просил жену с переездом не спешить.

Вечером Ахметов, Лисин и я идём вместе к метро «Арбатская». Взяли хлеба.

Ахметов Лисину:

— Я ещё с боссом по лампадочке пропущу в автопоилке, — и побежал к кафе.

Лисин мечтательно:

— Вот моя жизнь… На закате… «В юности мы мечтаем проснуться знаменитыми. В старости — просто проснуться…»

7 февраля

Я консультировался в министерстве со специалистом по поводу авторской заметки, в которой шла речь о технической новинке.

— Ничего нового, — сказал спец. — Лжеоткрытие. Не новинка, а старинка. Я против топоров, которые находят под лавкой, и выдают за техническую новинку.

10 февраля

Пришёл попозже, отпусти его пораньше…

Пьяный впополам Лисин с опозданием приполз на работу.

Мужественно постоял на порожке, значительно посмотрел на всех и, шатаясь, побрёл назад купить «Морнинг стар».

Проболтался два часа. Он знает английский, был корреспондентом ТАСС в Великобритании.

К вечеру поближе робко присел на краешек кресла у стола Медведева:

— Саша, отпусти меня пораньше. Костюм купил. Надо обмыть. А то носиться не будет.

— Ха! Пришёл попозже, отпусти пораньше. Давай кончай! Ты в каком состоянии сегодня привалил на работу? Минуту с тобой рядом постоишь и уже надо бежать за закуской. Смотри… А то простимся. Не позорь! К тебе хорошо относятся и ты хорошо относись.

Чтобы дать Медведеву выговориться, я выхожу, давясь смехом.

11 февраля

Кончай заниматься антагонизмом!

Анохин притаранил домой кучу разобранных стульев.

Весь вечер гордо сидит клеит.

— А вы хозяйственный товарищ! — похвалил я его.

— Ну! Я было горячо взялся. Стол сделал, галошницу… Я многое бы сделал, да водка остановила.

Материал он таскает из министерства сельского хозяйства СССР. Там он столяр.

— Вот это скотобаза! — хвалится он. — Я могу не только стружки снимать. Я любого закадыку проведу.

— Как вам удаётся пионерить новенькие стулья?

— Не городи туфту! — сердится Анохин. — Кончай заниматься антагонизмом!^[39] Я хоть один готовый стул сшушерил? На выходе готовый стул не пронести. А я разберу его, и уже никакая охрана не пикнет. Сор несу!

12 февраля

Один мой день

Политику совка определяет веник.

А.Петрович-Сыров

Никто не делает чего-либо втайне, и ищет сам быть известным; если Ты творишь такие дела, то яви Себя миру.

(«Новый Завет»)

В какое непростое время мы живём!

Особенно с девяти до восемнадцати ноль-ноль.

В.Антонов

Ночью я просыпался.

Сплю я чутко и слышу даже когда мышь на мышь ползёт и от удовольствия попискивает. Я слышу этот писк и просыпаюсь.

Сегодня меня среди ночи разбудил Анохин.

Я лежу на койке, он на диване у окна. Холодно.

— Ну не дом у меня, а форменная расфасовка!^[40] — ворчал Николай Григорьевич.

Он вставал в два ночи и засыпал в печь уголь. При этом бормотал:

— Где тут дождаться маленького Ташкента? Боженька тепла не подаст, если сам ведро угля не саданёшь в печку.

В маленькой проходной комнатке горел свет. Студент Горкин приехал из Алма-Аты. У него кончились каникулы. Теперь он ночами читает и спит при свете, который пробивается ко мне по углам двух матерчатых створок вместо дверей в дверном проёме. Свет мешает мне быстро заснуть после того как я проснусь.

Николай Григорьевич пытался среди ночи зажечь мою электроплитку. Он кряхтел, сопел, дул на неё. Но она не загоралась.

Просыпался я за ночь раза три. Потому и проспал.

Слышу, за стеной детей в сад собирают и требуют от них не хныкать.

Я кричу Анохину, заживо самопогребённому под ворохом одеял, пальто, фуфаек:

— Па-адъё-ём!

Он вскакивает и выговаривает мне:

— Ты специально меня поздно разбудил!?

— Я сам только что проснулся.

Холодина. Нет спасу.

На прошлой неделе у нас потекли трубы при тридцатиградусном морозе. Анохин кликнул каких-то леваков. Я с ними лазил на чердак оттаивать форсункой лёд в трубах. За образцовое моё прилежание Анохин обещал купить мне в подарок тёплые шерстяные носки ко дню рождения.

Бежим по Бусинову с Анохиным к электричке. Холодно. Ветер. Небо чистое.

— Хор-рошо! — кричит Анохин. — От ветра краснеют щёки.

Он розов. На ресницах наледь.

На платформе к нам приближается девушка.

— Распрямитесь! — приказываю я Анохину. — Красавица к нам идёт!

Проскочил красный ленинградский экспресс, свирепо угоняя за собой сердитые клубы московской снежной пыли, и следом явилась электричка.

Трудно открылась дверь. Народу невпрокрут.

С разбегу мы рывком вжимаемся в тепло.

Женщина машинист объявляет:

— Товарищи! Поддерживайте в вагонах порядок. Чего только нет в вагонах! И семечки, и хлеб, и бумага от мороженого. И не забывайте хоть свои вещи при выходе!

От метро я настёгиваю по Герцена к своей конторелле. На этом отрезке я поймал себя на том, что почти всегда меня несёт за теми кадрессами, у которых красивые ножки. Плотные, тугие. Мне приятно на них смотреть. Пышные девичьи ноги я отождествляю с благополучием всей страны. Прочней колени — праздничней на душе. Я за державу не переживаю. Спокоен. Прочно стоим! Твёрдо шагаем вперёд! Значит, прекрасно живём! Меня охватывает чувство гордости. Я никогда не обгоню толстоножку. Зачем же себя обделять?

В двадцать я смотрел девушкам в лицо, в двадцать пять — на их пилястры,^[41] а сейчас, в тридцать, — на колени. Моё любопытство к юной особе не подымается выше её праздничных, картинных ах ножек. Вот такая жестокая и сладостная деградация. И во мне гремит гимн соблазнительным королевским женским коленям.

Без четверти девять.

Я всегда стараюсь прошмыгнуть мимо милиционера до девяти. Иногда на опоздунов устраиваются облавы. У прибежавших после девяти милиция отбирает пропуска под расписку. А там такое начнётся… Сущий воспитательный марафон! Затаскают по кабинетам с объясниловками.

Сунул я под нос милицианту своё удостоверение и к лестнице. В лифт я никогда не вхожу. Всегда подымаюсь только по ступенькам.

Вот лифт набился под завязку, тяжко пополз вверх. Дунул и я по лестнице. Наперегонки. Кто быстрей выскочит на четвёртый? Лифт или я?

Ну, конечно же, я!

По глухому коридору иду к себе в 411 комнату.

Тут всё без перемен.

Пять столов в ряд слева, пять столов справа.

Боком у огромного окна — друг против друга столы Медведева и Новикова. Наши-с боссы-с. У них столы двухтумбовые, а у нас, у мелюзги, однотумбовые. Вот в чём разница между начальником и подчинённым.

По-прежнему первой от Медведева сидит Аккуратова. За её могучей спиной — я. С полмесяца назад за мной сидела Хорева. Теперь Петрухин. Дальше Бузулук. Боком у двери стол Игоря Лобанова.

На стенах — огромные четыре карты. Живые памятники! На них уже вписаны имена всех доблестных труженичков нашей комнаты. Да не по разу!

Все в комнате тайком считают, что все населённые пункты на земле, все реки, все вершины, все ямки, все бугорочки носят именно их имена. Вотчина Медведева — пятьдесят населённых пунктов от Медведкова в Москве до Медвежьих островов в Ледовитом океане и до урочища Медвежья Ляга на Севере. А Медвежка? А Медведь? А Медвежа? А Медвежанка?.. Все названы в честь дорогого Александра Ивановича.

У Новикова всё скромней. Всего чёртова дюжина мелконьких населённых пунктиков с его фамилией.

У прошмыгни Бузулука — отрастил пузень, за ремень переливается — есть в Оренбургской области целый город Бузулук. Есть ещё посёлушки: Бузулук-Привокзальный, Буздяк, Буздюк, Бузовка.

Обозревателю Артёмову (обозреватель выше завредакцией) отведено 26 пунктов от Артёма до Артёмовского.

А у Аккуратовой — жирный прочерк. Нет ни одного местечка с её именем. У Махровой наличествует лишь одна Махровка, у Хориной — Хорево.

На долю Петрухина выпало лишь одно Петрунькино. Судьба к Саше несправедлива. Он должен бы иметь побольше. За этого красавца мужчину просто обидно. Он курирует московский дворец пионеров. И, естественно, охотней курирует очаровашек пионерок. И очень плотненько. В угарном служебном порыве он, разведчик эрогенных зон,^[42] нечаянно то ли спионерил, то ли скоммуниздил звёздочку^[43] у цесарки. А «за райские наслаждения полагаются адские муки». И он их стоически принял. Месяц назад его женили на этой пострадавшей семнадцатилетней янгице. Ка-ак он, бедняжка, брыкался! Но выбора, увы-с, не было.

Силы были явно неравны. У Саши в загашнике ничего другого не было кроме пылкой страсти к молодому роскошному телу. А у папки янгицы, у большого генерала… Я молчу про заряженную пистолетку. Этого не было. И не было того, чтоб генерал плотно тыкал заряженной керогазкой Саше в родной висок. У генерала было другое. Пострашней. Обломный нажим по различным каналам, после чего Саша трупно склеил лапки. В момент спёкся. Согласен! Согласен! Со всем согласен, дорогой папа! Только ж невиноватый я агнец!

Но Саша не смирился с судьбой. Он вздыхает, вспоминая японские нравы. Хорошо в Японии. Там молодые целый год живут, пристреливаются друг к дружке, только потом регистрируются. А если не понравятся друг дружке и наживут ребёнка? Ну и что? Сойдёт за пробного. Я б там, мечтает Саша, никогда б не расписывался, а только бы стажировался, стажировался, стажировался…

Не пойму, почему Бузулук с ухмылочкой навеличивает Саню иногда Александром Моисеевичем.

Саня всё равно разведётся. Исполнится ребёнку год и подаст Саша на развод. Только целый год жди!

— А ты придумай повод для развода, — советуют ему. — Ну что она холодна к тебе.

— Да, холодна! — с сарказмом фыркает он. — Лошадь горяче-жгучая!

— Саня! Всё равно есть выход. Вспомни дорогих тебе япоников. У них муж имеет право потребовать развода, если заметит, что супруга спит некрасиво.

— Она красиво спит!

— Кто докажет? Свидетели, фотографии есть?

— Нет.

— То-то!

Однако женитьба не сломала его вольный дух. Он по-прежнему опыляет своим вниманием лишь пионерочек.

Саша в возрасте Христа, но выглядит на все двадцать. Он высок. А «чем выше рост, тем мозг находится от греха подальше». Он чопорно одет. Важно, с достоинством лорда носит свою единственную голову. Походка уверенная, спокойная. В разговоре всегда конкретен и ясен. Как-то по телефону он сказал новой своей пионерочке:

— Чтобы победить врага, надо его знать. Я хочу вас победить. Где это можно сделать?

У Саши большой чёрный портфель. Без него он был бы ничто. Однажды над ним, над Саней, пошутили: положили в портфель четырёхтомный справочник населённых пунктов, политехнический словарь. Всего десять кило. Саша три дня таскал эти грузы и не догадывался о недозволенных вложениях. Саша ж считает, чем тяжелей портфель, тем весомей, солидней он сам.

Ближе к вечеру Саша забивается в коридоре в будку и начинает телефлиртовать. В эти минуты особенно ярко горят у него блестящие глаза французского обольстителя. Но вот гордый нос, сосед глаз… Нос был бы совсем хорош, если б его пик — кончик — был острым, а не плоским, как высокогорное плато. Правильные черты лица, превосходный рост, строен… Все задатки безотбойного обольстителя.

Игорь Лобанов побогаче представлен на карте. У него и Лобаниха, и Лобань, и Лобаново…

Однако всех выпередил я. У меня больше своих мест, чем у всех трударей нашей комнаты, вместе взятых. Триста пятнадцать моих городов начинаются на Сан! Сан — первый слог моей фамилии. И состоит он из первых букв фамилии, имени, отчества. Да я и расписываюсь вон как. Можете справа посмотреть.

Так что все города в мире, начинающиеся на Сан, я спокойно могу считать своими.

Сверх того. У меня у одного на весь ТАСС два своих персональных телеграфных агентства. Анатолийское!^[44] Это в Турции. И сирийское агентство САНА!

Плечом я упираюсь в Монголию, где в войну бывал мой Николай Григорьич. Монголия ему запомнилась тем, что там он невзначай крепенько натянул антенну одной монголочке. Муж-разведчик как-то опрометчиво отлучился на боевое задание Родины. И наш пострел к моменту поспел. Природа ж не терпит пустоты.

— Всю маклёвку от боли сипела узкоглазка, — котовато припомнил Николай Григорьич.

У всех на столах лампы. На потолке два ряда «жуков». Когда включают дневной свет, сверху слышно шуршанье, будто жуки в банке дерутся.

На стене справа — огромные уличные часы.

Потолок у нас белый, стены коричневые.

— У наших соседей, у крестьян, — Медведев постучал ногтем в стену, — прошёл ремонт. Скоро будет и у нас. Каждый напротив себя покрасит стену в какой желает цвет. Интересно будет. Комната — зебра.

Конечно, Александр Иванович говорил в шутку.

Александру Ивановичу уже пятьдесят пять. Худ. Одни мослы. На затылке лысинка. Тёмные волосы с проседью. Среднего роста. В очках. Типичный рабочий-интеллигент.

На нём серый пиджак в тёмную клеточку сидит как на палке. Тугодум. Всё, что выходит за пределы его ума, считает крамольным. Бузулук называет его тихим неврастеником. Неврастеник в себе. Только когда уже в себе не может что носить, так нелепость перехлёстывает через край по временам и тут кое-что достаётся нам с его стола убогости.

Александр Иванович очень подозрителен. Страшно боится, как бы его в чём не обошли. Мужик себе на уме.

Как-то Аккуратова опоздала на десять минут.

— Честно. Проспала, — покаялась она.

— Пишите объяснительную.

Этот службист номер один может всякий пустяк раздуть в мировую проблему. Всё может так бюрократски обставить, что только ахнешь.

В редакции его никто не любит. Зато все заискивают перед ним, прикидываются овечками.

Он это чувствует и лепит за глаза:

— Горды до первой необходимости. Как со своей заметкой кто подходит — все заискивают!

Он знает силу своей твердолобости, стоит непоколебимо.

Однако он ни разу не уходил в отпуск на весь месяц. Обязательно делил отпуск на два куска по две недели.

— Уйдёшь! А тут заговор и захват рукпоста!^[45] И ты свободен! Вон как Хрущёв!

Медведев долго был в парткоме, замещал секретаря. Этот высокий идейный пост позволил ему слегка обжулить родной ТАСС. По документам он мог рассчитывать только на однокомнатную квартиру. Он же спартайгенносил, скоммуниздил двухкомнатную… Обежал тайной тропкой закон. А бдительные стукачики тук-тук-тук. Настучали в партбюро. Эту весть доставил уже в редакцию в зубах сияющий панок Бузулук.

Все считают Медведева тяжёлым человеком. А он попросту с дуплом. В ТАССе четверть века. Всё меряет на свой кривой аршин. Ненавидит живое слово. Как кто скажет в заметке о чём-то образно, он тут же хаять:

— Распустился народ! Не хотят подумать. Вот и дуют образы. Вон сидит у нас корреспондентом в Херсоне Пробейголова. Всё выкрутасничает! Иногда такое загнёт, что вся редакция не в силах разогнуть. И чего гнать пургу? Ведь для всего ж есть свои готовые формулировки. Ну и пиши по-человечески.

Эти топоры и делают тут погоду. Тот-то тассовские заметки рубятся примитивно. Мне твердили, что до ТАССа надо дорасти. А может, совсем напротив? Надо опуститься?

Медведев молчалив. Угрюм.

Он чувствует себя нормально, когда тиранит кого-нибудь. И тут дело нельзя пускать на самотёк. Жди, когда кто-нибудь оступится. Надо самому раскинуть ловушки!

Он подсиживает своих сотрудников на опозданиях. Часы в нашей комнате перевёл на пять минут вперёд. Придёшь после девяти — косится. Два раза опоздаешь на минуту — обвинит в недисциплинированности.

Но меня поймать трудно. Я причаливаю всегда в восемь пятьдесят. И вовсе не из боязни. Мне не хочется первым с ним здороваться. И он вынужден сам первым здороваться со мной.

И как он подносит себя в качестве образцово — показательного борзовитого труженичка пера?

Жена Тамара ближе к вечеру приносит ему яблоко, завернутое в газету. Кладёт в верхний ящик стола.

Тут же Медведев никогда к яблоку не притронется. Он показушно съест его ровно в шесть ноль-ноль, когда кончится рабочий день. Понимай так и бери пример! Медведев дисциплинирован, дорожит рабочим временем. Будь, мол, и ты таким!

Я торопливо вошёл в свою комнату и кинул глаз на часы на правой стене.

Девять ноль одна!

— Здравствуйте! — ясно сказал я.

— Здр, — выглянула поверх газеты Аккуратова в белом свитере, с косынкой на шее.

И больше никто ни звука.

Все уткнулись в газеты.

Редакция получает все центральные газеты. На столе Татьяны их целый ворох. И день у нас начинается с просмотра газет. Обязательного! Надо же знать, как мы сработали вчера. Что нашего дали газеты. Что не дали.

На мое приветствие Медведев лишь сердито взглянул на часы, молча покосился на меня и сильней обычного плюнул на щепотку и дальше листает страницы.

— Да-а… Нашего ничего, — слышен его скрипучий голос.

И снова молчание.

Тишина. Все завесились газетами.

В комнате свежо. Медведев всегда с утра проветривает. Он и дома сидит при холоде.

Вот он наткнулся на занятную заметку и восклицает:

— О! Зажигалки! Чёрт знает для чего их делают. Разве спичек не хватает?

В знак одобрения этого замечания Татьяна выдаёт своё:

— «Русский смех». Ну и заголовочек!

Лягается в газетах всё, что может не понравиться товарищу Медведёву, как частенько за глаза называет своего начальника Танька.

Медведев всегда стоя просматривает газеты и до сблёва противно посвистывает. Обсасывает зубы. Вылавливает утреннее мясо?

Татьяна принесла ему книжку «Квартира и убранство»:

— Александр Иванович, посмотрите, как сделать домашнюю лестницу.

— Вот пойду на пенсию. Займусь.

— Сейчас хорошо. Потолки высокие. А то были… Переодеваюсь — обязательно огрею люстру рукой. А вам лестницу сделать надо. Вы ж с неё не упадёте. Вы ж не алкоголик, как установлено.

— Установлено и подписано! — мрачно хохотнул Медведев.

В марте он поедет в Лейпциг на весеннюю ярмарку. Собирает все бумаги. Его подозревали в алкоголизме. Сейчас подозрение снято.

Заговорили о высоких чиновниках.

