Жених и невеста

Анатолий Никифорович Санжаровский, 2023

«Жених и невеста» – роман о деревенских стариках, пронёсших через всю жизнь высокое чувство любви.Лауреат Ленинской премии Егор Исаев написал предисловие к этому произведению:«Насколько это неожиданно, настолько и знакомо одновременно. Я лично в названии повести А.Санжаровского увидел себя в далеком воронежском детстве. В этом словосочетании есть и озорное и серьезное – это как весна перед летом – да и все, собственно, в этой небольшой повести как весна перед летом, в ощущении близкой осени и зимы.Язык повести почти поговорочный – много за словом, над словом, в его глубине. Как велит язык, как велит чувство, так возникает характер. Два характера, две судьбы, но как они близки друг другу, сердцем близки. Хочется любить, верить, а это уже немало и для жизни и для писателя».

4

Прямо страху в глаза и страх смигнёт.

Подшагнул отец к окну и мрачным взором провожал Крутских.

В стреху я видела, как прасольщик шёл-бежал прочь без оглядины.

Крутских вовсе пропал с глаз.

А отец всё стоял столбом, сцепил руки на груди.

Может, так и простоял бы с вечность у окна, не зацепись краешком глаза за вожжи в плетне. Минуту какую с дивом смотрел на вожжи, будто звал из памяти что. Шлёпнул себя по лбу ладонищей.

— Тo-то, Михайло, девка коники выкидывает — вожжи у тебя шибко новёхоньки, раскидай тя в раны! А вот и вожжам настал работный час!

Под тяжёлыми руками оконные створки пошли в стороны. Отец прыгнул в сад.

— Ну теперь, невестушка, посчитаемся — твердил малым угарным голосом и наматывал вожжи на ведёрный кулак. — Пригладим в аккурат всё, что ты там глупо связала.

Свирепое отчаяние повело к риге, от риги к амбару, от амбара к хлеву, от хлева к курятнику.

Распахнул курий домину — бегом одурелыми гляделками по жердинам.

С досады саданул кулачиной в кулачину. И на насесте нету Марьянки!

— Мать! — во весь рот шумит мамушке. Мамушка возверталась из церкви, только вот притворила за собой калитку под навесом. — Мать! Там околь двора не видала где нашу шутоломиху?

— Окромя сраму околь нас нонь никто не ходит…

Сказала мамушка это, ойкнула и закрыла лицо руками. Пришатнулась к плетню.

Сильный плач заколыхал тяжёлое тело.

Не стерпела я, не удержала слезу…

Реву, а сама кулаки в рот, чтоб голос мой не сказал отцу, где я.

Из-под стрехи вижу: подбёг сам к мамушке, взял за плечи, ведёт к дому. У порожка пихнул под неё стулку.

— И чего, — пробубнил, — убиваться его так?

— Ой, Миш, ну-у… — Мамушка залилась ещё горше того.

Сверкнул отец шалыми глазищами.

— Ну вой, вой! Я ль запрет кладу? Вой!.. Всё какой-никакой наваришко. Баба плачет — меньше ссыт!

Как-то разом мамушка срезала силу в голосе. Потишала.

— Э-эх, — укорно покачала головой. — Какой ты, Миш, был на язык бандит, так такой и закаржавел.

Только тут мамушка разжала глаза от слёз — разглядела, что за штука бугрилась у отца на руке.

— Это чего будет? — шлёт вопрос.

А сама не без страха пальцем на вожжи кажет.

— Свадебное подношение прынцессе твоей Крутилкиной-Мутилкиной!

— И-и! Чего, старый горшок, удумал. У нас в роду никто ребятёнков и пальцем не трагивал!

— А я вот возьму и пальцем трону, и вожжой так нагладю глянец… Запомнит до снега в волосьях! А то мы с ей, понимашь, панькались. А она, цаца, эвона каки шишки стругая!

Вбежав в избу, отец вышвырнул на крыльцо подвенечную одёжку, к чему заступница моя мамушка не показала даже и любопытства.

— Вишь, как маленька собачка лая. От большой слышит! Всё твоя школка!

— Где моя, там и твоя.

— Да-а… Шишки свои делить со мной на ровнях тебя не учи. Что матке, что дочке пальца в рот не занашивай. По локоток отхватят! С родителева хлеба такую дочунюшку спроста не скинешь долой.

— Оно, Михайло, не грех какой год и уждать…

— А чего манежить? Ну чего? Тя когда ссадили на мой кусок?

— Так то меня.

— Ну и она не медалька на шее. Недолго думала, да скоро спровадила какого…

— Вот именно какого. Про него и слово путное не живёт, — уже твёрже как-то вымовила мамушка. — А что при капиталах… Оно и через золото слёзы льются!

_ — Ты-то что коготки выпускаешь? Видал, с кашей нас не съешь! А я так скажу… Муженёк хоть с кулачок всего, да за мужниным плечом всё затишок… Не спущу ей этот выбрык. Вожжи в ниточку исхожу!

Я себе и сейчас не скажу, как это насмелилась я откинуть люк.

Спустилась в сенцы. Подошла к открытому окну.

— Ну видала ты эту лихостную небожительку? — опешил от нежданного моего появления отец и спрашивает мамушку: — Ну какую ты кару ей дашь? Га?

— Отец… Да… Ну… — тише воды, невсклад, что твоя борозда бороздит, еле спихнула я с языка крайние слова. — Отец…

Я не знала, как и говорить, но говорить надо было.

Я повторила:

— Отец…

И прислушалась к своему голосу.

Кажется, силы, решимости в голосе набавилось.

— Отец, я сама себе… кару подобрала… Хотите — верните его… Я пойду… Только не бранитесь… Что ж вы стоите?

— Она ещё указы будет мне указывать! — без давешней свирепости громыхнул отец, с чего я взяла, что со своим стыдным венчаньем шатнулся он на попятный дворок и что одно пустое самолюбие велит ему вздорным шумом прикрывать отход. — Надо — беги да ворочай сама того увечного копеешника. А мне с им не вступать в закон!