Антрепренёр

Анатолий Маляров

Если существует столь необязательный род литературы – фантастика, столь фантастический – сказка, то почему бы не посвятить себя весьма ответственному виду прозы – былям. Забавным, трогательным, нелицеприятным, уморительно смешным, трагическим? Рассказам, продолжительностью в одну сигарету и большим повестям – на выходные. Анатолий Маляров уже много лет ходит по канату, натянутому над амфитеатром, со знакомыми людьми – своими персонажами. Два провинциальных театра, два художественных руководителя – между ними тоже двое… А уж анекдотических казусов – хоть отбавляй. И все же – житейская драма.

Лицедеев и блудниц — не трогать!

Средневековый завоеватель.

Глава 1

Вначале эта пара предложила свои услуги музыкальному театру. За ручки вошла в обитый деревом кабинет директора Ильи Ильича Поды, оба не сели на едва заметный и машинальный жест хозяина: стоя лучше покажешься.

— Я — Дарий Сергеевич Шалый. Это Эмма. Для отчества — слишком молодая…

Двадцатипятилетний мужчина, выношенный пригожей родительницей, явно не голодавший, пропущенный через спортивный зал, приученный смотреть за собой, а еще — вышколен в светских манерах, все же волновался и клеил шутки загодя. Актерская физиономия выдавала известную долю униженной души. У него, у Дария Шалого, за спиной престижный институт, удачная роль в кино, пять лет жизни в столице… А он из-за проблемы с жильем и ранней, даже опрометчивой, по его мнению, женитьбы опускается до Дикого поля, просится в захолустный театрик, перелицованный из купеческого собрания или еврейской синагоги. Даже перед красавицей супругой неловко. Все же ушлый молодец разом вошел в роль абитуриента, встряхнулся, гордо откинул кудрявую голову чуть набок, приосанился — вот он, рысак высшей пробы, орловский или там — англизированный скакун с первыми призами.

Эмма стояла на фоне окна и, казалось, ее можно было разглядеть на просвет. Точеная фигурка, вся чистая, воздушная, личико Золушки из последнего акта, ножки и впрямь для хрустальных башмачков, а едва заметные движения — из вальса в паре с принцем крови.

Документы начинающих лицедеев — на резном столе Ильи Ильича были в таком же изысканном порядке, как и сами артисты. Будь эти просители проще, найди директор в ком-нибудь из них малейший изъян, он внутренне согласился бы подписать с ними контракт на сезон, а поморочив и подмяв будущих членов своей труппы под себя, продлил бы срок. Но тут в горле пересохло: «Хватай обеими руками!» — возопил внутренний советник бывалого холостяка Поды. Однако барская привычка возобладала, упрямый одессит в нем выставил рог, и его непослушный голос заурядно молвил:

— Зайдите в кабинет главного, скажите, что я просил прослушать вас. — И даже документы вернул.

Ничего обидного в таком повороте событий молодая пара не узрела — обычная процедура в театре. Однако юная женщина, опиралась о подоконник, вдруг почувствовала, как теплая стенка холодит ладонь. Кровь ударила не только в голову, но и в конечности.

Главный принимал вежливо, с напускной строгостью, но глаза его слегка бегали, каждым вкрадчивым вопросом он пытался угадать, что там предрешил креативный директор. Молодежь переглянулась: понятно, кто в доме хозяин и какова степень зависимости художника от администратора под сими сводами.

Перешли за распахнутый занавес, на подиум с нагромождением вчерашних декораций и кучей музыкальных инструментов на авансцене. Дарий увидел гитару в углу, вздрогнул, расправил плечи, притопнул «левой ножкою правей, правой ножкою левей», и справился:

— Можно начать с цыганской?

— Разумеется. Я бы сам предложил вам спеть и сыграть, если это ваш конек.

Шалый расстегнул пуговицы, выдернул полы рубахи из брюк, метнул штиблеты с ног, гулко прошлепал босиком и ударил по струнам.

Эх, запрягай-ка, дядя, лошадь,

серую, мохнатую.

А я сяду и поеду,

цыганочку сосватаю!

Шалунья Эмма выхватила спрятанный в белых, пушистых волосах гребень, воткнула его в темя, рассыпала соломенные, пушистые волосы, растянула во весь размах рук шарфик и пустилась в притоп вокруг вихляющего всем телом супруга.

Потом читали гениев: он — Лермонтова, она — Лину Костенко.

— А вы поете? — спросил главный молодую женщину.

— Так, как Дарик?.. Нет. Собственно, могу, но не для музыкальных премьер… У меня иное амплуа.

— Искренность, достойная похвалы. Обычно претенденты привирают, мол, и пляшу, и пою, могу дискантом, а если вам не хватает мэцо, то я и — мэцо…

Один на один с шефом главный только угадывал мнение об абитуриентах в глазах всесильного руководителя — это был его способ существования, творчества и художественного руководства.