— Я с одним учился в ВПШ,^[46] — хмыкнул Медведев. — Он на экзаменах трёсся больше меня. Шпаргалки везде совал. Сейчас секретарь ЦК профсоюза металлургов. На активе увидел меня, рванул вбок. Испугался. Будто я у него пятёрку попрошу. Это говорит об отсталости, недалёкости ума. Уходя вверх, умные признают прежних друзей…

От приоткрытого окна несёт свежаком.

Татьяна передёргивается:

— Ну и ветрище у нас у университета. Вчера ветром на пустыре меня сдуло. Грохнулась! Думала, лбом землю проломлю. Загудела земля…

— Не голова?

— Не разобрала.

Сидеть слушать утренний пустой перебрёх грустно и я подхожу к Медведеву.

— Александр Иванович, заметки есть посмотреть?

— Сейчас.

Он важно перебирает ворох бумаг. Не спеша. Обстоятельно. А ты стоишь ждёшь. Как милостыньку. Ему это доставляет наслаждение, потому он не торопится. Не тороплюсь и я.

Я поторчал пенёчком минуты две, взял с его стола газету и пошёл на своё место писать дневник.

Ему не нравится, что я занимаюсь чем-то своим.

Если б я сидел без дела, а это угнетает всякого, он бы наслаждался втихомолку — неврастеник в себе! — он бы и не давал работы. А тут этот архарка чего-то своё исподтишка карябает. Надо отвлечь от безобразия! Загрузить!

— Анатолий, — подносит он мне заметку. Я встаю навстречу. — Сделай эту. «Удачный эксперимент».

С заметкой я выхожу в коридор и бреду в его глухой конец. К четырём телефонным будкам.

Хоть у нас на каждом столе стоит по параллельному телефону, звонить из редакции нежелательно, если разговор предстоит обстоятельный.

Ответить на звонок — пожалуйста. Но если предстоит длинный разговор, а тем более, когда надо переговорить по личным делам — пожалуйте в коридор. Там вы никому не будете мешать.

Я консультируюсь в рыбном министерстве.

— Есть здесь что-то новое?

— Абсолютно ничего! Сельдь ловят разноглубинными тралами уже лет десять. Какой же это эксперимент? Что ж тут нового?

Заметку я забраковал и вернул Медведеву.

— Погода с ума сошла, — жалуется Татьяна. — В Алма-Ате тридцать два мороза!

— Сильно за Алма-Ату не переживай, — успокаивает её Александр Иванович. — Надо бы узнать в министерстве речного флота о дне актива.

— Ха! — восклицает Татьяна. — Я могу позвонить начальнику мореплавания Грузинову. Я познакомилась с ним в Архангельске, когда он, Грузинов, был капитаном, а мне было всего-то двадцать два сладких годочка. Только кончила журфак. За критику на вступительном экзамене советских романов меня, медалистку, чуть не приняли в МГУ. Ой… Ну… Было… От «Труда» поехала в первую командировку в Архангельск. Весна. Начиналась навигация. Приходило первое судно. Слетелась куча столичных корреспондентов. Все мужики. Одна я баба. Боялась напутать в материале. Помнила поговорку «Вечёрка» и «Труд» всё переврут. Как-то… Не пойму… Провалилась я в прорубь и проболела в Архангельске две недели. Капитан этого первого судна Грузинов поил меня ямайским ромом. Приятный, не пахнет духами. Теперь Грузинов в министерстве. Так что я ему позвоню. А вы, извините, на планёрку не опоздаете?

Медведев смотрит на настенные часы и хорохорится:

— Ещё три минуты до боя Богов на Олимпе.

Олимпом у нас называют планёрку заведующих редакциями у Колесова.

Звонит местный телефон.

Трубку взяла Татьяна:

— Его нет. Он давно ушёл!

И кивает Медведеву:

— Вас вызывает Таймыр!

— Я понял. Я давно уже там!

Медведев кладёт ей и мне по заметке:

— Ну, я пошёл, — говорит он так, будто вплавь отправляется пересечь океан.

Татьяна постучала ногтем по заметке:

— Что за новостюху подвалил мне товарищ Медведёв? — и поворачивается к входившему Новикову: — А ты где пропадал, тов. Новико́в?

— По очень важному делу.

— И у меня не менее важное. Пойду-ка стрельну папироску.

Странное дельце. В нашей комнате не курит ни один мужчина. Зато курят одни женщины. Хорева с Аккуратовой. Курит даже заходящая к Владимиру Ильичу законная супружница Лидочка, редактриса из отдела культуры.

Татьяна накурилась. Ждёт Медведева, чтоб отпроситься на кофе.

Питьё кофе, обед — очень важные и ответственные мероприятия. О них начинают говорить с утра. С десяти часов прилежно ждут открытия буфета и столовой и говорят о них с таким вожделением, что, кажется, они сюда приходят не работать, а только попить кофе и отобедать.

Без медведевского согласия Татьяна не решается двинуться в буфет. Преданно ждёт начальника.

По радио — здание радиофицировано — объявили об общем собрании в конференц-зале по случаю выдвижения кандидатов.

Кончилось собрание, а Медведева, как и пушкинского Германа, всё нет.

— Сколько они там заседать будут? — ворчит Татьяна. — Офонарели, что ли? Пойду-ка я трахну с горя кофейку!

И она решительно уходит.

А Медведев вернулся только через полтора часа.

— Что так долго? — с вызовом выкрикивает ему навстречу Татьяна.

— Медленно работаем. Побыстрей надо шевелиться.

— А чем мы виноваты? — вскидывает руку Ия. — Мы выдаём нормально…

Медведев бухтит под нос:

— Заколебал всех этот принцип новой метлы…

Это камешек в огород Колесова. Не нравятся Медведеву навязываемые новшества «новой метлы». Не нравятся, но говорит Медведев о них чуть ли не шёпотом.

Медведев быстро надевает бледно-коричневое пальто, шапку-ушанку:

— Володь! Я поеду на площадь Борьбы в седьмой диспансер. За справкой.

— Между прочим, там проверяют шофёров, — говорит часто болеющий дедушка Кошельков с выпуска Б. — Я рядом там живу.

И он переводит взгляд на окно, расписанное морозом.

— Любуетесь зимним пейзажем? — улыбается ему Ия.

— Я на больничном. Пришёл погреться. А то дома холодно…

Выходя, Медведев начальственно, с подкриком советует:

— Работать! Работать надо!

Держащий нос по ветру Бузулук уставился на Новикова:

— Слушай, Володь! Ты наравне с Медведевым протираешь штаны. Почему вы не даёте ходу старшим редакторам Аккуратовой и Сану? Два дня в неделю надо давать им возможность бывать на объектах. Пусть пашут. Пусть показывают нам, как надо писать. Переймите опыт соседней, крестьянской редакции. У Бори Бажанова нет зама. Боря держит на месте лишь одного редактора, он перелопачивает всю шизофрению телетайпного потока. А второй редактор у Бори бегает по объектам и делает конфетки. Разве у нас так нельзя?

Обо всём этом Колесов только что твердил на планёрке. Бузулук обеими лапками за:

— Ну чего мы стадом сидим на корреспондентском самотёке? Один-двое спокойно справятся!

— Ну, лектор, проквакал — брысь с трибуны! — машет Татьяна на Олега. — Меня больше беспокоит, чего такой злюкой сидит Лобанов. Игорь, ты чего такой злой? У меня зуба нет, желудок пустой, и я не такая злая, как ты.

— А как не злиться? — ворчит Игорь. — Только что Медведь угробил мою тему об оснащённости геологов. Говорит: нет повода. А что ты, говорит, нового скажешь? Будет День геолога, тогда и дашь свою статью. Я говорю: «Напишет статью член коллегии министерства геологии» — «Он скучно напишет». — «Я за него напишу. Он подпишет».

Татьяна выставляет свой довод:

— Ты сделай статью. А потом и говори.

Я впихнулся в разговор:

— Чужую беду пальцем разведу, а свою и пятернёй не растащу… Игорь не день и не два вынашивал свою тему. И без согласия бугра пиши? Глупо. Не до каждого всё сразу доходит. В минуту всё не укладывается в Медведе.

— В его голове ничего не укладывается! — говорит Татьяна. — Плюй на всё. Спокойно делай. Выдашь через редакцию науки или Бориса Прохоровича. Злой… Тебе тоже надо в психдиспансер. Иди догони тов. Медведёва и топайте вместе!

Да… Стоит начальнику отлучиться в психарню — начинается крутая критика. Не глядят на то, что Медведев вытиран (ветеран) ТАССа.

Татьяна и Игорь уходят в столовую.

Звонит Калистратов:

— Гоните Бузулука на выпуск. Волосы будем выдирать!

Пять минут назад Бузулук сиял. Сейчас он мрачен. Наполеон побит!

— Этот Калистрат-кастрат… — опало шепчет Олег. — Я ему сколько надиктовал. А он дал только десятую часть. Посчитаемся мы с Севушкой… Ничего… Обкашляем это дельце в свете бутылки…

Бузулук бежит на калистратовский эшафот. Приглашён срочно!

Входят Татьяна с Игорем.

— Вот, — отдаёт она мелочь Игорю, — получи. Ты ж меня кофе поил… А теперь… — Она берёт со своего стола какой-то листок, треплет им. — Где этот Бузулучина. Я без него соскучилась. Материал есть, Бузулука нет. Гм…

Она подходит к Новикову:

— Володь, а Володь! Дай таблицу умножения с твоей тетрадки. А то я забываю, сколько будет пятью пять. Положу себе на стол под стекло…

Татьяна ликующе суёт мне под нос таблицу:

— Глянь, что у меня есть. Таблица!

Отредактированную заметку я несу в машбюро.

Тамара, жена Медведева, мне говорит:

— Сколько вы носите заметок! Вороха! От вас к нам надо проложить трубу. Положил, дунул — заметка у нас! А раньше была труба имени Вишневского. Был такой заместитель генерального директора. По трубе материалы летели с выпуска на четвёртом этаже на первый этаж, где стояли телетайпы. Трубу убрали. Сейчас заметки курьеры носят.

Потягиваясь, Татьяна спрашивает:

— Ребя! Где достать шестьдесят рублей?

Бузулук выворачивает карманы:

— Я сейчас пустотелый.

Свой вопрос Татьяна бросает и входившему Беляеву.

Он расшибленно разносит руки в стороны:

— Какие деньги у гулёны? Первый же день на работе после отпуска.

— Нет денег. Так зато как вы загорели!

— Ну да. На лыжах ходил. Подгорел.

— И ещё вас интересно постригли.

Беляев осмотрелся и душевно выговорился Татьяне:

— Стригла меня старая клизма в доме отдыха. Стригла не глядя. Говорю ей: «Вы хоть посмотрите». — «Я чувствую». Начувствовала… Ребята! Всех велено свистать наверх. В конференц-зал. Будем всем собором выдвигать кандидатов в депутаты райсовета. От вашей комнаты будет выступать ваш товарищ Новиков.

Через пять минут Новиков заунывно пробубнил с трибуны:

— Я предлагаю выдвинуть Пименова Василия Сергеевича. Вы все его знаете. Он секретарь парткома ТАССа. Честный в работе. Неплохой семьянин.

По залу пробежался в разминке ехидный смешок.

Поддержал кандидатуру ещё живой обозреватель Романов. Говорил с места. Из рядов:

— Я хорошо знаю Пименова. И он меня знает. Вместе бултыхаемся в ТАССе двадцать лет.

Потом молодой патлатик выдвинул какого-то Лёшу.

Шум из рядов:

— Лёша! Покажись народу! Какой ты, наш избранничек?

К подножию сцены, к микрофону направляется Лёша.

Он ещё не взял в руку микрофон, а из зала уже кричат:

— Ничего малый. Стройный. Не горбится. Пройдёт!

— Молодой. Холост ли?

— Четвёртый раз женат.

— Не мучайте. Отпустите человека. И так видно. Отличный!

Потом выбирали народных заседателей. Список был готов. То и дело поднимали и опускали руки.

Устал я и с тоски чуть не заснул.

Собрание скоро закончилось, мы спустились к себе.

Тут как раз вернулся из бегов Медведев. Смотрит затравленным волком.

Володя интересуется:

— Александр Иванович! Как дела с психдиспансером?

Медведев на срыве:

— Это ж идиотизм высшей марки! Такое может быть только у нас!

Тамара, жена Медведева, оказавшаяся в комнате, снисходительно улыбается:

— Слова-то какие! Всё иносранные!

Медведев знай распаляется:

— И-искал, и-искал этот диспансер! За четыре часа еле нашёл! Очередь к врачу — двадцать человек! В час — одного! Завтра с утра пойду.

Володя сочувственно кивает головой:

— Да, Александр Иванович! В щепетильную ситуацию вас затёрло. Артёмову, когда он ездил в ГДР, просто списали с карточки, что не псих. И не бегал к врачу.

— Мою карточку не нашли.

— У вас же отличная характеристика РК КПСС, что вы нормальный, не пьяница. А если врачи дадут обратное заключение?

Звонят с выпуска А, спрашивают, есть ли события на завтра.^[47]

Медведев сердито отрубил:

— Нет ничего. Не хотим вас загружать.

Поговорил Медведев с выпуском — звонит череповецкий корреспондент Тихомиров:

— Пускаете домну? — переспрашивает Медведев. — Хор-рошо! Давайте в приподнятом настроении. Говорите, будет митинг? Это повод. Чтоб мы не были голыми фиксаторами факта, назвать фамилии задувщиков печи. Напишите как-то понеобычней. А то корреспонденты не очень-то думают. Благовещенская заметка похожа на читинскую. Штамп, тупость, глупость в информациях.

Заглянул Ахметов. Вчера он написал для Медведева заметку. Дали многие газеты. Ахметов сияет:

— Александр Иванович! Всё пашете!?

— Да, мы вечно пашем. Это у вас одни симпозиумы.

Как всегда, ровно в четыре пятнадцать жена принесла Медведеву яблоко, завернутое в газету. Положила в верхний ящичек стола.

Ровно в восемнадцать ноль-ноль Медведев начинает есть яблоко. Его хруп служит сигналом, что трудовой день окончен. В рабочее время он не может есть яблоко и одновременно читать поступающую информацию. Он должен sosредоточить всё внимание исключительно на информации и ни в коем случае не переключать его на яблоко. Он же председатель народного контроля по сектору «Как используем рабочее время?»

Сегодня я вёл книгу записей информации, полученной редакцией. Пришло 25 заметок. Семнадцать забраковали. Брак я несу в секретариат, кладу в папку «Текущий отсев».

Подобьём игого. За день восемь лбов выдали лишь восемь заметок. По штуке на нос. Не густо — с. Да если ещё учесть, что писали эти заметки на местах не любители, а профессиональные журналюги, становится совсем не по себе. В безделье протираем трусики и штанишки.

Вот какой компот выскакивает.

Под медведевское хрумканье с чувством свято исполненного долга я тоскливо собираю свои тряпочки и в обрат, домой.

По пути взял хлеба, сметаны и на электричку.

На платформе столпотворение.

Идёт посадка.

К какому вагону ни подлечу — не вжаться даже бочком.

Добежал до первого вагона — не войти.

Бабка канючит с платформы:

— Детки… Вы ж пожмитесь… Молодые…

Хмельной мужик:

— Граждане! Подвиньтесь на полчеловечка. Пускай милиционер войдёт.

Створки сохлопнулись. Из щели между ними торчит рука милицейская и пол-лычки.

Двери открылись. К первому вагону снова вальнулась толпа. Волосатый мужик просит машинисточку:

— Пусти к себе, любушка ах и голубушка ух!

— Пусти одного… Всё стадо тут будет!

Поезд тихонько трогается.

Одной рукой я держусь за поручень. Вежливо бегу рядом.

Мне кричат:

— Брось, шальной!

Машинистка ловит меня за полу пальто — одной ногой я стою уже на её территории.

— Ну вот, — улыбается она. — Входи, входи, бледненький. Это из-за тебя пришлось второй раз открывать двери?

— Из-за лычки.

Она внимательно посмотрела на платформу и впустила меня из своей кабины в головной вагон.

В Бусинове мело.

Было холодно. Я бежал. Ветер подхалимно поталкивал меня в спину.

На заледенелой горке я поплыл. И тут же боком поплыл на меня грузовик. Колёса не крутятся, а махина надвигается на меня. Я прыгнул в канаву. Еле уцелел.

На мостике я нагнал пьяную дебелую старуху. Пальто полурасстёгнуто, волосы выбились из-под платка.

Ударит ветер в спину — пробежит чуток. Ветер стих — на месте замерла старуха. Стоит ждёт толчка ветра. Самой ей и шагу не сделать.

Но в пенье ей помощи от ветра не надо.

— Г-улял по Уралу к-казак молодой…

— Да не казак молодой, — поправляю её, — а Чапаев — герой!

Старуха обрадовалась подсказке и схватила меня за рукав:

— Из школы, сынок! Ой и дура же я?.. Ну скаж-жи…

— Вам видней.

— Сестра дала одну стопку, другую… Я и зареви на неё тигрюхой: «Что ты напёрстком дражнишь?» — И хлоп водяру^[48] в гранёный. Надралась… А ведь никогда не пила…

Она крепко держится за мой локоть и просит довести её до церкви.

— Ты чейный будешь?

— Я ничейный.

— Ой же ж и хор-рошо! Поплыли ко мне… Что я буровлю? Ты и вправдешке ничей?

— Инкубаторский я.

— Ну айдаюшки ко мнешке в инкубатор! У меня ой же и тепло-о…

Мы вместе дошли до анохинского сераля. Дальше старуха, пошатываясь, побрела одна.

Я вхожу в наш чум. Щёлкнул выключателем — света нет. Наверно, ветер оборвал провода.

— Тут живой кто-нибудь есть? — спрашиваю я темноту коридора. — Отвечайте! Боитесь? Ну не бойтесь. Я сам боюсь!

Хочется есть.

С выступа над хлипкой коридорной дверкой — там мой холодильник — ощупью натыкаюсь на две варёные картофелины со вчера, хлеб в целлофановом мешочке и кусок селёдки. Есть чем отужинать.

Пошарил вправо от своего холодильника — наткнулся на военную фуражку на гвоздке. Летом один солдат стоял у Анохина. За неуплату отдал с головы фуражку.

Я быстренько умял картошку с селёдкой и завалился спать. Под одеялом всё же теплей.

Не успел я заснуть, дали свет.

Я вскочил, намешал в железной миске с ушками блинов, напёк на электроплитке.

Блины со сметаной согрели меня, и я вспомнил, что мне бы не мешало заняться стиркой.

Я притащил бидон воды из колонки.

Влил кастрюльки три в чистое ведро, нагрел на электроплитке и уже в горячую воду плеснул «друга» (моющее средство). Простирнул белье в горячей воде, потом пополоскал в холодной и развесил всё своё приданое сушиться где придётся. Трико накрутил на трубу, пододеяльник повесил на спинки двух стульев. Примерещилось мне почему-то, что на стульях стоит гроб и его прикрыли белым. Простыню я раскинул по этажерке, а наволочку для подушки определил на зелёный металлический абажур настольной лампы на приёмнике. Лампа включена. Наволочка быстро сохнет.

Дело сделано. Можно и передохнуть.

Я включил приёмник. Шла опера Моцарта «Свадьба Фигаро». Включаю на всю. Чтобы праздничного Моцарта слышали все. Даже мыши под полом. Слушайте и плачьте от радости приобщения к великой музыке!

