Отверженная невеста

Анатолий Ковалев, 2012

Серия исторических романов, совместно созданных двумя известными писателями, адресована любителям авантюрного жанра и ценителям классической русской прозы. Помимо увлекательного сюжета, эти книги особенно интересны тем, что многие их герои являются реальными историческими фигурами, вершителями судеб России первой половины XIXвека. Александр I, Николай I, Бенкендорф, московский губернатор Ростопчин – эти и другие исторические персонажи достоверно и ярко выписаны на основе писем и мемуаров современников и являются столь же активными участниками сюжета, как и вымышленные герои. Действие третьего романа разворачивается в 1830 году. Виконтесса де Гранси, в которой былые недруги и утраченные друзья с изумлением узнают исчезнувшую семнадцать лет назад графиню Елену Мещерскую, возвращается в Россию. Чтобы отомстить… Отыскать следы своей дочери… И столкнуться с новыми испытаниями, на которые так щедра ее судьба.

Глава вторая

Русский католический салон за несколько лет. — Новая супруга виконта. — Месть возрождается. — Луи-Филипп захватывает Париж, а госпожа виконтесса его оставляет

В парижском высшем обществе считалось дурным тоном не состоять завсегдатаем какого-нибудь мало-мальски известного салона. Хозяйками таких салонов обычно были богатые аристократки, собиравшие в своих домах изысканное общество: влиятельных политиков, высшее духовенство, писателей с мировыми именами, виртуозных музыкантов и прочих незаурядных личностей, снискавших себе славу, пусть даже самую скандальную. Особенно престижными были салоны мадам Рекамье, Сен-Олера, Ансело, а также клерикальный салон мадам Свечиной. О последней ходили разноречивые слухи. Многие считали Софью Петровну Свечину чуть ли не святой. Эта знатная дама покинула Россию в тысяча восемьсот пятнадцатом году вместе с отцами-иезуитами, которых император Александр объявил своим указом вне закона за их миссионерскую деятельность среди русской аристократии. Гагарины и Голицыны, Волконские и Долгоруковы, Васильчиковы и даже Ростопчины предали веру отцов и по большей части превратились в рьяных и ревностных католиков, благодаря неутомимой деятельности ордена, некогда запрещенного Папой Климентом XIV и в пику Ватикану обласканного Екатериной Великой. Говорят, что последней каплей, побудившей императора издать указ об изгнании иезуитов, послужило обращение в католичество Валерьяна Голицына, несовершеннолетнего племянника министра духовных дел. К тому же этот любознательный и весьма одаренный отпрыск благородного семейства с детства играл в салки с внебрачной дочерью императора и пани Четвертинской Сонечкой Нарышкиной.

Недоброжелатели болтали, что мадам Свечина шпионит в пользу Ватикана и папский двор посвящен во все тайны русской политики. Ведь даже самые ярые гонители и хулители католичества, едва попав в Париж, считали за честь посетить ее модный салон. Так, в тысяча восемьсот двадцать втором году, ровно через десять лет после сожжения Москвы, здесь появился неистовый губернатор и яростный галлофоб граф Ростопчин в сопровождении своей супруги-католички. Его появление приветствовали аплодисментами. Ему хлопали аббаты и прелаты, бывшие эмигранты-аристократы и господа масоны с мартинистами, которым он некогда объявил войну. И даже бывший наполеоновский генерал, поседевший за один день под Бородином и отморозивший под Смоленском руку и ногу, постучал в знак уважения костылем. Не хлопала только одна дама, сидевшая в креслах рядом с дочерью бывшего губернатора графиней Софи де Сегюр. Дама эта была блондинка лет двадцати шести, с пристально-холодноватым взглядом голубых глаз, нежно очерченным профилем и иронично сложенными пухлыми губами. Посетители салона, не знавшие ее, были уверены, что эта красавица — знатная англичанка. То было лицо, какое можно встретить на иллюстрациях к балладам, но романтическое впечатление тут же уничтожал взгляд молодой женщины, внимательный и цепкий. Ее роскошный вечерний туалет вышел из лучшей мастерской парижской портнихи, ее жемчуга и бриллианты заставляли оборачиваться. В ее блистательности было нечто ледяное, отпугивающее самых бесстыдных повес. Именно к ней и направился Ростопчин, оставив супругу на попечение мадам Свечиной и не обращая внимания на других посетителей салона, искавших его общества.

— Я рад вас видеть здесь, Элен, — обратился он по-французски к даме, даже не поднявшей на него глаз. — Я знаю, что вы никогда не простите мне то давнее московское происшествие, и все же хочу просить у вас прощения. Уж помилуйте старика… Лишь дурак свят — в нем мозги спят!

Голос бывшего губернатора задрожал, на его глаза навернулись слезы. Многие находили его в последнее время чересчур сердобольным и набожным, непохожим на прежнего воинственного и дикого варвара. Граф уже не производил впечатления яростного и неистового галлофоба. Он еще иногда подпускал шпильки в адрес французов, но всегда с уважением и даже с любовью отзывался о своих новых родственниках Сегюрах. Весь Париж в это время судачил о старшем сыне Ростопчина Сергее, посаженном в долговую тюрьму, и о том, что отец отказался уплатить за него карточный долг, сказав при этом: «Тюрьма послужит Сереже хорошим уроком».

Дама по-прежнему молчала и не смотрела на бывшего губернатора.

— Поверьте, мало найдется на белом свете людей, слышавших от меня подобные слова. Если таковые вообще имеются… — на этот раз по-русски проговорил он.

— Мне не совсем понятно, граф, за что вы просите прощения, — наконец вымолвила дама. — Мой дом подожгли пьяные французские гренадеры, а значит, в смерти моей матери вы вовсе невиновны. А то, что не признали во мне Елену Мещерскую, когда дядя объявил меня авантюристкой, так не вы один сделали эту подлость. Пол-Москвы в тот вечер угощалось на деньги моего погибшего под Бородином отца и равнодушно взирали на то, как гибнет его дочь…

Она говорила спокойным и даже равнодушным тоном. Могло показаться, что ей лень произносить слова и прошлое ее больше не волнует. На самом деле Элен готова была надерзить бывшему губернатору, с которым у нее были свои счеты, но сдержалась, потому что рядом сидела Софи, беременная вторым ребенком. Все время их разговора графиня де Сегюр держала руку на животе, словно пыталась уберечь дитя от надвигавшейся грозы. Однако гром не грянул, вместо молний полыхали безобидные зарницы, отдаленно напоминавшие о некогда бушевавших стихиях.

— Очевидно, вы запамятовали разговор в моем кабинете, — виновато напомнил Федор Васильевич. — Я мог бы тогда подсказать выход из создавшегося положения. Вам вовсе не обязательно было ехать в Петербург, искать аудиенции у матери-императрицы. Все могло разрешиться на месте. Ваш жених граф Евгений Шувалов находился тогда в Москве. Достаточно было одного его свидетельства, чтобы начать процесс против вашего дяди, но, увы… — Он вздохнул, сделав паузу, и запустил пальцы в непослушную шевелюру, начавшую сильно редеть. — Вот за это я и прошу меня простить.