— Ну? — сегодня совсем загадочно промычал Илья Ильич.

— Она сложена божественно, — начал издали режиссер. — Он поет, танцует. Между собой общаются органично. — Убедившись в теплоте взгляда Поды, режиссер ожил: — Штаны нам очень нужны. Только, по-моему, гонор уродился раньше, чем этот Дарий Шалый. А вот об Эмме…

Уверенные в своем всевластии, хозяева театра слишком долго задержались в кабинете. Полчаса спустя секретарша получила сигнал пригласить заезжих артистов. Девушка, как из табакерки, тут же встала на пороге кабинета и рассеянно сказала:

— Они подождали, потом мужчина говорит: «Видно, мы не ко двору. Извинитесь за нас». И ушли.

Илья Ильич ванькой-встанькой вскочил над столом, пошарил ладонью — бумаг гостей не оказалось. Он грузно затопал по паркету: человек не привык, чтобы кто-то пренебрегал его вниманием, — так внушил всей труппе. Сам он не мог понять, что будоражит все его существо, только чувствовал, что ускользнуло от него нечто важное, большее, чем пригожий, по всему видно, талантливый лицедей с такой красавицей партнершей.

Вечером, в своей холостяцкой квартире, в просторных апартаментах народного артиста, трижды орденоносца, депутата, однокашника и к тому же закадычного друга министра культуры, Илья Пода передвигал стулья, поддевал тапочками кошку, звенел струей из сифона о стакан… Шумел сорокалетний баловень судьбы один. Мерил все три комнаты не привычными вкрадчивыми шагами, как на людях, но топал демонстративно, стучал полным графином в буфете, включал и выключал телевизор. Понимал, что от него абитуриенты пойдут в драматический театр, к извечному сопернику, про которого у нашего героя сложилось и закоренело недоброе мнение. Видишь ли, десять лет назад, когда его, Поду, несколько спустили с высоких управленцев в директора музыкального театра, того хохла, в обратном порядке, из актеров возвели в художественные руководители драматического театра, да еще с карт-бланшем. Мол, в руки тебе вся колода, от шестерок до тузов, только прерви разруху в коллективе, сделай так, чтобы стосвечная люстра в центре зрительного зала не рухнула на головы зрителей, побели хоть изнутри стены. Денег мы тебе не дадим, помогать будем только советами. А этот парвеню в советах никогда не нуждался. Владел своим умишком и — непостижимо споро… Нет, Поду зазнобило не только это, но и другое. Почему столь культурная с виду, со светскими замашками пара не дождалась мнения художественного совета, главное же — его, удельного князька приговора? Не дорожит молодежь местом в труппе и жилплощадью, которую Илья Ильич, благодаря крепкой связи с министерством и отцами города, сразу предоставлял каждому, кого избирал себе в пассии? Нет, не это. Так что же?

Уснул маэстро поздно и как-то сразу, без обычной ванны, забыв о по-женски тщательном уходе за лицом, за редеющей прической, без нюханий подмышек и рассматриваний последнего альбома культуристов, без перечня на сон грядущий прошлых своих побед и бед… Сон выпал черт те какой! Не сон — черты воспоминаний, которые втиралось в подсознание всякий раз, когда перед глазами вставал новый объект вожделения.

Лето после третьего класса в глухой бабушкиной деревне. Сенокос, ветхие конюшни, попытка верховой езды. Новое впечатление — спаривание квелых упряжных кобыл с ухоженным, вскормленным кашицей из отрубей и битых яиц племенным жеребцом. Восторги дебелого конюшего, хлопавшего шапкой о земь: «Вот аппарат у Буяна — третью матку кряду покрыл!»

Потом шалости местных сорванцов: За неимением городских каруселей да спортплощадок, недоростки следовали матушке природе. Один изображал племенного жеребца, а другой загулявшую кобылку. Пацаны своего круга сплошь корчили из себя племенных жеребчиков и на четвереньки все чаще, а потом привычно — ставили заезжего и слабого Илюшу, топтали сзади, ржали. Тощими ягодичками он ощущал окостеневшие детские пенисы. Странно, но с третьего-пятого захода Илюше понравилось занимать позу согбенной худой матки. Раскрасневшиеся жеребчики из хат под стрехами становились с ним все обходительней, защищали друг от дружки. В душе он кичился своим исключительным положением, тонко ржал, гикал, подражая Савраске или Рыжухе и вертел тазом.