Я не заметил, как меня понесло подирижировать. Не знаю, откуда у меня взялся в одной руке бледно-розовый пакет с блинной мукой, а в другой — чашка, из которой я пью чай.

Музыка нарастала, надвигалась лавиной, сминающей всё…

Руки затрепетали над головой. Утверждение торжества могущества, красоты!

На последнем высоком аккорде пакет выпорхнул у меня из руки и полетел вверх, ударился о потолок, лопнул и рассыпался мучной пылью по всей комнате.

Опера кончилась.

Слышу, кто-то вошёл.

Оглядываюсь — загазованный Николай Григорьевич, покачиваясь, трудно поднимает два пальца и делает широкий шест с поклоном:

— Здоровэньки булы! Ч-что здесь д-дают? Аустерлиц? Сталинград? Курскую дугу?

— Моцарта! — выкрикиваю я.

— Хорошо! Сегодня Фигаро здесь, — показал он рукой на диван и подался к нему всем корпусом, а завтра — там, — ткнул пальцем в пол. — А ты тут валяешь дурака?

— Предпочитаю валять дурочку.

— Я хотел сейчас свалить свою, а она меня под ручки и айнс, цвай, драй — за дверь. Цоб-цобе! Не дозволила сбросить давление. Говорит, иди пробздись! Ох же с солькой у меня масштабиха!^[49] А ка-ак я хотел вертухнуться. Не вышло! Ну да ладно. Всё это пустота, схоластика. Во-от же скотобаза… Я фальстаф, обманутый, Толя, муж. По девять месяцев она где-то в Химках каталась на радостных каруселях. С кем? А я перебивался всякой падалью. Потом подлезла… Развелись… Четыре года как я развёлся. А вон какая каруселя. Накануне получки такая добрейка… Накормит. Спать уложит. По-всякски перед тобой вертится. И так, и через эдак. Везде Анохин достанет. Со всех фалангов. А вот сегодня желал. Хотел её вдоль по Питерской. Не дала. Получка нескоро. Я не верю этим крестоносицам. Не будет сегодня малёвки…. Да не в этот методика. Всё это туфта.

— А в чём нетуфта?

— Заниматься трепачевским не хочу. Прожил 53 года. Пытаюсь понять и никак не пойму, что за сила в женщинах. Женщина убивает мужчину влётку одним взглядом!

— А мужчина её одним ударом?

— Я не дерусь. Мужчина не может так сильно на неё влиять. Вот в чём разница между мужчиной и женщиной. Вот в чём вопрос.

— Вы её любите?.. Чего молчите? Так живите!

— Она требует: брось пить. — Анохин покаянно усмехнулся. — А я рака боюсь. Я пью, чтоб не было рака желудка. Это так… Резюме. Вроде комплимента себе. Оттедева — отседева, как говорит один у нас в мастерской. Когда я переходил в сельское министерство, мне устроили экзамен. «Водку пьёшь?» — «Нет». — «Четыреста грамм без отрыва от горлышка можешь?» — «Где же водка? Бесконечно могу пить, глядя за чей счёт».

Он помолчал и продолжал:

— Я дам тебе тему. А ты напиши. Капитал на двоих. Мне платишь по рублю за строчку.

— Давайте тему.

— Завтра Сергей с левого берега приглашает меня на свадьбу. На Любке женится. Девка-плотняжь! Студентка института культуры. Есть на что глянуть. А он до армии в девятнадцать лет чуть не женился на горбунье. Жил с матерью. Одна комната. Комнату перегородили шкафом и взяли на постой двух студентушек. Одна, Аня, горбатая. Поиграли разок в буёк.^[50] Она — у, какой вертушок под ним! Понравилось. Жениться! И конец! Жил с нею у меня. Оттартали заявку в загс. Вот завтра расписка. Знакомка его матери спрятала его паспорт. Какой ёперный театр открылся! Лезвием Аня порезала себе вену. Спускала кровь в тёплую воду. В таз. Позвали мильта. Он только ручки раскинул: «Горбунья! А бесится!» Полежала Аня три дня и уехала к себе в Курск. Писала Серёге, что там её любят. Сергей столяр. Уже отсолдапёрил армию. Всё! Я сливаюсь с палубы!

Николай Григорьевич устало повалился на свой жёлтый потёртый диван.

Раньше этот диван служил в министерстве. Потом Николай Григорьевич перевёз его сюда. Диван прожжён в нескольких местах папиросой. У изголовья с гвоздя свисают по стене выгоревшие анохинские брюки.

Уже через минуту Николай Григорьевич угрозливо захрапел.

— Эту песню прекратить! — шумнул я с напускной сердитостью.

Николай Григорьевич извинительно улыбнулся и затих.

Мы с ним жительствуем в одной тесной келье. Размером она примерно метров пять на четыре. Между анохинским диваном и моей койкой вжат маленький столик. У этажерки, у кровати — книги мои на полу. Стул у меня служит вешалкой. На спинке его собрано всё, что я ношу. Два пиджака, брюки, свитер, три рубашки. За этажеркой на полу два бумажных пакета с картошкой, кулёк с луком, сетка с морковкой. За спинкой койки, на гвозде в стене, — выходной чёрный костюм и нейлоновая рубашка. Мама подарила.

Под койкой стоит электроплитка. На ней я всё себе варю, жарю.

Почти во всю стену шишкинская картина «Рожь». Копировал сам Николай Григорьевич. Засыпая, я всегда последней вижу эту картину.

Вот и весь мой обычный день.

Сколько таких в жизни?

Все!

13 февраля

Татьяна спросила у Медведева:

— Александр Иванович, как со справкой?

— Достал.

— Теперь можете спать спокойно. Дурных задатков у вас нет.

Прорезался Лисин. У него был запой. Сегодня с перепоя дрожит.

Бузулук подколол его:

— Вы немного скрючились.

— Холодно.

Бузулук положил руку Лисину на плечо:

— Андрей Хрисанфович, шире плечи, выше грудь! Ну что? Чебурашит южный ветер северного человека?! У вас нос, будто на нём буровзрывные работы производили…

— Ох, Олежка… Влезая в мою душу, хоть бы валенки сымал…

— На морозе особо не разуешься…

Подсуетилась со своим вопросом и Ия:

— Андрей Христанфович! А что это за царапина у вас на щеке?

— Горячий автограф моей юной вулканической феи…

— Вот так и надо вам, старикам. Не женитесь на молоденьких!

— Да так мы с ней живём вроде ничего… Нам с нею не в чем упрекнуть друга и потому мы дерёмся молча.

— Мда! Моцартовская музыка без слов! — важно вынес свой вердикт Олег. — Счастье иногда приходит совсем неожиданно. Но если уж повезло — терпи!

Новиков пробует оторвать внимание Бузулука от Лисина:

— Олег! Приглашали с Выставки на проводы зимы. Я сказал, чтоб все блины, предназначенные для журналистов, отдали тебе. Там не похудеешь.

16 февраля, воскресенье

В полночь в чум ввалился под балдой Анохин напару со своей Трезорихой, маленькой суетливой сучонкой.

Спрашиваю:

— Где петляли заячьи следы?

— На левом берегу…Ну и ну… Собеседник твой во хмелю. Левый берег — целебная вещь. Интересный обычай. Били старые тарелки. Бросали серебро. Я выбросил десятку. Моя Лидка-масштабиха режет с меня стружку: «Паразит! Где десятка? Я ж на сохранение тебе давала. А ты швырнул невесте на горб!» Да. Деньги клали невесте на горб. Доставала… Слушай байку со свадьбы. Студент задержался на каникулах. Шлёт телеграмм декану: «Не волнуйтесь. Приеду. Болен гонконгом.^[51] Задержусь на два дня».

17 февраля

Кто стоит у моего гроба?

Я возвращаюсь с работы.

Анохин лежит на диване. Холод в калач согнул его. Пиджак прикрыл ухо. Услышал Анохин мои шаги, спросил:

— Кто подошёл и стоит у моего гроба?

— Владимир Ильич Ленин.

— Докладывайте, Владимир Ильич, об особенностях текущего момента… Не молчите. Ситуация требует незамедлительного действия. Промедление недопустимо.

— Верно. Мысль даётся не всем. Вот она посетила меня. Может не задержаться и тут же уйти. Надо записать, а некому. Пиши ты. Тебе жить. Пиши. Бусиново тебя прославит, как Ижевское Циолковского. Наш земеля! А почему он попал в Калугу? Вот чем я возмущён! Наш, ижевский,^[52] а в Калуге. Лучше б в Бусиново ехал, чем в Калугу.

— Что записывать? Давайте. А то мысль ваша уйдёт.

— А кто заплатит стаканище?

— Вы же не пьёте.

— Не надо гнать мороз.^[53] Пью… Лучше бы начать, как я въехал в Москву. Тогда была Тверская застава. Белорусский вокзал. С конями. Как на Большом театре. Разломали. Может, восстановят. Почему заставой называли не знаю. Арки… Пиши, пиши. Пока я пьян. А гонорар будет?

— Будет.

— Сколько? Я тебе нашелушу на тыщу рублей!

— А?

— А-а… С лаптями проехали! Мне было лет шестнадцать. Поступил в техникум имени 1905 года. На Сретенке. Без гонорара.

Он щёлкает себя по горлу:

— Без гонорара? Не пойдёт! — и укрывается с головой.

— Чего же вы?

— Не хочу… Не пиши…. Ну… Пиши, что распутничал. Может, когда прочту, благороднее стану.

— Это и всё?

— Нет… Не могу… Есть у меня одна мысль. Не могу я её всем рассказывать. В алкоголе нехорошо быть. Опять пишешь? Ну пиши: пьяница, любящий цивилизацию. В мать не ругаюсь. Но выразиться люблю. Мать — это не мат. Пишешь? Вот растяпа. Я хочу обогащённо выражаться, а не бытово.

— Расскажите, как вы впервые с девушкой…

— Читай Шолохова про Наталью. Ничего особого. Никакого нарушения уличного движения. И точка. Отстанешь от меня, паразит? Главное — во что выльется. Чтоб сочно! Восемь часов будешь записывать?

— Да.

— Пиши. Я закатаю речь. Если где корявато… Можно подчесать, подправить… Про парня я с левого. 56 лет. Всех закружил на свадьбе! Маленький росточком, меньше меня. У него талант. Народный. Надо поэтапно работать. Это ж надо создать… Это полуфабрикат пока… Я о тебе, ты обо мне напишешь. У нас будет два гонорара. И потянем мы с государства много-много денег. Будет у нас маклёвка. Это рыбацкий термин…А денег у меня нету. Ни на книжке, ни в кармане. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Нет! С тобой соединяться опасно. И вообще закрываем эти пустые пьяные дебаты. Лучше я буду спать.

Я повесил на стену над своей койкой портрет Бетховена. Вчера купил на Ленинградском вокзале.

Газетный клочок я поджёг от электроплитки, положил на пол и поднёс к огню ладошки. Греюсь.

Анохин обвёл нашу келью тоскливым взглядом и советует:

— Заодно подожги этот рейхстаг и мы заработаем мешок денег!

— Такой совет лучше заспать. И не выполнять.

— И то верно. Без денег я совсем очумел. Ни к чему никакого чувства. Бедное сердце всё в лапах головы.

Он отвернулся к стенке и тут же захрапел.

Храповичок так храповичок.

Даже мышам страшно высовываться из-под пола.

19 февраля

Беготня

Клуб железнодорожников на Комсомольский площади.

Сегодня здесь хозяйственный актив министерства станкостроительной и инструментальной промышленности. В президиуме член Политбюро ЦК КПСС Кириленко.

Заикаясь, докладывает министр Костоусов:

— Плохо мы поддерживаем новое. У нас на заводе в Москве ввели новинку. Ею больше интересуются из ГДР. Уже пять раз были немцы, а своих спецов с других заводов никак не загоним. Зато через три года наверняка своё же будем гордо перенимать у немцев и ездить к ним туда за опытом… Как мы относимся к молодым специалистам? Мне написали аспиранты одного института: «Мы мальчики на побегушках. Пошли к директору. Выслушал и говорит: «Как я вам могу доверить? Вы ж коты в мешке». Пошли к заму по науке. То же: «Ребята! Вы чистый лист бумаги. Не знаю, что на нём будет накалякано».

На актив я ехал уже с заготовкой. Она передана утром всем газетам страны. Мне осталась самая малость. Внести в заготовку поправки, если таковые будут.

За кулисами я поймал заместителя министра. Он прочёл мою заготовку, своей рукой внёс уточнения, и скоро моя поправка с дровами (со многими исправлениями) ушла с выпуска А на телетайп.

Главное сделано, можно и оглядеться.

Сегодня получка. Принесли лапшу.

Энергичный многостаночник Бузулук высек 106 рублей гонорара, Петрухин — 105.

Татьяна доложила Медведеву:

— Два героя-орденоносца у нас идут ноздря в ноздрю!

Скромненько похвалился Лисин:

— И я заработал десять рублей…

Медведев с улыбкой кивнул ему:

— Бизнес, Андрей, делаешь. Бизнес!

Хотел я пойти пообедать — Медведев тормознул:

— Анатолий! Поступило указание дать твой актив широко! Втрое больше! Пообстоятельней расскажи о техническом прогрессе, о специализации. Действуй!

Уже три.

Снова лечу в клуб железнодорожников.

Мне дали доклад министра, стенограмму его речи и ещё десяти выступивших. Талмудище в триста страниц!

В столовой я забился в уголок, за пустой столик. Штудирую под перезвон стаканов, ложек, ножей, вилок. Пока просто отмечаю карандашом что взять.

С голода разваливается голова. Хочется есть. Но и раз нечего кинуть в рот, кроме розетки с горчицей посреди стола. Спасибо, какой-то министерский бузанчик кое-что отчеркнул важное в выступлениях. Помог мне.

Наконец просмотрена последняя страница, я спрашиваю дежурную:

— Где продиктовать материал по телефону?

— У входа.

— В подворотне я ничего не забыл. Где кабинет директора?

Кабинет директора закрыт. Нет директора, ключи гуляют с ним.

Зато свободна целая киностудия. Оттуда я и отдиктовал стенографистке и полетел в ТАСС.

На выпуске А вспыхнула дискуссия. Краевский: давать первый вариант поправки. Колесов: даём второй, расширенный, вариант.

Вышло по Колесову.

Занятная катавасия. Давать поправку к поправке. Как бы не напутать.

Всё вроде обошлось.

Но деньги я сегодня не получил.

Домой я добрался уже в девятом часу вечера.

Вытащил электроплитку из-под койки, поставил на табуретку. Подогреваю вчерашний гороховый суп в вечной стальной миске с ушками.

В нетерпении я сел на койку. Табуретку с миской на плитке придвинул к себе между ног, и супа моего не стало прежде чем он успел потеплеть.

20 февраля

Постарался на орден!

Боже мой, как богата Россия хорошими людьми!

А.Чехов

Обычное утро.

Медведев просмотрел все газеты и похвалил меня:

— Твой вчерашний актив дали «Правда», «Известия», Труд». Молодец! Постарался на орден. Так держать!

— Буду стараться, — пообещал я.

Тут вошёл Лобанов, и все уставились на него.

— Игорёк, ты откуда? — спросила Татьяна.

— Из парикмахерской, вестимо…

— А я думала, из камеры хранения.^[54] Александр Иваныч, — капризно заныла она, — выгоните этого амнистированного.

— Не могу я, — со строгой шутливой подначкой отвечает Медведев, — вступать в распри с законом. Раз амнистировали, значит, человек исправился. Нельзя же наказывать человека за то, что он перековался в нашу правильную сторону.

Как короткая стрижка преобразила человека! Раньше скулы, прикрытые волосами, не так были заметны. Теперь же наш скуластый Игорёша похож то ли на Маяковского, то ли на разбойника.

— Готовлюсь ликвиднуть вашу чёрную кассу! — мрачно рубит он. — Зачем я вступал в профсоюз? Подвалю к его чёрной кассе. Я-то и лез в профи, чтоб поближе прорваться к чёрной кассе и — опаньки! — ободрать её.

Все вежливо поулыбались и занялись своими родными бумажульками.

Я замечаю у Татьяны на столе под стеклом фотографию маленького мальчика.

— Тань, — шепчу ей в спину, — у тебя под стеклом — это твоё чудное сочинение на вольную тему?

Она сердито крутнулась на стуле и с сердцем выпалила:

— Толюшка! С твоей святой искренностью можно сесть на скамью подсудимых! Неужели ты до сих пор не уяснил, что у меня кроме Юрки да собак никого нету? Дети… За больную струну дёргаешь и прощения не просишь.…

— Извини…

Подошёл Олег и, наклонившись, положил руку мне на плечо. Тихо проговорил:

— Под стеклом у Татьянки — это я за две минуты до войны.

— Гм…

Олег пошёл к своему стулу. Я посмотрел Олегу вслед и увидел на стене над его столом призывы, переиначенные заголовки: «Расскажем о родном Бузулуке», «Защитим Бузулукский бор», «Шумит Бузулук», «Бузулук на Выставке, на своём объекте»… Всё это про самого Олега, про город Бузулук, про речку Бузулук.

Всё-таки занятно…

Пока нет Медведева, чего б и не размяться?

— Ребя! — говорит Олег. — Что вычитал в «Неделе»… Австралиец Бурс купался в море. Акула отхватила ногу. После больницы он снова припрыгал на пляж. Полез купаться. На этот раз акула отхватила протез. Обманул акулу!

Владимир Ильич недовольно покосился на Олега. Кончай трёп!

Олег это понял и на обиде выкладывает:

— Ну что, Володь, прорежется время, и мы при ссоре будем здороваться спинами?

— Давай лучше заниматься прямыми своими делами.

Легла тишина. Да не навек.

— Ой! — шумно вздыхает Аккуратова. — Мой бедный Юрка остался без подарка. Вчера у него был день рождения. Шагомер хотела достать. Не смогла… Хорошо что хоть подружка поднесла ему календарь дат и событий всемирной истории. Вчера я проводила её в командировку в Чехословакию. Туда только коммунистов посылают. Вчера она встала как всегда. В пять тридцать. Погуляла со своей собакой и на самолёт.

Ия спешит доложить своё:

— Пять тридцать! Мне в это время снился сон, будто я над пропастью. Проснулась. Ноги упали с раскладушки. Стоят на холодном полу.

— И-и! Вот я сплю! — Татьяна постучала кулаком в ладонь. — Раз я грохнулась с раскладушки. Не слышала! Меня подобрали. Снова положили на раскладушку. И я снова не слышала…

В приоткрытую дверь Беляев показывает на стол Медведева:

— Где ваш добрый фюрер?

Олег потыкал пальцем вверх:

— На совете в Филях.

Беляев поворачивается к Артёмову. За столом он глубокомысленно обхватил свою обозревательскую голову руками.

— Для ГРСИДЗа^[55] строгаешь? Для него только Перельцвайг хорошо умеет писать. А ты кто? Либо Артёмов, либо Павлов (псевдоним). И вдобавок нерусский.

И тут я как-то иначе взглянул на Ивана Павловича. Многое я не понимал в его поведении. В одно время он с тобой нормальный. В другой раз — мешок зла.

Когда у него зазвонит телефон, он всё бросает, пугливо хватается за трубку и, белея, снимает её лишь после второго звонка и подобострастно быстро говорит:

— Я вас слушаю.