Ростопчин произнес последнюю фразу в несвойственной ему манере, тихим, вкрадчивым голосом, после чего, не дожидаясь ответа, поклонился Елене, резко повернулся и был тотчас перехвачен пожилой дамой в старомодном чепце. Елена посмотрела ему вслед безмятежным, спокойным взглядом.

— Что это сегодня нашло на твоего отца? — спросила она подругу. — Какая оса его укусила?

— Ты разве не догадываешься? — грустно улыбнулась Софи.

— Пожалуйста, объясни, дорогая, ты же знаешь, я не сильна в шарадах.

— Увы, — пожала плечами графиня де Сегюр, — моя семья играет в эту шараду уже много лет. Отец на днях узнал, что ты вышла замуж за француза, при этом оставшись православной, и весьма растрогался, даже обронил слезу.

— Только и всего? — удивилась Элен. — Это разбудило в нем дремавшую совесть?

— То, что для одних пустяк, другим представляется величиной с небо, — философично заметила Софи.

…В тысяча восемьсот двадцать первом году виконт Арман-Огюст-Бертран де Гранси в возрасте шестидесяти восьми лет оставил наконец службу и переехал из Лондона в Париж.

Франция, уставшая от бесконечных войн, уныло и безмолвно наблюдала, как на ее трон вновь взгромоздились Бурбоны. Людовик XVIII обратился с призывом к титулованным эмигрантам возвращаться домой. По дорогам Европы из самых отдаленных ее уголков потянулись вспять кареты со старинными гербами. Люди, сидевшие в этих экипажах, выглядели как призраки прошлого века: мужчины в париках и камзолах, женщины в шляпах с перьями, в корсажах и платьях с вызывающе глубокими декольте. И те и другие были сильно набелены, нарумянены и напомажены. Всем своим видом они как бы свидетельствовали, что и в помине не было никакой Революции, никакого Конвента и иже с ними выскочки Марата, чудовища Робеспьера и жуткой гражданки Гильотины.

Прибывший в числе этих призраков де Гранси обосновался в доме своих предков на улице Марэ в Сен-Жерменском предместье. Сюда же переехали из Лондона Елена и маленькая индийская принцесса. Статус молодой женщины, живущей под опекой старого аристократа, был довольно не ясен для парижского общества, уже успевшего отвыкнуть от альтруистов и филантропов. И хотя де Гранси представлял всем Элен как приемную дочь, оба — и виконт, и графиня — нередко ловили на себе недвусмысленно лукавые взгляды. Елену это больно ранило, и она отказывалась выезжать. «Но тогда вам трудно будет найти достойную партию, дитя мое», — говорил старик, отечески прижимая ее к груди и поглаживая высохшей ладонью чудесные светлые локоны. «Я не собираюсь замуж, — отвечала ему приемная дочь, — я хочу всю жизнь провести рядом с вами…»

Однако узнав, что в салоне мадам Свечиной часто бывает ее бывшая подруга, Соня Ростопчина, Елена не убоялась сборища святош и набожных дам, составлявших основу салона. Встреча двух давних подруг была бурной настолько, насколько это позволяли приличия.

— Ах, Элен! — воскликнула графиня де Сегюр, взяв ее за руки. — Я ни секунды не верила в то, что ты застряла в медвежьем углу и вышла замуж за какого-то дремучего помещика, не доехав полпути до Петербурга!

— О, конечно, эта нелепая басня была придумана мной для мадам Тома! Старая скряга и обжора до такой степени мне надоела, что я решила отправить ее обратно в Москву…

Графиня Мещерская, вращаясь сначала в лондонском свете, а затем в парижском, научилась лгать не стесняясь и самым правдоподобным образом. Элен не стала исповедоваться Софи в пережитых ею несчастьях. Она столько раз переступала черту, которую не дозволено пересекать женщине ее круга, что расскажи она всю правду, графиня де Сегюр вряд ли бы стала водить с нею знакомство.

— И правильно сделала, — поддержала подруга. — Отец вскоре ее рассчитал. Так ты добилась аудиенции у вдовствующей императрицы?

— Увы, Ее Величество ничем не смогла мне помочь, — с улыбкой отвечала Елена, не вдаваясь в излишние подробности. — Зато присутствующий при нашем разговоре виконт де Гранси сжалился надо мной и решил меня удочерить. Восемь лет я прожила в Англии и теперь переехала в Париж.

— Как я рада, что все таким прекрасным образом разрешилось! — воскликнула Софи и с искренностью отнюдь не светской львицы призналась: — Я так часто вспоминала о тебе!

Отныне они встречались, чуть ли не ежедневно, у Свечиной. Графиня де Сегюр относилась к тому редкому типу женщин, которых красят беременность и роды. В ожидании второго ребенка она преобразилась до такой степени, что все находили ее красавицей. В ней ничего не осталось от прежней угловатой и резкой Софи. Формы ее округлились, движения сделались изящными и женственными. К сожалению, и черты характера девочки-подростка, которыми когда-то восхищалась Елена, были утрачены мадам де Сегюр. Она стала осторожной в суждениях и оценках. Вовсе утратила дерзость и все свои шаги непременно согласовывала с мужем. И только когда речь заходила о литературе, в ней просыпалась прежняя бунтовщица. Она могла процитировать любое место из Шатобриана или Шенье и часами доказывать, что на самом деле имел в виду тот или иной автор. В ее милой головке непостижимым образом умещалась вся французская литература. Даже запрещенный томик «Жюстины» мятежного маркиза со всей его едкой философской и альковной эквилибристикой хранился в этом сейфе и в пылу спора мог быть изъят и предъявлен ошеломленному оппоненту. Разговоры вновь обретших друг друга приятельниц в основном и касались литературы, а также музыки и живописи. Елена всячески избегала воспоминаний о своих злоключениях. «Графиня де Сегюр может сколько угодно шокировать общество, цитируя похождения Жюстины, но явись перед нею настоящая Жюстина, и графиня не скажет с нею и слова, — размышляла она. — Не стоит испытывать судьбу и терять единственного друга, уцелевшего от моего прошлого». Между подругами повисла завеса благопристойной лжи.

В том же двадцать первом году виконт внезапно слег с жестокой простудой. Доктора подозревали воспаление легких и не надеялись на его выздоровление. Тогда он позвал к себе Елену.

— Дитя мое, после моей смерти тебя ждут нелегкие испытания. У меня имеются дальние родственники в Тулузе, которые, узнав о моей кончине, попытаются оспорить завещание. Я боюсь, что они попросту вышвырнут тебя на улицу. Поэтому предлагаю тебе прямо сейчас обвенчаться со мной, потому что Господь может призвать меня в любую минуту.

Его речь то и дело прерывал надрывный кашель, и Елена, глядя на страдания человека, некогда спасшего ее от неминуемой гибели и впоследствии заменившего ей отца, не могла сдержать слез.

— Я готова принять ваше предложение, дорогой виконт, — отвечала она, — но я не могу предать веру моих покойных родителей…

— Дитя мое, я никогда бы не посмел просить тебя о такой жертве, — махнул он слабой рукой и тут же распорядился позвать католического и православного священников. Те не замедлили явиться на улицу Марэ и обвенчали их, соблюдя все формальности и с той и с другой стороны.