В другие дни шалости заходили дальше. Ватага увидела за копной сена оправлявшегося конюха Шлойме и обратила внимание на его обрезанный детородный орган. Кому-то в голову взбрело, что голый конец придаст больше важности подростку, сразу сделает его мужчиной — им бы каждому такой. Нашли нитки, с трудом закатили себе кожицу на крохотных отростках и подвязали довольно туго. Величались друг перед дружкой целый день. На другое утро кончики вспухли, налились синей кровью, стали зудеть и болеть. Деревенские жеребчики пошли по старшим подросткам искать совета, а чужак Илюша затаился. Долго не находил, как избавиться от прелестей «как у деда Шлойме». Дошло до того, что вечером стало Илюше невмоготу, не смог пописать и в углу, над помойкой, расплакался. Явилась бабушка, пришла в отчаянии он открылся. Внучек говорил не всю правду, неуклюже врал, мол, нечаянно дернул нитку из трусов и — заскочила петля…

Бабушка портняжными ножницами спасла заблудшего ягненка. Но уроков не читала, как-то подчеркнуто походя, в ряду иных кухонных забот, проделала операцию, поспешно отвернулась к печке, даже не поругала. И это было самое ужасное. Илюше сдалось, что он переступил за все дозволенные пределы: отругать или отодрать и то погнушались, видимо, праведным людям якшаться с ним — бесполезное дело…Мальчишке с тех пор стало стыдно всех и вся, особенно баб, женщин и девчонок. Говорить на скользкие темы и шутя-любя забавляться мог только с проказниками-сверстниками, которые его уже совсем перевели в кобылки. Три дня кряду он клянчил: бабуся, отправь домой. А уехав, остался душой с шалунами у конюшни, в воспоминаниях и в нередких снах о них..

Еще в полудреме повторялась и повторялась страница из прочитанной в подростках средневековой книжки: «Что есть жена? Сеть, дьяволом сотворенная. Прельщает лестью, светлым лицом, высокими очами поводит, ланиты складает, языком поет, гласом скверное глаголет, злыми делами обаяет, многих язвит и губит. Что есть злая жена? Источник злобы, смертоносная беседа, душам пагуба, хоругвь адова»…

И совсем другое — попутчик в санатории, инструктор по плаванию, с которым, по счастливой случайности, родители отправили подросшего тринадцатилетнего Илюшу на отдых. В купе, до ночи приличный, опрятный, молодой человек, наверное, студент, без матерных слов рассказывал истории из жизни тинейджеров и начинающих юношей, угощал цветными пирожными, поил цветными водами. На ночь поднял довольно длинного подростка на руках, уложил на верхнюю полку, нежно подоткнул простыню, стоя долго рассказывал о пляже, ванных, о массаже: точечном, японском, пиктусионном… похохатывая и совсем тихо, на ушко, заговорщически назвал еще странные массажи — оральный и анальный. И долго не пояснял, лишь намекал, что оно такое. А намеки впечатляют куда сильнее откровенных слов, чувствуешь и видишь куда больше сказанного. Это сызмальства уловил будущий служитель муз. На море молодой мужчина не отлучался от Илюши, учил плавать, после воды мокрыми и дрожащими, вроде бы от холода руками, переодевал подростка в сухие плавки, шаля, восхищался его еще детским интимным хозяйством, даже трогал ладошкой, чем вызывал стыд и радость одновременно, даже заметное возбуждение. Перед отбоем провожал подопечного к его палатке, шутя обнимал и целовал. И лучшего друга даже выдумать было трудно. Как-то на отшибе, за выступом скалы, вдали от посторонних глаз наставник преподавал Илюше французскую борьбу. Поддавался слабаку, шутил, веселил. Потом вдруг умолкал, лицо его каменело и он подолгу удерживал парнишку на себе, странно протаскивая его тело по своему — вверх и вниз, все ускоряя.

Илюша стыдился своего возбужденного члена, пытался соскользнуть и не решался, хорошо было. Успокоился, только когда убедился, что и партнер исходит желанием.

Тайная дружба развивалась. И больно прервалась посредине каникул. Приехал отец и забрал Илюшу на какие-то родственные праздники. Парнишка даже всплакнул на прощанье. А наставник едва скрывал раздражение, уговаривал, умолял родителя оставить «ребенка» еще на недельку. Увы!..

Сон Ильи Ильича рассеивался, являлась трезвая полудрема, потом обычное забытье холостяка и деятеля, то есть полуобморочные минуты, когда ему из подсознания приходят самые выгодные деловые или творческие мысли. Иногда являются отделанные строки, в прозе и стихах. Сю ночь — такие:

Мне снится, что мне не спится,

что рядом тоска ложится.

А на окоеме — ты.

Меж нами горят мосты.

И радужная кривая

сочится от ада до рая.

А я, не во сне — наяву,

обратно тебя зову.

Илья Ильич еще в полузабытьи решает разбудить себя. Это же помрачение сознания — эдак мужик, признающий только доклады, реляции, панегирики в тайне уже который год заделывается поэтом! Потянулся к шкафу, нащупал блокнот, в котором пряталось много ночных лирических откровений, которые потом, стыдясь и перешучиваясь, он показывал признанным мастерам стиха. Нашарил перо, записал две шальные строфы, машинально достал короб с таблетками, принял снотворное, уснул без воспоминаний и сновидений.