Не обозреватель ТАССа, а лакей из захудалого кабака.

Тоскливо на него смотреть в эти минуты. Весь трясётся, мигает, бледнеет. Значит, это говорит кто-то из начальства. И Артёмов лишь торопливо кивает головой, поддакивает:

— Слушаю… Слушаю… Слушаю…

Даже к маленькому начальству он убегает рысцой.

Когда же у него всё в порядке, он сознаёт себя величиной и чинно распохаживает по комнате, воткнув руки в карманы.

В конференц-зале сегодня торжественное собрание. Через три дня отмечается День Советской Армии и Военно-Морского Флота. Выступил знаменитый Лелюшенко.^[56]

Он рассказал великий случай. Когда у солдата Ивана Скибы кончились патроны, он пошёл на танк с топором. Открыл люк, порубил головы всему экипажу.

На собрании спёкся конфуз. Не все ветераны получили награды. Не хватило. Краснопресненский райвоенкомат не обеспечил полностью медалями «50 лет Советской Армии и Военно-Морского Флота».

22 февраля, суббота

Приказано жить по-королевски!

День прибавился на воробьиный поскок.

Солнце. Всего минус три. Праздник!

Анохин в добром настроении:

— Ну что, пан Анатоль? Завтра наш мужской день. По такому случаю дарую тебе кровать Баграмянов.^[57] Спали на ней Баграмяны, устроит она и тебя. Широкая, панцирная сетка. Совсем не то, на которой ты долгохонько у меня мучился. Узкая сетка проваливалась до пола. Спал почти сидя. Как похороненный татарин. Хватит такие муки кормить. Живи по-королевски!

Я кинул руку к виску:

— Есть жить по-королевски!

Пожаловал он мне и четырёхножку из-под телевизора. На неё я выставил все свои книги с пола под кроватью.

Кружкой я плескаю воду на пол, разравниваю ладошкой. Потом усердно тру тряпкой и вытираю.

Мой пол умыт!

Сделав одно, хватаюсь за другое.

В одном свитере на санках притаранил от колонки бидон воды. Вынес новенький матрас, кидаю на снег и сам валюсь на матрас. Блаженство!

Сияющий Анохин щёлкает над головой пальцами:

— Весна-а-а!.. Люблю весну. Просыпается во мне весной деятельность. Прилив, приливище! — вертит кулаком вокруг сердца. — Всё переделаешь… Вывезешь шлак… Вскопаешь огород… Посадишь картошку… Пятьдесят три года! А дядюка я ещё бодрый! А как Лидка, — на вздохе глянул в сторону дома жены-разведёнки, — а как Лидка подтравит — отлив деятельности закипает. Стаканища три хряпнешь-ляпнешь… И уже легче… Ну как тут не пить?

Я набросал снега на матрас, веником смёл снег. Вот и матрас мой умылся. Кажется, чище стал.

Я подогрел на электроплитке воды в миске, настрогал мёрзлых дрожжей, всыпал муки. Подошло скоро тесто. Вывалил всё на сковородку. Пышка получилась толстая, ноздристая. Полупустая в серёдке, с пещерами. Я очень люблю печь себе хлеб.

Подкормились мы слегка с Анохиным пышкой и затопили печь. Странное дело. Почему вода по трубам не идёт? Натаскали в бачок на чердаке воды. Вроде трубы ожили, задышали. Полилось по ним тепло.

Николай Григорьевич занял у меня трёшку и пожёг к своей Лидушке.

Ночевать забыл вернуться.

Милушка приголубила.

23 февраля, воскресенье

Валенки на заслуженном отдыхе

На столе бутылочка.

Пойдём выпьем, милочка.

Частушка

Любовь — это предмет первой необходимости.

А.Петрович-Сыров

Господи!

Капель за окном бам-бам-бам! Взахлёбки долбит лёд, как дятел клювом. Так радостно на душе.

Николай Григорьевич крестит свои валенки:

— Ну, валеночки… Пожалуйте с Богом на чердачок. На заслуженный отдых. Спасибо, хорошо зиму побегали… Толь… А там такой коньячок подвезли по случаю праздника. Ляпнем? А?

— Мне нельзя.

— Ка-ак нельзя? Праздник же!

И запевает, подтанцовывая:

— Ой, снег, снежок,

Белая метелица.

Холодильник не пол-литра,

На троих не делится!

— Нет! — бесшабашно выкрикивает он. — Тут без гитары нельзя!

Он берёт гитару и, томно закрыв глаза, поёт:

— Две гитары за стеной

Жалобно заныли.

Кто-то свистнул чемодан.

Милая, не ты ли?

— Нет! Гитара гитарой. А насухач душа не пляшет! Пойду пошурую пролетарии всех стран насчёт купилок на коньячишко.

Удивительно скоро вернулся Анохин. Весёлый. С коньяком!

Я хвалюсь:

— Пока вас носило в магазин, я успел и голову помыть в тазике, и надёжно прикрепил зеркало на стене.

— Во молодец! Два великих дела сотворил. Повод к выпивке подвёл. Давай обязательно обмоем. Иначе и голова скоро станет снова грязной, и зеркало будет показывать кислый фокус. Кто в него ни ткнись — страшней крокодила увидит себя. А обмоем — и голова век чистёхой будет, и зеркало, кто в него ни загляни, — обязательно все будут красивыми! Как за такое не выпить?! Наливай первую стопашку!

— Ну мне же нельзя!

— А какая анафема тебе запретила? Подпись есть? Лично я разрешаю! И дорогой товаришок Чехов, который Антон Палыч, тоже разрешает. А он врач. Знает что разрешать! Он прямо вот так и сказал. Запомнил я слово в слово: «Водку же пить следует. Она возбуждает мозг, который от дороги делается вялым и тупым, отчего глупеешь и слабеешь». Теперь ты что-то имеешь против Чехова?

— Ну мне же нельзя! Это я сам себе запрещаю!

— Ой-ё-ёй-ёненьки! Развёл тут подпольную самодеятельность! А мы ей бац по шапке! Бац! И ещё бац-бац-бац!

Он наливает в высокие королевские рюмки.^[58] Каждая грамм на двести пятьдесят.

Я глянул на полные рюмки и у меня похолодело в животе:

— Маменька! Я не ел… На голодный желудок столько… Помру ж во цвете лет! Я разогрею чуть вчерашней картошки.

Я пожевал немного картошки и отхлебнул коньяку один глоток, дурашливо выкрикнув:

— За мир между народами!

Мне вдруг стало жарко и голова понеслась по кругу.

Анохин влюблённо уставился на меня:

— Ты смотри, как коньяк тебе на пользу! Раскраснелся весь. А то бледный был. Спиртаус — хорошо! Была у меня прободная язва. Заштопали! Пью и ничего. У меня знакомец тут через два дома… Как ахнет бутылёк — бегом спатеньки у плетня. Вырвет всего бедолагу. Подойдёт хаврошка, подхарчится и тоже хмелеет, ложится рядышком потэхэсэньку…

— Какие гадости… И вас это умиляет?

— На провокационные вопросы не отвечаю… Я, Анатоль, к спирту не принуждаю. Но рекомендую. Разок в неделю нужно прочищать организм от бактерий. Это способствует некоторому пищеварению. А теперь… Смело! Смело в бой! Ну! Допивай свою долю!

Я отодвинул от себя рюмку:

— Мне такая доля не нужна…

— Мне тоже… Одначе… Эх, Лида… Или у неё центральная нервная система повреждена? Отравила мне жизнь! Ну! На девять месяцев смывалась с палубы! Во какая орденоносная гуляха была! Я детям сам готовил…

Он стукнул вилкой по столу и запел:

— Я цыганочку свою

Работать не заставлю.

Сам я печку истоплю,

Самовар поставлю…

Цыган цыганке говорит:

«У меня давно стоит!»

Где стоит и что стоит?

Ничего не говорит.

— А больше всего мне нравится это рязанская лирическая…

— Шла я, шла я как-то летом.

Вижу: лапоть расплелси.

Парень бравый, чернобровый

Провожать меня взелси.

О-ох, лапти мои, лапоточки мои,

Износились, не спросились,

Истаскались, не сказались.

А потом шутя, в обнимку —

Разговорчивый, весёл —

Как колодку свежим лыком

Он меня всюю оплёл.

Помню время. Чудный вечер.

Мы в овин с ним забрели

И всю ночку до рассвета

Лапти разные плели.

Время шло. Настала осень.

Мне соперница нашлась.

И любовь, как старый лапоть,

Износилась, расплелась.

И расстались мы с тобою.

Вот, подумаешь, конфуз.

Не одна я. Теперь нас двое,

Я и малый карапуз.

Под чечётку он прошёлся по комнате и ударил каблуком в пол:

— Эх, тёща моя,

Тёща тюревая!

По морозу босиком

Замантуливая!

Он шлёпнул себя ладошкой по голове:

— Вот тут анархия — мать порядка! Что ты хочешь от дристопшённика?

24 февраля

«Правда» не может ошибаться?

Сегодня я принёс на работу непроливайку. Веду дневник.

Аккуратова увидела мою непроливашку, саркастически фыркнула:

— Где ты её нашёл?

— Весь Кузнецкий обскакал.

— Не позорься. Спрячь… Александр Иванович! Посмотрите, из чего он пишет!

— Эка невидаль! — хмыкнул Медведев. — Да пусть хоть гусиным пером пишет. Лишь бы толк был… Тут вот…

Он взял из стопки свежих новостей листок, помахал им Бузулуку:

— Глянь… На твоё усмотрение.

Олег до своего стола не дошёл, прочёл на ходу и громыхнул:

— Бубякин ой да и даёт! Или перемёрз в том Якутске? — Олег потряс листком. — Читаю. Слушайте все! «Автомобилисты местной базы сегодня начали получать очередную конфету хозяйственной реформы». Ну новостёха! Что за конфетка? Фантазия фа минор для фортепьяно в четыре руки и три ноги! А речь-то всего лишь о тринадцатой зарплате. За что ТАСС держит в штате такого корреспондента? Будь этот Димуля на расстоянии вытянутой руки, я б сейчас дал этому своему старому грешнику по рогам!? Я б из него мартышку сделал!.. Уй!.. Ну затоскуешь поневоле от неведомых равнин…

Тут входит Игорь, и Татьяна набрасывается на него с допросом:

— Как с квартирой?

— Да ходил вчера к одной. Вроде и готова сдать, и мнётся. Я б, говорит, сдала, только у меня сын больной. — «Чем?» — «Его бандиты раздели». — «Ну и что?» — «Он стал страдать неуравновешенностью». Так мы и раскатились на нулях.

Олег вычитывает отредактированную и подписанную Новиковым заметку и торопливо уносит на выпуск А.

Через минуту возвращается довольный. Докладывает:

— Сам Денисович принял! Если б не мой зоркий глаз и не твоя, Владимир Ильич, мудрая правка, мы б погорели. А так… Знаешь, Сан, что говорит бывший корреспондент ТАССа по Монголии Денисович, когда принесёшь ему на выпуск слабую информацию? «А у тебя ничего нет в Монголии?» — «Нет». — «Тогда до свидания».

Татьяна никак не отвяжется от моей непроливашки. Теперь талдычит о ней Олегу. Олег театрально хватается за сердце:

— Толя! Ты всколыхнул все мои тёплые чувства на должную высоту. Сорок третий год. Мы делали из бузины чернила и писали из таких чернильниц… Эх… Я смотрю, все работают, как львы. На вас рубахи не просыхают!

— А Таня, — подсуетился угодливый Владимир Ильич, — работает, как львица.

— Поэтому я иду пить кофе, — сказала Татьяна. — Хорошо общнулись. Толь, дадут Ригу — это я. Позови. Я пока погуляю и покурю под дверью. А потом уж кофе.

Потягиваясь и зевая, Ия говорит:

— Ребя, хочу спать.

— А с кем? — набежал с услужливым вопросом Олег.

— Ты отпетый циник… Володечка, дай заметочку.

— Ты простаиваешь? — уточняет Владимир Ильич. — Сейчас поищу.

Владимир Ильич шуршит бумажками.

Ия шуршит языком:

— Главный режиссер вахтанговского театра Рубен Симонов умер от рака лёгких. Говорят, недавно он женился на 24-летней. Это его и сгубило, как Скирда^[59] — Пырьева. А вот одна вышла за профессора. Решила отмучиться. Закатала своего профессора в простыню и защекотала. Щекотка — лучший способ убить человека.

— Это из личной практики? — слегка встревожился Олег.

— На глупости мы молчим.

Ия выдержала сердитую паузу и снова за своё:

— Вот зеленухи молодухи выскакивают замуж за старых писателей, артистов, режиссеров… И все вякают: по большой любви, оч по большой любви! Но слышал ли ктонибудь, чтоб какая-то девица вышла замуж за старого слесаря, плотника, пекаря? Все молчите? То-то ж! Девки бегут за большими мешками с деньгами, а не за старых людей. Вот! За мешками!!!

Все молчат. И Ия замолкает про мешки. Спрашивает Аккуратову:

— Кот у вас вопит?

— Ещё-ё ка-ак! Он жениться хочет. У нас пёс тоже хочет жениться. У нашего пса самые серьёзные намерения относительно женитьбы. Не пьёт, не ест. Бабка водила в ветлечебницу узнать, что делать. Есть у него любовь, да её не пускают гулять.

Новиков вернулся с планёрки.

— Что было на Олимпе? — интересничает Татьяна. — О чём говорили Боги с Богами? О ветре не говорили? А то меня утром ветром уронило.

Новиков что-то ответил. Я уже не слышал. Влетела руководительница бригады агитаторов Василевская и сразу ко мне. Наклонилась. Оперлась локтем на край моего стола — не слышь посторонние!

— Толя! Завтра партбюро. Мы решили послушать двух агитаторов. Хорошего и плохого. Зайди ко мне в свободную минуту. Я расскажу, что ты должен делать. А ты на бюро расскажешь уже от себя. Как уже о сделанном.

— В этом и будет заключаться моё отличие от плохого.

— Пожалуй. Главное сверкнуть!

— Не переживайте. Сверкнём!

Иду в кассу взаимопомощи. В пятницу я сдал первые взносы. Я ж профорг. Сегодня надо получить марки.

— Вы знаете, — спрашивают меня, — куда что клеить?

— Догадываюсь. Но обещаю, что на стенах не буду марки расклеивать.

— Это уже достижение! Тут всё просто. Клей да клей марки в профбилеты да в учётные карточки.

Я сижу за своим столом, наклеиваю марки. Нудяшное дело. Но надо.

А между тем уже день клонится к концу.

Пришлый народ сливается в комнату. Начинается травля баек, анекдотов.

— Вот, господа! — Артёмов вскинул указательный палец. — Почти двадцать лет мы на всех углах трещали о стахановце Зотове. А такого-то и в природе нет!

— Ваня! — Беляев постучал ногтем по столу. — Ты знаешь, что за такую клевету можно основательно загудеть на Колыму с дудками!

— Было бы за что гудеть… А Зотов появился так. С шахтёром поговорил в забое корреспондент «Правды». Фамилию не расслышал. И вместо Изотова назвал стахановца Зотовым. В Горловке переполох. Что делать? Как быть? Сталинская «Правда» не может ошибаться! Кто осмелится не верить «Правде»? И в то же время… С рождения человек был Изотовым. И раз «Правда» назвала Зотовым, так тому и быть. Москве видней, кому какую фамилию таскать. Никите выдали новый паспорт на имя Зотова. И долго он жил с чужой фамилией. Через много лет после смерти шахтёра зашевелились на месте. Вернули ему настоящую фамилию Изотова.^[60]

— Гм…

— Вот такие чудеса бывали в советском решете, — потёр руки Артёмов. — Лучше расскажу пару анекдотов… Первый. Принимают одного в партию. Бюро райкома. Секретарь с вопросом: «Назовите тридцать выдающихся деятелей коммунистического движения». — «Пожалуйста! 26 бакинских комиссаров, Маркс, Энгельс, Ленин и Вы, дорогой Иван Андреевич». — «Правильно! — сказал секретарь. — Вы единогласно приняты!» И второй. В войну английский сатирический журнал объявил конкурс на юмористический рассказ в двести слов. Премию получил этот рассказ: «Макс Шумахер, желая подшутить над своим фельдфебелем в духе русского солдата, подпилил сидение в уборной. Всего пятнадцать слов. Остальные 185 слов произнёс фельдфебель, провалившись в уборную».

Собираясь уходить, Медведев наказывает Татьяне:

— Я и Володя завтра идём на активы. Вы представляйте нас тут достойно.

— Я на твоём месте, — сказала мне Татьяна, — запаслась бы цветами.

— И конфетами, — подал голос рационализатор Бузулук.

Да-с. Завтра день матриархата. Тяжкий день. Руководить редакцией будет женщина.

В Ховрине, между рельсами, лежал сбитый электричкой человек. Кровавый комок одежды.

До дома я бежал и плакал.

25 февраля

Матриархат

Я пришёл за десять минут до девяти, Татьяна — через десять минут после девяти.

Матриархат.

Начальство задерживается. Это его первое отличие и завоевание.

— Сегодня, — переобуваясь, говорит Татьяна, — меня подвёл дед-тимуровец. Ему 86 лет. Он у меня деятельный. Ни секунды покоя. Со скуки озеленил наш двор. А так… Каждое утро снабжает меня кефиром. Сегодня слегка задержался… Всё одно к одному. То снилось… Выхожу утром. Гроб в подъезде. А тут ещё кошка дорога перебежала… И итог. Сегодня у нас на Рублёвском перевернулся нефтевоз. Грохот, будто снег с крыши столкнули… Много делов…

Татьяна подпихнула к себе стопку свежих заметок. Просматривает.

— Эту забодаю… Эту забодаю… Эту забодаю… А эту, Толь, можно сделать. Только позвони во Фрунзе и узнай, одобрило ли ЦК республики это начинание. Речь идёт о трёх предприятиях, выполнивших трёхлетку и призвавших всю республику встать на вахту столетия Ленина.

Я беру заметку и заказываю Фрунзе.

Татьяна протягивает листок Лисину:

— Андрей Хрисанфович, как вы считаете, можно ли из этой заметки что-нибудь сделать? Посмотрите.

В комнату вбежал стремительный Марутов. Доблестный Гарегин Гарегинович. Женская половина редакции навеличивает его Георгин Георгинович.

— Ну, — потряс Лисин своим листком, — мы будем сдавать материалы, не ожидая верхов?

— Не ожидая! — кричит Татьяна, поскольку Лисин глух.

— Я сдаю.

— А я, — усмехнулась Татьяна, — уже сдала. Воспользовалась отсутствием начальства.

Лисин дышит на руки.

— Холодно у нас.

— Нормально! — выкрикивает Ия. — Это вы, Андрей Хрисанфович, ещё дома замёрзли.

Лисин выходит в коридор покурить и тут же заглядывает в дверь. Машет Татьяне:

— Планёрка начинается. Вы идёте?

— Ой, спасибо, что напомнили. Бегу!

Лисин доволен:

— И от меня, калифа на час, есть польза.

— А я калифша на день! — улыбается ему Татьяна.

— Без начальства легче. Лучше его вовремя выпроводить.

Уже после планёрки позвонил мне Новиков:

— Кто у вас сегодня главный? Ты или Таня?