Затем явился нотариус, и было составлено новое завещание, согласно которому виконтесса Элен де Гранси наследовала все английские замки, купленные виконтом за годы эмиграции, дом на улице Марэ и годовую ренту в пятьдесят тысяч ливров.

— Дай слово, что ты позаботишься о НЕЙ, — загадочно произнес он шепотом после очередного приступа кашля.

Присутствующие недоуменно переглянулись, очевидно, полагая, что де Гранси начал бредить. Еще более странным показалось всем то, что молодая виконтесса, встав перед умирающим супругом на колени, крепко сжала его руку и также тихо произнесла:

— Я не только даю слово, но и обещаю вам, что буду всегда относиться к НЕЙ как к родной дочери…

Виконт поднес дрожащий палец к губам, давая понять, что уже сказано слишком много для чужих ушей. Никто из присутствующих понятия не имел, что в доме на улице Марэ старик прячет от разбойников магараджи Раджива десятилетнюю индийскую принцессу.

Елене не трудно было дать такое обещание, потому что за годы, проведенные рядом с Майтрейи, она успела полюбить девочку и многому ее обучить. Маленькая принцесса отвечала ей пламенной преданностью, но видела в Елене скорее заботливую и любящую старшую сестру, нежели мать. Майтрейи была очаровательным созданием, грациозным, нежным и бесконечно женственным, хотя женщина в ней только пробуждалась. Трагическая гибель родителей не ожесточила ее, бесконечная любовь приемного отца и старшей наперсницы не сделала девочку избалованной сумасбродкой. Ее тонкое, чуть смугловатое лицо, казалось, излучало сияние, так совершенна была ее расцветающая красота.

— Теперь я могу спокойно умереть, — заключил виконт и закрыл глаза.

Виконтесса провела у постели супруга всю ночь, не смыкая глаз, и только под утро, когда виконт, метавшийся в жару наконец уснул, она провалилась в кошмар, который преследовал ее уже несколько лет и которого она до смерти боялась.

…Елена стояла на эшафоте посреди Гревской площади. Вокруг толпился народ. При этом было тихо, как на кладбище, и она вдруг поняла, что все эти люди, пришедшие посмотреть на ее казнь, давно умерли. «Ну, разумеется, — сказала она себе, оглядев спокойным взглядом толпу, — ведь они все обезглавлены». Мертвецы держали свои отрубленные головы в руках и терпеливо ждали развязки. Удивительное дело, глаза у отрубленных голов были открыты и внимательно наблюдали за каждым движением палача!

Палач тем временем сомкнул у нее на шее окровавленный дощатый капкан и начал привязывать к нему руки девушки. Она чувствовала на лице его горячее дыхание, щедро сдобренное водкой и чесноком. К тому же он громко и противно сопел носом. Брезгливо поморщившись, Елена подумала, что это горькая насмешка судьбы. В своих детских грезах она мечтала умереть под музыку Гайдна и чтобы в гробу непременно лежал букет ее любимых лилий, источающих загадочный, потусторонний аромат.

Тоненький, фальшивый смех ворвался в ее грустные мысли. Она посмотрела в сторону, откуда он раздавался, и узнала в одном из зрителей дядюшку Илью Романовича. Он точно так же, как и другие, держал свою голову в руках. Лицо его было скрыто под той самой маской Прозерпины, богини загробного царства, в которой он красовался на маскараде в Павловском парке. Зеленые стразы, обрамлявшие страшную личину Прозерпины, переливались на солнце тусклым, мертвенным светом и постукивали друг о дружку от легкого весеннего ветерка.

— Эй, давай поживее! Чего медлишь? — крикнула голова Белозерского подвыпившему палачу, который как раз в это время собирался опустить окровавленное лезвие на шею девушки.

Елена зажмурила глаза и вдруг услышала тихое, очень знакомое и родное: «Аленушка!»

…Она открыла глаза и с вздохом облегчения обнаружила, что находится в спальне виконта.

Де Гранси не спал. Он с тревогой смотрел на нее и повторил еще раз:

— Аленушка!

Старый аристократ выучил это русское имя, узнав, что именно так обращался к Елене отец, когда хотел ее приласкать.

— Ты громко стонала во сне. Тебе снилось что-то страшное?

— Один и тот же кошмар преследует меня с тех пор, как вы рассказали о казни вашей дочери Мадлен, — призналась она. — Гревская площадь, пьяный палач, толпа обезглавленных мертвецов. Только на этот раз среди них оказался мой дядюшка в той самой маске…

— Кажется, в маске Прозерпины итальянской работы, — припомнил виконт, знавший в этом толк.

— Что же мы с вами говорим о пустяках?! — опомнилась Елена и, положив ему на лоб ладонь, радостно воскликнула: — Господи, да ведь у вас и в помине нет жара!

— Меня как будто накрыло волной и выбросило за борт с корабля, плывущего в Тихую гавань, — пошутил бывший капитан.

— Я разбужу слуг, чтобы они вас переодели и поменяли постель.

— И скажи, пусть приготовят омлет! — крикнул он слабым голосом ей вдогонку.

— И непременно бутылку вашего любимого бургундского! — воскликнула она, смеясь от переполнявшей ее радости.

Она превратилась вдруг в озорную, шаловливую девчонку-подростка, которой пообещали подарить на именины настоящего щенка ньюфаундленда. Елена не ходила по комнатам, а летала и запомнила впоследствии этот день как один из самых счастливых в своей жизни. Она впервые отдавала распоряжения как полноправная хозяйка старинного особняка на улице Марэ, а заглянув в спальню Майтрейи, обняла и расцеловала девочку со словами:

— Отец будет жить!

— Он никогда не умрет! — сверкнув огромными черными глазами, заявила маленькая принцесса.

Виконтесса подхватила девочку, и они закружились в мазурке, весело напевая мелодию танца. Елена сама обучала Майтрейи танцам, игре на клавесине, латинскому, французскому и немецкому языкам. И даже дала несколько уроков русского языка. Девочка оказалась на редкость способной и схватывала все на лету, играючи.

Тем временем виконт позавтракал в постели, в окружении изумленных докторов. Он вновь, уже в который раз, перехитрил костлявую. Обедать вышел к общему столу, хотя доктора категорически настаивали на постельном режиме, надев по случаю выздоровления праздничный камзол золотистого цвета. Обе приемные дочери с восхищением смотрели на него и с удовольствием отметили изрядный аппетит папа. Де Гранси, как всегда, делал замечания повару Жескару, здоровенному детине с красным лицом, больше походившему на мясника:

— Бараньи почки сегодня немного пересолены и недостаточно вымочены в соусе. Утиный паштет, напротив, недосолен, и ты забыл добавить в него грибы… Вино я просил подать третьего года, что означает тысяча восемьсот третий год, а не тысяча семьсот девяносто третий… А в остальном все чудесно, Жескар.

— Как тебе это нравится? — протянул он Елене початую бутылку, когда повар вышел за дверь. — Вот и сон твой в руку.

Она повертела в руках бутылку, на стекле которой значились большие выпуклые цифры: 1793.

— Попробуйте, не бойтесь! — предложил виконт приемным дочерям. — Оно немного кисловатое, но имеет своеобразный тонкий букет.