— Сегодня день матриархата. Передаю ей трубку.

Скоро позвонила ей её бабка. Попросила:

— Купи собакам печёнку.

— Ладно, — сказала Татьяна и положила трубку.

— Ой! — отмахнулась Татьяна. — Да эти кошки, собаки вечно выпендриваются. Наш пёс любит жареную картошку, жареную печёнку. У нас у соседки муж вернулся из Камеруна. На валюту набирает много еды. Приносит псу. Пёс такое жрёт, чего мы и не видели.

Ия хмыкнула:

— Собаки живут лучше людей.

— А моя собака курятину не ест, — пожаловался Артёмов.

— Избаловали! — вынесла приговор Татьяна.

— А когда начинают петь по радио алябьевского «Соловья», наша собака начинает выть, — покляузничал на своего пса Артёмов.

Кстати. Ему самому сейчас хоть вой.

У нас покрасили дверь. Он выпачкал руки и заскочил в туалет помыть. К гендиру Лапину^[61] на летучку опоздал на полминуты.

— Вы опоздали, — сказал генеральный генерал. — Ничего. Обойдёмся без вас.

И не пустил!

И вот теперь сидит Иван Палыч тут и несёт шелуху про собак.

Татьяна хвалится:

— А вот моя бабка псу перед едой даёт кусочек сахару. Это ему как стопочка водки для аппетита.

Почему — то с собак болтовня перешла на мужчин.

— Если во второй раз выходить замуж, — сказала одна забредшая к нам разведёнка, — так лучше за бывшего мужа. Выработался иммунитет. Знаешь, на что идёшь.

— Ой!. Мужики, как куры. Отошли от дома на 20 метров и уже ничьи! У нас поветрие. Молодожёнщики бросают жён с ходу!

К болтушникам прилип и новенький воронежский корреспондент (на практику приехал):

— Помню из детства наводнение у нас в Верхней Хаве. Я из люльки, подвешенной к крюку в потолке на верёвке, смотрел, как мать, стоя на койке, стирала мои пелёнки в воде, была в доме по колено. И последняя занятная новость. Студенты Воронежского мединститута до вокзала несли на руках профессора Бурденко. Он уезжал работать в Москву. Боялись, что не удержат его — весил же сто кило! — и обронят на твёрдый асфальт. А у них ни у кого не было соломки наготове.

Партбюро прошло. Меня не позвали пропеть на нём о моей бурной агитаторской деятельности. И к лучшему. Баба с возу, спицам легче. Врать не нужно. Совесть будет спокойней.

26 февраля

Бутылки Кербабаева

Артёмов:

— Скоро 75-летие Кербабаева, известного туркменского писателя. Мне о нём рассказывали. Приехал он в Красноводск писать новый роман. В местной гостинице дали ему люкс. С ванной. И как истинный туркмен он плевал на ванну. Он складывал в неё бутылки из-под дешёвого вина. Уже набралось полванны, когда он почему-то уехал в Ашхабад. Через некоторое время снова приехал работать над романом. Только роман он отложил. В сторону. Не до романа! Первым делом он кинулся разыскивать свои бутылки, поскольку ванна была чиста как стёклышко. Он бегал по гостинице и кричал, что его обокрали.

— Я сдала ваши бутылки, — краснея, призналась старенькая уборщица.

— И вам дали деньги?

— Рубль шестьдесят.

— И вы считаете, что это ваши деньги?

Уборщица заняла у кастелянш, слесарей. Они дали ей медяками из денег, взятых на обед. Она отдала ему медяки в банке из-под сметаны.

— Зачем даёшь банку? — накинулся почтенный Берды Мурадович на уборщицу и стал считать. — Тут не хватает 10 капек.

— А банка?

— Тогда всё в порядке.

Работа над романом была успешно продолжена.

Все слушали эту историю с омерзением.

Разгорячился Иван Павлович. Выковырнул из памяти другой случай покудрявей.

— Война. Сорок первый год. Казань. Там корреспондентом ТАССа был Князев. Звонят ему из ТАССа и просят заказать у художника Тарле статью для англо-саксонских государств. Князев объяснил художнику свою просьбу.

— Подождите, — сказал Тарле.

Ждёт Князев десять, ждёт двадцать минут.

Через полчаса вышел из соседней комнаты художник с тремя страничками самим отпечатанного текста.

Князев опешил. Никто из великих не относился к журналистам с таким уважением. Стал благодарить.

— Ну что вы, молодой человек, — сказал художник. — У меня к вам тоже просьба. Гонорар за статью, если можете, перешлите как можно скорее. Плохи у меня дела с деньгами.

— Хорошо! Обязательно!

Просьбу Тарле Князев передал в ТАСС.

Через неделю требуют заказать вторую статью. Через три дня третью… Четвертую…

— А деньги!? — взвыл Князев. — С какими глазами идти?

— Действуй! Бухгалтерия тут туго поворачивается.

Извиняется, мнётся-гнётся, а идёт к художнику.

За короткое время Тарле написал семь статей.

А денег нет как нет.

Зато пришло указание заказать восьмую статью.

Князев побежал на рынок, продал сапоги и пиджак, но принёс деньги художнику. Попросил расписку:

— У нас в ТАССе такой порядок. Расписку обязательно.

Художник и написал: я, Тарле, получил от корр. ТАСС такую-то сумму.

Князев отправил в ТАСС большое злое объяснение, прислал расписку.

После этого скандала бухгалтерия удосужилась выслать гонорар Тарле.

Эта расписка долго хранилась в ТАССе. Как дорогая реликвия войны.

Но раз Бог любит троицу, так и я уж расскажу третью историю. Самую короткую.

В войну в Куйбышеве жил Алексей Толстой. Корреспондент ТАСС обратился к нему за статьёй для заграницы.

— Я напишу. А вы три тысячи дадите? Что скажете?

Корреспондент молча бросил трубку.

Трёп стоит коромыслом.

Артёмов кричит в спину уходящему Бузулуку:

— Олег Дмитриевич! Не уходите! Я вам партию должен. — Смотрит на часы: — Подождите ровно шесть минут. В рабочее время играть в шахматы неудобно, а трепаться можно. Мы ж обмениваемся мнениями!

Сегодня Медведев в белой рубашке. Важен как покойник. Собрал летучку в редакции:

— Вчера у гендира была летучка. Много ругал он, что даём неинтересную информацию. Надо писать кроме приездов королей и их обедов. Писать о наших людях. Писать интересно, нетрафаретно. Будет нам очередная выволочка. На острый зуб Лапина попала статья Бузулука. Написана казённо. Видимо, о ней ещё будет идти речь, раз она зафиксирована. Какие вопросы?

Олег почесал затылок:

— Александр Иванович! Теперь надо готовить два варианта статьи. Статью, написанную живо, никакой министр не завизирует. Для визы — одна статья, для вестника — другая.

Медведев машет ладошкой книзу. Ну сбавь же ты глупые обороты!

— Да хорошую статью, — на подкрике выпаливает он, — ни один руководитель не откажется завизировать!

— Ну как, Александр Иванович, живо написать об активе? Это ж не актив, а матобогащение!

Попался Медведеву под горячую руку мурманский корреспондент Засухин. Засухина Медведев недолюбливает за самомнение. И, вкось отчеркнув мурманскую заметку, лепит смертный приговор:

«НИ.^[62] Написано неинтересно. Факт местного значения».

Забракованные заметки всё же выборочно просматривает Колесов. Он вернул Медведеву эту информацию. С визой «Срочно подготовить!»

Медведев и сложи лапки. Прижух на минутку. Обмозговывает, как бы всё-таки дожать засухинскую классику и заодно спасти свою марку. Командует Новикову:

— Звони в морское министерство. Законсультируй материал! Надо… Архивежливо склоняй к тому, чтоб забраковать. Ну скучно же написано! Что тут интересного? Буксир «Стерегущий» спас корабль «Черняховский». Ну и что? Его обязанность такая!

Министерство же твёрдо настаивает на публикации. И Медведев получает вторую оплеху.

Сам себя оплевал с корени до вышки!

Пишет наш началюга дубово, топорно. И требует, чтоб все так писали.

И при чём тут пустые разглагольствования о скуке письма? И какие у Медведева критерии интересного? Да и есть ли они у него?

Татьяне надоела говорилка о скуке письма. И она соскакивает на собачью стёжку:

— У нас пёс с Козловским оперы поёт. Козловский жалобно затянул а-а-а-а-а в сцене юродивого, и пёс вторит ему, подвывает… Просыпается наш Полкан по будильнику. Хоть в два, хоть в десять. Вскакивает. Морда сияет. Хвост туда-сюда, как маятник. А я не могу проснуться. У меня в шариках темно, пока кофе не выпью. Вчера я стукнула будильником об стену. Мешал спать.

— Сейчас, — бубнит Медведев, — выпускают будильник «Витязь». Никакие удары и падения ему не страшны.

27 февраля

Всеэтажный съезд

Сегодня в двенадцать общая летучка всей союзной редакции. Всеэтажный съезд!

За полчаса до летучки бледный Медведев мрачно объявляет отделу:

— Идите пить кофе. Чтоб ни с кем не было обмороков.

Татьяна подносит руку к виску:

— Стройными рядами шагаем вниз! Ой… Я жестокая курильщица с 20 летним стажем. Убиваю лошадь одним поцелуем взасос! Берегись все меня!.. Хорошо там, где меня нет. Но я уже в пути! Наверняка кофе будет или холодным, или слишком горячим. Моего раздрая буфетчице не обежать…

Я кофе не пью и иду в машбюро. У меня спешная заметка. По обычаю, я уголок раскрасил красным карандашом. Ну срочно же! Машинистки сердятся и просят не красить. Я показываю свой листок самой ретивой толстушке.

— А мы чихали! — с поклоном выпевает она. — Мы не индюшки! На красный цвет не реагируем!

— Ну и я не индюк! — пыхнул я и положил на машинку свою заметку.

Олег приобнял меня за плечо:

— Пошли к себе, старик. У них пятиминутка. Просят не стучать. Сейчас тут женщины начнут раздеваться.

В нашем отделе Ия спрашивает меня:

— Можно о лётчиках сказать — люди неземной профессии?

— Нельзя. Всё земное. Всё начинается на земле, всё уходит в землю. Даже Бог земной.

Марутов уточняет:

— И Богов много.

Ия фыркнула:

— В каждом отделе по Богу!

Артёмов сбегал в столовку. Подтягивает штанчата и трёт руки:

— Сегодня должна быть историческая летучка у нас. В развитие вчерашней летучки у Лапина, куда я не был допущен из-за опоздания на полминуты.

Народ стекается в нашу самую большую на четвёртом этаже комнату. Тут проходят все большие летучки.

Медведев сидит со мной рядом, за моим столом. За его же столом восседает сам Колесов, за новиковским — Фадеичев, докладчик, главный выпускающий на выпуске А.

— Собственно, у меня не доклад, а сообщение, — говорит Фадеичев. — 25 февраля — неприятный день. Была летучка у генерального директора об информации в печати и на радио. Плохую, сухую, пустую информацию мы даём. Не делаем обобщений. Информации недостаёт оперативности. Лапин говорил, оперируя нашими примерами. Я тоже их прочту. Автор Шаповалов, редактор Баженов. Название информации «Лицо трактора: эстетика и удобство». Автор Филипповский, редактор Василевская. В Ростове приняли к постановке оперетту «Атаманша». Читаю: «Действие происходит в донской деревне наших дней». Какие ж атаманши в наши дни?.. Мы всякую даже романтическую информацию делаем неинтересно. А мы на выпуске наступаем на горло собственной совести и выпускаем плохую информацию. Писать надо хорошо. Тогда может быть только вкусовая правка.

Даниил Смирнов:

— Нужны: персональная ответственность, график прохождения заметки. Информация должна нести нагрузку новости.

Виктор Степанов:

— Весёлая тоска. Балльные заметки — какие-то шарады. Рядом с поистине балльными вывешивать на стене в коридоре и плохие. Настенная учёба пойдёт на пользу. Из скрипача балалаечник не получится.

Анатолий Шаповалов:

— По примеру «Литературки» нужны свои «Рога и копыта». Брать быка за рога! Моя заметка неслучайно попала в обзор. Тут нюансы какие-то. Мы — фотоснимщики. Спешим — смешим! Поэтому были случаи, когда линия партии шла в одну сторону, а ТАСС выскакивал в другую. Для корреспондента ТАССа — лавочка холодного сапожника на своём уголке. Надо расширять кругозор — читать спецжурналы. Зубрить, как язык хинди. Нечего тут бэкать и мэкать. Не ломай копья там, где не сломаешь.

Дмитрий Дмитриев:

Сидя здесь, я провёл мысленный эксперимент. Мы все стали безумно азартны. Наши материалы живут в одном измерении — тридцатистрочном. Живём одним днём. ТАСС — бабочка-однодневка. Прожили день и ладно. Премии — местный колорит! — забыты. Поощрительные творческие поездки забыты.

Артёмов:

— По моим наблюдениям, в нашем коллективе мало чувствуется ответственности…

Сердитый женский голос от двери:

— А вы разве не член? Член! Ещё какой! Мы-то знаем! И у вас тоже мало!

— А кто спорит? Мало! Надо всем… Чего уговаривать друг дружку по элементарным вопросам? Раз сказать и всё! — рубнул Иван Палыч воздух. — Есть государственная дисциплина. Была технология работы над оригиналом — забросили! А зря! Товарищи! Мне не хочется приводить факты. Я среднепишущий товарищ. У меня десять-двенадцать начал статьи. Одного не бывает. Ищу… Вот и Данила Смирнов ищет. Особенно заголовки и начала должны быть отменными. А если человек раз дал халтуру, два? Скажи ему. А на третий раз посади его на летучке на место, где сидит сейчас Сергей Дмитриевич…

Ехидный смешок в разминке пробежал по комнате.

Сергей Дмитриевич Шишков, парторг, опоздал на летучку. В назидание его усадили у всех на виду, в кресле у медведевского стола. Любуйтесь!

Шишков в смятении опустил голову. Краснеет.

— Надо, — яростно жестикулируя, продолжает, заикаясь, Артёмов, — подчитывать по своей отрасли пять-шесть журналов!

Лукавая реплика с места:

— Говорите точнее. Пять или шесть? Какая точная установка?

Иван Павлович обиделся. Махнул растопыренной пятернёй и сел.

Солидный Борис Лукьянов, заведующий редакцией международных связей, был подчёркнуто конкретен:

— Раз решили делать Октябрьскую революцию у себя, то её надо делать и на местах. В агентствах республик и среди собкоров. Пусть знают, чего от них хотим. Они-то основной поставщик информации. И если они будут идти всё той же старой дорожкой, то мы ничего не сделаем.

Ставропольский корреспондент Мищенко был категоричен:

— Товарищи! Бить нас надо! И крепко! Это мы даём вам плохие заметки. Так и вас надо бить. Вы потеряли с нами связь. Обзоры — лазейки для оправдания ТАССа перед корреспондентами — нам не нужны. Они раздражают, отбивают охоту писать. И совсем зря отменили похоронки, ответы на забракованные материалы. То хоть знаешь, что с твоей заметкой. А сейчас посылаешь, как в пропасть. Вот Медведев забраковал мою заметку о кинескопах для цветного телевидения. Требовал написать, какая разница между обычным и цветным кинескопом. Кому это интересно? Кто знает разницу? Вот вы знаете? — Мищенко положил руку на плечо соседа.

— Знаю! — ответил сосед. — Разница в цене.

Тут вскочил Медведев:

— Ты даже по телефону не смог внятно сказать!

— А что переливать из пустого в порожнее? Я в «Правду» послал ту заметку и её дали! А Медведев говорит: «Правда» для нас не пример!» А кто ж тогда пример? Многотиражка «Тассовец»?

Медведев на нервах:

— Непонятные заметки будем браковать! Жёстко будем подходить к информации. Наши устои при отборе информации непоколебимы!

Светлана Бахметьева:

— Я тринадцать лет в газетах. Мне абсолютно непонятно, как тут получается. Где это видано? Журналист за журналиста переписывает все информации. В газете можно переписать за читателя. А тут же… Квалифицированные журналисты на местах, такие же, как и мы, а что они присылают?

Реплика откуда-то справа:

— Об этом хорошо расскажут корзины и папки отсева.

Ничего интересного не сказал в заключительном слове Колесов. Всё те же горячие призывы писать живо, интересно, давать постоянно оперативную информацию.

— Сначала, — добавил он, — на меня давили авторитеты. «Статью читал тот-то. Разрешает к печати только в таком виде». Просмотреть ответственным товарищам давайте и не связывайте себя обещаниями. За семь лет в «Правде» редакционные статьи читали секретари ЦК, на гранках делали свои поправки. Но мы слепо их не переписывали. Редактировали. Повторюсь. Да, писать надо интересно. Если материалы и впредь будут писаться в лучших, — он кисло усмехнулся, — тассовских традициях, будем бросать их в корзину.

Шёпот за спиной:

— Тайком убрать из ТАССа все корзины!

28 февраля,

Получка

— Александр Иванович, весенняя ярмарка в Лейпциге открывается второго марта. Вы едете?

— Так точно, Таня! Только открытие ярмарки задержат, пока не оформят мои документы.

Зазвонил телефон. Александр Иванович снял трубку, немного послушал и, морщась, прикрыл трубку ладонью:

— Володь, поговори с ним. Это Рогинский. Я не могу. Я с ним говорил, объяснял, почему забраковали. А он «Ну, мне 58 лет и слушать я не желаю!»

Татьяна услужливо подпела:

— О! Этот гусь лапчатый готовится к большой пенсии. Дуется изо всех сил. Гонит нам всю тягомотину, пустые семечки.^[63]

— Дела плохи, — говорит Новиков в трубку. — Была летучка. Запретили переписывать за вас, за корреспондентов. Одну вашу заметку переписывают трое! Получается коллективное творчество. Больше этого не будет. Надо вкусно подавать информацию. А то суконным, тоскливым языком пишете.

Татьяна спокойно понесла на выпуск А отредактированную заметку, а вернулась бегом. Вся гневом пылает.

— Александр Иванович! Это убиться! — шумит она. — На выпуске отметили двухбаллкой и вывесили на доску лучших зыкинскую халтуру «Кто придумал колесо?»! Ну как это понимать? Дикую халтуру подсунул нам этот Зыков. Я сидела, сидела… Всё облизывала, облизывала! И на! На доске лучших наш Зыков! Не-ет! Я категорически против!

Медведев робковато машет ладошкой книзу. Мол, сбрасывай обороты, сбрасывай:

— Так прямо выступать нельзя. Это ж бунт на тассовском корабле! А мне ещё надо подписаться под двухбалльным решением…

— И неужели вы его подпишете?

— Не знаю… Как верхи…

— За верхи не переживайте. Я уже Краевского дожала! Убедила, что халтуру поощрять нельзя.

— Ну, это уже лучше.

Сегодня получка.