Он сделал знак лакею, и тот, взяв из рук Елены бутылку, налил ей полный бокал и полбокала Майтрейи. Виконтесса предпочитала совсем другие напитки. В Англии ей полюбился медовый эль, а здесь, во Франции, — сладкий грушевый сидр. Напитки скорее плебейские, чем аристократические, не популярные в модных парижских салонах, но ведь и дома, в Москве, в пору своей ранней юности, она самым тонким винам предпочитала вишневый квас, который изготовляла ключница. Отпив глоток, Елена поморщилась, не почувствовав никакого букета, вино показалось ей кислым и отвратительным, как уксус. Майтрейи лишь поднесла к носу бокал, понюхала и отставила его в сторону. На ее личике появилась изящная гримаска.

— Пахнет крысиным пометом, — со своей обычной прямолинейностью заявила она.

— Неужели не понравилось? — притворно удивился де Гранси и, нахмурив лоб, произнес: — А мне вот, побывавшему на краю могилы, нынче по вкусу любое вино.

— Не говорите так, дорогой виконт! — умоляюще воскликнула Елена. — Не пугайте нас!

Вечером, уже перед сном, она вошла в его кабинет с тяжелым сердцем. Виконт корпел над каким-то толстым фолиантом со старинными картами. В одной руке он держал увеличительное стекло, указательным пальцем другой водил по карте.

— Пришла меня проведать? — не отрываясь от своего занятия, спросил старик.

Он бросил взгляд на часы с амурами, стоявшие на его столе, покачал головой и воскликнул:

— Как время немилосердно! Оно вытекает, как вино из дырявой бочки! Майтрейи уже спит?

— Она сегодня уснула раньше обычного, — ответила Елена, — потому что плохо спала последние три ночи. Мы все плохо спали…

И только в этот миг виконт заметил, что его приемная дочь чем-то очень сильно опечалена. Она была бледна и стеснительно отводила взор, стараясь не встречаться с его взглядом.

— Что случилось, девочка моя? — Он встал из-за стола и, подойдя к ней, взял ее холодные руки.

— Моя камеристка мадам Байе спрашивает, ночую ли я сегодня в моей спальне или проведу ночь у вас? — Последние слова были едва различимы, так тихо она их произнесла.

— Ах, вот оно что! — встрепенулся виконт, по всей видимости, только сейчас вспомнив о заключенном браке. Он искренне, громко рассмеялся: — Твоя мадам Байе — несусветная дура, дитя мое! Как она тебя расстроила! А меня вот насмешила, ведьма она этакая! Старина де Гранси уже давно не всходит на капитанский мостик! — Он крепко прижал к груди Елену и нежно поцеловал ее в лоб. — Между нами все останется по-старому, Аленушка, и лишь для общества, для этих сатиров и пошляков, мы будем с тобой называться супругами.

— Я никогда не забуду, отец, сколько добра вы для меня сделали, никогда ничего не потребовав взамен!

Елена впервые за восемь лет назвала де Гранси отцом. Ей с детства внушила бабушка Пелагея Тихоновна, что слова «отец» и «мать» священны и ими нельзя разбрасываться. Несмотря на всю доброту и заботу, проявленную виконтом, она считала, что отец может быть только один. Часто вспоминая страшный московский двор тысяча восемьсот двенадцатого года с мертвыми солдатами, телегу с кровавой соломой, на которой лежал Денис Иванович, остекленевшими глазами глядя в дымное небо, Елена прятала лицо в ладонях и горько молилась.

Де Гранси крепче сжал в своих объятьях приемную дочь. Как давно он не слышал этого слова! «Это Бог наказывает меня за то, что я так мало времени уделял своей малышке Мадлен», — говорил он себе и терпеливо ждал.

Виконт сделал глубокий вдох, чтобы остановить слезы, подступившие к горлу, и тут же захлебнулся в приступе кашля.

— Принести воды? — испугалась Елена. — Послать за доктором? Может, вам лучше лечь в постель?

— Ничего не надо, — отмахнулся он, а когда кашель утих, взял ее за руку и подвел к письменному столу.

Де Гранси раскрыл перед ней огромную карту Атлантического океана с омываемыми им берегами четырех материков.

— Посмотри сюда! — указал он на еле заметную точку в архипелаге островов близ Португалии. — Это крохотный необитаемый остров без названия. Однажды мне удалось там побывать.

— Там никто не живет?

— Ни единой души, кроме птиц и зверей. Это райский уголок, Элен, о котором можно только мечтать.

— Вы хотите его купить? — догадалась она.

— Для вас с Майтрейи. Построить замок в средневековом стиле, чтобы вам жилось в нем спокойно и уютно.

— Расходы будут огромны, отец, — попыталась она его образумить. — Вполне достаточно маленького дома для летнего отдыха.

— Ты, очевидно, забыла, что принцесса должна быть в безопасности, — возражал виконт. — Ей нужна настоящая крепость!

— За эти восемь лет, что я рядом с ней, не было ни одной попытки похитить девочку, — напомнила Елена.

— Все равно надо быть начеку…

Тем же летом они совершили путешествие в Португалию и, наняв небольшое суденышко, доплыли до райского острова. Здесь все поражало своей первозданной красотой. Остров состоял из скалистой горы и покрывавшего ее леса, тут и там пересеченного неглубокими ущельями.

Слуги соорудили из веток шалаши, а виконт с поваром Жескаром, взяв с собой ружья, ушли в лес. Они вернулись очень скоро с подстреленным кабаном, и Жескар приготовил его на вертеле.

— В лесу полно зверья, судя по следам, значит, рядом есть питьевая вода, — резонно заметил он.

Источник с пресной водой виконт без труда обнаружил на следующий день, когда поднялся на гору. Ручей тек по дну расщелины и озорным потоком низвергался в низину, образуя небольшой водопад.

Три незабываемых дня они провели на острове и покидали его скрепя сердце. Больше всех была опечалена Майтрейи. После Парижа и Лондона остров показался ей волшебной сказкой и невольно напомнил о родине, хотя Индию она знала только по книгам и рисункам. За короткое время путешествия она приручила маленькую рыжую змейку с красивым золотисто-зеленоватым рисунком на спине, назвав ее русским словом «лучинка», которое понравилось ей еще во время первых уроков. Виконт только пожимал плечами.

— Змея может оказаться ядовитой! — выговаривал он принцессе. — Не стоит ее брать с собой в Париж.

— Лучинка поедет с нами! — топала ногой Майтрейи, не желая слышать возражений. А змейка в это время, обвившись вокруг ее запястья, трогательно трясла головкой, словно соглашаясь со своей маленькой хозяйкой.

— Если сделать для змеи ящик, из которого она не смогла бы выползти, — предложила Елена, — тогда Лучинка и в самом деле могла бы поехать с нами.

— Хорошо, — согласился де Гранси, — ящик я сделаю, а ты, Майтрейи, пообещай мне, что за все время пути не будешь брать змею в руки.

Девочка опустила голову. Ей доставляло такое удовольствие играть с Лучинкой, гладить ее бархатную спинку, поить молоком и кормить крохотными кусочками мяса! Змейка так привыкла к ней, так полюбила ее горячую кожу, что спала с маленькой принцессой, обвившись вокруг ее руки, и никуда не уползала. Майтрейи не могла себе представить, что в течение нескольких дней не сможет взять в руки и приласкать свою любимицу.

— Обещаю… — произнесла она наконец тихим голосом, потупив черные блестящие глаза.

Через день в Лиссабоне виконт купил этот остров на имя своей супруги виконтессы Элен де Гранси. При оформлении документов чиновник министерства спросил его:

— Какое имя присвоите острову?

— Как назовешь свой остров, дорогая? — в свою очередь поинтересовался у супруги де Гранси.

Елена, не задумываясь, ответила:

— Остров Мадлен…

Через год началось строительство. Елена отговорила виконта от средневекового замка, напомнив ему о страшном лиссабонском землетрясении.

— Тогда, может быть, выстроим копию московского дома твоих родителей? — предложил он.

Виконтесса вспомнила их восстановленный фамильный особняк, выкрашенный Белозерским в розовый цвет, и поморщилась. Нет, ей совсем не хотелось иметь копию дома ненавистного дядюшки.

— Он будет нелепо выглядеть в этом ландшафте, — произнесла она вслух. — Здесь должно быть что-то легкое и ажурное, в романском стиле.

И они пригласили архитектора-итальянца.

К тысяча восемьсот двадцать пятому году дом был полностью готов. Белоснежный и ажурный, как фата невесты, он стоял на горе, и к нему вели вырубленные в скальной породе ступеньки.

— Пока поднимешься, Богу душу отдашь! — ворчал виконт, опираясь на свою индийскую трость.

С годами он становился все более ворчливым и привередливым. Обычно он не спускался к океану, а предпочитал сидеть на террасе и читать несвежие газеты, которые ему доставляли сюда из Парижа. Виконт любил давать советы повару Жескару, как приготовить то или иное блюдо, а потом отчитывал его — непременно что-то оказывалось не так, как он хотел. Простодушный повар никогда не обижался на своего господина, не спорил с ним и кротко старался ему угодить. Однако среди прислуги завелся бунтарь. Де Гранси разыскал своего старого марсельского боцмана, с которым начинал когда-то плавать по морям и океанам. Он звал его всегда только по фамилии — Бризон. Ровесник виконта, Бризон плавал на их небольшом суденышке, осуществляя связь между материком и островом. Как все марсельцы, он в свое время приветствовал Революцию и Конвент, был сначала страстным поклонником Робеспьера, а затем Бонапарта. Когда де Гранси приглашал его на террасу выпить чашечку кофе с ромом попросту, без всяких сословных предрассудков, бывший боцман охотно соглашался. Но не проходило и пяти минут, как между стариками вспыхивал спор, сопровождавшийся яростными криками и грубой уличной бранью на марсельском арго. На «недорезанного аристократишку» и «прихвостня Капетов» Арман де Гранси отвечал не менее живописно «мерзким санкюлотом» и «фурункулом на заднице Марата»! Если бы не вмешательство виконтессы, постоянные ссоры бывших морских волков, возможно, выливались бы в драки. Но мадам Элен тотчас находила предлог услать дядюшку Бризона в Порту за какой-нибудь безделицей — мотком ниток или бутылкой масла. Однако не проходило и трех дней, как ссора забывалась и виконт снова приглашал верного боцмана на террасу выпить чашечку кофе и все начиналось сызнова. Для стариков это было скорее развлечением, чем серьезным политическим диспутом, но Елена этого не понимала и высказала как-то дядюшке Бризону:

— Неужели нельзя найти какую-нибудь более приятную тему и не задирать виконта? Ведь вы должны, наконец, понимать, какое горе постигло его во время Якобинской диктатуры!

— Ну так тем более, госпожа виконтесса, ему надо выпустить пары, сорвать на ком-нибудь зло. Если держать горе все время внутри, оно в могилу сведет, — подмигнул ей старый хитрец и добавил: — Думаете, я люблю эту шайку разбойников? — Он махнул рукой. — Прежде был дураком, а нынче вот поумнел…

Елена действительно стала замечать, что после утреннего кофе с Бризоном виконт потом целый день ходит в приподнятом настроении, словно перебил целый отряд санкюлотов.

Сама она любила сидеть в кресле на берегу океана, не прячась под зонтиком, а, напротив, подставляя лицо утреннему солнцу. Ей было решительно все равно, будут ли потом в парижских салонах насмехаться над ее смуглой, как у крестьянки, кожей, нарекут ли презрительно «креолкой». Под нежный плеск волн, едва касавшихся ног, Елене удавалось избавиться от мрачных мыслей, терзавших ее чуть ли не каждый день. Мыслей о прошлом.

Она будто бы все эти годы находилась в спячке и только здесь, на острове, начала понемногу пробуждаться. Вспоминать страшное военное время, заставившее ее пройти все семь кругов ада, было мучительно больно. Всего лишь за один год она претерпела столько невзгод, обид и унижений, что иному человеку могло бы с лихвой хватить на целую жизнь. «Неужели это все случилось со мной одной? — спрашивала себя виконтесса и тут же задавалась другим вопросом, волновавшим ее в последнее время более других: — И все мои враги до сих пор спокойно ходят по земле?»

Этот вопрос начал вдруг до такой степени сверлить ее душу, что Елена потеряла покой и сон, заметно осунулась и исхудала. Теперь ее раздражали резвые игры Майтрейи, она отрывисто отвечала на бесконечные вопросы взрослеющей девочки, порой бывала даже резка со своей подопечной. Услышав в свой адрес очередное сухое замечание или окрик, маленькая принцесса тихо отходила в сторону, с осторожным вниманием оглядываясь на старшую подругу. В мягком, кротком взгляде Майтрейи не было обиды, лишь кроткое удивление — и, встретив его, Елена первая спешила помириться. Конечно, все эти перемены не ускользнули от внимания виконта.

— Что с тобой происходит, дорогая моя? — поинтересовался он как-то, приказав слугам снести его кресло с террасы на берег и поставить напротив кресла виконтессы. — Ты начинаешь чахнуть в этом райском уголке? Тебе нездоровится?

— Отнюдь нет, дорогой виконт, — одарила она его слабой, бесцветной улыбкой. — На здоровье я не жалуюсь.

— Что же тогда?

— Не знаю, — пожимала плечами виконтесса, давая своим видом понять, что он вторгается в некую запретную зону, закрытую даже для него.

В другой раз, во время конной прогулки по лесу, де Гранси был более настойчив.

— Очевидно, ты тоскуешь по Москве, — сказал он. — Уж кому-кому, а мне-то известно, что такое тоска по родине.

— Больше нет той Москвы, в которой я родилась и которую всем сердцем любила, — бесстрастно отвечала она. — Пожар уничтожил ее. Рухнувший за моей спиной горящий Яузский мост навсегда похоронил под собой мое безоблачное детство и образы дорогих мне людей. Этот город теперь для меня чужой, а родина, как известно, там, где тебе хорошо. Остров Мадлен — вот моя родина.

Виконт в ответ только покачал головой, и лицо его сделалось еще более озабоченным.