Бузулук сияет:

— Саша Петрухин не удержался на волне. В прошлую получку он на рубль меня обогнал. А сейчас у меня гонореи 69, а у него 39. Ну ладно. Запишу это в свой актив. И на закуску выдаю занятную байку. У пасечника медведь воровал мёд. Пасечник вырыл яму, замаскировал ветками. Медведь долго не появлялся, пасечник забыл думать о нём. По забывчивости пасечник сам ввалился в ту яму. Не может выкарабкаться. Скоро туда попал и медведь. Медведь лизнул раз пасечника, сморщился, но драть не стал. Невкусный дядька! Медведь прыгнул ему на плечи и выскочил из ямы. Потом бросил в яму бревно и палку. Пасечник вылез. Терзает его совесть: «Хотел мишке плохое сделать, а он меня выручил!»

После обеда Василевская выдаёт в нашей комнате зарплату. Рядом сидит Хромова, собирает по рублю для чёрной кассы. Умасливает заплатить Чантурию.

Галантный грузин выдал пока ей лестный комплимент:

— Посмотрит — рублём подарит!

— Так давай!

— Что?

— Назад давай подарок. Рубль!

1 марта, суббота

Радиопередача о Верстовском.

Заходили чарочки по столику,

Заплясали молодцы по горенке…

Русь…

Наворачиваются слёзы…

Весна.

У меня брюки у карманов поистрепались в лохмотья.

Еду в ГУМ. Куплю ткани на брюки. Пошить дешевле, чем купить готовые.

2 марта, воскресенье

Денисович

Дежурю на выпуске А с милым Александром Борисовичем Денисовичем.

Дежурить с ним легко, приятно. Он прост, нечванлив, неспесив. У него нет этих глупых качеств самовлюблённости и самовозвеличения, без которых немыслим ни один средней руки тассовец.

Он даёт мне заметку из Рязани «Молодёжь и клубы»:

— Сделайте её в свете последних веяний. Фразы делайте проще, чётче, человечнее. Тут автор перечисляет доклады. Не делайте этого. Кавычки уберите. Скажите, что обсуждались такие-то важные проблемы. Не спешите. Время есть. Подумайте.

Вслед за рязанской я выправил луганскую информашку.

А одесскую заметку «Славная дочь Франции» я озаглавил «Цветы на могиле Жанны Лябурб» (к 50-летию её расстрела).

— А почему вы переиграли заголовок?

— Слишком суховат… Да ещё и проверить надо насчёт дочери.

— Верно. Сверьте, называет ли энциклопедия её дочерью Франции.

Мои опасения оказались не напрасными.

Александр Борисович пожал мне руку:

— Благодарствую! Вы спасли нас от такого ляпа…

Уже три.

— Вам не хочется поесть? — спрашивает Александр Борисович.

— Не прочь.

— Сходите вы поешьте, а потом схожу я.

Дело к вечеру. Поток информаций мелеет.

Можно расслабиться.

Мне лестно, что со мной он держится на равных.

— Ка-ак время всё стирает, — вздыхает он. — Еду вчера с женой на такси. Вышли. Навстречу идёт Молотов с супругой. Я хорошо его знаю. Я в Монголии семь лет был корреспондентом. Там сталкивался с ним и по работе, и по партийным делам. Идёт… Никто его не видит. Не замечает… А прежде какой был вокруг его имени ажиотаж! Время всему положило конец. Мне кажется, слишком круто с ним поступили. У всех бывают ошибки. А у нас р-раз! — он резко провёл рукой в воздухе две линии крест-накрест, — и перечеркнули всего человека…

Александр Борисович — филателист. У него уйма марок. Есть люди, у которых по тридцать тысяч марок. Бизнес делают на марках. У Александра Борисовича скопилось много монгольских марок. По государственной цене продал одному дельцу. Тот их, наверное, перепродавал.

По кремлёвской вертушке звонят из ЦК.

— Да, — отвечает Александр Борисович, — материал я прочёл. Давайте подумаем над заголовком. Под «Заявление ТАСС» этот материал не совсем идёт. Мелковат. «Серьёзное предупреждение»? Пожалуй, пойдёт… А-а-а… Да, да… Нет! Получится, как у китайцев. Согласен, это не заголовок. «Заявление советского контролёра»? Хорошо. Остановимся на этом… Да, информация «Чехословацкий гость в Москве» о секретаре КПЧ Йозефе Компны уже готова. Пошла по свету.

Интересна эта комната.

Сюда бегут со всей земли новости, отсюда они идут по свету. И всё так просто, спокойно, обыденно.

Здесь восемь телефонов-агрегатов, рация, двое часов на стене и штамп-часы для отметки времени на оригиналах, которые идут в технику.

Часы и карты — вот что особенно бросается в глаза.

Карты во всех комнатах. Только в одной нашей комнате пять. Всего же на нашем этаже около семидесяти!

Часы — всюду! Во всех комнатах, в коридоре, в столовой, в гардеробе! Время всему голова!

Обилие часов подчёркивает, как дорого тут время. Ведь время — деньги!

В ТАССе около 150 настенных часов.

Толкуем о последних шатаниях на лапинском Олимпе.

— Конечно, писать хорошо надо, — говорит Александр Борисович. — Сейчас главное… После всех этих веяний не перегнуть бы палку. Команда Лапина — разогнать людей. Только гении сразу не придут. Надо спокойно вести дело на улучшение. А пока под маркой улучшения летит в корзину всё!

Дали газетам первую поправку за сегодня:

«Не Баренцово море, а Белое».

И тишина.

— Вам бы не хотелось домой? — спрашивает Александр Борисович.

— Смотрите…

— Ничего особого не ожидается. Идите.

— Спасибо. Всего Вам наидоброго, Александр Борисович!

3 марта, понедельник

Жизнь — дешёвый мадригал

Проснулся в 8.20.

Проспал. Ужас!

Рысцой к электричке.

Ничего, утешаю себя. Всё обойдётся. Медведев-то в Лейпциге. Вчера ж он ярмарку открывал!

Открываю я дверь своей комнаты — на месте Медведев! В белой рубахе. Нарядный, как покойник.

Я зачем-то пригнулся и шмыг к своему столу.

Боюсь поднять глаза.

Ия уныло брякает:

— Александр Иванович, а вы не уехали?

— А вы не видите, что я здесь? — зло резнул Медведев. — Не оформил вовремя бумаги.

Татьяна с дежурным сочувствием:

— Бедненький! Сколько вы мук хлебнули, собирая те бумаги! Только из-за этого следовало бы вас пустить!

— Удивляюсь, — бормочет Медведев. — Вчера сообщили, что приехало в Лейпциг тыщу шестьсот гавриков. Где их разместили?

Никто в комнате не знал, где ж разместили вчера лейпцигских гостей. Молчат.

В паузу Татьяна впихивает своё:

— Только надела новый чулок… Уже поехал… Вчера матушка вернулась из Чехословакии. Жгутся со страшной силой. Шла по улице, видела самосожжение. В торгпредстве пели русские песни. Пришли две чешки с детьми. Их считают коллаборационистами. Они помогали русским! Одна работает в типографии «Руде право». Ей платят меньше, чем остальным за то, что её муж показал русским, как проехать. Советских работников торгпредства сажали в танки и те показывали нужные объекты. Все указатели всюду сорваны. В магазинах русским не хотят продавать. Матушку таскали по приёмам и ужинам. Она почти и не ела одна. Купила мне джинсовое платье, а Юрке куртку.

Ия громко чихнула.

— Сто тысяч вам на мелкие расходы! — великодушно не пожалел ей Артёмов.

Глядя на Ию, Бузулук вшёпот процедил:

— Ох и крутой бампер! Рвани такую — в лохматке ветер, в поле дым будет стоять!

Надвигается Восьмое марта. Мне, профоргу, велено собрать со всех мужчин по рублю. На цветы, на подарки женщинам. Сегодня хотел обчистить Ульянова. Говорю:

— По случаю Восьмого мне приказано вас обворовать. Всего на один рубль.

— Не могу. Я же внештатный!

— Но женщин вы любите штатно.

— Нет, нет.

— Не отказывайте.

— Что вы! Что вы!

Дело к шести. Жуткое оживление. Все собираются по коням. И лететь по домам. Пожалуй, самое главное событие, для которого и приходили сюда утром. Лисин весь день читал «Морнинг стар». Теперь радостно заворачивает очки в тряпочку и прячет в карман. Татьяна тоскливо переобувается:

— Что была сегодня на работе, что не была… Всё равно. Сидела бездельничала. Правда, только подсчитала, сколько стоит наша кооперативная квартира. 5780 рублей! Две четыреста мы уже заплатили.

Похвалился и я:

— А я, Тань, открыл сегодня жуткое дело. За пять месяцев в ТАССе я протёр двое штанов. А раньше одни носил целых пять лет!

Уже шесть ноль пять. Комната пуста. Задержался лишь Саша, чтобы сказать своей пионерке, старше которой двое, последнюю фразу:

— Я пишу, чтоб мы ели не только чёрный хлеб.

Ушёл и Саша.

Шесть ноль восемь.

Что б ещё написать? Слава Богу, дневник спасает меня на работе. Может, что из него когда-нибудь пригодится. Может, начать мне исследование «Что делать, когда нечего делать в рабочее время?»

Я сегодня впервые опоздал на десять минут. Я честно хочу пересидеть их. И я добросовестно пересидел.

Я вышел из своей комнаты ровно в шесть десять. Аут.

Вышел, мурлыча прилипчивый мотив:

— И никто не узнает, где могилка моя…

Дома меня встретил Анохин весёлой напевкой под гитару:

— Жизнь — дешёвый мадригал…

Кончив петь, он влюбовинку уставился на гитару.

— Если б ты, пан Анатоль, знал, что это была за гитара! Кто-то кого-то стукнул ею по черепу и выбросил. Я шёл по Домниковке. Подобрал. Отладил. Подарю сынашу Володьке. Пусть играет. Отдал ему контрабас, принёс из Большого, где когда-то я служил…

На Анохине модняцкая шляпа кавказца Ушанги, квартирничал тут когда-то. В подарок отдал эту шляпу.

Николай Григорьевич навеселе.

Сегодня у него получка.

— Николай Григорьевич! Не знаете, кто сошьёт мне брюки?

— Если пойдёшь по моей стезе, то тебе повезёт. У меня есть знакомый старичина. Сошьёт.

— Когда вы подшофе, вы говорите лишнее.

— Может быть. Язык — это дебаты… Я хотел сделать скульптуру… Голову отца из груши. А Лидка оторвала. Она ни музыку, ни скульптуру не любит… Хочешь семечки? От сибирской язвы помогают. Грызть нечем, зубов нэма, а ощущение есть. Аж слюна бежит, как у подопытной собаки Павлова в Рязани… Мне б ещё лет пятнадцать… Я б много великого сделал. Но эта лягуха степная помешала. Если б она росла в городе, развитая б была… Я пытался прожить почестнее. Пять раз приходилось менять операции. А всё пишется, отмечается в трудовой книге. Мне надо в депо, шлак на дом привезти. Надо подремонтировать. Чтоб было как раньше. Царские перегородки с инкрустацией… Иэх! — и его снова снесло на пение под стон гитары:

— Я ж тэбэ, милая, аж до хатыночки

Сам на руках донесу…

— Скучно меня слушать? Вот тебе анекдот. Пушкин со сцены говорит: «Дарю ослиную голову». Из зала голос: «Сам останешься с чем?» — «Сам останусь со своей». — «Ты только сейчас дарился ею!»

— Если описать мою жизнь… моих родителей… Мать заставляла нас, детей, молиться. А мы… На Пасху… Залезали у церкви на деревья, разоряли гнёзда, бросали удочки на пасхи, которые приносили святить, и фюить между ног. Мать вышла со всенощной на Пасху и прямо в агитпункт — он напротив церкви — и запела:

— Не нужно нам попов,

Подавай нам Ленина!

Потом снова вернулась в церковь и молилась всю ночь.

Пришёл Гуркин с новым квартирантом. Спрашивают:

— Сколько здесь ночуют?

— Сколько соберутся! Вот такой у нас балет «Бахчисарайский водопровод»! — отвечает Анохин. — Проходите. Не мешайте нам гонять мульку…

Ребята ушли. Анохин хвалится:

— Купил бабе рейтузы за четыре пятьдесят. Праздник же на носу! Глянь!

— Господи! Неужели у неё такая огромная империя!?

— Ещё б мала не была! Хотя… Взял пятьдесят шестой размер, — Анохин развесил их перед своей грудью.

— Как вы с нею справляетесь? Как вы, хвала и гордость наша, там доказываете свою правоту?

— Да уж держим мужескую марку отличично! Претензий не поступало ни в устном, ни в письменном виде.

4 марта

Явились строем, но без песни

9.00.

Татьяна, я и Новиков одновременно вошли в кабинет.

Татьяна ликующе докладывает:

— Во, Александр Иванович! Мы явились строем!

— А почему без песни? — на улыбке выговаривает Медведев.

— Сегодня к концу рабочего дня мы прорепетируем, а завтра — с песней!

Со своей просьбушкой подтирается к Медведеву безмужняя лиса Ия:

— Александр Иванович! Люся Ермакова девочку родила. Можно, я завтра к ней съезжу?

— Всегда пожалуйста.

Татьяна хмыкнула:

— Ну Люська и уткнула! Не оправдала надежд. Ходила такая круглая, смешная. По крайней мере, двойню собиралась родить.

Лисин со своей печалью:

— Свежо. Может, закроем форточку?

Новиков тут же закрывает со словами:

— Идя навстречу законным пожеланиям трудящихся…

Медведев просматривает стопку газет. Всё больше мрачнеет:

— Это безобразие! Сегодня все тассовцы в «Правде»! И Попов из Харькова, и Поринг из Чимкента, и Гайдай из Иркутска! Форменное безобразие! Пойду доложу Колесову. Нам не пишут, а в «Правду»!

— Заодно доложите и о похоронке Засухина! — лукавый Новиков потряс над головой заметкой. — Вчера перед уходом вы дали команду позвонить в Мурманск, в морской порт, о «Стерегущем»… Вы сказали: «Неужели мы ничего не найдём, чтоб забраковать заметку Засухина?»

— Ну-ну!

— Накрылся Засухин! Накопал я вам полную баночку криминала. «Стерегущий» вернулся из плавания 26 января. А Засухин сообщил об этом лишь 20 февраля. Почти с месячным опозданием!

Медведев в довольстве потирает руки:

— Спасибо, Володь! А то я забраковал, а Колесов вернул с визой «Срочно подготовить!» Вот я ему и ткну в нос! К чёрту! Давать старьё! На смех!? Топтать себя в позор!?

Довольный Медведев уходит.

Вскакивает Ия:

— Слушайте последнее сообщение ТАСС! Последнее сообщение ТАСС! Звонила я Люсе. Всё хорошо. Девочка весит три двести, рост пятьдесят два!

— Ого! — Татьяна стукнула обоими кулаками по столу. — Это ж пол-Люськи! Ну замахнулась мать!

Олег похлопал в ладоши:

— С первого предъявления такой подарок! А ты, Танёк, чего тянешь?

Татьяна тускнеет и опускает голову:

— Ну, Олежек, ты полный чайник… Если бы всё зависело только от меня… Ну… Надеемся… Вчера Юрка подарил поднос. Это к Восьмому марта и ко дню моего рождения. Я родилась 15 марта. В Татьянин день. А четырнадцатого был Евдокиев день. Если в Евдокиев день курочка напьётся из лужи, будет хорошее лето. Будем надеяться на хорошее…

Вечером Анохин вернулся поздно.

— Всё! — задумчиво вздохнул он. — Был дома. За субботу отгуливал. Пошёл в магазин. Подходит незнакомая баба. Заговаривает. Я её спрашиваю: «Откуда вы меня знаете?» — «Я всех бусиновских знаю. Пойдёмте домой». Оказывается, это была контролёриха по счётчикам. И фамилия у неё ух-ух! Бийсябога! Без вздрога не скажешь. Проверила мой счётчик и говорит: «Мы вас два с половиной года разыскиваем. Никак не застанем дома…» Я кручу свои педали, кидаю ей на ушки лапшичку: «Понимаете, я всё время в командировках» — «Надо вам сменить счётчик». — «Надо», — говорю. А сам думаю: попробуй застань меня теперь дома до конца 2000 года. Составили акт. И тут она сорвала со счётчика пломбу. «Кто вы такая, что всё тут рвёте?» — «Контролёр Могэса». — «Чего рвать? Я за два года заплатил 28 рублей. Наверняка десятку переплатил». — Она пошла считать все лампочки. Я её обогнал, влетел в твою комнату, на всю двинул приёмник. Первый концерт Рахманинова! На твою плитку швырнул своё красное одеяло. «Извините, холостяк! Кавардак здесь такой. Заходите, пожалуйста». Заглянула, но войти побоялась. Записала: четыре лампочки, приёмник «Москвич». Теперь буду платить по четыре копейки за киловатт. Акт я не подписал. Написала на акте: абонент отказался подписать акт. Вот растяпа! И дёрнул же меня леший — красноплеший сунуться в магазин! Теперь надо экономить.

— Ну, вырубите мою плитку под столом.

Мы выключили свет и легли.

Анохин ворочается.

— Вы, Николай Григорьевич, тише говорите. Всё меньше накрутит. Вы мне нравитесь. Ну как это баба вас накрыла?

— Зато два года за мной скакала по долинам и по взгорьям. Как белой армии оплот.

5 марта

Накануне праздника

Утром я просыпаюсь и вижу на кухне свет.

Выговариваю Анохину:

— Что вы делаете? На кухне свет!

— Это я оставил. Дневной мало нагорает. Вставал ночью попить.

В семь я отдаю ему честь на кухне. Он чинно кланяется:

— Здрасьте…

И мы разом посмотрели на тарахтящий счётчик и засмеялись.

— Остановить врагов, идущих белым крестом^[64] на Москву! — крикнул я.

— Пусть месячишко побалуется. Там разберёмся.

Бегу на работу.

В коричневом почтовом ящике на входной двери открытка:

Райветнадзор предлагает доставить имеющуюся у вас собаку на сборный пункт д. Бусиново у школы для ветосмотра и прививок 9 марта. За недоставку собаки будете подвергнуты штрафу до 10 руб.

Я отдал Анохину открытку. Он почесал за ухом:

— А какую именно вести? У меня их две. Трезориха и Лидия Кирилловна.

Мы пошли к электричке.

Над ручьём из ТЭЦ пар. Сквозь него виден красный диск солнца.

Я шёл на электричке и думал об Анохине.

Он мне симпатичен.

Даю точную дату нашего знакомства. В 8 часов 00 минут 5 марта 1968 года нашей эры я впервые увидел этого непричёсанного, сумбурного, шального путаника. А что если о нём написать? Жизнь не топчётся на месте. Ежегодно в Москве рождается 60 тысяч человек, умирает 11 тысяч. И никакого намёка на вечность.

В конторе собирают подписи под поздравлением с рождением дочери Ермаковой.

— Я, — рапортует Татьяна, — расписалась и приписала: я следующая!

До обеда Ия как агитаторша побыла у своих избирателей, сверила списки, по нечаянности сделала доброе дело — благополучно разняла дерущихся мужа с женой и теперь целиком занята поездкой к Ермаковой.

— Нинок! — кричала Ия по телефону. — В месткоме отстегнули мне для посещения три рубля. Я дипломатически сказала, что скоро 8 Марта. Дайте больше. Дали пятёрку. Купим в больницу цветов!

Медведев прочитал рижскую заметку. Редактировала Татьяна. Он и спрашивает её:

— Что это за ручка с подсветом?

— А в темноте писать.