Ночью Елена металась по комнате, не пытаясь заснуть. Книги, брошенные в сердцах на пол, шелестели страницами от производимого ею сквозняка. Ни «Новая Элоиза» Жан-Жака Руссо, столь любимая папенькой Денисом Ивановичем, ни приключения Жиль Блаза, некогда занимавшие ее в дороге из Москвы в Петербург, больше не волновали Елену, а, напротив, вызывали в ней раздражение и злобу. Какая же она была наивная дурочка, если некогда позволила стольким негодяям оскорбить себя и унизить! Нет, книги не помогли ей распознать скверных людей!

В коридоре послышались шаги. Дверь в ее спальню резко распахнулась. На пороге стоял виконт с подсвечником в руке. В глазах его отражался огонь свечи, оттого они казались совершенно безумными. Елена в испуге отпрянула.

— Я знаю, что с тобой творится, дитя мое! — воскликнул де Гранси с одержимостью алхимика, получившего путем многотрудных опытов философский камень. — Ты жаждешь мести!

Не в силах больше сдерживать чувств, владевших ею все эти дни, она бросилась виконту на грудь и судорожно разрыдалась.

— Завтра же едем в Париж, — твердо решил старик. — Ты должна исповедаться своему духовнику и навсегда отказаться от мысли мстить кому-либо, ибо это грех, девочка моя.

После этих слов виконтесса перестала плакать и в какой-то миг сделалась прежней, тихой и послушной дочерью.

— Хорошо, отец, — сказала она, поднимая с пола книги и аккуратно кладя их на прикроватную тумбочку, — мы так и поступим.

Решение виконта оказалось для нее как нельзя более кстати, и вовсе не потому, что Елена давно не исповедовалась. В Париже, в одном из салонов, она слышала имя частного сыщика Антуана Мираду, известного раскрытием нескольких громких преступлений. Она нашла адрес его конторы в справочнике-календаре, выпущенном на новый тысяча восемьсот двадцать шестой год. Из этого же справочника она узнала о скоропостижной смерти русского императора Александра и о восстании дворян на Сенатской площади, но эти вести заняли ее внимание ненадолго.

Вернувшись в Париж, она без труда добилась встречи с прославленным сыщиком. Антуан Мираду оказался еще довольно молодым человеком, лет тридцати, с правильными чертами лица и остроконечной, тщательно выхоленной бородкой, выдававшей в нем франта. Выходец из среды мелких судейских чинов, озлобленный былой нищетой и бесправием, он не получил в свое время ни порядочного образования, ни воспитания. Составив себе состояние и имя едва ли не шантажом, разбогатев и прославившись, он сделался заносчив и груб и не делал исключения даже для светских дам. Более того, он им дерзил намеренно, находя удовольствие в том, чтобы смущать знатных особ, попавших в затруднительное положение.

— Что вам угодно, мадам? — обратился он к визитерше, смерив Елену с ног до головы неприятным колючим взглядом.

— Я хочу получить сведения о некоторых людях, проживающих в России… — туманно начала она, но сыщик резко оборвал ее:

— Кто эти люди?

— Неужели не все равно?

— Они преступники?

— Как взглянуть… С точки зрения закона нет, — растерялась виконтесса. — Но если судить по совести…

— Я не занимаюсь вопросами совести, мадам, — презрительно усмехнулся Мираду. — Вы обратились не по адресу.

— А к кому мне следует обратиться?

— Не знаю, — пожал плечами сыщик, после чего повернулся к Елене спиной и, усевшись в кресло, закинув ногу на ногу, принялся читать газету.

Подобного отношения к себе ей не приходилось встречать, пожалуй, с того самого дня, как она покинула Россию. Елена дала себе слово больше не спускать никому, даже королю и папе римскому, если они захотят ее унизить.

Она подошла к Мираду, вырвала из его рук газету и, не дав ему опомниться, процедила сквозь зубы:

— Извольте встать, когда перед вами находится дама!

— Какого черта! — обескураженно закричал он, тем не менее вскакивая с кресла.

Его попытка отобрать газету оказалась тщетной, и виконтесса, торжествуя, методично порвала ее на мелкие клочки. Ее перчатки покрылись пятнами типографской краски, голубые глаза угрожающе потемнели.

— Что вам от меня надо? Убирайтесь вон! — продолжал, все менее уверенно, негодовать сыщик.

Он сжал кулаки, глаза его налились кровью, лицо мгновенно стало красным, как у лангуста, брошенного в кипящую воду.

Елена же, напротив, невозмутимая, опустилась в его кресло и с убийственной улыбкой произнесла:

— Я в два счета уничтожу вашу контору и вас самих, надутый идиот. Распущу слух, что вы грубиян, мерзавец и грязно домогались меня. Вы лишитесь клиентуры навеки. В ваших интересах помочь мне… Если вы будете думать долго, то я разозлюсь всерьез. Торопитесь! Я уже хочу вас раздавить, просто так, для забавы!

Антуан Мираду разжал кулаки и нервно зашагал из угла в угол, опасливо оглядываясь на разодетую белокурую даму с нежным точеным профилем, которая отчего-то вела себя совсем не так покладисто, как ее светские соплеменницы, зачастую дрожавшие от страха и унижения в его кабинете, опрометчиво доверив ему свои тайны. Ее глаза приобрели стальной блеск, и сыщик ни минуты не сомневался, что эта особа с обманчиво безобидной внешностью исполнит все, что пообещала. Его кровь, отравленная веками пресмыкательства и лакейства, трубила тревогу, столкнувшись с противником, отмеченным, опять же вековой, печатью господства. Мираду паниковал так, словно и не было у него двадцатипроцентной государственной ренты и надежной репутации. Наконец он остановился.

— Я знаю, кто вам нужен! — воскликнул сыщик, но тут же осекся: — А вы согласитесь иметь дело с евреем?

— Хоть с самим чертом!

— Тогда вот адрес. — Он быстро начеркал его на клочке разорванной газеты. — Господин Алларзон долгое время жил в России. Он занимается тем, что выслеживает людей и составляет на них досье.

Елена взяла адрес и молча покинула контору сыщика, не глядя швырнув на стол скомканную банкноту. А тот после ее ухода, обессилев, упал в кресло и приказал в ближайшие два часа никого к нему не пускать. Так дурно ему не было со времен ранней юности, когда он, прогуливаясь в предместье Парижа со случайной возлюбленной из Латинского квартала, наступил в густой траве на гадюку. Та, неизвестно почему, не укусила Мираду, но он по сей день не мог забыть, с какой яростной силой обвилось вокруг его щиколотки живое мускулистое кольцо, увенчанное плоской головкой с разинутой безмолвной пастью. Еще долго после этого случая у него дрожали руки. Дрожали они и сейчас.

Господин Алларзон, небрежно одетый человечек неопределенного возраста, с длинным крючковатым носом и маленькими серыми глазками, то и дело слезящимися, оказался куда обходительнее Мираду. Он внимательно выслушал виконтессу, ни разу ее не перебив, и, когда она замолчала, с минуту подумал и заговорил, к ее удивлению, по-русски:

— Я готов вам помочь, но вы должны понимать, что все это будет стоить недешево. Дорога в Россию на почтовых лошадях нынче влетит в копеечку. Переезд из Петербурга в Москву и обратно — это тоже, знаете ли, удовольствием не назовешь. Дороги в России ужасны! Кроме того, расходы на письма, которые я буду вам присылать раз в неделю с полным отчетом о своих делах. Еще вам придется оплатить мое проживание в гостинице и полный пансион. — Он сделал паузу, во время которой впервые посмотрел на нее прямо своими слезливыми глазками. — И, наконец, за свою работу я возьму не менее тысячи франков, и то только в том случае, если управлюсь за полгода.

Елена дала свое согласие и подписала договор, выплатив Алларзону немалую сумму аванса.

Уже через три недели она получила от него первое письмо из Петербурга с подробным, если не сказать дотошным, отчетом о проделанной работе и была вполне удовлетворена. Однако не так прост оказался хитрый сыщик и свое пребывание в России умело растянул на полтора года, вытянув из Елены огромную сумму. Впрочем, виконтесса не жалела денег на благие, как ей казалось, цели.

Через месяц после возвращения Алларзона в Париж она снова явилась в его контору и сказала:

— Вы достаточно отдохнули, мсье, а теперь я хочу, чтобы вы начали действовать исподволь, по моим указаниям…

На ее счастье, виконт ничего не заподозрил, потому что не инспектировал драгоценности, которыми щедро одаривал приемную дочь. К тому же осенью тысяча восемьсот двадцать восьмого года он получил тревожное письмо от императрицы Марии Федоровны, которая жаловалась на ослабевшее здоровье и предполагала, что вряд ли дотянет до зимы. Трудно было представить милую, неизменно пышущую здоровьем Доротею на смертном одре…

— Я еду в Петербург, — объявил он Елене. — Мария Федоровна зовет проститься.

— Отец, подумайте о своем здоровье! — забеспокоилась виконтесса. — Такое дальнее путешествие, в сырость, холод и распутицу, не пойдет вам на пользу.

Старик и сам прекрасно понимал, что подобное приключение в его возрасте может стоить жизни. Тело его становилось все более немощным, но несгибаемый дух «морского волка» воодушевлял слабеющую плоть.

— Ты готова ехать со мной? — спросил он.

В последние два года они много путешествовали, объехали пол-Европы. Де Гранси считал, что таким образом он помогает Елене забыть о прошлом. Это и в самом деле помогало, но всякий раз, возвращаясь в Париж, она обнаруживала на своем туалетном столике письма от Алларзона, и пламя мести, которое виконт пытался затушить, разгоралось с новой силой.

— Нет, увольте, — качнула она головой, — вернуться в Павловск пока выше моих сил!..

Императрица Мария Федоровна скончалась двадцать четвертого октября тысяча восемьсот двадцать восьмого года поздно вечером. За окнами дворца крупными хлопьями непрерывно падал снег. Слегка колеблемый ветром, он словно ласкался к стеклам. Виконт успел приехать за два дня до кончины императрицы, и старикам удалось-таки наговориться вдоволь, вспоминая вюртембергское девичество Доротеи, берлинские балы, их наивные, детские мечты о будущей взрослой жизни. Это странным образом утешало двух людей, чья жизнь естественным образом близилась к концу.

Виконт вернулся в Париж, как и предсказывала ему Елена, совершенно вымотанным долгим путешествием и больным. Очередное воспаление легких не оставляло никаких надежд на выздоровление, хотя обе приемные дочери ожидали такого же чуда, как в прошлый раз.

Маленькая индийская принцесса за последний год успела превратиться в девушку изумительной красоты, о чем, впрочем, сама едва догадывалась. Она не выезжала на балы, не показывалась в обществе, еще не слышала в свой адрес ни единого комплимента и не вкусила сладкой отравы великосветских ухаживаний, развращающей юных дебютанток быстрее, чем те успевали забыть своих кукол. Майтрейи выглядела испуганным простодушным ребенком, когда настойчиво спрашивала Елену:

— Что же с нами будет, сестрица? Отец не может умереть!

Змейка Лучинка ярким браслетом оплетала ее руку и заметно волновалась, поворачивая головку то к одной, то к другой собеседнице. Елена давно привыкла к этому живому украшению Майтрейи, и хотя в руки змейку никогда не брала, однако и не боялась ее.

— Все мы когда-нибудь умрем, — философски заметила виконтесса. — Надо быть готовыми ко всему. И ты уже не маленькая… Ты должна это понимать.

Старый боцман Бризон ни на шаг не отходил от своего бывшего капитана.

— Ну что, старая рухлядь, идем на дно? — посмеивался де Гранси, когда, очнувшись ото сна, вновь видел над собой его унылое лицо. — Свистать всех наверх! Шлюпки спускай! А капитан, дружище, остается на мостике…

— Эх, да кабы такая напасть, я бы вас силком в шлюпку-то столкнул, а сам пошел бы на дно, на корм рыбам… Какой от меня, трухлявого бочонка, прок?

— Не узнаю тебя, старина, — лукаво усмехнулся виконт. — Измена в рядах санкюлотов! А где же боевой клич: «Смерть аристократам!»?

— Если бы все аристократы были похожи на вас, никто не пошел бы брать Бастилию, — пробормотал Бризон, сморгнув слезы.

— Ну, это ты врешь! — Де Гранси, прикрыв веки, замолчал.

Вечером к виконту позвали кюре. Исповедовавшись и причастившись, де Гранси захотел видеть дочерей. Сначала он обратился к Елене:

— Надеясь вскоре узреть Вечный престол Всевышнего, я не хочу ничего приказывать и запрещать, девочка моя. Но прошу тебя, Аленушка, оставь мысли о мести, выкинь эту мертвечину из своего живого сердца. Взгляни на старика Бризона. Мы с ним были некогда противниками. Он ненавидит аристократов так же, как я презираю якобинцев. Но разве я ему мстил? Надо быть великодушнее… — Речь его была прервана жестоким приступом кашля. Бризон, усиленно сморкаясь в клетчатый красный платок, неуклюже крестился и шептал обрывки молитв, перепутанных и полузабытых.

Едва отдышавшись, преодолевая клокочущую одышку, виконт еле слышно обратился к Майтрейи, которая стояла на коленях, припав губами к его руке:

— Милая девочка, во всем слушайся Элен. После моей смерти она заменит тебе и отца, и мать. С нею ты поедешь на первый свой бал… Оставайся всегда с нею…

Это были последние слова старого аристократа. После он впал в забытье и через полчаса отдал Богу душу.

Так в начале января тысяча восемьсот двадцать девятого года виконтесса стала вдовой, унаследовав огромное состояние супруга.

Примерно через год в салоне мадам Свечиной, еще не сняв траура, она спросила свою подругу Софи де Сегюр:

— Давно ли ты была в России?

— Как вышла замуж — ни разу, — ответила та.

— И тебя не тянет на родину?

— Моя духовная родина — Франция, а это намного сильнее притягивает, чем тот кусочек земли, где ты просто родилась, — легко рассуждала Софья Ростопчина, дочь великого русского патриота.

— Москва для тебя кусочек земли? — грустно усмехнулась Елена.