Он дубовато уставился на неё:

— Зачем? Я никогда в темноте не пишу.

— Ну на вокзале там… Записать телефон, адрес. Предназначена для милиционеров, моряков.

— На всех вокзалах везде свет! — давит он своё. — Ручка с подсветом… Гм… Так можно сделать шариковую ручку с автомобильным гудком. Забракую я эту заметку. Ладно?

Это медведевская «изюминка»: на всякий случай заручиться согласием.

Уходя обедать, он говорит всей комнате:

— Я пойду пообедаю. Ладно?

И все, кто есть в наличии, — я, Ия, Татьяна, дорогой Владимир Ильич — киваем в унисон:

— Можно!

Заказывая по телефону корреспонденту материал, обязательно добавит:

— Сделайте так. Ладно?

Сейчас он уходит на планёрку и говорит всем:

— Я пойду на планёрку. Ладно?

Конечно, мы великодушно его отпускаем и гремим хором:

— Ладно!!!

Все рады нежданной отдушине. Начальства нет!

Татьяна хвалится:

— Я стрельнула птичку^[65] и теперь могу пойти спокойно постучать по лёгким!^[66] — и важно, с достоинством удаляется за дверь.

Я достаю из ящичка стола дневник.

Накурившись, Татьяна заказывает Ригу. Надо спасать заметку про ручку с подсветкой. Может, удастся узнать что-нибудь интересненькое, что обломит медведевское желание забраковать.

Ищут дежурного на выпуск в день 8 Марта.

Бузулук обречённо:

— Александр Иванович, так вы меня восжаждали запихнуть на выпуск?

— А ты что? Против? Ты ж в соседней комнате проявил ценную инициативу.

— Да… Было… Беляев посадил напротив и говорит: только ты можешь редактировать и сидеть на месте девочки на побегушках.

— Вот иди и посиди на 8 Марта в роли примерной девушки.

— Будь бдителен! — предупреждает Петрухин. — Не поддавайся на провокации, когда пьяные мужики начнут тебя лапать по случаю праздника.

Тут появилась на пороге девочка-курьер:

— Александр Иванович! Вас вызывает Лапин.

— А вы не ошиблись?

Бледнея, он торопливо уходит.

И скоро возвращается в сияющем нимбе:

— Ну! Я пойду на повышение. Дал команду написать в доклад три страницы. Бегу в библиотеку.

— Будьте внимательны, — подсказывает Татьяна.

— Да! А то — вниз!

— Типун вам на язык! — вдогонку кидает ему Татьяна.

Без начальства чего не посплетничать? И Владимир Ильич говорит Татьяне:

— Таня! Ты чего так низко наклоняешься, когда пишешь?

— Я не близорукая. Просто привыкла. Я всю жизнь была каланчой. А парты после войны были все маленькие. Знаешь… У меня один глаз ленивый. Врачи советуют при чтении трудолюбивый глаз закрывать. Пусть ленивый работает.

Сегодня в редакции занятие по политэкономии.

— Кто выступает? — спрашивает руководительница семинара.

Ия шёпотом произнесла мою фамилию.

Я встал и сказал:

— Как подсказывают, я.

— Ваша фамилия?

Называю.

Бузулук поясняет:

— Солженицын в местных условиях.

Рассказал я заданное и покаялся:

— Вот и всё, что у меня удержалось.

Раскипелся Даниил Смирнов. Пристаёт с вопросом:

— Что такое фабричная цена?

— Нет такой цены.

— Как нет?

Данила вскакивает, размахивает ручонками. Доказывая своё, он в экстазе медленно продвигается вперёд. Все дружно отгоняют его назад. Бузулук тянет за пиджак сзади. Через минуту он заметно продвигается к столу преподавательницы, выкинув руку вперёд. Как Ленин.

Преподавательница тоже вскипает, выходит из-за стола навстречу ему, жестикулируя.

— Данька! Чего ты хочешь? — допытывается экономический наш обозреватель Артёмов. — Мы тебя не понимаем!

— Это вовсе не значит, что вы правы. Да я пойду принесу всем вам учебник по экономии! — выпаливает Даниил и убегает из комнаты.

Медведев вяло махнул ладошкой:

— Ему нужны фокусы.

— Путается в терминах, — говорит преподавательница.

— И вообще он ничего не знает! — выносит приговор Артёмов.

Вернулся Данила. Бухтит с Бузулуком.

— Молчите! — кидает им Медведев. — Или уходите. Не мешайте. Никто вас не держит. Тоже умники!

Преподавательница объясняет дальше. В её выступлении мелькают слова «Как правильно сказал Санжаровский». Видали! Она говорит, стоя и жестикулируя. Солнце подсвечивает её сбоку. Хор-роша златокудрая бестия! Кандидат наук. Нет и тридцати.

Данила торжественно поднёс ей книгу.

— Мой вопрос, — говорит Артёмов, — исчерпает и его. Он что-то бекает.

— Вы хотели это сказать?

— Да! Да! Да!

Впечатление такое, что он совсем не это хотел сказать, если вообще ничего.

— Что такое цена предприятия? — по-новой цепляется Данила.

— Это даже товарищ Санжаровсий говорил!

— Мне не надо объяснять. Только скажите, есть ли разница между оптовой ценой и ценой предприятия? Это я хорошо знаю. Экзамен сдал!

— У вас немножко терминология, — возражает преподавательница. — Это ж цена предприятия. Слово оптовая просто опущено.

— Ясно, конечно…

— А чего ж голову морочишь?

— Будь карта, я б показал, где Москва.

— Карта на стене. От тебя на расстоянии вытянутой руки. Показывай!

— Цена предприятия, его плановая стоимость плюс чистый доход. Стоп, стоп, стоп! Выслушайте меня!

Артёмов возмущённо:

— Надо ж слушать руководителя. У него просто заскок.

— Я убеждён, я прав! — тянет свой возок Даниил. — Поэтому я спорю отчаянно. А вы, Александр Иванович, не кричите. В этом вопросе я знаю больше вас.

Преподавательница и Данила сошлись.

Галдёж кипит жуткий.

— Нет! — философски заключает Бузулук. — Им надо ночку переспать вместе, тогда они поймут друг друга.

6 марта

Владимир Ильич интеллигентно чихнул.

— Будь здоров! — гаркнула Татьяна.

— Постараюсь! — скромно, как-то неуверенно пообещал Владимир Ильич.

Медведев, шурша свежими газетами, хмыкнул:

— Я о вчерашнем споре на занятии. Ой и народ! Ну говори ж ты прямо, без орнаментов. Так нет! Вобьют человеку в голову, что он талант. А он ограниченный человек. Как сотрудник посредственный. Зато глотка лужёная.

— Как у меня, — подхватывает Татьяна. — Восьмого марта я встану на капремонт. У меня болит шея и коленку зашибла… А ты, — крутнулась она ко мне, — готовься нас поздравлять. Завтра будешь вести книгу. А мы завьём горе верёвочкой собаки Микки. Когда она болела, мать приносила траву, на которую писали другие собаки. Клала в коридоре, подводила к ней и тыкала носом. Понюхай и догадаешься, что там… Не додула. А как увидит в руках чемодан, начинает скулить. Мать уезжает! Мать никогда не оставляла собаку. Собака даже в туалет заходит и ждёт.

— А у нас, — хвалится Ия, — кот в раковину ходил. Учёный… Обедаешь… Ляжет вокруг шеи, как живой воротник. Конечно, это не соболь — таёжный бриллиант. Да всё же… Приятно… Жалко. Печально кончил. Погнался за птичкой, прыгнул в окно и разбился с четвёртого этажа.

— А у нас в Гурьеве был кот-математик. С математическим складом ума. С математической точностью прыгал с перил на крышу соседнего дома. Кот встречал и провожал мать до электрички, когда мы жили на даче. Тюлька — плебейский кот. Хвост голый. Сосиской.

— Между прочим, Тань, — говорит Ия, — ты особо-то не обнимайся с котами. Только что вот узнала, — потрясла газетой. — Ученые предупреждают, что, — читает из газеты, — «кошатникам не стоит брать на руки своих питомцев и обнимать их, так как в этом случае велик риск получить царапину от животного, а это, в свою очередь, создаёт опасность занести в организм бактерию Бартонелла, ответственную за развитие серьёзной болезни кошачья лихорадка. Несмотря на то, что случаи кошачьей лихорадки стали редки, последствия болезни слишком серьёзны, чтобы пренебрегать риском. У заболевших могут отмечаться проблемы с сердцем и опухоли головного мозга, способные привести к смерти».

Татьяна отмахнулась:

— Читай больше — быстрей помрёшь! У меня знакомый из Питера весёлый номер кинул. Решил проверить, сколько сможет пройти за день. За двадцать два часа прошёл без остановки сто километров! И котов не обнимал, и чуть не помер. От усталости… Ну закругляемся с трёпом. Хватит кобениться накануне 8 Марта. Пойду расширять сосуды. Трахну кофейку.

Возвращается она уже с расширенными сосудами и слышит, как Медведев говорит Артёмову:

— Иван Павлович! Тебя свистали на пятый этаж.

Татьяна спросила:

— Александр Иванович! А мне не звонил чёрный полковник?

— Это кто же?

— Так называемый муж.

— Пока нет.

— Странно. Обычно он звонит к концу рабочего дня.

7 марта, пятница

Женщины, идите домой. Готовьте!

Парторг Шишков с утреца пораньше прибежал ко мне с вопросом:

— Толя, как дела?

— На пределе.

— Ты хотел сказать, на прицеле?

— На предельном прицеле.

— Так все избиратели у тебя, агитатор, отметились?

— Все. Кроме замминистра Муратова.

— Смело дожимай и этого Муму. Позвони ему и припугни, что в партком министерства выдашь звонок. Сразу на пузе приползёт, отметится. Или, на крайний случай, сам отметь его и забудь. В принципе всё у тебя пучком. Я спокоен.

Входит Беляев, широко раскинув руки, и поёт:

— Медведев, спорить я не стану.

Безумно я люблю Татьяну!

— Пожалуйста, пожалуйста! — кивает Медведев. — Я не возражаю.

Татьяна тут и подсуетись:

— Александр Иванович! А вы нас поздравлять будете?

— Только Восьмого.

— У вас же нет дома телефона. А вы досрочно.

— Досрочно нельзя.

Татьяна тускнеет.

Влетает уже слегка хваченый Бузулук:

— Братове! Слушают все! Сообщение ТАСС на злобу родного денёчка. Мужики на работе думали, что подарить дамам на 8 Марта. Решили подарить косметику. Деньги выделили по статье «Ремонт фасада и вывески». Главбух подписала.

Татьяна оживилась:

— Слава Богу! Хоть в анекдотах думают о женщинах. В продолжение темы я на тему своей вывески:^[67]

— Я типичный чайник. Крашу я свои брови, крашу. И замечаю, что они с месяц уже не красятся. Что за чёрт! Оказывается, весь тюбик выжала и чёрным дном просто водила по бровям. Вот типичный чайник!

Зазвонил у неё телефон.

Она радостно схватила рубку. Заулыбалась.

Наверное, звонил её чёрный полковник.

— Спасибо! — гремит она в трубку. — Хоть ты поздравил! А то наши мужчины не могут поздравить двух женщин… Вот весело будет. Могут из кооператива погнать. В новом том доме третий лифт собираются делать. Как раз где наша квартира. Мы уже за лифт доплатили… Баба Вера смертной ненавистью меня не выносит, Лёва. Ты б помог мне перевести. Я перевела три четверти книги про художника с английского. Сложный текст. Кошмарная жуткость… Ой, я обсопливилась в честь праздничка. Через три года я приглашаю тебя в Давыдково на новоселье. Спятил приятель на почве учёбы…

Татьяна кладёт трубку. Довольно потирает руки:

— То никто у нас… А то сразу двое поздравили. И полковник, и приятель его.

Вчера я вёл книгу учёта. И сегодня веду я. По случаю 8 Марта.

Обиженная на мужчин нашей комнаты Татьяна забирает у меня книгу и поверх сегодняшней даты написала:

С праздником 8 Марта, дорогие мужчины РПЭИ!

Она старательно подчёркивала своё поздравление чёрной волнистой чертой и не заметила, как к ней подошёл Чантурия, положил ей на стол по две плитки шоколада «Алёнка» и «Сливочный». Она увидела его, когда он подходил уже к столу Ии. Тут в комнату входит принаряженный, в чёрном костюме красавец Серов, председатель месткома, и возлагает Татьяне на плитки маленький букетик подснежников.

— Маменька! Что происходит!? — поражается Татьяна. — Наши тассовские мужичары способны исправиться!?

Она горделиво ставит свой букетик в стакан с водой.

— Тань, дай нюхнуть, — шепнул я.

— На! Нюхай! Не жалко.

— Подснежники пахнут первой весенней травкой.

В полдень стало известно, что китайцы избили наших корреспондентов. Поступило распоряжение широко освещать митинги протеста. Медведев и Ия звонят на заводы, заказывают материалы.

Многие предприятия проводят митинги у китайского посольства.

Лисин хочет пойти на митинг.

— Что, — осаживает его Медведев, — хочешь разбить лишнее окно?

— Зачем? Всё равно потом нашим придётся вставлять.

Татьяна хотела куда-то позвонить. Телефон не работает.

— Телефон удох, — вздыхает Татьяна.

Она смотрит, как пишу я дневник, прикрывая его от неё ладошкой:

— Пишет, пишет король прусский… Чего строчишь? Дневник или роман?

— Роман.

— Молодец. А меня б на роман не хватило… О чём роман?

— Секрет.

— А ты шепни мне на ушко, и всем базаром мы надёжно сохраним твой секрет.

— Спасибо за базарное секретохранилище. Я как-нибудь сам. И точку на этом поставим.

Входит Артёмов.

— О! — вскинула руку Татьяна. — Вы меня и выручите! Иван Павлович, женщине выдать спичку можете?

— Почему же нет…

Татьяна выходит покурить, а Иван Павлович на нервах вскрикивает:

— Это бандитизм! Вовка Егоров из международных связей ужасы творит! Свои заметки он повторяет через два месяца. А заметки-то какие! «Через два года советские люди будут полностью обеспечены чёрной икрой». Я подсчитал, что тогда человек сможет получить 125 граммов в год! Лишь два бутерброда с икрой! Человеку надо в год 20 кило рыбы. А он!.. Это бандитизм!

— Но этот бандитизм хорошо оплачивается! — говорит Медведев. — Он стоял и будет стоять.

— В холода этот Вовка передаёт загранице: «Все советские люди оделись в шубы из рыжих лис». Эти лисы стоят миллионы! И их ещё не достанешь! Каждый день по клюкве… При Сталине за это сажали…

Татьяна хвалится, как она от «Труда» брала интервью у лётчицы, которую вызвали в Москву:

— Так получилось, я оказалась в одном лифте с этой лётчицей. Лифт застрял. Я и пристала с расспросами, как эта Ткаченко спасла в воздухе пилота. Мне дали команду написать пятьсот строк, а сначала давали лишь шестьдесят. Заперли меня в кабинете главного, придумали первую фразу. За два часа настрочила. Тут сообщение ТАСС: «Все материалы, связанные с лётчиком Ткаченко, не давать». Липа!

В коридоре слышны голоса.

Прислушиваемся.

В каждую комнату заходит Серов и говорит одну фразу:

— Женщины, идите домой. Готовьте.

Было полчетвёртого.

Татьяна обидчиво выпалила:

— Главный распорядился женщинам выйти вон? Хор-рошо! А собрание? А поздравления где? Пойду завтра на новоселье и напьюсь!

Беляев меняет ей маршрут:

— Лучше б ехала в Красноярск!

— Зачем?

— Арсюхин закрыл на замок четырёхкомнатную квартиру в центре Красноярска. Женился. В Оренбург переехал. Квартиру у нас могут отобрать. Надо срочно кого-то посылать.

— Шинкаренко из Норильска.

— Ну да! Выгонишь его из берлоги! Он там пятьсот отхватывает!

Аккуратова обещает:

— Завтра напьюсь и поеду в Красноярск сторожить тассовский сераль. Или в Сык-втык-кар… Просто так… Толь! Стукаю лбом… Прошу… Дай куснуть яблока. Не бойся, я лишь чуть откушу. Мои зубы — три спички. Много такими не отхватишь.

Я подаю ей весь кулёк.

— Ты одно дай. Куснуть. Я ж тебе давала подснежники нюхнуть.

— Ну, знаешь… Нюхнуть — это не куснуть.

— У-у-у… Выпроси у такого архаровца… Ну, ладно… Оставляю вас одних. Мечтаю на праздник отведать консервов из хвостиков кенгуру… Да где ж их добудешь? Ну, ладно. Оставайтесь. Почувствуйте, как без меня вам плохо. Не обижайте завтра жён, дочерей, внучек…

–… и жучек, — подхватываю я.

Артёмов:

— Постараемся, если получится. Кстати, выпуск Б — это Беляев. Так расшифровывается у нас.

Таня вяло махнула рукой:

— Разве у нас мужчины? Вот в Англии…

— Да! — на рысях шатнулся к свежей теме Артёмов. — Конечно, мужчины у нас… Правда, мы не снимаем, как лондонцы, шляпу перед женщинами. Не принято. Там женщина, поступая на работу, указывает точный возраст только до 26 лет, а после — «больше 26». Но ей на тридцать процентов платят за ту же работу меньше, чем мужчине. А у нас одинаковая должность — одинаковый заработок! Что важнее? Снять перед женщиной шляпу раз в сутки и не заплатить, или платить не снимая?

— Не снимая трудно, — вынес свой туманливый вердикт тонкий знаток пионерских ножек Саша с квадратным кончиком носа.

8 Марта, день рабства мужчин

Сколько переломано штыков,

Сколько разных дул в дугу загнуто!

Равноправье баб и мужиков

Так и не приходит. Почему-то…

В.Гавриков

Проснулся в три ночи.

Сбегал отметился в избушке на курьих лапках за сараем. Лёг досыпать. Не спится.

Раз не спится… Займись делом!

Постирал в тазике рубашки, бельё.

Повесил на стену план туристических поездок на этот год Центрального Дома журналиста.

И делать больше нечего. А всё темно.

Снова лёг.

Задремал. И снится…

В каком-то высоком присутствии на приёме я требую:

— Хочу венок! Не на гроб. А на голову! Да не из трамвайных билетов и не из квитанций об уплате штрафа за бесплатный проезд. Лавровый! Желаю! Чтобы как у товарища Данте! Можно, как и у Боккаччо…

Очнулся я и больше не заснул.

Лежу собираю крошки вчерашнего дня.

Вспоминается, как вчера весь вечер Анохин тщательно брил хорёвку перед трюмо.

Брил долго, влюбовинку.

— Чего так стараетесь? — кольнул я.

— А ка иначе, Никифорович? Красота ждёт жертв.

— Вас сороки не украдут?

— Мне много сорок не надо. Тут хотя бы одна сорока не выпихнула из своего радостного тепла до утра.

С двумя букетиками побежал на торжества к своей Лидии Кирилловне. Пока нету. Значит, всё сладилось.

Студент Гуркин ездил в аэропорт. Купил цветов и упросил кого-то из улетающих в Алма-Ату вручить их его жене Оленьке. Любовь — центробежная сила времени! У любви свои милые подвиги.