— Той Москвы больше нет…

Разве не то же самое Елена совсем недавно говорила виконту, когда он завел разговор о тоске по родине? Почему же сегодня ее задевают слова подруги? Почему ей становится вдруг больно и она молчит несколько минут кряду, вспоминая бабушку Пелагею Тихоновну с ее медным чайничком, сидящую в старой беседке над Яузой («Аленушка, отведай моего чаю с шиповником!»); и няньку Василису, срывающую для нее с дерева чудесное яблочко-«звонок» («Вот тебе, Аленушка, погремушка!»); и отца Дениса Ивановича под его любимым тисом в виде яйца, украшенном на пасху разноцветными лентами и сюрпризами («Поди-ка сюда, доченька, сама сними конфекту!»)…

— Ты меня совсем не слушаешь! — возмутилась Софи. — Я говорю, Сережа нынче в Париже…

— Какой Сережа? — очнулась виконтесса.

— Наш Сережа. Мой старший брат. Неужели не помнишь?

— Очень смутно, дорогая, — призналась Елена. — Мы были тогда совсем детьми.

— Он жил какое-то время в Италии, лечил там нервы. Ты ведь помнишь, он в яме сидел за неуплату картежного долга?

— Да, да, конечно, помню. — Виконтесса с трудом оторвалась от давящих сердце воспоминаний. «Не хватало еще расплакаться перед Софи!»

— Так вот, он как раз собирается ехать в Россию.

— Когда? — Она приложила усилие, чтобы вопрос прозвучал бесстрастно, между прочим.

— Очевидно, летом, когда дорога приличнее, — ответила графиня.

— Он не хочет нанести мне визит? — поинтересовалась Элен де Гранси.

— Серж постесняется, — улыбнулась Софи де Сегюр. — Он стал невозможно застенчив, просто как девица.

— Я буду ждать вас завтра к обеду, — настаивала виконтесса. — Обязательно приведи его ко мне…

Повар Жескар в этот день постарался на славу. «Все, как любил господин виконт», — то и дело повторял он. Елена была не столь привередлива в еде, как ее покойный муж, но отдавала дань его тонкому вкусу и всегда просила Жескара приготовить обед или ужин, «как любил господин виконт».

Серж Ростопчин, на беглый взгляд, ровным счетом ничего не унаследовал от своего знаменитого отца. Похож он был скорее на графиню Екатерину Петровну. Однако его выпуклые голубые глаза имели настолько доброе и вместе с тем неумное выражение и так явно свидетельствовали о полном отсутствии воли, что уничтожали сходство с жестокой и властной матерью. Он производил довольно странное впечатление. Елена была много наслышана о его «подвигах» повесы и картежника, а между тем этот уже почти сорокалетний мужчина всякий раз робел и отводил глаза, встретившись с нею взглядом. Когда же к ним в гостиную вышла Майтрейи, которую Елена решила больше не прятать от людей, а приучать к обществу, гость залился краской до самых ушных мочек.

— И вы с виконтом так долго скрывали от мира подобную красоту?! — воскликнула Софи, взяв девушку за руки и восхищенно оглядывая ее с ног до головы с видом знатока. — Но ведь это преступно… Вы очаруете весь Париж, дитя мое, мне даже страшно представить, какой переворот произойдет в обществе, едва вы в нем появитесь…

— Меня держали, как птичку в клетке. — Неожиданно для всех Майтрейи произнесла это по-русски.

— Дорогая, не стоит в русском обществе говорить на русском языке, особенно в Париже, — поучала ее Елена. — Но знание этого языка пригодится тебе во время путешествия… По русским дорогам, конечно!

Ростопчины оценили юмор виконтессы и, переглянувшись, рассмеялись. Граф Сергей, набравшись храбрости, спросил:

— Вы тоже собираетесь ехать в Россию?

— Да, этим летом, — отвечала Елена.

— Я бы мог вам составить компанию, — предложил он.

Таков и был ее расчет. Уж она-то прекрасно знала, что путешествие без сопровождающего мужчины таит в себе много опасностей, особенно с такой юной прелестницей, как Майтрейи.

— Ты не смотри, что братец робок и застенчив, — шепотом просвещала ее за столом подруга, в то время как граф Сергей, выпив несколько бокалов шампанского и окончательно расхрабрившись, расписывал принцессе красоты итальянской природы и достопримечательности этой прекрасной страны. — Когда дело доходит до драки, он превращается в настоящего рыцаря.

«Заколдованный рыцарь», — усмехнулась про себя Елена. Она знала наверняка, почему Софи с таким жаром сватает ей брата в попутчики. У Сергея не было денег на дорогу, а графиня с годами становилась такой же прижимистой, как ее мать, и не собиралась одалживать братцу ни сантима. «Что ж, рыцарь поедет за мой счет…»

Дела задержали Елену в Париже до июля. Все это время граф Сергей покорно ждал, когда они отправятся в путь. Увидеть далекую северную страну не терпелось и Майтрейи.

— А Лучинка там не замерзнет? — тревожно спрашивала она виконтессу.

— У нее ведь русское имя, значит, выживет, — улыбаясь ее детскому страху, отвечала Елена.

Наконец сборы были окончены и день отъезда назначен. В шестиместной карете кроме двух дам и графа разместились две служанки и повар Жескар. Единственный слуга ехал с кучером на козлах. У графа Сергея, как и предполагала Елена, не оказалось ни слуг, ни камердинера. Все его имущество составлял скромный дорожный саквояж, который он не выпускал из рук.

Их отъезд из Парижа совпал с новой революцией. Король Карл Х, последний из Бурбонов, был низложен, и на престол взошел Луи-Филипп из династии Орлеанских, некогда заседавший в Конвенте и голосовавший за отрубание аристократических голов. То был единственный компромисс, хоть отчасти примирявший роялистов с бонапартистами. События не обещали стать столь кровавыми, как сорок лет назад. На сей раз никому не рубили голов, да и пули свистели как-то лениво, невзначай. Однако служанки и повар были не на шутку напуганы.

— Не бойтесь! — подбадривала их виконтесса. — Сейчас доберемся до заставы, а за городом ничего не происходит.

На восточной заставе их встретил патруль, уже присягнувший новому королю. Молодой офицерик с рыжими усиками, явно выходец из мелких буржуа, мечтающий сойти за дворянина, с напыщенным видом просмотрел их документы и вдруг замер, выпучив водянистые рачьи глаза.

— Что-то не так, господин офицер? — поинтересовался граф Сергей. Его застенчивость как рукой сняло, в голосе позвякивал металл.

«И впрямь заколдованный рыцарь!» — приятно удивилась Елена.

Офицерик уставился на него и, не скрывая изумления, спросил:

— Вы — граф Ростопчин? Сын московского губернатора?

— Да, — подтвердил Сергей и не без гордости добавил: — Граф Федор Ростопчин — мой отец.

— Не смею вас задерживать, дамы и господа! — словно щенок, взвизгнул рыжеусый офицерик, возвращая документы и торопливо отдавая честь.

— Трогай! — крикнул кучеру виконтессы граф Сергей.

Карета тронулась, направляясь к поднятому шлагбауму, а офицер вдруг опомнился и, побежав следом, кричал в окно:

— Вы ведь не сказали, куда вы едете? Я обязан спросить…

— В Россию, разумеется! — Опустив кожаную шторку и откинувшись на спинку диванчика, граф Сергей вздохнул, печально глядя на Елену: — Папенька не в первый раз меня выручает, сам того не ведая… Пусть земля ему будет пухом. Он умер, как мученик!

Раскаявшийся повеса перекрестился на православный манер и опустил глаза.