Есть чему хорошо позавидовать…

Уже было позднее уютное утро, когда вернулся весёлый Анохин.

— Как погодушка? — спрашиваю его.

— Снег типа дождя! И солнце!

Без долгих переходов принялся он мастерить какую-то тумбочку.

Скоро пришли его дочка Тамара и сыногрей Володя.

Николай Григорьевич поздравил дочку с праздником. Поднёс два букетика.

— Спасибо, пап! Так приятно получать подарки.

Когда ушли брат с сестрой, я сказал Анохину:

— Вы такой богач!

— Чем же?

— У вас такой жених и такая невеста!

— Славь Бога, есть от кого получить по шее.

— Ну-у… На таких они не похожи.

За окном куражится крупный снег.

Николай Григорьевич возится со своей тумбочкой, довольно мурлыча:

— Коля, Коля, Николашка —

Колокольчик труляля…

— Однако! — сбил он кепку на затылок. — Надо трудовому народу подкормиться. С хлебцем терпимо… — Он разломил железобетонный батон двухнедельной давности. В получку под балдой купил в один раз пятнадцать батонов. С той поры и едет на этих батонах. — Одного хлеба малувато… Идём готовить праздничный завтрак… Пошикарней, чем у французского короля Людовика!^[68]

И он, размахивая руками, как в строю, идёт к лазу в подпол с песней:

— Солдаты, в путь, в путь!

У лаза он поясняет:

— Хорошо, что хоть немного картошки спрятал в этом подполе, а то б студентьё всю пожрали, как под полом на кухне.

Он спрыгнул в погреб и выставил на обзор картошину с ростками в четверть:

— Что бы это значило?

— Это значит, душа у вас широкая.

— И горло, — усмехается он. — Надо б четвертинку с картошкой ляпнуть. Да купилок нету.

— Сегодня не ваш день и я вам не сочувствую. Кредитовать не стану.

— Где их достать?

— Подпишитесь на журнал «Деньги в кредит».

— Толь, дай вшивик.^[69]

— Вы же не женщина.

— Но у нас равноправие. Картошка всухую не пойдёт. Мне один фужерон.^[70] Боль не буду!

Даю десятку. В счёт оплаты за койку.

Руку с десяткой, зажатой меж пальцами, он прикладывает к груди, кланяется с пением:

— Пред Родиной в вечном долгу…

— Никифырч! Надо не унывать. Там, на границе, всякие инциденты. Того и гляди, косоглазые повалят. А я домину отгрохал. Жить некому… Поем и задам хропачка-гопачка… Сыпатуньки… Спатуньки — райское дело.

Он принёс из магазина на разлив етвертинку.

Я засел за свои бумаги.

Не прошло и часу — суёт он мне под нос сковородку с жареной картошкой:

— Деликатес! Вот как надо жарить! Пошли есть, Никифырч.

И мы побрели на кухню. Он со своей картошкой, я со своим тортом «Сюрприз».

Я порезал торт на большие куски. Мы взяли по куску и со словами «За мужской женский день!» — чокнулись ими, как стаканами, и разговелись.

Анохин уныло поморщился, будто и в самом деле опрокинул в себя огромный стаканище антизнобина и порыскал глазами по сторонам. Чем бы запить!?

На глаза попалась его чекушка. Он зубами выхватил из неё газетный катышек и духом всю осушил.

Наш Анохин зацвёл.

— Вот это по мне! Вот это наша жизняка!.. Толька! Ты чего сидишь, словно тебе яйца прищемили железной дверью? Ты сейчас такой, будто жизнь тебя взяла и пришибла. Знаю, на какую тему страдаешь. Не дуй голову из-за баб!.. Меньше читай. Глаза убьёшь! Когда тебе трудно, помни, что ты мужик, а потом человек. Тебе плохо. Ты интеллигент. В тебе нет хамства. А это самая большая потеря сейчас. Интеллигентов я называю пижонами. Они в жизни беспомощные…

Я выставил ладошку заградительным щитком:

— Да. Мы, интеллигенты, слюнтяи. Но как припрёт, мы сумеем отыскать на горле врага яблочко!

— Хороший ты человек. Толька! Хочешь я тебе бабу найду? Я старый знаток женских сердец… Женщина весьма слаба-с. Ножки сами, не спросясь хозяйки, раскидываются в стороны перед этим, — похлопал он себя ладошкой по груди, — варяжским гостем. Я знаю, какую тебе надо. У меня у самого целых две пчёлки. Кирилловна и Тамарушка. Первая моя щеколда,^[71] в мать твою канарейку, запрессовалась с татарином. Сам скулемал я самопал. Два раза стрелял в неё. Не отправил к верхним людям.^[72] Только слегка лодыжку поцарапал. Зато твёрдо отсидел четыре года… Вот такая была ёпера…^[73]

У нас в доме маленький Ташкент. Анохин так натопил — жара. Не продохнуть.

Николай Григорьевич осоловело жалуется:

— Не могу… Голова в штаны падает…^[74]

Жаруха срезала его. Сидя на табуретке у печи и уснул. От его жирного, художественного храпа тараканы боялись высунуться на свет.

К вечеру он проснулся.

В комнате всё стояла духота. Я распахнул окно.

— Его Величество открыли окно в Европу! — театрально вскинул он руку и засобирался к своей свет Кирилловне.

— Какой же вы шустрый, как электровеник.^[75] Ну вы же вчера были у неё!

— Так то было вчера. Мужичок я тёртый. Действую в рассрочку. Вчера подарил ей, своей эмансипопочке,^[76] рейтузы. В благодарность был оставлен на ночёвку. Слились в хулиганистом экстазе… Сегодня понесу цветочки. Ну кто откажется от цветочков?

9 марта

На почве цветов!

Бесшабашное пенье разбудило меня:

— Раздайся, народ,

Анохин со свидания идёт!

— Николай Григорьевич! Где вы были ночь?

— В самовольной отлучке по случаю случки с разведённой женой на почве цветов!

— Всю ночь поздравляли?

— Как есть всю!

— Рядовой Анохин! Два шага вперёд! Объявляю вам в лицо перед лицом строя благодарность!

— Служу Отечеству!

После завтрака Николай Григорьевич довёл до точки свою тумбочку под трюмо и повёз её на Ангарскую заказчику. Сашке-узбеку. Сашки не было дома. В двери записка «Ушли гулять».

Николай Григорьевич оставил тумбочку соседке и приехал назад грустный.

Он так рассчитывал подкрепиться финансами, но вер-нулся с пустом.

Я весь день сидел над рукописью. Все свои газетные фельетоны собрал в кучу. Не нравятся они мне. Какие-то пришлёпнутые. Работы над ними, работы…

Вечереет.

Сыплет райский снежок.

Иду поразмяться. Заодно и хлеба возьму.

Впереди меня мужик вёл под руку женщину.

— Всю жизнь я одна, — печалится она. — Бобылка… Ага… И вот подсватывается ко мне такой же старый. Я к сестре на совет. Сестре всё ясно: «Вдвоём век доживать лучше. Сходитесь». Сошлись. Год не расписывались. Начал он пить. Пропил телевизор, приёмник, свою кровать, чтоб со мной спать. То я его пьяного как сто китайцев не пускала к себе… Раз он напился и хотел меня зарезать. Разрезал мне руку. Я в милицию. Милиция его не взяла: муж да жена едина сатана. Обещали в три часа ночи взять. Не взяли. Я в больницу. Он поджёг дом и повесился. Вот и живу одна. Паразиты мужики! Хамы!

Хорёк-провожальщик всё поддакивал, поддакивал, а за мостом полез целоваться:

— Толечко р-раз! По случаю Восьмого марта!

— Так Восьмое было вчера! Все вы паразиты!

И убежала от него.

Хлеба в магазине не оказалось. Кончился. Весь за праздник без меня съели.

Пришлось печь самому. Настрогал мёрзлых дрожжей и бух в горячую воду. Тесто заварилось. Я всё-таки вывалил на сковороду. Пышка моя не получилась ноздристой, пышной. Как раньше. А вышла тоненькая, резиновая. Я немного пожевал и не стал есть.

10 марта

Страдания ИИ

Лисин не вышел на работу.

Наверно, запил по случаю 8 Марта.

— Ему есть отчего пить, — злорадно заявила молодящаяся бабёнка 45 лет Ия. Она стоит коленями на стуле, чтобы всем показать свои новые туфли, и выглядывает по временам поверх «Известий», которые вроде бы читала. — Не понимаю, почему берут таких молодых жён. С ними же поговорить не о чем. «С годами мужчине всё труднее бегать за женщинами, приходится волочиться». И наш Лисин приволокнул… Взял на 35 лет моложе себя! Она родила ему и сбежала к молодому скакуну, оставила на память дочь и старую тёщу. Лисин знает три языка, а к молодой беглянке так ни одного и не подобрал. Захаров тоже взял на двадцать лет моложе. Саша Петрухин — на семнадцать. Костя Белов — на шестнадцать. Пошалели мужики!

Все отмолчались.

Одинокая, незамужняя Ия, похоже, одичала от долгого молчания дома во весь праздник и теперь не могла на людях наговориться. Но никто её разговора не поддерживает.

А время идёт, часы бегут. Надо что-то говорить.

— А я седьмого, — выпаливает в пику молчунам Ия, перебирая дешёвенькое монисто на груди, — выступала со своими стихами в военной академии имени Фрунзе!

— И о чём была твоя песнь? — лениво обронил Олег.

— Юмор я им читала!.. Вот это…

В 10.30 расписались,

В 10.40 разошлись.

Или ещё это…

Жили-были дед и баба

На десятом этаже.

Лифт работал очень слабо.

Они умерли уже.

— Наверняка писала бессонной ночью?

— Бессонной.

— Прочитала б — сразу уснула бы! Удивляюсь, и почему тебя не побили за такое рифмоблудие?

— А чего бить? Был даже стол!

— Вот дружок стол тебя и спас! Граждане доблестно приняли на грудь и готовы были слушать всякое хлёбово. И потом… Ты женщина. Обижать женщину под её фирмовый праздник неэтично-с!

Вошёл Терентьев, вскинул руку:

— Привет, индустриалы во главе моего лучшего друга!

Ия обрадовалась, что при постороннем человеке Олег не будет наезжать на её стишата, и она ликующе крикнула Медведеву:

— Как он вас, — кивнула на Терентьева, — величает! Лучший друг!

— Да, друг, — подтвердил Александр Иванович. — Здоровается раз в неделю. В понедельник. На всю неделю.

11 марта

Скрипим снизу доверху

Злой прибежал Медведев с двухчасового заседания у Колесова.

— Не звоните, — бубнит на нервах с порога, — по междугородке по личным делам! Засекают!

Татьяна недоумевает:

— Ка-ак это? Моей голове такое недоступно.

Артёмов пускается лукаво пояснять:

— На халтай дедушке позвонить можно. А как хахалю — плати.

— Как понимать личное? — добивается ясности Татьяна. — Я звоню в Ташкент Таубеншлагу по заметке и под конец одной фразой попрошу значок прислать.

Артёмов разъясняет:

— Первая часть: Таубеншлаг — человек дела. Вторая часть — хахаль. Вот и дели…

— Значит, на одну фразу под значок заказывай телефон за свой счёт?

— Ты на правильном историческом пути.

Заглянул к нам ветхий старчик Кошельков с выпуска Б и, опершись плечом на дверной косяк, весело крикнул Медведеву:

— Как дела?

Александр Иванович вскинул руку:

— Ничего. Скрипим снизу доверху.

— Медведи! Отлично скрипите! Поздравляю! Вы сегодня выдали нам много хороших материалов!

Медведев приосанился в кресле:

— В порядке вещей! Вы же знаете, что наша редакция орденоносная краснознамённая! Всегда работает ударно!

13 марта

Чайник без ручки

В коридоре Леночка Хорева, ушедшая от нас на выпуск Б, спросила Бузулука:

— Как жизнь в вашей комнате?

— Швах! Горя до Бениной мамки!^[77] Медведёв не даёт объектов. Сидим держим себя за грудки. Не даём возможности это сделать другим. Удовольствие выше головы! Дело докатилось… Санчик просит дать объект. Медведёв ему в пику: «Покажи себя, потом дам». Ты сначала дай, чтоб было на чём показывать. Толик написал о мостах Москвы. Зюзюк Медведёв не стал даже читать, лишь ледяно зыкнул сквозь редкие гниловатые бивни: «Я тебе такого объекта не давал!» Толик оттащил материал в «Советскую Россию». На третий день тиснули!!!

— Какой ужас! Как хорошо, что я слиняла от этого чайника без ручки… Что же вы молчите?

— Ленок… Ну куда телятам с дубом бодаться?

Олег достал из паспорта фотокарточку:

— Лен, полюбуйся, какой у меня красавей сын!

Лена в восхищении любуется мальчиком на карточке:

— Олежка! А ты счастливый папик! От души поздравляю с таким сынулей!

— Буду по-стахановски стараться и впредь!

Размахивая карточкой, как знаменем, Олег вбежал в комнату, каждому в отдельности показал карточку и гордо пальнул:

— Он у меня красавéц! Девки будут перед ним валиться штабелями! Вот что интересно… Как у такой образины, — стукнул себя кулаком в грудь, — получился экий чудасик!?

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

7

Маклёвка — левая работа.

8

Угарная — прекрасная.

9

Дидона (Элисса) — по античной мифологии, сестра царя Тира, основательница Карфагена.

10

Митинг — встреча.

11

Всё фонарём — всё прекрасно.

12

Скотобаза — о толстой женщине.

13

Залопатить рыло — важничать.

14

Как мальчик Юнь Су — упорно, с нудным постоянством.

15

Вася с Кубани — «васизубани», сухое вино.

16

Архитектурное излишество — большая женская грудь.

17

Лысовичок — металлический рубль с изображением Ленина.

18

Лапша — бумажные ленточки с указанием зарплаты каждому сотруднику.

19

День журналиста — день получки.

20

Борис Григорьевич Чухновский (1898 — 1975) — советский авиатор, один из первых полярных лётчиков.

21

Валентин Иванович Аккуратов (1909-1993) — штурман полярной авиации (налёт более 28000 часов), заслуженный штурман СССР, писатель.

22

Валторна — зад.

23

В.С.Беляев — ответственный секретарь (ответсек), куратор отдела корреспондентской сети.

24

Отпуск — месяц, в течение которого человек расходует запас энергии, сбережённой в течение всего года. (КСЭ.)

25

Дышать во весь кредит — жить свободно, используя все средства.

26

Хмелеуборочная — транспорт медвытрезвителя.

27

Лимонить — пить спиртное.

28

Идёт, всех сиськами раздвигает — об очень толстой женщине.

29

Пётр Петрович Ка́щенко (1858 — 1920) — известный русский врач-психиатр, общественный и земский деятель, автор статей по психиатрии и организации психиатрической помощи. Его имя носит психиатрическая больница в Москве.

30

Лимон — руководитель.

31

Пи́сать лимонадом — сильно волноваться.

32

Скозлить — сказать или сделать что-то неуместное.

33

Гнать пургу — говорить вздор.

34

Сопли пузырём (у кого — либо) — о гордом, заносчивом человеке.

35

Клюв раскрыть — начать говорить.

36

На Ленинском проспекте столицы за ТАСС закреплены световые мачты № 30 и № 31. Расстояние между ними должны всегда занимать тассовцы во время торжественного проезда по проспекту то ли космонавтов, то ли крупных политических зарубежных деятелей.

37

Бугор — начальник.

38

В.Пашин — корреспондент ТАСС по Пермской области.

39

Заниматься антагонизмом — ссориться.

40

Расфасовка — морг.

41

Пилястры — женская грудь.

42

Разведчик эрогенных зон — ловелас, бабник.

43

Звёздочка — девственная плева.

44

Анатолийское информационное агентство (турецкое агентство"Анадолу", Anadolu Ajansi, АА) основано 6 апреля 1920 года при непосредственном участии основателя Турецкой Республики Мустафы Кемаля Ататюрка за 17 дней до первого заседания Великого национального собрания (парламента) Турции. Основной задачей агентства тогда было освещение всех этапов национально-освободительной борьбы турецкого народа и проводимых в республике реформ. Анатолийское агентство стало также главным средством распространения информации о деятельности парламента.

В настоящее время офисы АА находятся в 25 странах мира.

Основная цель АА в рамках"Концепции развития — 100 лет АА" — войти в пятерку ведущих информационных агентств мира к 2020 году. К этому времени агентство"Анадолу"намерено осуществлять вещание на 11 языках.

45

Рукпост — руководящий пост.

46

ВПШ — высшая партийная школа.

47

С выпуска вечером обзванивают все редакции и спрашивают о событиях на завтра. На следующее утро во все газеты страны уходит проспект, в котором даётся перечень событий на текущий день.

48

Водяра — водка.

49

Масштаб — учитель географии.

50

Поиграть в буёк — совершить половой акт.

51

Гонконг — речь о гонконгском гриппе.

52

Константин Эдуардович Циолковский родился в селе Ижевском под Рязанью.

53

Гнать мороз — говорить вздор.

54

Камера хранения — тюрьма.

55

ГРСИДЗ — главная редакция союзной информации для заграницы.

56

Дмитрий Данилович Лелюше́нко (1901 — 1987) — видный военачальник. Дважды Герой Советского Союза (1940, 1945).

57

Баграмян Иван Христофорович (Ованес Хачатурович) — военачальник. Маршал Советского Союза.

58

«Рюмка — хрупкий сосуд, при неосторожном обращении разбивает жизнь».

59

Лионелла Ивановна Скирда родилась 15 марта1938 года в Одессе. Советская актриса. Заслуженная артистка РСФСР (1991). Одна из жён кинорежиссёра Ивана Пырьева.

60

Никита (Никифор) Алексеевич Изотов (1902 — 1 951) — рабочий-шахтёр, инициатор Изотовского движения по массовому обучению молодых рабочих кадровыми рабочими, один из зачинателей Стахановского движения.

Работая забойщиком шахты № 1 «Кочегарка» (Горловка), Изотов добивался высокой производительности труда, неизменно выполняя по 3–4 нормы. В 1932 году он добился небывалой выработки, выполнив план угледобычи в январе на 562 %, в мае на 558 %, а в июне на 2000 % (607 тонн за 6 часов). Простой по своей сути метод Изотова основан на тщательном изучении угольного пласта, умении быстро производить крепление горных выработок, чёткой организации труда, содержании в порядке инструмента.

61

Сергей Георгиевич Лапин, генеральный директор ТАСС (1967-1970), председатель Госкомитета СССР по телевидению и радиовещанию (1970-1985).

62

НИ — не использована.

63

Пустые семечки — мелкотемные материалы.

64

Идти белым крестом — идти без оружия.

65

Стрельнуть птичку — выпросить папиросу.

66

Постучать по лёгким — покурить.

67

Вывеска — лицо.

68

Завтрак французского короля Людовика состоял из 56 блюд.

69

Вшивик — рубль.

70

Фужерон — стакан.

71

Щеколда — жена.

72

Отправить к верхним людям — убить.

73

«Опера — единственное место, где палач перед тем как отрубить жертве голову, должен вместе с нею что-нибудь спеть».

74

Голова в штаны падает — очень хочется спать.

75

Шустрый, как электровеник — о пронырливом человеке.

76

Эмансипопочка — эмансипированная женщина.

77

До Бениной мамки — много.